Неадекватные формы капитала

 

В некоторых исследованиях настойчиво проводится мысль о том, что в ряде отраслей, где производство имело чисто сезонный характер, в XVII — начале XVIII в. также появлялись предприятия типа капиталистической мануфактуры. Однако если разобраться по существу, то станет ясным, что сезонные работы приобретают подлинно капиталистический характер (по степени эксплуатации труда) тогда, когда в стране, по крайней мере, сложился промышленный капитализм, когда налицо развитая система конкуренции рабочих на рынке труда. Именно последнее обстоятельство делало возможным существование столь низкого уровня максимальной заработной платы, что это позволяло осуществлять капиталистическое накопление и в этих отраслях хозяйства. Совсем, на наш взгляд, иная ситуация складывалась в большинстве районов страны в тот период русской истории, когда капиталистические отношения только зарождались. В этих условиях предприятия сезонного типа менее всего были подвержены проникновению зрелого капитализма, а тем более его специфических законов.

Возьмем, к примеру, наиболее важный и массовый тип сезонных работ — речной транспорт. В литературе уже давно встречаются утверждения, что именно в этой отрасли хозяйства страны очень рано появляются капиталистические отношения, создается капиталистическое транспортное предприятие200, иногда определяемое как предприятие мануфактурного типа201. Этот вопрос должен быть рассмотрен более обстоятельно, чем это делалось до сих пор.

Главное же для обсуждения нашей проблемы состоит в том, что промышленная капиталистическая прибыль впервые зарождается лишь в регулярном морском судоходстве, а не в сезонном речном транспорте. Правда, М.Я. Волков, приводя сравнительные данные совокупной стоимости фрахта судна в 1720 г. от Казани до Астрахани (87 р. 90 к.) и оплаты рейса судовым работникам (49 р. 75 к.), считает, что «какая-то часть разницы» и составляла неоплаченную стоимость живого труда рабочих202.  Но в данном случае речь должна идти только о фрахте, высокий уровень стоимости которого связан с катастрофически быстрой изнашиваемостью строящихся в Поволжье речных судов203. К тому же практика фрахта не была в тот период сколько-нибудь постоянна и являлась лишь делом случая.

Специфика транспорта состоит в том, что рабочий не работает здесь дольше, чем требует того доставка груза. А в речном судоходстве работные люди нанимались как раз чаще всего на один лишь рейс204. Поэтому в речном сезонном судоходстве фактор присвоения прибавочного труда появляется, во-первых, лишь в условиях острой конкуренции среди рабочих, т. е. в условиях громадного избытка свободной рабочей силы, во-вторых, при уровне оплаты труда ниже его стоимости, т. е. когда часть затраченного рабочим труда не находит стоимостного вознаграждения. Однако таких условий в начале и вплоть до второй половины XVIII в. в России еще не было. Подчеркнем, что необходимый труд (необходимое рабочее время) охватывает, как известно, лишь ту сумму потребительных стоимостей, которая необходима для сохранения рабочей силы. Следовательно, транспортный рабочий, работающий, к примеру, на подъеме судов в XVII в. от Астрахани до Нижнего Новгорода в течение 80 дней205, должен заработать средства для своего существования на этот период (в 80 дней) за гораздо меньшее время (например, за 40 или 50 дней) и вследствие этого значительную часть названного срока, т. е. 40 или 30 дней, работать по существу даром. В практике сезонного судоходства в XVII и, по крайней мере, начале XVIII в. этого не существовало, да и не могло существовать, т. к. неоплаченное прибавочное рабочее время в период генезиса и развития капитализма было реальностью лишь в регулярном морском судоходстве, в условиях, так сказать, непрерывного производства. Ведь только работая весь год, моряк на жизнь зарабатывает за полгода рабочего времени.

В конце XVII — начале XVIII в. ситуация была прямо противоположной. По расчетам Н. А. Баклановой, на питание приказчиков, т. е. торговых агентов купцов, на Волге шла одна копейка в день206. Думается, что на питание работного человека тратилось значительно меньше. По свидетельству Я.Я. Стрейса (1668 г.), в Нижнем Новгороде «за грош можно… купить столько рыбы, сколько не в состоянии съесть 4 человека»207. А в Астрахани крупный осетр или карп (сазан, — Л. М.) в 30 фунтов весом (12 кг, — Л. М.) или 25 жирных сельдей» стоили 2 деньги, т. е. один штювер208. Недаром в рейсе все работные обычно питались рыбой бесплатно209. Таким образом, в рейсе на питание шло значительно меньше копейки в день, и за весь рейс тратилось 50–60 коп. Зимне-летний комплект одежды, как мы видели, стоил примерно 1,6–1,8 руб., а летняя одежда была во много раз дешевле зимней. В то же время размер типичной заработной платы работного человека за рейс Астрахань — Нижний Новгород, по данным Н.А. Баклановой, составлял 5 руб. 30 коп.210 На эту сумму денег работный человек мог питаться не только 80 дней рейса, но и еще примерно 300–320 дней. Таким образом, в рейсе действительно не было времени, которое работный человек отрабатывал бы на купца-судовладельца даром. Подчеркнем, что купечество предпочитало нанимать работных людей на один рейс (и это сопровождалось риском не найти рабочую силу на следующий рейс!). Объяснение этому кроется в практике частых уходов работных людей с судна по окончании или даже во время рейса, т. к. их переманивали другие купцы или их приказчики (для этого даже существовали специальные «закликальщики»)211. А это грозило гораздо большими убытками, чем новый поиск рабочей силы. В итоге краткосрочный найм на суда оказывал экономическое давление на уровень оплаты труда и при сезонном найме. Дефицит рабочей силы, полное отсутствие конкуренции на рынках труда вообще приводили к появлению тенденции к повышению цен на рабочий труд, т. е. к практике системы надбавок, которые сами купеческие приказчики называли «великими передачами»212. В рейсы доставляли также большие партии вина для «задабривания» работных213, устраивали регулярные контрольные переклички, вводили систему поручительства как средство частичной компенсации убытков при побегах с судна и т. д. Например, приказчики купцов Калмыковых, будучи в рейсах, были постоянно озабочены предстоящим на стоянке отсутствием «выгружальщиков». В марте 1682 г. случилось так, что на судно, идущее вниз по Волге из Нижнего Новгорода, этого крупнейшего рынка рабочей силы для водного транспорта, было «нанять неково»214. В 1698 г. из письма приказчика Калмыковых, посланного по пути в Казань, явствовало, что он предвидит там затруднения с рабочей силой («знатно изскать будем там выгружальщиков»)215.

«Сплавной рейс», т. е. от Нижнего Новгорода до Астрахани, был значительно легче и намного короче (всего 25 дней). Однако оплата свободного труда была (из расчета на день) лишь немного ниже (5,4 коп. вместо 6,5 коп.). В итоге двух рейсов (до Астрахани и обратно вверх по течению) работный человек (не считая времени пребывания на астраханских промыслах) получал весьма большую сумму (от 5 до 7 руб.). Что же касается высококвалифицированного свободного труда, то он стоил еще больше. Волжский кормщик, например, мог иметь годовой (сезонный) заработок в 20–21 руб. (при этом на хозяйских харчах и с правом вывоза 10 пудов рыбы)216.

Таким образом, работа на судах была настолько высоко оплачиваема, что не приходится сомневаться в отсутствии на водном транспорте (за исключением мелких перевозок местного характера) системы капиталистической эксплуатации свободного наемного труда. Разумеется, спорадически встречались и случаи, когда купец присваивал прибавочный труд транспортного рабочего, но они чаще связаны с различными формами кабалы. Как правило, транспортный рабочий получал оплату труда по его стоимости и, возвращаясь домой, мог даже вести мелкую торговлю или промысел217. Выгода же купца-судовладельца основывалась, как известно, на принципах, противоположных понятию закона стоимости. Это «священный» принцип: купить дешевле — продать дороже, это спекуляция и даже обман («обман как базис торговли»).

В условиях колоссальных транспортных издержек на водных путях России выгоду для купца-судовладельца составляло не прибавочное рабочее время наемных судовых работников (для присвоения которого в сезонном режиме плавания не было условий), а неэквивалентный обмен. Как известно, средства сообщения и транспорт сами могут быть сферой увеличения стоимости, сферой труда, применяемого капиталом, только при наличии массового обмена. А массовый обмен был необходим для сокращения транспортных издержек и для рентабельности средств сообщения. Эпоха массового обмена, как известно, это эпоха капитализма. Только на основе развитых производительных сил капитализма возможно создание дешевых средств транспорта, а с ними и создание условий для эксплуатации прибавочного рабочего времени транспортного рабочего.

Особое внимание в работах о генезисе капитализма в России обращается на сезонное производство по выделке кож-юфтей.

В этой отрасли хозяйства ряд исследователей также находят капиталистическую мануфактуру (где были предприятия с числом рабочих до 100–120 чел.)211.

Для кожевенного производства свойственна необычайная длительность «фазы производства», связанной с процессами «квашения», «дубления» и другими операциями, где живой труд почти не принимает участия, а собственно период обработки кож с помощью живого труда представляет собой лишь отдельные вкрапления в основную «фазу производства». Видимо, в силу этих причин кожевенное производство становится непрерывным производством в собственном смысле слова (т. е. непрерывности применения живого труда) лишь в период общего высокого уровня капитализма в стране.

Поэтому мнение о том, что в конце XVII — начале XVIII в. купеческие кожевни были мануфактурами, было оспорено. Однако ряд авторов продолжает настаивать, правда, без какой-либо аргументации, на этой оценке кожевенных «заводов» по выделке юфтевых кож.

В сложном ремесле кожевника-юфтевика в технологии обработки кож до стадии заключительного выглаживания и крашения кож существовало еще свыше 20 операций химической и «механической» обработки219. Вместе с тем внутрипроизводственного разделения труда у ремесленников не существовало, хотя на трудоемких операциях иногда практиковался найм дополнительной рабочей силы. Так, в XVII в. в Кирилло-Белозерском монастыре кожевники нанимали «дуб толчи» или мять кожи (плата «от кож от мятья 6 алт. 1 деньга», «от 10 кож от мятья дано наймы казакам 3 алт. 2 деньги»)220, а суконники нанимали топтать сукна («казак топтал сукна — 7 алтын», «Рыжку от сукон от топтанья — 4 алт. 1 деньга»)221. В кожевнях купцов и крупных торговцев главным образом поволжских городов М.Я. Волков усмотрел не только факт резкого укрупнения, по сравнению с ремесленниками, суммы производства, но и многократное увеличение наемной рабочей силы с применением внутрипроизводственного разделения труда. Последнее обстоятельство, т. е. появление частичных рабочих (хотя это было уже у ремесленников) в лице топталей, дуботолков, строгальщиков, и позволило М.Я. Волкову квалифицировать данный тип производства как купеческую капиталистическую мануфактуру.

На наш взгляд, этот весьма важный вывод слабо аргументирован. Во-первых, производство кож было сезонным производством, охватывающим период в 130–150 дней222. Следовательно, здесь уже нет в наличии наиболее важного признака промышленного производства — его непрерывности. Отсутствие такого фактора лишает, как уже говорилось, предпринимателя возможности присваивать в необходимом размере прибавочный труд наемного работника. Хотя Волков и полагает, что на кожевенных «заводах» при длительности периода их работы всего лишь в один производственный цикл могли встречаться и заводы, работавшие 2 цикла, но фактических данных для этого утверждения пока нет223. В дубильном деле в Европе воздействие дубильной кислоты на кожу длилось 6—18 месяцев. Технология в России XVII–XVIII вв., видимо, была более краткосрочная благодаря эффекту «квашения» кож в киселе из ржаного «кваса» с овсяной мукой, а также применению так называемой «какши» и т. д.224, но она, видимо, была не настолько быстрой, чтобы за срок 6–8 месяцев дать 2 цикла. Этот вопрос нуждается в уточнении.

Главное же заключается в ином. Сохраняющееся резкое несоответствие длительности общей «фазы производства», с одной стороны, и рабочего времени, т. е. времени применения живого труда, с другой, создавало ситуацию, крайне невыгодную владельцу кожевни. Она состояла в том, что длительные фазы химической обработки, чередующиеся с моментами применения живого труда, приводили при наличии постоянной рабочей силы к необходимости искусственно завышать долю необходимого труда за счет прямой потери возможности присвоить прибавочный труд наемного работника.

В конце XVII — начале XVIII в. русские купцы приспособились к неумолимым требованиям технологии кожевенного дела другим способом. Они, как и ремесленники, прибегали к более или менее краткосрочному найму, но найму массовому и лишь на определенный вид работ (толчение корья, промывка и мятье кож, «мязрильная» работа, топтанье кож и т. д.). На кожевенных дворах, видимо, лишь минимум работников был занят более или менее постоянно (прежде всего это мастера-«завотчики», «ломовые работники», т. е. чернорабочие и т. д.). Для завершающей отделки кож нанимали так называемых «строгальников» (иногда их называли «гладильщиками»), которые выглаживали кожи, делали последние скобления мездры, красили и т. д.225

Однако краткосрочный найм с точки зрения экономической означал лишь эпизодическую связь работника с хозяином даже очень крупной кожевни, где нанималось одновременно по 40–70 чел. В условиях конца XVII — начала XVIII в. это способствовало оплате не только необходимого труда (благодаря чему наемный рабочий воспроизводил себя лишь как работника), но и существенной доли труда прибавочного226. Между тем на купеческих кожевенных дворах подобный труд был, видимо, основным. У И.А. Микляева, крупнейшего казанского купца, на кожевни «во время работы нанимаютца… помесячно, понедельно и поденно, в которое время кожа делается и корье бьют»227. У П.Д. Коновалова на «заводах» в Саранске работали поденно и понедельно»228. Поденная, понедельная и даже помесячная форма труда могла быть эффективна лишь в условиях острой конкуренции на рынке труда и, как следствие этого, существования низкого уровня оплаты труда. Однако такой ситуации в конце XVII — первой четверти XVIII в. (да и позже) просто не существовало. Наоборот, ведь недаром почти все купеческие кожевни Ярославля работали не в наиболее благоприятное для кожевенного дела летне-осеннее время, когда упрощались и ускорялись многочисленные процедуры промывки сырых и дубящихся кож и т. п., а в зимний — самый неблагоприятный период. Одна из важнейших причин такого положения кроется в конъюнктуре рынка труда, ибо зимой в России легче было найти наемных на короткий срок работников. Другая причина, видимо, заключалась в обусловленности временем закупки шкур забиваемого скота (осень и зима).

Однако уровень оплаты краткосрочных наймитов был достаточно высок, чтобы существенно снизить (если не свести на нет) выгоду поденного, понедельного и помесячного труда. Хотя точные расчеты пока провести нельзя, но имеющиеся данные позволяют полагать, что работники «кожевенных дворов» получали оплату своего труда не ниже уровня оплаты ремесленника. Иначе говоря, наряду с оплатой так называемого необходимого труда к ним переходила существеннейшая доля оплаты труда прибавочного.

Убедиться в том, что такое предположение имеет основание, помогают следующие расчеты. Во-первых, уровень оплаты кожевников различных «специальностей» был очень высок. Так, «топтали» получали с чана по 6 коп., а по данным И.И. Лепехина, эта работа (включая полоскание кож) занимала максимум один день, поскольку в чане было, как правило, около сотни кож, а 2 «топталя» могли сделать за день около 300 кож229. Далее, так называемые строгальники работали, как правило, довольно короткий срок, так как купцы нанимали их большими группами из расчета, определявшего каждому чаще всего объем работ в 100 кож230. Средняя взвешенная оплата по данным 15 записей крепостных книг Ярославля за 1727 г., опубликованных М.Я. Волковым, составляет 2 р. 64 коп.231 Эта работа по заключительной отделке кож, пожалуй, самая квалифицированная. Если считать длительность ее равной 30 дням, то дневной заработок составит около 9 коп. При условии, что на питание в год, по существенно завышенным расчетам С.Г. Струмилина, шло около 3 руб. (в день соответственно около 0,8 коп.)232, это очень высокий уровень оплаты. Допуская срок работы строгальников продолжительностью в 50 дней, мы получим дневной заработок 5,3 коп., существенно превышающий традиционный заработок поденщика в один алтын.

Так называемые «дуботолки», часто, видимо, не только бившие корье, но и ведшие какие-то работы в первой половине процесса, получали в среднем 7 руб. 92 коп. (средняя взвешенная по 11 записям в крепостных книгах 1727 г.)233. Срок их работы, как уже говорилось, был примерно 3 мес., но даже при его удвоении сумма заработка оставалась очень высокой по уровню поденной оплаты труда. Наконец, вспомогательные работники («ломовые») за весь цикл обработки кож (в среднем 4 мес. 10 дней) могли получать 6 руб.234

В заключение приведем еще один небольшой расчет, основанный целиком на данных М.Я. Волкова235. В Каргополе на заводике И. и А. Прибытковых работало 11 человек в течение 130 дней (с 20 мая по 1 октября). Сделано было ок. 2 тыс. кож. В итоге «завотчик» получил 10 руб., шесть человек (видимо, строгальники) заработали по 2 р. 50 коп. с сотни кож, а 4 чел. (вспомогательные работники) за сезон получили по 30 алтын (90 коп.) человеку с каждой сотни кож. В итоге получается, что 11 человек получили за 130 дней 83,5 руб. или по 7,6 руб. на человека. При этом неквалифицированные работники получили по 6 руб. (т. е. в день по 4,62 коп.), а квалифицированные — по 8—10 руб. Для воспроизводства их как работников нужна была сумма вдвое-втрое меньшая. Одинокий человек мог существовать на этот заработок в течение целого года, если не более.

Следовательно, и здесь, и в других случаях высоких заработков на кожевенных предприятиях нанимающийся имеет возможность «выжать» из хозяина какую-то часть создаваемой им прибавочной стоимости. И часть эта, судя по всему, была немалой.

Таким образом, мы видим, что в кожевенном производстве сезонный характер отрасли создает на этапе генезиса капиталистических отношений ситуацию, крайне неблагоприятную для становления адекватных форм капитала, т. е. его более или менее зрелых форм, при которых ощущается действие законов капиталистического способа производства (закона прибавочной стоимости, капиталистического накопления, конкуренции и т. д.). В сезонное производство адекватные формы капитала проникают лишь тогда, когда общее развитие капитализма в промышленности и в сельском хозяйстве создали резерв наемной рабочей силы, острую конкуренцию на рынке труда и низкий уровень оплаты поденного труда.

В кожевнях купцов конца XVII — начала XVIII в. сезонность производства усугублялась практикой эпизодического более или менее краткосрочного найма, что создавало отсутствие непрерывности участия рабочих в производственном цикле, т. е. непрерывности в экономическом смысле. Здесь частичный рабочий, сделав свою часть работы, увольняется, т. е. прерывает производственную связь с предприятием. Иначе говоря, он лишает предпринимателя возможности пользоваться экономическим эффектом мануфактуры как капиталистического предприятия: присвоением прибавочного труда. Бели бы на кожевенных дворах с точки зрения экономической главную роль играла так называемая относительная прибавочная стоимость, отрицательный эффект увольнения частичных рабочих был бы не столь велик. Однако на данной стадии развития ключ к капиталистическому накоплению — длительность найма, накопление абсолютной прибавочной стоимости. В погоне за абсолютным прибавочным временем в странах Западной Европы практиковалось, как известно, так называемое «рабочее законодательство», цель которого максимальное удлинение рабочего времени. Прерывность капиталистического производства, его расчлененность в пространстве и времени, если она встречается, связана лишь с продуктом труда, претерпевающим разные стадии производства. Расчлененность в пространстве и времени никогда не касалась живого труда. Если выше были приведены расчеты, свидетельствующие о том, что уровень оплаты рабочих кожевенных заводов был настолько высоким, что включал существенную часть прибавочного труда, то, учитывая общий низкий удельный вес прибавочного труда в ранних капиталистических предприятиях, приходится вообще усомниться в выгодности такой экономической организации труда для владельца кожевни.

Чтобы проверить данное предположение, приведем еще ряд расчетов, цель которых — раскрыть в самых общих и приблизительных показателях экономическую эффективность «переделки» кож. В «сказке 1704 г. ярославский купец И.П. Топленинов дал своеобразный отчет о своих основных торгово-экономических операциях. В частности, он закупил в Ярославле сырые кожи на 474 р. 90 коп. «и зделал кожи», и продал их в том же Ярославле московскому купцу А.Г. Борину за 733 р. 33 коп. При этом И.П. Топленинов указал вес выделанных кож (276 пудов 28 ф.) и цену за пуд (2 руб. 21 алт.)236. Производственные затраты мы можем ориентировочно оценить в 120 руб.237 Таким образом, чистый доход составил около 138,4 руб., или 23,3 % ко всей сумме затрат на покупки и выделку кож (примерно по 594,9 р.). Этот доход в данном случае не связан ни с какими транспортными расходами, и, следовательно, здесь возможна оценка прибыли в качестве торговой прибыли, хотя и без учета некоторых расходов на производство.

Реальность данных расчетов можно проверить еще на одном примере. Брянский купец Никита Чамов закупил 1935 кож сырья по цене 677 р. 18 алт. «И с того числа 1543 кожи переделаны в юфть в своем товаре, а из дела той юфти вышло 272 пуда по цене с передельными харчами на 675 рублев»238. Данный текст, как мы видим, принципиально важен, ибо торговец дает здесь сведения о себестоимости продукции. Итак, в «сказке» приведены точные данные о количестве исходного сырья, его стоимости и стоимости обработки кож. Штука кожи при закупке стоила в среднем 35 коп.

В «передел» пошло 1543 шт. стоимостью в 540 р. 5 коп. Готовая продукция (272 пуда) по себестоимости стала в 2 р. 48 коп. за пуд. Иначе говоря, затраты на «передел» составили 134 р. 95 коп., или 25 % к стоимости исходного сырья. В расчетах операции по переделке кож ярославского купца И.П. Топленинова затраты на производство, реконструируемые нами, составили 27 %. Таким образом, степень совпадения расчетов вполне приемлема.

Далее, Никита Чамов реализовал готовые кожи «в малороссийских городах» по цене на 756 р. 20 алт., т. е. с прибылью в 81 р. 60 к. (возможно, за вычетом стоимости провоза и пошлин), что составило около 11,2 % торговой прибыли. Отсюда становится ясно, что у И.П. Топленинова сбыт готовой кожи в Ярославле произведен был с учетом торговой прибыли, которая была больше, чем в Брянске. Следовательно, купцы, перерабатывая на своих «заводах» кожи, тратили на переработку 25–27 % стоимости исходного сырья, а получали в конечном счете лишь торговую прибыль. У И.П. Топленинова чистая прибыль к стоимости одного сырья составила 27 %, а у Н. Чамова всего лишь 15,1 %. Если вспомнить, что у них были производственные затраты, то первый из предпринимателей остался без убытка (или с мизерной прибылью в 2–3 %), а второй — с убытком.

В материалах «сказок» по Н. Чамову есть данные о другой операции по переделке кож и продаже готовой продукции. Он изготовил 308 пудов юфти, «брянская цена» которым 770 руб.239 Видимо, это стоимость выделки, ибо цена за пуд юфти примерно та же, что и в первом случае (2,5 руб. за пуд). Партия кож была продана в «малороссийских городах» за 857 р. 26 алт. 4 деньги. Если полагать, что выручка в «сказке» дана уже с учетом вычета стоимости провоза и пошлин (80 руб.), то торговая прибыль составит 87 р. 79 к., т. е. 11,2 %. Рассчитав стоимость сырья (603 р. 68 к.), получим, что доход этой суммы составит 12,8 %. Результат очень близок к первому.

Таким образом, перед нами резкая разница в доходности. «Передел» кожи в Ярославле, крупнейшем торговом центре на пути к Архангельскому порту, был, по крайней мере, не убыточен. При 27,2 % производственных затрат купец мог получить вместо 120 руб. (затраченных на производство) около 138 руб. прибыли, т. е. 29,1 %, или на 18 руб. больше, чем производственные траты. Доход, конечно, скромный.

В «сказке» суздальских купцов Д. и Г. Лихониных есть сведения об операции по выделке кож в 1701 г.240 Закупив в Москве «и в иных городах яловичные кожи, они переделывали их в Суздале «на своих кожевенных заводах» и в Ярославле, куда, видимо, отдавали «в дело» на другие заводы. Партия кож была огромной и составила 1817 пудов 20 ф., а «ценою стало вызделье» по 2 р. 6 алт. 4 д. (т. е. 2 р. 20 коп.) за пуд. В итоге общая цена по себестоимости 3998 р. 16 алт. 4 д. Считая ярославскую цену сырью по 1 р. 71 коп. за «пуд»241, то при цене 2 р. 20 коп. за пуд готовых кож производственный расход составит 1166 р. 18 коп. при стоимости сырья 4060 р. 96 к. Следовательно, и здесь доля производственных расходов примерно та же (23,5 %). Небольшое их снижение могло быть за счет укрупнения объема работ. Если бы Лихонины продали кожи в Ярославле по той же цене, как и И.П. Топленинов (2 р. 63 к. за пуд), то торговая прибыль составила бы 19,5 %. Но Лихонины сбыли свой товар в Архангельске, потратив на пошлины и провоз 20 % от себестоимости выделанных кож.

Поскольку в источнике архангельская выручка ими точно не названа, то для расчета можно использовать материал другой торговой операции. В частности, П. и К. Топлениновы закупили в Ярославле кож на 1340 р., а продали их в Архангельске на 2836 р.242 Вычитая затраты на выделку (т. е. 25 % от исходной цены сырья), а также провоз и пошлины (20 % от стоимости готовой продукции), то в итоге прибыль купца составит огромную цифру (около 50 % стоимости готовой продукции). Таким образом, стремясь к прибыли столь высокого уровня, купец мог и, видимо, вел свое кожевенное производство на принципе оплаты и необходимого, и как минимум значительной доли прибавочного труда. По отдельным же операциям обработки кож оплата могла, вероятно, включать и стоимость всего рабочего труда.

Совсем по-иному выглядит баланс торгово-промышленных операций у брянского купца Н. Чамова. Здесь при 25 % производственных затрат (134 р. 95 коп.) к стоимости исходного сырья чистая торговая прибыль составила всего 81,6 руб., или 15,1 %. Это намного меньше, чем исходная сумма производственных затрат. Естественно, что такой результат настораживает, так как производство получается убыточным. И все же, делая определенную скидку на фрагментарный характер данных и их неточность, основная тенденция проясняется достаточно четко. Обработка юфтей могла оправдывать себя с точки зрения экономической только как составная часть внешнеторговых оборотов купечества, приносящих огромные прибыли. Сбыт передельных кож на внутреннем рынке был практически убыточным. И главным фактором, определяющим этот убыток, была ничтожная, чисто символическая величина той части прибавочного труда рабочих, которую присваивал владелец кожевни.

Думается, что приведенный нами анализ не позволяет квалифицировать кожевенные дворы, кожевни и «заводы» купцов конца XVII — начала XVIII в. как мануфактурные предприятия, ибо им не были свойственны основные экономические характеристики капиталистического производства. Несмотря на крупный массовый найм рабочих для выполнения отдельных операций, позволяющий полагать, что на определенных этапах перед нами тип кооперации, основанной на вольном найме, сезонный характер производства исключал возможность проявления главного признака специфически капиталистического производства — прибавочная стоимость определенного уровня, минимально допустимого для существования капиталиста как капиталиста. Владельцы кожевен конца XVII — начала XVIII в. могли существовать только как купцы.

Для крупного купечества кожевни были скорее средством некоторого сокращения накладных расходов, неизбежных при скупке готовых кож у многочисленных мелких ремесленников-товаропроизводителей.

Таким образом, перед нами образец, хотя и не типичный, отношений «средневекового» капитализма, функционирования так называемых неадекватных форм капитала, в которых еще не созрела противоположность труда и капитала, больше того, не действуют специфические закономерности капиталистического способа производства. Такие формы в эпоху феодализма носили спорадический характер, были обратимы и в сущности не могли влиять на судьбы старого господствующего способа производства.

Важнейшая черта эволюции кожевенного производства с применением наемного труда, на наш взгляд, заключается в том, что сбыт продуктов обработки животного сырья за рубеж объективно требовал появления крупного капиталистического производства мануфактурного типа, но объективные условия социально-экономического развития страны и специфика технологии производства ставили непреодолимые для того времени препятствия. Но дело не только в этом. В противоположность английскому производству шерсти, первоначально предназначавшейся для иностранных суконных мануфактур, обработка кож и сбыт их за рубеж не привела и не смогла привести к тем гигантским преобразованиям экономики страны и резким смещениям общественных слоев, которые в Англии ознаменовали бурное развитие капитализма. Кожевенный юфотный товар не имел этой перспективы, и реальное весьма скромное место кожевенных «заводов» в экономике второй половины XVIII в. лишний раз свидетельствует об этом (в стране общее число кожевенных, в основном мелких по объему производства, заведений к концу века достигло более 800).

Указанные особенности были характерны и для такой весьма специфичной отрасли хозяйства, как винокурение, социальная организация которого практически не влияла ни на процесс общественного разделения труда, ни на механизм ценообразования. В XVII в. казенные винокурни в большинстве своем работали на 10 % мощности, т. е. потенциального объема продукции при условии бесперебойной непрерывной работы в течение года243. Это означает, что почти все винокурни работали лишь эпизодически. Только немногие более крупные казенные винокурни работали несколько более систематично (в Орлове на 12–15 %, в Устюжне — на 26 %, в Бежецке — на 30 %, в Вятке — на 37–43 %, в Можайске — на 46 % от потенциальной мощности)244. Даже самая крупная для XVII в. нижегородская винокурня работала на 60 % мощности245. Таким образом, эпизодичность или большие перерывы в работе были типичны для всех предприятий этого столетия. Тем более это можно отнести к работе мелких винокурен частного владения, в том числе и немногих в XVII в. купеческих предприятий246.

Господство краткосрочных форм найма вело к нерегулярности производственных циклов, неравномерности загрузки оборудования не только в XVII в., но и в более поздний период. В 1719 г. купцы, владеющие винокурнями в Казанской губернии, в одном из челобитий специально оговаривали, что «у них на тех заводах с крепосми (т. е. с оформлением найма на длительный срок, — Л. М.) работных людей держать невозможно, понеже бывают у них в найме, в работе человек по неделе и дни по три, и по два, а по последней мере (т. е. в крайнем случае, — Л. М.) самое малое число (таких работников, — Л. М.), что по месяцу (работают, — Л. М.)…; годовые (же, — Л- М.) никогда не наймуютца…»247

В XVII в. краткосрочный найм одновременно сопровождался высокой по своему уровню оплатой. Так, в 1658–1659 гг. в Дмитрове винокур получал «с браги» 10–11 алт. (30–33 коп.), а подсобный работник — 7 алт. или 8 алт. 2 деньги (21–25 коп.), в Козлове в 1670–1671 гг. винокур получал 15 алт. 2 д. с «вари» (46 коп.), а подсобный работник 8 алт. (24 коп.)248. Столь высокий уровень оплаты как-то не согласуется с данными монографии М.Я. Волкова о реальной итоговой оплате в 50—70-е гг. XVII в. по 13 винокуренным центрам страны249. В шести случаях оплата за сезон была около 2 руб. в среднем на работника, а в остальных — 5–6 руб. Думается, что данная оплата начислялась не за сезон, а за дни работы, которых, видимо, было очень немного, т. к. винокурение было эпизодическим.

Для проверки этих предположений используем данные по Талицкой (Вятской) винокурне, одной из крупнейших в стране в период 30—50-х гг. XVIII в. Здесь оплата была повременной, и винокуру платили за месяц 2 руб., а подкурку — 1 руб. Случай этот исключительно редкий, так как всюду платили сдельно250.

Причина, видимо, кроется в том, что при непрерывном производстве на столь крупном предприятии (примерно 89 котлов винокуренных да 2 котла браговарных)251 производительность была более чем вдвое выше обычных винокурен. Расчет показывает, что при «варе» в 45 ведер252 на Вятской винокурне за 12 месяцев было примерно 488 «варь» или «браг», за которые при сдельной оплате по 15 коп. за брагу винокур должен был получать в год огромные деньги (св. 73 руб.); столь же велик был бы заработок и полуквалифицированного «жегана» (св. 36 руб.)253. В реальной же действительности винокур на Талицком заводе получал 24 руб. в год? и даже эта, втрое меньшая, чем расчетная сумма была вполне на уровне заработка высококвалифицированного специалиста-ремесленника 20—30-х гг. XVIII в.254 Таким образом, перед нами яркий пример того, как резкое повышение производительности труда позволяет предпринимателю (в данном случае это государство) присвоить громадную долю так называемого прибавочного рабочего времени и лишь незначительной его частью делиться с работником.

Совсем иное положение было при сезонных работах на более мелких винокурнях. Данные по Талицкой (Вятской) винокурне за 30—50-е гг. XVIII в. предоставляют редкую возможность рассчитать длительность браговарения (при среднем объеме годовой продукции в 22 тыс. ведер в год было 488 «браг» на 2 котла, откуда в конечном счете следует, что при непрерывном процессе на одном котле на «брагу» шло примерно полтора дня или 2 «браги» делали за 3 дня)255. Конечно, разница в объемах котлов влияла на срок варки (на Талицкой винокурне браговарные котлы должны были быть очень большого объема), и в котлах меньшего объема варка могла быть несколько короче по длительности, но разница не была существенной.

При той же технологии в XVII в. дмитровский винокур, имея на одном котле одну варю в неделю, мог получать в месяц 1 руб. 20 коп., а за 6 месяцев — 7 руб. 20 коп. Работая вдвое больше, он получал бы соответственно за месяц 2 руб. 40 коп., за 6 месяцев — 14 руб. 40 коп. (за год 28 руб. 80 коп.). В Козлове при тех же условиях в первом случае винокур получал бы за 6 месяцев 11 руб. 04 коп., а во втором — 22 руб. 08 коп. (за год 44 руб. 16 коп.). Подсобный работник — жеган в обеих винокурнях получал бы одинаково: в первом случае — 5 руб. 76 коп., а во втором — 11 руб. 52 коп, (в год 22 руб. 52 коп.). Реально же в Дмитрове работники в среднем за сезон получали около 5 руб. 80 коп., и если считать, что винокур действительно получал 7 руб. 20 коп., а подсобные рабочие — по 5 руб. 04 коп. (т. е. по 7 алт. за «варю»), то это соответствует периодичности «вари примерно один раз в неделю в течение 6 месяцев. Как видим, работа была действительно сугубо эпизодическая, и для XVII в. она была характерной для всех винокурен.

Отсюда прямая заинтересованность в поденной оплате, хотя и весьма высокой по своему уровню (подсобный рабочий имел 21–24 коп. в неделю, т. е. традиционный алтын в день или чуть больше, хотя реально он работал не неделю, а вполовину меньше).

Следовательно, в XVII — начале XVIII в. в винокурении оплата была, скорее всего, по стоимости труда, или, во всяком случае, оплачивалось не только необходимое рабочее время, но и существеннейшая часть прибавочного рабочего времени. Это было возможно в условиях монопольной государственной торговли вином и, следовательно, монопольной цены, которая всегда максимально завышалась, поскольку определялась, как известно, только спросом населения.

Неслучайно поэтому даже во второй половине XVIII в. владельцы винокуренных заводов при малейшей возможности приобретали либо «приписных» работных людей, либо использовали своих крепостных крестьян.

В России в XVII столетии зарождались спорадически лишь так называемые неадекватные формы капитала. Будучи типично «средневековыми», они не оказывали сколько-нибудь существенного влияния на старый способ производства. Поэтому в равной мере их спорадическое появление, как и исчезновение, могло произойти и происходило и в более раннее время.

В России сезонный характер имело довольно внушительное количество отраслей хозяйственной деятельности. Организованные, как правило, в мелкие мастерские, они работали либо в теплое время года, либо, наоборот, зимой. В Макарьеве-на-Унже Костромской губ. в 80-х годах действовал заводик ярославского купца Свешникова, в нем «варили» серу, купорос и красную краску «мумие» из колчедана. Работало всего 6 чел. наемных, но действовала эта мастерская лишь с февраля по май256. Как мы уже видели, зимой работали кожевенные заведения. В теплое время работали гончарные, горшечные, кирпичные заводики. В летне-осенний сезон работали салотопни, мыловарни, свечные, клеевые, крахмальные, солодовенные заведения. В теплое время работали винокуренные заводы и т. д. Как правило, в такого рода предприятиях занято было от 2 до 10 человек. Так, в Саранске мыльные заводики на 1–2 котла имели по 3 или 4 человека работников. Кожевенные заводы на 2–3 шайки (чана) также имели не более 3–4 чел. работных людей257. В Пензе мыльный заводик на один котел производил 1500 пудов мыла в сезон, имея четырех работников. Три заводика, мощностью по 2 котла каждый и делающие 2–3 тыс. пудов мыла в сезон, также имели по 4 человека работников. А завод на 4 котла и 8 работников в силу краткости рабочего времени делал всего 3 тыс. пудов мыла258.

Изредка среди подобных заведений встречались более крупные (до 30–40 работных людей).

Тот или иной набор подобных небольших заводиков был во второй половине XVIII в., да и в XIX в., во многих, но далеко не во всех городах Центра России. Так, в Ярославле было два белильных «завода», 14 заведений, изготавливающих медную и оловянную посуду, 18 кожевенных, скорняжных, «баранных», сыромятных «завода», четыре солодовенных, три клеевых, один крахмальный, два свечных, два пивоваренных завода, работающих на вольном найме. В то же время четыре небольших купоросных, суриковых и белильных заведения имели 10 приписных работных259. В городе были полотняные и шелковые фабрики и плющильный и волочильный завод. В соседнем г. Романове было 4 солодовни, один кирпичный, один кожевенный завод260. В Угличе было шесть солодовенных, шесть кожевенных заводов и три бумагоделательных фабрики. А 17 кирпичных заводиков работали на строительство церквей261. На одном таком заводике 4–6 работников могли выработать до 100 тыс. кирпичей. В Ростове купоросный «завод» имел четырех работников, а суриковый и белильный — 9 человек. Кроме них в городе была и полотняная фабрика262. В г. Шуе действовало восемь кожевенных, один мыловаренный, шесть кирпичных «заводов», две воскобойных избы, два набоечных дома, две полотняные фабрики263. В Костроме в конце века было 11 солодовен (работников до 16 чел.), 11 масляных «заводов» (работников до 21 чел.), один завод красной юфти (работников 36 чел.), 13 скорняжных «заводиков» (работников до 56 чел.), три овчинных (работников 6 чел.), два клеевых (работников 6 чел.), два уксусных (работников 4 чел.), десять квасоварен, семь пивоварен, 30 кузниц, 18 кирпичных «заводов» (работников 186 чел.), один гончарный (7 чел.) и один колоколенный «завод»(5 человек, а при больших колоколах до 20 чел.)264. В 80-х годах здесь было 7 полотняных фабрик, а к концу века число их почти удвоилось265.

В Кинешме наряду с шестью кирпичными заводами действовало два кожевенных и полотняная фабрика266. В соседней Нерехте было шесть солодовенных и пять кирпичных «заводов» и полотняная фабрика267. В Дмитрове работало пять солодовенных, пять кожевенных, один гончарный, один мишурный «заводы», одна набойчатая «фабрика» и восемь суконных станов. В уезде была фарфоровая фабрика, представлявшая собою классическую мануфактуру, где каждое изделие проходило до 20 операций производства268.

В Коломне мы встречаем тот же, так сказать, классический набор этих заводиков (десять солодовенных, девять кожевенных, два клеевых, шесть гончарных, три кафельных, два сыромятных и 24 кирпичных «завода»). Специфика здешней городской мелкой промышленности заключалась в изобилии салотопен (34 завода), что связано с ежегодным прогоном скота269. В Кашире тот же набор: 14 солодовен, 15 кожевенных заводов, 27 кирпичных, девять горшечных и 4 кафельных «завода»270.

В Серпухове, так же как и всюду, те же солодовни (три) с 11 наемными работниками, те же кожевенные заводы (5), где было соответственно 6, 7, 5, 2 и 10 наемных рабочих, две бумажных «фабрики», одна суконная и 6 парусно-полотняных (о них несколько позже)271. В Боровске помимо двух полотняных фабрик было пять кожевенных и шесть кирпичных заводов272. В Алексине была большая парусно-полотняная фабрика, одна шелковая (70 станов), а также суконная и каразейная на 10 станов. И, конечно, одна солодовня и два кирпичных «завода»273. Венев — небольшой городок имел шесть горшечных и девять кирпичных заводов, одну солодовню (всего на сто четвертей солода) и одну полотняную фабрику274. В Козельске мы снова видим четыре солодовни, один кирпичный, девять горшечных и три кожевенных «завода»275. И, наконец, в Рязани было семь солодовен, три кожевенных, четыре кирпичных, пять горшечных заводов, одна шелковая и одна полотняная фабрика276.

Обзор мелкой промышленности городов Центра России завершим Арзамасом и Нижним Новгородом. Как везде, в городе Арзамасе были кожевенные заводы. Их было двенадцать, на них выделывали «юфтяной красный и черный товар»277. Нанимают на них людей по мере надобности («работных людей на них бывает от пяти до 20 человек»)278. В городе было также пять мыльных «заводов», каждый из них на один или два котла. Иначе говоря, это мелкие заведения: «а работных людей бывает на них по два и по три человека». Общая производительность — всего 2,9 тыс. пудов в сезон279. В Нижнем Новгороде было всего два кожевенных завода на 2 тысячи и на 500 кож. Был также очень большой кирпичный завод (до 1 млн штук кирпичей). На нем было до 40 работных людей. В центре страны (кроме Москвы) таких предприятий источники не фиксируют. Главное же в городе — это восемь прядильных (канатных, бечевых, смольных и бельных) заводов общей производительностью в 40,6 тыс. пудов. Что же касается рабочей силы на них, то, как и всюду, сезонность и колебания в загрузке приводили к тому, что «рабочих людей употребляется неравно, а по мере надобности»280. Характерен пример по канатному заводу в г. Павловске Воронежской губ. Здесь поденно бывает найм в общей сложности до 80 чел.281 В Нижегородской округе в г. Балахне был соледобывающий комплекс (21 корпус, по 4 црена в каждом с сушильнями, 6 соляных амбаров и 30 соляных труб). В г. Городце была небольшая купеческая «фабрика» для производства лазури и сальных свечей282. В с. Дарьине помещичий кирпичный заводик. Такой же заводик был в г. Василь, а в с. Спасском — кожевенный заводик на 3 тыс. кож283. Два маленьких кожевенных завода были в г. Семенове284.

Наш довольно однообразный перечень можно было бы продолжить, но не столь уж долго, так как большое количество городов Центра России, не говоря о Черноземье, подобных промышленных заведений не имело совсем. Их функции выполняли ремесленники, которые занимались многообразнейшей деятельностью в пределах Промышленного Центра страны. А для мелких заведений характерны краткосрочный найм, сезонность в работе, постоянные колебания в объеме производства, сравнительно высокая оплата. Все это не создавало благоприятных условий для капиталистического накопления. Подобная мелкая промышленность могла существовать веками, не меняя уклада провинциальной городской жизни, ибо это были так называемые неадекватные формы капитала.

Экономически сюда же следовало бы отнести такой вид сезонной деятельности, как речное судостроение. Здесь также господствовал краткосрочный найм, аккордные формы оплаты труда, здесь были весьма не оптимальные условия капиталистического накопления, не было реального влияния на прибыль предпринимателя фактора так называемого постоянного капитала. Больше того, едва ли не половина создаваемых транспортных средств предназначалась всего лишь для одного-двух рейсов. Это был один из моментов губительного влияния на экономику страны природно-климатического фактора, приводившего к громадной растрате сырьевых и людских ресурсов.

Прогресс экономики России был, скорее всего, связан с иными процессами.

Здесь речь должна идти о промысловой деятельности крестьянства. Как уже говорилось, крестьянство Нечерноземья, имея основной своей базой воспроизводства земледелие, не сводило концы с концами. На примере крестьянства Тверской губернии было довольно четко показано, что даже в 80-е годы XVIII в. среднее хозяйство получало доход от продажи своих продуктов и изделий на сумму 6—10 руб., в то время как для нормального воспроизводства необходимо было иметь 23–26 руб. Видимо, такая же ситуация была во многих губерниях Центра. Крестьянину были крайне необходимы заработки в области промысловых занятий, ремесла и торговли. Между тем со времени петровских преобразований экономическая стратегия правительственных кругов строилась по западному стандарту: ремесло — это городская привилегия, как и торговля. Однако в условиях России город развивался чрезвычайно трудно, земледелие веками удерживало население в деревнях и селах, ибо объем совокупного прибавочного продукта был далек от оптимума, да и продукция Нечерноземья оставалась общественно необходимой. Режим крепостного права содействовал этому сдерживанию.  Но при Петре, Анне Ивановне, Елизавете Петровне власти традиционно охраняли монопольные права городского посада на торговую и ремесленную деятельность. В 1745 г. крестьянам разрешили мелочную торговлю предметами ремесла лишь в «знатных селах и деревнях», расположенных «не в ближнем расстоянии» от городов. Это было подтверждено и таможенным уставом 1745 г. Крестьянам была запрещена не только торговля в городе, но и устройство промышленных заведений (борьба с «неуказными» заведениями).

И только в 50-е годы XVIII в. намечается постепенный отказ от этой политики, а решительный переход к поощрению крестьянской промышленной деятельности произошел при Екатерине II. Запрещая промысловые монополии и откупа, правительство Елизаветы еще в конце 50-х — начале 60-х годов стало поощрять именно мелкие промыслы. В одном из сенатских указов об этом заявлено со всей откровенностью: «а в заведении для того фабрик не позволять, дабы чрез то у мастеровых людей пропитание отъемлемо не было»285. Таким образом, прямое поощрение вовлечения основной массы крестьянства в торгово-промышленную деятельность было продиктовано суровой необходимостью помочь выживанию громадной массы населения Нечернозем ья. Это была чисто прагматическая линия правительственной политики. И эта политика принесла плоды уже в ближайшие 15–20 лет. Об этом, в частности, свидетельствуют данные об уровне оброчной эксплуатации помещичьих крестьян и обеспеченности этих же крестьян пашней. Так, сведения о 3759 душ муж. п. крестьян Егорьевского у. Московской губ. свидетельствуют о том, что в 1769–1773 гг. их хозяйство носило чисто земледельческий характер (что следует из четко проступающей закономерности: чем больше у крестьянина пашни, тем выше сумма оброка с души м. п., который он платит). Спустя примерно 15–20 лет у тех же 3759 д. м. п., живущих в тех же селах, характер соотношения размера оброка и размера пашни резко меняется: наибольший оброк платят уже те крестьяне, у которых пашни меньше. И наоборот, наименьший оброк платят те крестьяне, у которых пашни больше286. Произошел, таким образом, своеобразный «промысловый переворот». Центр тяжести хозяйственной деятельности крестьян этого региона перемещается в промысловую деятельность, и от нее в первую очередь зависит размер дохода крестьянина (а значит, и размер оброка). В 80-х гг. этот процесс коснулся всех крестьян этого уезда (15868 д. м. п.), ибо 4490 д. м. п. платили оброк в 5 руб., имея в среднем на душу м. п. 3,0 дес. пашни, а 2574 д. м. п. платили оброк в 8 руб., имея в среднем на душу м. п. 0,1 дес. пашни287. То же самое наблюдается и по другим районам. Так, в Костромском у. в 80-е гг. 4008 д. м. п. платили оброк в 3 руб., имея в среднем на душу м. п. 3 дес. пашни, а 3225 д. м. п. платили 4 руб., имея в среднем на д. м. п. 2,65 дес. пашни288. В Вяземском у. 7481 д. м. п. платили оброк по 2 руб., имея в среднем на д. м. п. по 3,9 дес. пашни, а 5098 д. м. п. платили оброк в 4 руб., имея в среднем на д. м. п. 3,2 дес. пашни289. Уже в конце столетия современник пишет о крестьянстве Ярославской губернии: «почти все генерально отходят по пашпортам» в зимнее время для промыслов290. Уже в 1773 г. в Московской губернии из 960 мелких ткацких мастерских с 1–4 станами 825 принадлежали крестьянам и отчасти купцам.

Таким образом, преследуя чисто практические цели, дворянское правительство Екатерины II сумело создать условия для крутого поворота путей развития крестьянского хозяйства обширнейшего региона России в сторону промышленной внеземледельческой деятельности.

Между тем традиционно бедствующее земледелие мгновенно ощутило даже самые незначительные перемещения центра тяжести крестьянского труда в область торговли и промышленности. Больше того, определенная часть крестьянства явно тяготилась земледелием. Отлучаясь на долгое время из деревни, эти крестьяне «то не только приобыкают к излишеству, вводящему их в разные преступления, но и теряют охоту к земледелию»291. В этих условиях хоть как-то удержать былой уровень развития земледелия в Нечерноземье можно было только внеэкономическим принуждением, то есть общим ужесточением режима крепостного права. Запрет крестьянам жаловаться на помещиков был установлен еще в 1649 г. и с тех пор многократно подтверждался. Но при Екатерине II за это крестьяне уже жестоко наказывались вплоть до ссылки в Нерчинск292. В январе 1765 г. «за предерзостное состояние» «вредных обществу людей» помещикам разрешено было не только ссылать в Сибирь (а это было узаконено еще в 1760 г.), но и отдавать в каторжные работы. Порядку и регламентации процедур отправления крестьян в ссылку и их содержанию посвящена была целая серия указов293. Легализована была практика продажи крестьян оптом и в розницу. Помещичьи крестьяне лишены были права присяги государю. Их также лишили права брать откупа и подряды, вступать в вексельные отношения294. Крайне суровыми были меры по ссылке беглого крестьянства295.

И тем не менее итогом экономической правительственной политики было не только массовое развитие крестьянских промыслов и отходничества, что резко расширило рынок труда и способствовало быстрому росту общего количества предприятий. Выход крестьянства на рынок труда являлся важным фактором давления на уровень оплаты вольнонаемного труда. Феномен этого явления можно свести к следующему. Как уже говорилось, крестьянин выходил на рынок труда, оставаясь владельцем хозяйства и собственником своих жизненных средств. Отходническая деятельность была призвана лишь компенсировать нехватку этих средств. Поэтому крестьянин-отходник как продавец рабочей силы мог продавать ее ниже ее действительной стоимости, создавая конкуренцию предпролетарским слоям города, «гулящим людям» и прочим маргиналам. Массовый выход, даже кратковременный, именно такого продавца рабочей силы был мощным фактором снижения цен на рабочую силу и, стало быть, способствовал накоплению капитала. Процесс этого, впрочем, в силу особых условий России был очень протяженным во времени.

Так или иначе, но расширение рынка рабочей силы способствовало росту крупного производства.

Если в конце 60-х годов в текстильной промышленности было 231 крупное предприятие, в том числе 73 суконных мануфактуры, 85 полотняных и 60 шелковых, то в конце XVIII в. число предприятий достигло 1082, из них суконных — 158, полотняных — 318, а шелковых — 357. За три с небольшим десятилетия рост более чем в 4,5 раза. В области металлургического производства и металлообработки в конце 60-х годов насчитывалось 182 предприятия, а в конце XVIII в. — около 200. Рост небольшой, однако теперь это было более крупное производство. Общее число вольнонаемных за вторую половину века выросло с 25 тыс. до 50 тыс. чел. В судостроении эта цифра возросла до 30 тыс. В горной промышленности — до 15 тыс. чел. На предприятиях Мануфактур-Коллегии число вольнонаемных к концу века составило около 60 тыс. чел. Если к этому добавить, что судоходный промысел собирал ежегодно к концу века до 200 тыс. наемных296, то общее количество лиц наемного труда приблизится к 0,5 млн чел. Таким образом, в итоге сложнейшей эволюции к концу XVIII в., по всей вероятности, вполне сформировался тот тип производственных отношений, который в историографии именуют капиталистическим.

Причем наиболее адекватными формами капитала были те, что складывались в текстильной промышленности, как том типе производственной функции капитала, которая гибко приспособилась к крепостному земледельческому обществу, обеспечив при этом оптимальный в условиях России вариант накопления. Это были системообразующие элементы будущего капитализма.

В качестве примера могут служить полотняные предприятия Серпухова. В 80-х годах XVIII в. их было 14 с общим числом до 970 ткацких станов. Причем в каждом из них число рабочих было непостоянным в зависимости «от надобности». Крупнейшая из фабрик Серпухова некоего Серикова на 192 стана (до 300 чел. наемных и до 2 тыс. кусков ткани). Вторая фабрика (его же) на 120 станов (до 250 чел. наемных и 948 кусков ткани в год). Две фабрики были у некоего Плотникова: на 150 и 128 станов (до 150 чел. и до 128 чел. наемных) с производством на обеих до 3 тыс. кусков ткани. У Черницына было 110 станов (до 90 чел. наемных и 3 тыс. кусков объем производства). Некто Окороков имел фабрику на 104 стана (до 95 чел. наемных и 2 тыс. кусков ткани в год). Медведев и Коншин имели по 88 станов (соответственно по 90 чел. наемных и по 2,2 тыс. кусков ткани в год)297.

Как уже говорилось, в Костроме было 13 полотняных фабрик. Предприятие на 500 станов и 600 вольнонаемных рабочих было у Петра и Григория Углечаниновых («фламское» полотно, каламенок, равендук — всего до 10500 кусков). Братья Григорий, Василий и Борис Стриголевы держали 450 станов, делая до 8 тыс. кусков тех же тканей с помощью 500 вольнонаемных. Братья Дуругины (Алексей, Иван, Михаил и Дмитрий) имели фабрику на 450 станов с 550-ю вольнонаемными (до 9,5 тыс. кусков ткани). Братья Иван и Илья Волковы, нанимая 200 человек на 200 станов, производили до 4,5 тыс. кусков ткани. Василий Ашастин имел 250 станов (300 чел. наемных) и имел в год до 5 тыс. кусков ткани. Его брат Яков Ашастин имел 150 станов (165 чел. наемных), производя до 2,5 тыс. кусков ткани. Некие Пыпины владели до сотни станов и, нанимая до 120 человек, вырабатывали до 1825 кусков ткани298. Заметим, что выражение «до 120 человек в тексте источника неслучайно: оно отражает непостоянство в числе нанимаемых в связи с краткосрочностью традиционного вольного найма. Итак, владели разным количеством станов и такие костромичи, как Алексей Колоткин (до 100 ст.), Степан Углеченинов (до 85 ст.), некто Ознобихин (до 80 ст.), Масленикова (25 ст.) и поручик Старошаршавин (40 ст.). Общее число наемных на их предприятиях достигало 400 чел., а продукции — 6050 кусков ткани299.

Пожалуй, самое любопытное состоит в том, что далеко не все эти фабрики были типичными централизованными мануфактурами. Немалая часть их одновременно служила центрами рассеянных мануфактур. Причем объединяли они не просто крестьян — светелочников, работавших в своих избах. Производство таких тканей, как фламское полотно, равендук и прочее, требовало широких ткацких станов, не умещающихся в избе. Поэтому в деревнях множились своеобразные филиалы центрального производства. «Ткачи, на них из найма работающие, состоят из поселян Костромской и соседних округ и охотнее принимаются сие рукоделие отправлять в своих селениях. И для того имеют особо построенные по деревням корпусы, и ткацкими станами и бердами снабжаются от фабрикантов. В таком случае фабриканты на своих заводах, разобрав по сортам пряжу и вычистив от суровости посредством выварки щелоком, приготовляют из нее основы и раздают крестьянам в их селении ткать фландские полотна, равендук и каламинки за договорную плату. Таковых по Костромской и Нерехотской округам в селениях казенного ведомства находится 190 корпусов. В них до 1382 станов. Да в помещичьих селениях у крестьян — 600 станов»300. Иначе говоря, в деревнях и селениях производится почти столько же тканей, что в централизованной мануфактуре.

Точно такая же ситуация в с. Опалиха Костромского у., где действовала фабрика гр. А.Р. Воронцова (одно время сдаваемая в аренду купцу Пастухову за 1200–1400 руб.). На фабрике в каменном корпусе было 150 станов. Работали здесь и крепостные и вольнонаемные — до 180 чел., делая до 3 тыс. кусков фландского полотна и равендука. Главное же — рассеянная мануфактура: крестьяне в селениях казенного ведомства «в особых корпусах» числом 188 ткут на 1367 ткацких станах, «немало и в помещичьих деревнях». «Ткачи сии от содержателей фабрик снабжаются станами и бердами и, получив приготовленную основу, на уток — пряжу, ткут по договору, что из помянутых сортов потребно»301.

В Юрьевецком у. в слободе Пучеж работала полотняная фабрика слободского человека Петра Иконникова. В ней было до 130 станов и работало в общей сложности до 150 чел., делая 2,7 тыс. кусков фландского полотна, каламенку и равендук302. Вместе с тем и здесь работали по селам: «из них некоторые, не отлучаясь от своего хозяйства, в построенных в своих селениях корпусах, получая с фабрики пряжу, ткут за договорную плату фландское полотно, каламинки и равендук»303. «При том из своего материалу по найму ткут в двух… Ячменской волости. Верхней половине, в селениях, тех селениев жители на 6 станах»304. Пряжу на фабрику «покупают по торгам в сей слободе и в других ближних селениях». А золу — «в низовых на Волге местах»305.

В заключение отметим, что именно такие формы развития промышленности при преимущественном бытовании неадекватных, переходных форм создавали базу для подлинного капиталистического накопления. Именно текстильная промышленность дала России перспективу ее капиталистического накопления, так как она быстро овладевала внутренним рынком, не нуждаясь в особом периоде первоначального накопления капитала, который, кстати сказать, в социуме с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта был бы вряд ли возможен.

 

Заключение