Мы подходим к предметам, которые вот уже в течение тысячелетий доставляли наслаждение более утонченной части человечества; надеюсь, что никогда не перестанут они доставлять людям такое наслаждение. Греческий язык — самый развитый в мире, греческая мифология — самая богатая и изящная на свете, и, наконец, греческая поэзия — самая совер-
355
шенная в своем роде, если рассматривать ее в связи с временем и местом, когда она существовала. Но кто же даровал племенам, некогда столь грубым, такой язык, такую поэзию и пластическую истину? Гений Природы, страна, жизненный уклад, время, племенной характер.
Вначале греческий язык был неразвит, но уже содержал в себе то, чему суждено было развиться. Язык греков не был жалкой иероглифической поделкой, не был и цепочкой исторгаемых по отдельности слогов, как в языках по ту сторону монгольских гор. Более подвижные, более гибкие органы речи породили у народов Кавказа большую плавность речи, мягкость переходов, и любовь к музыке общительных греков без труда придавала их речи ясный облик. Мягче связывались между собой слова, звуки упорядочивались в ритмическое движение; речь сливалась в полноводный поток, ее образы — в приятную для слуха гармонию, они поднимались до благозвучности танца. И так сложился единственный в своем роде строй греческого языка, не насильственно порожденный немыми законами, а как живая форма природы возникающий из музыки и танца, из пения я истории и, наконец, из вольного общения множества племен и колоний, из разговорного тона речи. Когда складывались народы Северной Европы, то они не знали такой удачи и такого счастья. Когда чуждыми им законами и не знающей песнопений религией даны им были чужеземные нравы, их язык умолк. Немецкий язык бесспорно утратил многое от былой внутренней гибкости, от большей отчетливости в окончаниях слов и тем более от того живого звучания, которым некогда обладал он в более приятных климатических зонах. Некогда немецкий язык был братом греческому, а теперь — как далек он от него1 И ни один язык по ту сторону Ганга не имеет присущей греческому наречию гибкости и мягкого течения, и ни у одного древнего арамейского наречия по эту сторону Евфрата не было этой гибкости. И только язык греческий словно возник из пения, ибо в пении и в поэзии и в давней вольной жизни сложился он, среди всех языков мира, и стал языком Муз. И как не сойдутся вновь все условия греческой культуры, как род человеческий не вернется уже к временам своего детства и «е выведет из царства мертвых Орфея, Мусея, Лина или Гомера, Гесиода со всем, что окружало их,— так невозможно в наше время и рождение нового греческого языка, даже и в тех же самых областях нашей Земли.
Мифология греков составилась из сказаний разных областей: в нее влились верования народа, рассказы племен о своих предках и первые попытки мыслящих умов объяснить чудеса света и придать форму человеческому общежитию6*. Если известные нам гимны древнего Орфея и не подлинны и переделаны, то все же в них — отражения живых молитв и приветствий, обращаемых к природе, как то обычно для народов ранних ступеней культуры. Почти как орфики обращаются: первобытный охотник — к страшному для него медведю7*, негр — к священному фетишу,
6* Heyne de fontibus et caussis errorum in historia Mythica: de caussis fabularum physicis: de origine et caussis fabularum Homericarum: de Theogonia ab Hesiodo condita etc.
7* «Изображения народов Российской империи» Георги, ч. 1.
356
мобед парсов — к духам природы и стихиям; но только как же очищен, как облагорожен орфический гимн природе, и уже одним тем, что слова его и образы — это слова и образы греческого языка! И насколько же приятнее, насколько воздушнее греческая мифология, со временем сбросившая с себя даже узы непрестанного призывания божества, а вместо этого, как в гомеровских поэмах, начавшая рассказывать мифы о богах! И даже в космогонических сказаниях древние жестокие мифы были потеснены, вместо этого стали воспевать в них людей — героев и прародителей племен, тесно связывая их с древними мифами и образами богов. К счастью, древние творцы теогонии, нередко с помощью одного-единственного слова своего изящного языка, вплетали в генеалогию богов и героев столь превосходные, столь прекрасные аллегории, что когда впоследствии мудрецы пожелали развить их значение, присоединив к ним свои, более изысканные, представления, то всякий раз получалась новая, прекрасная ткань. Поэтому даже эпические певцы оставили со временем свои мифы о рождении богов, о штурмующих небеса гигантах, о подвигах Геркулеса и т. п. и вместо этого стали воспевать более человечные предметы, на пользу рода человеческого.
Наиболее знаменит среди этих эпических певцов Гомер, отец всех греческих поэтов и мудрецов, живших после него. Благоволением судьбы рассеянные по всем сторонам песнопения Гомера были вовремя собраны; их объединили в две целые поэмы10, и по прошествии стольких тысячелетий ярко сияющие, словно несокрушимая обитель богов! Как бы пытаясь объяснить чудо природы, люди трудились над разрешением этой загадки, над разъяснением истоков Гомера8*, а ведь он был просто сыном природы, благословенным певцом ионийского побережья. Сколько певцов, подобных ему, навеки погибли, а они могли оспаривать у него славу, славу, которой удостаивается он, единственный. Ему строили храмы и почитали его как богоравного, однако наилучший культ Гомера — в том, что произведения его никогда не переставали воздействовать на греческий народ, не перестают и поныне — на всех, кто способен ценить его. Правда, предметы, которые он воспевает,— это, с нашей точки зрения, мелочи; боги и герои у него, со всеми их нравами и страстями,— это боги и герои сказаний прошлых веков и гомеровского времени; ограниченны у него знания природы и земли, мораль и воззрения на государство. Но вот что в истории человечества превращает Гомера в поэта единственного в своем роде, вот что делает его достойным бессмертия, если есть на Земле что-либо бессмертное,— это истина и мудрость, что все предметы его мира сплетают в одно целое, это твердость и четкость в изображении любого лица на его бессмертной картине, это мягкость и ненапряженность, с которой, словно бог, видит он всякий характер, повествуя о пороках, о доблестях, счастье и несчастье людей, и, наконец, это — музыка, что непрерывно сте-
8* Blackwell's Enquiry into Life and Writings of Homer, 1736. Wood's Essay on the original Genius of Homer, 176911.
357
кает с его губ в двух его столь разнообразных больших поэмах, музыка, что вечно живет в его песнопениях, проникая всякий образ, звучание всех его слов.
Конечно, на греков Гомер воздействовал совсем иначе, чем на нас, ибо от нас бывает ему наградой и вымученное холодное удивление или даже холодное презрение; не то было у греков. Им он пел на языке живом, совершенно не считаясь с тем, что позднее назвали диалектами12; он воспевал подвиги предков, патриотически выступал против врагов и при этом называл поименно роды, племена, города, местности, все то, что или лежало у всех перед глазами как общее достояние и обладание, или же жило в памяти, гордящейся праотцами. Для греков Гомер был божественным вестником национальной славы, источником многогранной мудрости народной. Более поздние поэты шли за ним; поэты трагические заимствовали у него фабулы, поучительные аллегории, примеры и сентенции; и каждый, кто был первым в новом поэтическом жанре, брал за образец своего труда искусное здание его поэм, так что вскоре Гомер сделался знаменем греческого вкуса, а для более слабых умов — нормой всей человеческой мудрости. И на римских поэтов он воздействовал, и без него не было бы «Энеиды». И более того: и он, он тоже, помог вытащить новые народы Европы из варварства,— сколько юношей наслаждалось, читая его. радостью пластического творчества, сколько тружеников и созерцателей черпали в нем правила вкуса и знание людей. Но коль скоро нельзя отрицать, что всякий великий человек порождал злоупотребления, когда талантами его начинали восхищаться сверх всякой меры, то и добрый Гомер не был свободен от этого, и сам удивился бы боле.е всех, если бы, вновь явившись на эту Землю, увидел, во что превращала его та или иная эпоха. Если говорить о греках, то тут Гомер с большой силой закрепил мифы, которые, не будь его, люди вскоре, по всей вероятности, перестали бы рассказывать; а так рапсоды перепевали Гомера, мелкие и холодные поэты подражали ему, а энтузиазм греков, восхищавшихся своим Гомером, стал в конце концов столь пустым, слащавым и деланным, как ни у какого другого народа по отношению к его поэтам. Бесчисленные сочинения грамматиков о Гомере по большей части утрачены, иначе мы увидели бы, какой неблагодарный труд возлагает бог на позднейшие поколения, посылая народу выдающихся людей; впрочем, разве в новые времена мало примеров ложного толкования и применения Гомера? Но при этом одно несомненно: человек, подобный Гомеру, был для народа великим культурным даром — в те времена, когда он жил, и для того народа, для которого были собраны его песнопения; таким даром не может похвастаться ни один народ. У восточных людей нет своего Гомера; не являлся Гомер и европейским народам — вовремя, в пору их весеннего цветения. Даже и Оссиан13 не был Гомером для своих шоттов, а выпадет ли вторично такое счастливое число и подарит ли судьба нового Гомера обитателям островов Федерации, этой Новой Греции, и не поведет ли он свой народ так же далеко, как древний его близнец — свой,— обо всем этом следует вопросить судьбу.
358
Итак, коль скоро греческая культура вышла из мифологии, поэзии и Музыки, не приходится удивляться и тому, что вкус к ним навсегда остался основной чертой их характера, такой чертой, которой отмечены и самые серьезные их сочинения и самые серьезные их начинания. Если греки говорят о музыке как о главной составной части воспитания, если они трактуют музыку как великий инструмент государства и приписывают падению ее самые существенные последствия, то все это чуждо нашим нравам. Еще более странными кажутся нам похвалы, восторженные н почти уж экзальтированные, расточаемые танцам, мимическому и актерскому искусству — сло.вно родным братьям поэзии и мудрости. Многие читавшие подобные похвалы полагали, что музыка греков была бог весть каким чудом, причем даже некоей совершенной системой, потому что восхваляемые ее эффекты совершенно недоступны нам. Но само применение музыки у греков показывает, что они в первую очередь отнюдь не стремились к научному совершенству музыки. Дело в том, что они и не пользовались музыкой как особенным искусством, и она лишь служила у них поэзии и Танцу, мимическому и актерскому искусству. Вот в этом соединении искусств и во всем развитии греческой культуры и заключен главный момент, почему звуки музыки способны были производить такое впечатление. Поэзия греков вышла из музыки и охотно возвращалась к ней; даже возвышенная трагедия вышла всего-навсего из хоровой песни, и, подобно Тому, древняя комедия, общественные увеселения, идущее на битву войско и радости домашних пиров редко обходились у греков без музыки и пения, а игры — без танцев. Но и в этом отношении между провинциями существовали большие различия, потому что Греция состояла из многих государств и племен; времена, различия в ступенях культуры и роскоши внесли сюда еще больше перемен, а в целом сохраняло свою верность то положение, что греки всегда рассчитывали на совместное действие названных искусств и более всего ценили именно их совместное действие. Вполне можно сказать, что и танец, и поэзия, и музыка — у нас совсем иные, чем у греков. У них все эти искусства были лишь одним художественным творением, одним цветком человеческого духа, а бесформенные ростки его замечаем мы и у всех диких народов, если они отличаются приятным и легким характером и живут в благотворном климате. Смешно переноситься в пору юношеского легкомыслия, если уж юность прожита, смешно скакать вместе с юношами хромому старику, но стоит ли сердиться старику на юношей, если те бодро пляшут и танцуют? Культура греков как раз и пришлась на такую пору юношеских радостей, из искусств, подобающих такому возрасту, греки сделали все, что можно было сделать, а потому они и достигли этого эффекта, самую возможность которого трудно даже вообразить нам с нашими недугами и с нашими натянутостями. И я сомневаюсь даже, бывает ли более значительный момент тонкого чувственного воздействия на человеческую душу, чем доведенная до совершенства высшая точка соединения искусств, особенно если души воспитаны и образованы для таких восприятий и если они живут в живом мире таких впечатлений. Итак, если уж сами мы не можем быть греками, давайте лучше
359
радоваться тому, что были некогда греки и что, как и для всякого цветка человеческих дум, и для этого цветка тоже нашлось свое время и место и он мог достичь самого прекрасного своего развития.
Сказанное выше позволяет предположить, что на многие роды художественного творчества греков мы смотрим как на тень былого, а потому наверняка заблуждаемся даже и при самом тщательном их истолковании,— таковы греческие искусства, связанные с живым представлением — с музыкой, танцем и языком жестов. Театр Эсхила, Софокла, Аристофана и Евряпида — не то самое, что наш театр; в собственном смысле слова греческая драма не являлась второй раз ни у какого народа, сколь бы превосходные драмы ни создавали другие нации. И оды Пиидара, без пения, без торжественных ритуалов и возвышенных представлений греков о своих играх, кажутся нам какими-то извержениями опьяненного духа; и даже диалоги Платона с их музыкой слов и великолепно составленными образами и словами неслучайно вызвали наибольшее число возражений именно в тех своих местах, где они облечены в наиболее искусную форму. Поэтому нужно, чтобы греков учились читать юноши,— старики редко склонны смотреть на них и усваивать их соцветия. Пусть воображение греков иной раз брало верх над рассудком, пусть тонкая чувственность, в которой видели они суть доброго воспитания, перевешивала иногда доблесть н разум,— будем ценить их, и не делаясь оттого греками. И нам еще есть чему поучиться у них — самой форме выражения мысли, их прекрасной мере и четкости выражения, естественной живости чувств и, наконец, полнозвучному ритму их речи, с которой ничто не сравнилось никогда и нигде.
III. Греческие искусства
Отличавшийся подобным умонастроением народ и во всех искусствах повседневной жизни не мог не восходить от необходимого к прекрасному и приятному; во всем присущем им греки, можно сказать, достигли высшей точки развития. Религия греков требовала статуй и храмов, а строй греческих государств вынуждал возводить памятники и общественные здания; климат и образ жизни, занятия, роскошь, тщеславие — все это пробуждало потребность в разнообразных произведениях искусства. И Гений красоты научил их создавать такие художественные творения и, единственный раз во всей истории человечества, помог достичь в них совершенства, а если самые чудесные создания такого рода и были разрушены уже в давние времена, то мы не перестаем восхищаться даже самими руинами и осколками их.
1. Из перечня художественных произведений греков у Павсания, Плиния и в любом каталоге их фрагментов видно, что религия весьма способ-ствовала развитию греческого искусства; этот момент соответствует у греков всей истории народов и человечества. Повсюду, на целом свете, люди
360
Желали видеть глазами предмет своего поклонения, и везде, где этого не запрещал закон или сама религия, люди стремились представить себе бога или воплотить его в образе. Даже у негритянских народов бог присутствует в фетише, а если говорить о греках, то известно, что представления их о богах брали в седую старину начало с какого-нибудь камня или особым образом отмеченной колоды. Но, конечно, деятельный народ не мог застрять на такой нищете представлений; колода превратилась в герму или статую, а поскольку нация была разделена на множество племен и народностей, то естественно, что каждому племени хотелось получше разукрасить изображение своего домашнего и родового божка. Успешные опыты Древних Дедалов и, вероятно, увиденные собственными глазами художественные произведения соседних народов пробудили жар подражательства, и вот вскоре целые племена, целые города узрели бога своего, величайшую святыню всей округи, в куда более пристойном виде. Древнейшее искусство поднялось на ноги и, так сказать, научилось ходить, учась изображать своих богов9*,— вот почему народы, которым запрещено изображать бога, никогда не поднимались на значительную высоту в изобразительном искусстве.
Но если боги вступили в Грецию под звуки песен и поэм, если они обитали здесь в своем великолепном облике, что может быть более естественного, чем то, что изобразительное искусство с самых ранних времен стало сыном Поэзии и что мать, Поэзия, воспевала такие великие образы и они как бы проникали в самую душу сына? Только от поэта мог узнать художник историю богов, а следовательно, и способ их изображения: вот почему самое древнее искусство не останавливалось даже перед самыми жуткими образами15, потому что такие же страшные картины пел и сам поэт10*. Со временем же художники перешли к более приятным представлениям, потому что и сама поэзия стала более приятной, вот тогда-то и пришел Гомер, родитель более прекрасного искусства, родитель и более прекрасной поэзии. Гомером подсказана Фидию возвышенная идея Юпитера16, а вслед за Юпитером появились и все другие образы этого божественного художника. В согласии с родственными отношениями между богами, как рассказывали о них поэты, и образы приобрели более определенный, конкретный характер, иной раз даже черты семейного сходства, и вот, наконец, вся воспринятая художником поэтическая традиция сложилась в своего рода кодекс божественных фигур, в кодекс, обязательный для всего царства искусств. Поэтому такого искусства, как у греков, и не могло быть ни у одного народа древности, если не было у него и греческой мифологии и поэзии, если он не обрел свою культуру тем же путем, что и греки. Но другого такого народа история не знает, и потому греки со своим гомеровским искусством ни на кого более не похожи.
9* См. «Историю искусства» Винкельмана14, ч. I, гл. 1, и исправления и дополнения к этой истории Гейне в «Немецких сочинениях гёттингенского общества», ч. I, с. 211 сл.
10* См. «О ларце Кипсела» Гейне и др.
361
Этим, следовательно, и объясняется идеальность творений греческого искусства — они возникли не из глубокой философии его творцов и не из идеального телосложения греков, а возникли по причинам, только что изложенным у нас. Без сомнения, весьма благотворным обстоятельством явилось то, что в целом греки были хорошо сложены, хотя и нельзя думать, что красив был каждый отдельный грек — как своего рода идеальная художественная фигура. У греков, как и повсюду на свете, изобилующая формами природа не переставала творить тысячекратные вариации человеческих тел, а согласно Гиппократу, и у прекрасных греков были всякие болезни и изъяны, обезображивавшие тела. Но если и согласиться со всем этим, если даже вспомнить о предоставляющихся художнику бесчисленных сладостных возможностях превратить прекрасного юношу в Аполлона, а Фрину или Лайду — в богиню красоты, то и все это еще не объяснит нам воспринятого художниками и объявленного правилом божественного идеала искусства. Голова Юпитера, по всей вероятности, вообще не могла существовать в природе, как в нашем реальном мире никогда не существовал гомеровский Юпитер. Великий анатом-рисовальщик Кампер ясно показал11*, что художественный идеал формы у греческих художников основан на измышленных правилах; но к этим правилам могли повести лишь представления поэтов и сама цель — благоговейное поклонение богу. Итак, если хотите пробудить к жизни новую Грецию, целый мир их божественных образов, так дайте народу верования греков — их поэтическую мифологию, со всем, что относится сюда, со всей ее простотой и естественностью. Но достаточно будет поездить по Греции, посмотреть на ее храмы, гроты и священные рощи, чтобы отказаться от такой мысли — пожелать народу высот греческого искусства; ведь ни один народ не имеет представления о подобной религии, о подобных верованиях и суевериях, что всякий город, всякое поселение, всякий уголок наполняли священным присутствием бога, стародавнего бога племен.
2. Сюда же относятся и героические сказания греков, особенно сказа* ния, повествующие о родоначальниках племен, ведь и в героев вдыхали душу поэты, и герои нередко жили в вечных песнопениях; изображавший их художник воспроизводил их подвиги, проникнутый, так сказать, религией предков, он творил для племени, чтобы ялемя, видя доблести предков, гордилось ими и радовалось им. История самых древних художников, все художественные произведения греков это подтверждают. Память предков увековечена в надгробиях, щитах, алтарях, капищах, в храмах, и работа над созданием всех этих предметов и зданий с давних пор занимала ху- дожника; так было у многих греческих племен. Все воинственные народы украшали и расписывали свои щиты, но греки пошли дальше: они или вырезали на щитах, или исполняли на них литые фигуры и рельефы — в память о предках. Таковы были создания Вулкана по описанию очень старых поэтов, таков же был и изображавший подвиги Персея щит Геркулеса у Гесиода17. И такие картины были не только на щитах,
11* Собрание «Малых сочинений» Кампера, с 18 сл.
362
но находили для себя место и на алтарях, воздвигаемых героям, и на племенных реликвиях, каков, например, ларец Кипсела: выполненные на нем фигуры — вполне во вкусе Гесиодова щита. Рельефы с подобными сюжетами существовали уже во времена Дедала, а поскольку многие храмы богов первоначально были надгробиями12*, то воспоминания о предках, о героях и о богах так сближались, что это, можно сказать, был один культ и, по крайней мере для искусства, одно побуждение к творчеству. Вот почему подвиги героев нередко изображались на одеждах богов, по сторонам тронов и алтарей; вот почему памятники умершим нередко ставились на площадях городов, а гермы и статуи — на могилах. А если прибавить сюда и несказанное число художественных произведений, которые выставлялись в храмах богов как приношения семейств, родов, частных лиц, в знак памяти или во исполнение обета, и которые, согласно с принятым обычаем, нередко тоже разукрашивались картинами из истории племени или подвигов героев,— какой другой народ мог похвалиться такой причиной, побуждающей к творчеству и создающей самое разнообразное, самое многогранное искусство? Что по сравнению с этим наши теперешние залы с фамильными портретами, с развешанными по стенам изображениями забытых предков,— ведь вся Греция полнилась сказаниями, песнями о своих богах и героях, повсюду в Греции были посвященные героическим предкам места. Решительно все связывалось в Греции с дерзкой идеей: боги — это высшие люди, родственные народу, а герои — ато низшие боги, и представление это сложилось у греческих поэтов. Прославлению греческих родов и отечества служили и греческие игры, Которые тоже способствовали расцвету искусства: они учреждались героями, но учреждались одновременно в память о них, а при этом были и культовым обрядом, в высшей степени благоприятным для развития и изобразительного искусства и поэзии. Не только потому, что юноши, нередко обнаженные, упражнялись в различных состязаниях, в ловкости и умениях, служа живыми моделями для художника, но, главное, именно благодаря таким упражнениям тела их и приуготовлялись к воспроизведению средствами изящного искусства, а юношеские победы закрепляли в памяти славу семейств, отцов, героев. По Пиндару, из самой истории мы знаем, как высоко ценились во всей Греции победы, одержанные на играх, сколь ревностно стремились греки одержать такую победу в состязании. Победа была честью для всего города, где жил победитель; боги и герои седой древности нисходили к роду его. Такими представлениями проникнут весь внутренний строй пиндаровых од, этих художественных творений, которые сам он ставил превыше статуй и скульптур. Вот почему такой честью были и надгробия и статуи, обычно идеальные изображения, воздвигаемые в честь победителя. Подражая со всем рвением души своим героическим предкам, грек становился как бы богом, возвышался
12* Как, например, храм Паллады в Лариссе был могилой Акризня, храм Минервы Полиады в Афинах — могилой Эрнхтоння, троя Аполлона Амиклея — надгробием Гмацвнта и т. д.
363
над всеми людьми. Где теперь подобные игры, с тем же достоинством,, с тем же влиянием?
3. И строй греческих государств тоже способствовал расцвету искусства — не столько тем, что государства эти были свободными, сколько тем, что они нуждались в художниках для исполнения значительных работ. Греция была разделена на множество государств, и искусство всегда находило здесь пищу для себя, независимо от того, управлялись ли государства царями или архонтами. Ведь и цари были греками, а потому и художественные потребности, определявшиеся религией и племенными сказаниями, были их потребностями; цари нередко были и верховными жрецами. Так и в убранстве царских дворцов издревле, о чем рассказывает еще Гомер, выделялись драгоценные дары сородичей и друзей-героев. Впрочем, республиканский строй, со временем установившийся на всей территории Греции, давал искусству больший простор. Нужны были здания для народных собраний, для хранения государственной казны, длч совместных упражнений, для развлечений, и так в Афинах возникли великолепные гимнасии, театры и колоннады, Одеон, Пританей, Пникс и т. д. Поскольку в греческих республиках все совершалось от имени народа или города, то никогда и не могло быть чрезмерных затрат, потому что все средства шли на хранящих город божеств или на прославление государства; напротив того, отдельные граждане, даже и знатные, могли довольствоваться более простыми домами. Этот дух общности, когда все, по крайней мере наружно, делалось на пользу целого, составлял самую душу греческих государств, и именно эту черту, вне всякого сомнения, имел в виду Винкельман, когда прославлял эпоху свободных греческих республик как золотое время искусства. Величие и роскошь не были поделены в них между гражданами, как в новое время, а сливались воедино в общих целях государства. Картинами общей славы улещал афинский народ Перикл, который для искусства сделал больше, чем десять афинских царей. Все построенное им отличалось возвышенным вкусом, ибо принадлежало богам и вечному городу; и, конечно, лишь немногие из греческих городов и островов стали бы возводить такие постройки, стали бы поощрять подобного рода искусства, не будь они сами государствами совершенно отдельными, независимыми, соревнующимися между собой в славе. А поскольку в демократической республике вождь народа должен был нравиться толпе, что следовало избрать ему, если не большие траты средств,— они были и угодны покровительствующим божествам, и бросались в глаза народу, и кормили множество людей.
Никто не сомневается в том, что такие щедрые траты приводили и к последствиям, от которых человечество предпочтет отвернуть свой взор. Жестокость, проявленная Афинами в обращении с побежденными народами, угнетение своих же собственных колоний, те разбойничьи походы и войны, в которые беспрестанно ввязывались греческие государства, тяжелый труд, который должны были выполнять для государства его граждане,— это и многое другое, по всей видимости, отнюдь не превращало греческие республики в такой идеал, о котором можно только мечтать;
364
но даже и все тяготы шли на пользу общественному искусству. Храмы богов обычно чтили даже враги, но и в переменах судьбы храмы, разрушенные неприятелем, еще прекраснее восставали из пепла. За счет захваченных у персов сокровищ были прекраснее прежнего отстроены Афины, и после всех успешных войн часть принадлежащей государству добычи обычно приносилась на алтарь того или иного искусства. Даже в гораздо более поздние времена опустошенные римлянами Афины продолжали поддерживать величие своей славы, тут строились здания, воздвигались памятники, ибо и императоры, и цари, и герои, и просто богачи стремились поддержать и украсить город, во всем признававшийся ими материнским лоном доброго вкуса. И под пятою македонской империи греческое искусство, видим мы, не вымирает, а только странствует. И в далеких землях греческие цари не переставали быть греками и любили художества греков. Александр и наследники его выстроили в Африке и Азии множество великолепных городов; римляне и другие народы тоже учились у греков, когда время греческого искусства на родине уже прошло: ибо повсюду на Земле было лишь одно греческое искусство, одна греческая архитектура, единые, неповторимые.
4. Наконец, климат Греции тоже питал изящные искусства, не потому, что телосложение людей было прекрасно, ибо оно зависит не столько от широт, сколько от породы, а потому, что положение Греции было благоприятно,— тут были и материалы искусства, и произведения искусства можно было выставлять на открытом воздухе. Прекрасный мрамор с Пароса и другие сорта мрамора всегда были в распоряжении греков; слоновую кость, медь и вообще все необходимое для искусства давала торговля, причем Греция оказалась как бы в центре торговых путей. В известном смысле торговля даже обогнала развитие искусства, потому что греки могли обладать такими драгоценностями, привезенными из Малой Азии, Финикии и других стран, которых сами они еще не умели выделывать. Итак, росток их художественных дарований рано прорезался на свет, особенно в связи с тем обстоятельством, что близость к Малой Азии, к колониям Великой Греции пробуждали в греках вкус к роскошной и изнеженной жизни, а такой вкус мог только способствовать развитию искусства. Греки с их легким характером были весьма не склонны тратить свой труд на строительство никому не нужных пирамид, и отдельные города и государства тоже никак не могли бы пристраститься к такой пустопорожней колоссальности. И поэтому греки даже и в самых крупных своих созданиях, за исключением, может быть, только колосса с острова Родос18, всегда угадывали прекрасную меру, где возвышенное соединяется с изящным и прелестным. А светлое небо предоставляло им так много удобных поводов для этого! Небо позволяло разместить на открытом воздухе статуи, алтари, храмы, и под небом Греции вместо безжизненной стены Севера могла стройно и изящно возвышаться прекрасная колонна, непревзойденный образец меры, правильности и простоты.
А если свести воедино все эти обстоятельства, то станет ясно, что в Ионии, Греции, на Сицилии, в их искусстве, и мог проявиться легкий и
365
верный дух, которым отмечены все создания греческого вкуса. По одним правилам этот вкус не изучить, но он сказывается в следовании правилам и, будучи легким дуновением, исходившим из уст благословенного Гения, со временем, в результате непрерывных усилий, мог становиться еще и умением. И самый дурной греческий художник по своей манере все еще грек; мы можем превзойти его, но генетического склада греческого искусства нам никогда не обрести: гений тех времен принадлежит прошлому.
