VI. Дальнейшие мысли о философии рода человеческого

И вновь мы прошли широкой областью исторических событий и жизненных укладов — от Евфрата до Нила и от Персеполиса до Карфагена; теперь остановимся и бросим взгляд на пройденный нами путь.

Какой главный закон заметили мы во всех великих явлениях истории? Как мне кажется, вот этот закон: повсюду на нашей Земле возникает то, что может возникнуть на ней, отчасти в связи с географическим положением и потребностями места, отчасти в связи с условиями и случайными обстоятельствами времени, отчасти в связи с природным и складывающимся характером народов. Достаточно помещать живые человеческие энергии в определенные отношения места и времени, какие существуют на Земле, и отсюда произойдут все реальные изменения человеческой истории. Здесь кристаллизуются государства и империи, там они распадаются и принимают иной облик; здесь из кочевой орды поднимается Вавилон, а там из притесняемого всеми народа — Тир; здесь, в Африке, складывается Египет, а там, в Аравийской пустыне, иудейское государство, и все это в одной области земной, все по соседству друг с другом. И только время, только место и национальный характер, короче говоря, все совокупное взаимодействие живых энергий в их до конца определенном конкретно-индивидуальном виде предрешает — как все производимое природой — все совершающееся в царстве людей. Этот закон господствует в целом творении, и его следует представить в надлежащем свете.

1. Живые человеческие энергии суть движущие силы человеческой истории, а поскольку человек берет свое начало от рода и возникает каждый в своем племени и роде, то уже поэтому все его образование, воспитание и образ мысли являются генетическими. Вот где источник особенных национальных характеров, глубоко отпечатлевавшихся в наидревнейших народах, они явственно рисуются во всех действиях и проявлениях всякого народа на этой Земле. Как бьющий из земли ключ принимает в себя силы, частицы и вкус почвы, в которой он накапливался, так и древний характер народа проистек из родовых черт, из условий его части света, из обстоятельств образа жизни и воспитания, из дел и подвигов, со-

345

вершенных в эту раннюю пору,— из всего, что досталось в удел народу. Нравы отцов проникли глубоко в душу и стали внутренним прообразом для всего рода. Подтверждением пусть послужит нам образ мыслей иудеев, наиболее известный благодаря их книгам и конкретному примеру; и в стране своих отцов и среди других народов они оставались тем, чем были, самими собою, и, даже смешавшись с другими народами, не переставали отличаться от них на протяжении нескольких поколений. Таковы и другие народы древности — египтяне, арабы, китайцы, индийцы и т. д. Чем более замкнуто жили они и даже, наоборот, чем больше теснили их со всех сторон, тем тверже становился их характер, так что, если бы каждая нация продолжала жить на своем месте, нашу Землю можно было бы рассматривать как сад, где всякое растение человеческой породы цветет, как положено ему, с присущей каждому формой и естеством, одно — здесь, другое — там, где живет и всякий род живых существ, здесь — один, там — другой, всякий со свойственным ему характером и инстинктом.

Но поскольку люди — не неподвижно коренящиеся в почве растения, то они и могли и должны были со временем менять свое местопребывание, отчасти принуждаемые к тому тяжким голодом, землетрясениями, войнами и т. д.; на новом месте каждый народ обосновывался уже несколько иначе и в той или иной степени менялся. Ибо если даже люди и придерживались нравов отцов своих с упорством, напоминающим инстинкт животного, если даже называли они прежними, родными именами и новые горы, и новые реки, города и поселки, то существенное изменение воздуха и почвы все же мешало полному единообразию во всем. Пересаженному на новую почву народу предстояло построить, по-своему, в зависимости от навыков своей породы, свое осиное гнездо или муравьиную кучу. Постройка составлялась из представлений первоначальной родины и новой земли, и обычно такое сооружение именуется весенним цветением народов. Так устроились на побережье Средиземноморья бросившие Красное море финикийцы; так хотел устроить израильтян Моисей; так бывало со многими народами Азии, ибо почти каждая нация на Земле — рано или поздно, далеко или близко — переселялась, по крайней мере, однажды за все свое существование. Отсюда нетрудно понять, как многое зависело при этом от времени переселения, от вызывавших его обстоятельств, от дальности пути, от характера культуры, которую нес с собой народ, от согласия или распрь, которые встретил он на новом месте жительства, и т. д. Даже и по отношению к несмешавшимся народам такой исторический расчет крайне затруднителен уже в силу географических и политических причин, так что нужен ум, не забитый никакими гипотезами, чтобы не потерять тут руководящую нить. Проще всего выпустить ее из рук, если с пристрастием относиться только к одному народу и презирать все остальное, что не есть вот это племя. Историк человечества должен на все смотреть непредвзято и обо всем судить бесстрастно, как сам творец нашего рода или как гений земли. Естествоиспытателю, стремящемуся приобрести знания обо всех разрядах животного и растительного мира и все их упорядочить, равно приятны и роза, и чертополох, и вонючка, и ленивец,

346

и слои; он изучает прежде всего то, от чего большему учится. А природа всю Землю отдала людям, своим детям, и произрастила на земле всех, кто только мог произрасти — по времени, месту и энергии. Все, что может существовать, существует, если не сегодня, так завтра. Год природы долог; цветы растений ее — разнообразны, как сами побеги, как питающие их стихии. В Индии, Египте, Китае совершалось то, чему уже никогда и нигде на Земле больше не совершаться,— ни в Ханаане, ни в Греции, ни в. Риме или Карфагене. Закон необходимости и соответствия, составляющий целое из энергий, времен, мест, повсюду приносит свои, всякий раз разные, плоды.

2. И если, следовательно, все по преимуществу зависит от того, к какому времени и к какой области Земли относится возникновение государства, из каких частей оно состоит и какие внешние условия окружали его, то, как мы видим, в этих чертах заложена уже по большей части и судьба государства. Если кочевники основывают монархию, а сами, обретя политическую форму, продолжают жить по-старому, ведут прежний образ жизни, то такая монархия не будет долговечной; она разрушает, она подавляет, но, наконец, другие разрушают и ее; довольно бывает захватить столицу такой монархии, достаточно иной раз просто, чтобы умер царь, и вот всему разбойничьему эпизоду приходит конец. Так было с Вавилоном и Ниневией, так было с Персеполем и Экбатаной; то же самое до сих пор продолжается в Персии. Империя моголов в Индии быстро погибла, а турецкая империя не заставит долго ждать своего конца, если только по-прежнему останется халдейской, то есть если не заложит более нравственного фундамента своей власти. Пусть дерево растет до небес, пусть покроет оно своей тенью целые части света,— если оно не укоренилось в земле, один порыв ветра уничтожит его. Или хитрость одного-единственного неверного раба снесет его, или оно рухнет под топором дерзкого сатрапа. Древняя и новая история азиатских государств переполнена такими переворотами, а поэтому философии истории мало чему есть поучиться у нее. Деспотов свергают, и деспотов же возносят; все в империи зависит от личности монарха, от его шатра и от его венца; кто ими овладеет, тот и новый отец народа — то есть новый вожак шайки разбойников, временно одержавший верх. Навуходоносор наводил страх на всю Переднюю Азию, а в царствование второго из его наследников неупроченная империя была уж прах и тлен. Три битвы Александра — и чудовищной империи персов пришел конец.

Но совершенно иначе обстоит дело с государствами, которые довлеют сами себе, вырастая из своих корней; их можно одолеть, а нация продолжает существовать. Таков Китай; известно, какого великого труда стоило покорителям его ввести в обиход всего лишь один монгольский обычай — стричь волосы. Таковы брахманы и израильтяне; уже самый дух их ритуалов навеки отделяет их от других народов. Так, Египет долгое время противился смешению с другими народами, а как трудно было искоренить финикиян — просто потому, что, вырастая на своей почве, они глубоко уходили корнями своими в землю! Если бы Киру удалось основать царст-

347

во подобно Яо, Кришне, Моисею, так царство это стояло бы и поныне, пусть даже искалеченное, и живы были бы все его члены.

Из сказанного явствует, почему древние государства так зорко следили за формированием нравов посредством воспитания,— от этой пружины их механизма зависела вся их внутренняя крепость. Новые державы построены на деньгах или на механических искусствах государственной политики, а древние с самых первых своих начал, с раннего своего детства, построены были на всем образе мысли народа; поскольку же для детей нет более действенной пружины, чем религия, то большинство древних, прежде всего азиатских, государств были в большей или меньшей степени государствами теократическими. Я знаю, как ненавидят теперь это слово, знаю, что все зло, которое когда-либо угнетало человечество, относят за счет теократии, и я, конечно, ни слова не скажу в защиту связанных с этим принципом злоупотреблений. Но одновременно истина есть в другом: такая теократическая форма правления не только вполне отвечала детской поре в истории человечества, но была и необходима, а иначе она, безусловно, не распространилась бы столь широко и не сохранялась бы в течение столь длительного времени. Теократия господствовала почти во всех государствах мира — от Египта до Китая, так что Греция была первой страной, где законодательство постепенно отделилось от религии. А поскольку воздействие всякой религии тем сильнее в политическом отношении, что боги и герои ее со всеми совершенными ими подвигами принадлежат родной земле, что это — местные, отечественные боги и герои, то мы можем наблюдать, что древняя нация, корни которой уходят глубоко в землю, даже и космогонию и мифологию целиком связывает с той землей, на которой она живет. И только одни израильтяне и отличаются здесь от всех своих соседей тем, что ни сотворение мира, ни творение человека не относят к своей земле. Законодатель иудеев был просвещенным чужестранцем, который так и не увидел своей родной страны, будущих владений народа; предки евреев жили в другой земле, и закон им был дан за пределами их страны. Может быть, именно это обстоятельство и способствовало тому, что, как никакая другая нация, иудеи неплохо чувствовали себя и на чужбине. Брахман, китаец могут жить только у себя дома, и поскольку живущий по законам Моисея иудей — это, собственно говоря, творение Палестины, то за пределами этой страны и не должно было бы быть никаких иудеев.

3. Наконец, вся эта полоса земли, по которой мы проехали, показывает нам, сколь бренно всякое деяние людей, сколь тягостным становится и самый наилучший порядок, стоит пройти только первым поколениям. Растение цветет и увядает; отцы наши умерли и тлеют; распадается храм, нет шатра, где пророчествовал оракул, нет скрижалей закона; вечно связывающий людей язык сам стареет. Как? Неужели строй человеческий, неужели политический или религиозный уклад будут существовать вечно, будучи возведенными на всем том, что только что мы перечислили? Нет, это значило бы сковать цепями крылья времени, а катящийся шар земной заморозить и превратить в льдину, лениво свисающую в бездну. Каково

348

было бы у нас на душе, если бы еще и теперь мы видели, как царь Соломон на одном только празднестве закалывает и приносит в жертву двадцать две тысячи быков и сто двадцать тысяч баранов?³⁷ Если бы еще и сегодня царица Савская приходила к нему на пир, чтобы испытать его загадками?³⁸ Что сказали бы мы обо всей мудрости египетской, если бы еще и теперь показывали нам в пышном храме и быка Аписа, и священную кошку, и священного козла? Но это же можно думать и о гнетущих душу обрядах брахманов, и о суеверии парсов, и о пустых притязаниях иудеев, о неразумной гордыне китайцев и вообще обо всем на свете, что в своем существовании пытается опереться на порядки человеческие, которым уже за три тысячи лет. Учение Зороастра, может быть, и было достохвальной попыткой объяснить существование зла в мире и побудить единомышленников совершать всевозможные светлые дела,— но что же такое эта теодицея теперь, хотя бы в глазах магометанина? Переселение душ, предмет веры брахмана, можно считать юным сном человеческой фантазии, которой хочется и бессмертные души оставить в кругу зримого мира, которая с этим благонамеренным заблуждением связывает моральные понятия,— ну а что такое это переселение душ, как не безрассудный священный закон с тысячью привесков к нему, состоящих из ритуалов и всяческих предписаний? Сама по себе традиция — это превосходное установление, без которого не может жить человеческий род; традиция заведена самой природой; однако если традиция парализует всяческую деятельность ума и в практических мероприятиях государства, и в обучении, если она решительно препятствует поступательному движению человеческого разума, совершенствованию и улучшению в связи с наступлением новых условий, новых времен, то тогда традиция становится настоящим опиумом для духа — и для государств, и для вероисповеданий, и для отдельных людей. Великая Азия, мать Просвещения на всей Земле, отведала немало этой сладкой отравы и давала пробовать ее другим. Могучие державы, целые религии в Азии спят, как спит, по легенде, святой Иоанн в своем гробу: он мирно дышит, но прошло уже почти две тысячи лет с тех пор, как он почил,— погруженный в дремоту, он ждет шагов Пробуждающего его...

КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ

Бывает, путешественник сожалеет, что не познакомился со страной так, как ему того хотелось, а уже должен уехать, так и я покидаю Азию. Как мало знаем мы об Азии, к каким поздним временам относятся, по большей части, эти известия, из каких ненадежных рук пришли они к нам! Восточная Азия и стала известна нам лишь недавно — благодаря своим религиозным и политическим учениям, а ученые партии Европы отчасти привели ее в такой хаос, что на больших пространствах мы все еще смотрим на нее как на какую-то сказочную страну. В Передней Азии, в соседнем Египте все древнее кажется нам или руинами, или каким-то отлетевшим сном, а все доступные нам известия узнали мы лишь из уст поверхностных греков, которые для седой старины этих государств были слишком юны или отличались слишком чуждым образом мысли, чтобы понять что-либо, кроме близкого себе. Архивы Вавилона, Финикии и Карфагена не сохранились; Египет отцвел прежде, чем греки проникли в глубь страны; итак, все сводится к нескольким увядшим лепесткам — легендам о легендах, осколкам истории, сновидениям первобытного мира.

Ближе к Греции — светает, и мы радостно плывем навстречу этой стране. По сравнению с другими народами греки рано узнали письмо, а в своем жизненном укладе в большинстве случаев находили те пружины, которые помогали им низвести язык поэзии к прозе, а язык прозы — к философии и истории. Итак, философия человеческой истории видит в Греции место своего рождения, она прожила в Греции свою прекрасную юность. И сказитель Гомер описывает нравы многих народов, насколько простираются его знания, и певцы аргонавтов, отголоски которых сохранились¹, заплывают в иную, тоже замечательную, область земли. Когда впоследствии история в собственном смысле слова сумела освободиться от поэзии, Геродот изъездил немало стран и с похвальной любознательностью ребенка собирал все услышанное и увиденное. Позднее греческие историки ограничивались, по сути дела, своей страной, но все же не могли не сообщить некоторых сведений и о других странах, с которыми связаны были греки; так, постепенно, особенно благодаря походам Александра, мир расширился. А вместе с Римом, которому греки послужили и учителями истории и даже историографами, мир еще и еще расширяется, так что Диодор Силицийский, грек по национальности, и римлянин

350

Трог осмелились составить уже своего рода всемирные истории. Вот почему мы так радуемся, что подходим к народу, происхождение которого тоже погребено во мраке, первые эпохи которого тоже весьма неясны, прекраснейшие творения которого в искусстве и письменности тоже по большей части уничтожены яростью народов или временем и тленом,— однако великолепные памятники его столь многое говорят нам! Их философский дух обращается к нам, присущую ему гуманность тщетно стараюсь я вдохнуть в свой опыт рассуждения о них. Словно поэту, мне хотелось бы призвать дальновидящего Аполлона и дочерей Памяти² — всеведаю-щих Муз; но Аполлон мой — дух исследования, наставляющая меня Муза — беспристрастная истина.