V. Общие рассуждения об истории этих стран

Мы рассмотрели строй азиатских государств, славящихся и древностью и прочностью своих порядков,— чего же достигли они в истории человечества? Чему учат они философа, размышляющего об истории людей?

1. История предполагает начало, должно быть начало и у государств и у культуры; но как темно такое начало у каждого из народов, что рассматривали мы выше! Если бы мой голос мог убеждать, я возвысил бы его, чтобы всякого проницательно скромного изыскателя истории призвать к изучению истоков культуры в Азии, самых знаменитых азиатских царств и народов,— но только во что бы то ни стало необходимо избегать при этом гипотез, избегать деспотии частного мнения! Точное сопоставление известий и памятников азиатских народов, древнейших произведений их искусства, мифологии и тех принципов и приемов, которыми до сих пор пользуются они в своих немногочисленных науках,— в сравнении с местом, которое заселяет каждый из них, с соседями и сношениями, какие могли быть у них,— несомненно, развернет свиток, содержащий в себе изъяснение исторических истоков этих народов, и, по всей видимости, окажется тогда, что первое звено в цепи культуры замкнулось не в Селингинске и не в греческих Бактрах. Прилежные опыты Дегиня, Байера, Гат-терера и других, более дерзкие гипотезы Байи, Пау, Делиля¹⁵, полезная деятельность п» собиранию и описанию азиатских языков и письменностей — это предварительные работы по построению здания, н мне хотелось бы дожить до того времени, когда в основание его будет заложен первый прочный и основательный камень. Быть может, им послужат руины храма Протогеи^!0, являющейся нам в столь многих памятниках природы.

2. Слова «цивилизация народа» трудно произнести, но еще труднее их мыслить, а самое трудное — практически их осуществлять. Чтобы какой-нибудь чужестранец просветил целую страну или же царь ввел культуру своим указом,— это возможно лишь тогда, когда существует множество

311

сопутствующих благоприятных обстоятельств, ибо народу придает его склад и облик лишь воспитание, учение, непреходящий, постоянный образец. Вот почему народы весьма рано прибегли к следующему средству; они включили в состав своего государства особое сословие, занятое образованием, воспитанием, просвещением, и такое сословие либо поставили во главе всех прочих, либо расположили между остальными. Пусть это будет ступенью еще очень неразвитой культуры, но такая ступень совершенно неизбежна для детской поры рода человеческого, ибо если бы не находилось в нужный момент подобных воспитателей человечества, то и народ навеки погряз бы в своем невежестве и косности. Итак, своего рода брахманы, мандарины, талапойны, ламы и т. п. нужны всякой нации в пору ее политической юности, и мы видим даже, что не кто иной, а именно этот род людей и распространил семена искусной и сложной культуры по всей Азии. А если у народа есть такие воспитатели, то тогда император Яо может сказать слугам своим Хи и Хо^14*: «Идите и наблюдайте звезды, следите за движением Солнца и разделите год». Если нет этих Хи и Хо — астрономов, напрасно будет отдавать приказ император.

3. Между культурой ученых и культурой народа есть различие. Ученый должен знать науки, занятия которыми вменены ему в обязанность: он хранит такие знания и доверяет их тем, кто принадлежит к его сословию, а не доверяет всему народу. Таковы у нас высшая математика и много других знаний, которые не служат ко всеобщему употреблению, а стало быть, не служат народу. Таковы были так называемые тайные науки древних, которые были принадлежностью особых сословий, жрецов, брахманов, только жрец и брахман и обязаны были заниматься этими науками, а у всех других разрядов людей, у каждого другого звена в государстве были свои дела. Так, алгебра и до сих пор остается тайной наукой, потому что ее понимают немногие в целой Европе, хотя никаким приказом не запрещено изучать ее каждому. Мы же теперь во многом смешали круг культуры ученой и культуры народной и эту последнюю довели почти что до объема первой, а это, нужно сказать, и бесполезно и вредно; устроители древних государств мыслили человечнее, а потому и умнее. Культура народа состояла для них в добронравии и полезных ремеслах, и они считали, что народ и не создан для обширных теорий в философии и религии и что они не пойдут ему на пользу. Отсюда старый метод преподавания с помощью аллегорий и сказок вроде тех, какие до сих пор излагают брахманы неученым кастам; отсюда в Китае различия между общими понятиями почти всякого класса, различия, которые установило правительство и которых оно весьма мудро придерживается. Значит, если мы станем сравнивать культуру восточноазиатских народов с культурой европейской, то нам необходимо знать, в чем видит азиатский народ свою культуру и о каком разряде людей идет речь. Если такой-то народ или такой-то класс отличается добронравием и знанием ремесел и искусств, если он обладает достаточными для работы и

^14* См. начало «Шу-цзина» в издании Дегиня.

312

жизненного благополучия понятиями и добродетелями, то он и достаточно просвещен, даже если и не умеет объяснить причины лунного затмения и в виде толкования приводит известную историю с драконом. Может быть, наставник для того и рассказал ему эту историю, чтобы он не корпел над орбитами Солнца и звезд. И совершенно не могу вообразить себе, чтобы все нации и все отдельные их представители существовали на Земле для того, чтобы обладать метафизическим понятием о боге, как будто без этой метафизики — а она, может быть, вся зиждется на одном каком-нибудь слове—народ немедленно превратится в суеверную толпу варваров и недочеловеков. Если японец—человек умный, решительный, умелый, полезный, то он культурный человек, что бы ни думал он при этом о своих Будде и Амиде. Если он угостит вас сказкой, угостите его другой, и вы будете квиты.

4. Даже непрестанное поступательное движение ученой культуры— тоже отнюдь не непременный признак благополучия в государстве, особенно если исходить из понятия древних восточных царств. В Европе все ученые составляют между собой одно особое государство, построенное на трудах многих столетий; жизнь этого государства поддерживается общими средствами и взаимной ревностью европейских держав, поддерживается искусственно, потому что те вершины науки, к которым все мы стремимся, никакой пользы не приносят всеобщей человеческой природе. Вся Европа — одна ученая империя, которая отчасти благодаря внутреннему духу соревнования, отчасти же, в последние века, благодаря вспомогательным средствам, изысканным в самых разных частях света, обрела некий идеальный облик, в котором может разобраться лишь ученый муж и из которого извлекает для себя пользу лишь государственный деятель. Итак, однажды устремившись к высотам знания, мы уже не можем остановиться в своем движении: мы бросаемся вслед за миражами высшей науки, универсального познания,— мы никогда не достигнем его, однако эта цель поддерживает наше движение вперед, пока существует теперешнее государственное устройство Европы. Но далеко не так обстоит дело с теми государствами, которые никогда не знали подобного столкновения сил. Замкнутый, круглый Китай, спрятавшийся за своими горами,— это единообразная, изолированная со всех сторон империя, а провинции его, сколь бы различные народы ни населяли их, устроены в согласии с принципами древнего государственного уклада, они отнюдь не конкурируют друг с другом, а пребывают в глубокой покорности центру. Япония — это остров, государство, словно древняя Британия, враждебно встречающее любого чужестранца; на своем бурном океане, заключенное между скал, это государство существует как некий мир для себя. Таков и Тибет, окруженный горными хребтами и дикими народами; таково и введенное брахманами государственное устройство, что целые века стенает под тяжким гнетом насилия. Как бы мог произрасти в этих царствах зародыш развивающейся науки, который в Европе пробивает себе дорогу даже среди отвесных скал? Как бы могли восточные народы принять плоды этого дерева из опасных рук европейцев, которые отнимают у них то, чем окруже-

313

ны они,— безопасность политического существования, которые отнимают у них даже самую их страну? Вот почему улитка, сделав несколько попыток, убралась в свой домик и с презрением смотрит на розу, которую принесла ей змея. Наука восточных ученых рассчитана на страну, в которой они живут, и даже у самых сговорчивых иезуитов китайцы позаимствовали не все, а только самое необходимое в жизни, как они полагали. Будь положение безвыходным, взяли бы, пожалуй, больше, но поскольку большинство людей, а тем более крупные государства — существа выносливые и твердые, как кремень, так что нужно, чтобы опасность была совсем перед носом, только тогда они переменят свой аллюр,—то все и остается по-прежнему, и не происходит никаких чудес и знамений, но отнюдь это не значит, что народ не способен к науке. Просто отсутствуют движущие причины, ибо на любую новую пружину действия обрушивается всем своим весом сила древней привычки. Как долго училась Европа самым славным своим искусствам!

5. Существование государства можно оценивать и как таковое и в сравнении с другими; Европа обязана применять обе меры, а у азиатских держав мера только одна. Ведь ни одна из этих стран не устремлялась в иные стороны света, чтобы воспользоваться ими как постаментом своего величия, ни одна не пыталась уготовать себе отраву избытком славы; каждое государство пользуется тем, что у него есть, и этим довольствуется. Китай даже отказал себе в золоте, потому что чувствовал свою слабость и не смел воспользоваться своими приисками; и внешняя торговля Китая обходится без порабощения чужих народов. Такая скупая мудрость всем этим странам дала одно неоспоримое преимущество: им приходится тем более разрабатывать свои внутренние ресурсы, что они лишь незначительно возмещают их внешней торговлей. А мы, европейцы, напротив, странствуем по целому свету, как купцы и разбойники, и притом забываем о достоянии, какое храним у себя дома; даже Британские острова далеко не приведены еще в тот порядок, что Япония или Китай. Итак, европейские государственные организмы — это звери, которые ненасытно поглощают все чужое, все доброе и злое: специи и яды, чай и кофе, золото и серебро,— в своем лихорадочном состоянии проявляя чрезмерную возбужденность; не то восточные страны — они полагаются лишь на свое внутреннее кровообращение. Жизнь замедленная, как у ленивцев, но зато она уже длилась долго и еще долго будет длиться, если только внешние обстоятельства не погубят спящее животное. Но ведь известно, что древние во всем рассчитывали на прочность и долговечность — и в памятниках своей культуры и в зданиях государственного строя; мы же живем жизнью энергичной и, быть может, тем скорее проходим краткосрочные, отмеренные нам судьбою возрасты жизни.

6. Наконец, во всех земных делах людей очень многое зависит от времени и места и от различий в характере наций, ибо самое главное — характер народа. Если бы Восточная Азия располагалась сбоку от нас, она давным-давно перестала бы быть тем, чем была. Не будь Япония островом, и она не стала бы тем, чем стала. А если бы эти государства

314

стали складываться только теперь, то они едва ли стали бы тем, чем стали они три, четыре тысячелетия тому назад; ведь животное, на спине которого мы живем и имя которому — Земля, постарело теперь ровно на столько тысячелетий. Генетический дух, характер народа —это вообще вещь поразительная и странная. Его не объяснить, нельзя и стереть его с лица Земли: он стар, как нация, стар, как почва, на которой жил народ. Брахмана не оторвать от его земли, и никто другой, думает он, не заслужил этой священной природы. Таков и китаец, таков и японец; за пределами своей страны они — лоза, пересаженная не вовремя. Качеств, которые приписывает своему богу индийский отшельник, своему императору — китаец, не замечаем в них мы; а они совершенно иначе, чем мы, представляют себе активность и свободу духа, честь мужчины, красоту женщины. Индийским женщинам не трудно сидеть взаперти; пустой блеск китайского мандарина всем, кроме него, покажется холодным спектаклем. Так обстоит дело со всеми привычками многообразного человеческого существа, да и вообще со всеми явлениями на этом нашем земном шаре. Если нашему человеческому роду суждено вечно, следуя по пути асимптоты, приближаться к точке совершенства, точке неведомой и недостижимой при всех танталовых трудах и муках человечества, то вы, китайцы и японцы, вы, ламы и брахманы, вы в этом странствии сидите в довольно-таки тихом углу судна. Вас не заботит эта недостижимая точка, вы остаетесь тем, чем были тысячелетия тому назад.

7. Утешительно для исследователя человеческой истории думать, что какими бы бедами ни награждала род человеческий природа, она никогда не забывала пролить смягчающий бальзам на эти наносимые ею раны. Азиатский деспотизм, бремя тяжкое для человечества, существует только у таких наций, которым угодно нести его, то есть у таких, которые не очень остро чувствуют всю гнетущую их тяжесть. Индиец покорно ждет своей судьбы, и, когда в пору невыносимого голода собака ни на шаг не отходит от него, потому что его изможденное тело станет ее пищей, стоит только упасть ему на землю, он ищет опоры, чтобы умереть стоя, и терпеливо заглядывает собака ему в лицо, в бледное лицо смерти,— это такое самоотречение, о котором нет у нас ни малейшего понятия, и оно сменяется притом бурными порывами страсти. Но наряду с теми поблажками, которые несет с собой образ жизни и климат, самоотречение — это противоядие, смягчающее действие столь многих кажущихся нам совершенна непереносимыми пороков, присущих государственному строю восточных стран. А, если бы мы жили в тех странах, нам и не пришлось бы терпеть такие беды, потому что мы нашли бы в себе достаточно решимости и мужественности, чтобы изменить дурной строй, а иначе мы и сами размягчились бы и с тем же долготерпением, что индийцы, стали бы переносить все бедствия. Великая мать-природа! С какими мелочами связала ты судьбу нашего рода! Чуть изменилась форма головы и мозга, что-то незаметно переменилось в строении тела и нервов под влиянием климата, породы, привычки,— и вот уже меняются судьбы мира, и вот иным становится общий итог того, что творит и терпит род человеческий на Земле.

КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ

Мы подходим к берегам Тигра и Евфрата: но как же переменился в этих краях весь облик истории! Уж нет Вавилона и Ниневии, Экбатаны, Персеполя и Тира; одни народы следуют за другими, одни царства за другими, и от большинства из них остались на земле лишь имена и некогда столь знаменитые памятники. Нет больше народов, которые именовали бы себя вавилонянами, ассирийцами, мидийцами, финикийцами, которые сохранили бы характерные черты их древнего политического строя. Державы и города разрушены, а народы бродят среди нас и не знают своих прежних имен.

Откуда же такое различие по сравнению с глубоко запечатлевшимся характером восточных государств? И Китай и Индию не раз затопляли орды монголов, иногда целые века жили они под чужеземным гнетом, и все же ни Пекин, ни Бенарес, ни брахман, ни лама не исчезли с лица земли. Мне кажется, различие это разъясняется само собою, стоит только обратить внимание на несходство по положению и складу этих двух областей Земли. В Восточной Азии, по ту сторону мощного горного хребта Земли, народам юга всегда грозил только один враг — монголы. Столетиями мирно кочевали монголы по степям и долинам, а если они и заполняли соседние провинции, то не столько с намерением разрушать, сколько с желанием покорять и грабить живущие здесь народы; вот почему получалось так, что некоторые нации веками сохраняли свой строй при правителях-монголах. Но как же кишели народы между Черным, Каспийским и Средиземным морями, а Тигр и Евфрат были как раз великими отводными путями для переселяющихся народов. Вся Передняя Азия была с давних пор населена кочевниками, и чем больше цветущих городов и новых царств возникало в этих прекрасных местах, тем больше влекли они к себе менее культурные племена, обещая им легкую наживу, или же сами эти царства свою растущую мощь обращали лишь на уничтожение соседних государств. Возьмем хотя бы Вавилон, расположенный в прекрасной местности, в самом средоточии торговли между Востоком и Западом,— как часто завоевывали его, как часто разграбляли! И судьба Сидона и Тира, Иерусалима, Экбатаны и Ниневии ничем не лучше, так что всю область можно рассматривать как сад запустения, где одни царства разрушали, а другие были разрушаемы.

316

Так не удивительно, что некоторые погибли, не оставив после себя даже имени, и что не сохранилось почти и следов их, ведь что за след мог остаться? Язык был один у большинства народов в этих местах, и он только разделялся на различные наречия; народы погибали, и тогда наречия их перемешивались, так что, в конце концов, все они слились в одну халдейско-сирийско-арабскую мешанину, которая дожила до наших дней и в которой почти невозможно выделить отличительные признаки растворившихся друг среди друга народов. Государства возникали из орды и, когда гибли, вновь обращались в орду, будучи лишены прочного политического характера. И тем более не могли придать народам несокрушимость пирамид памятники, построенные Белом или Семирамидой \ потому что возводились они из высушенных на солнце и связанных асфальтом кирпичей, их легко было разрушить, если сами они не разрушались под незаметными шагами времени. Итак, деспотическое величие строителей Ниневии и Вавилона постепенно выветривалось, так что единственное, о чем остается рассуждать, приходя в эту столь знаменитую область Земли, так это об именах древних и давно исчезнувших с лица земли наций, об именах, под которыми известны они в цепочке народов. Мы идем по могилам погибших царств и видим на земле бледные тени былых трудов.

И доподлинно — труды были велики: если еще и Египет причислить к той же стороне, то нет на Земле, за исключением Греции и Рима, такой области, где было бы сделано столько открытий и изобретений, где была бы произведена такая огромная предварительная работа для Европы, а через посредство Европы и для всех живущих на Земле народов. Поразительно много искусств и ремесел было тут с самых ранних времен известно разным небольшим кочевым племенам^1*, о чем рассказывают нам книги евреев. Чего только не умели эти кочевники: и возделывать землю, используя самые разные орудия труда, и разводить сады, и охотиться, и ловить рыбу, особенно же занимались они скотоводством, умели молоть зерно, выпекать хлеб, варить пищу, изготовляли вино и масло, одежду из шерсти и шкур, они пряли, ткали, красили, вышивали, они чеканили монету, резали печати, изготовляли стекло, добывали жемчуг, руду, выплавляли железо, рисовали и ваяли, знали архитектуру, музыку и танец, торговали, используя меры и весы, плавали вблизи берегов, а из наук знали начатки астрономии, летосчисления, географии, медицины и военного искусства, арифметики, геометрии и механики, политический их строй знал законы, судопроизводство, культ, договоры, пеню, множество нравственных обычаев,— все это в ходу у народов Передней Азии, причем в столь раннюю пору, что всю культуру этотй области земного шара мы должны были бы счесть оставшейся от доисторической цивилизации, если бы само прямое предание не наталкивало нас на эту мысль. И только народы,

^1* См. «Исследования о происхождении законов, художеств и наук» Гоге, Лемго, 1760,. и, главное, «Краткое понятие о всемирной истории» Гаттерера,; ч. I, Гёттинген,. 1785².

317

кочевавшие вдалеке от Центральной Азии, в пустынях, стали варварскими, дикими народами, почему и получилось так, что впоследствии, рано или поздно, им должна была достаться в удел уже новая культура.