О происхождении крепостничества 3 страница

Думается, что формулировки правых грамот о пахоте «на монастырь» можно понимать, по крайней мере, по-разному. Здесь возможна и полевая барщина, но гораздо более возможна традиционная издольщина. Судя по словам Ивашки Михалева, в разбираемой правой грамоте124 речь идет о ней, хотя в то же время есть общая исходная формула: «пахать на монастырь». Осторожность в оценке формул правых грамот необходима даже тогда, когда есть, казалось бы, прямые заявления о барщине крестьян («А Ивашко Васильев тако рек: яз… жил в монастырской земле в Подкосове, а ту… пустошь Шипулинскую яз косил и пахал на монастырь, а тому лет с 15»), так как они часто соседствуют с более неопределенными формулировками по тому же сюжету. Например, Фегнаст: «а делали и косили ту пустошь из монастырской земли Подкосова», т. е. пахали и косили ту пустошь крестьяне монастырского села Подкосова. Здесь даже не сказано «на монастырь»125.

Наиболее ярко и убедительно условность формулировок правых грамот, судных списков и иной подобного рода актовой документации, на наш взгляд, доказывает материал судного списка, датируемого около 1499–1502 гг., по поводу земельного спора черных крестьян Мишутинского стана Переяславского уезда с Троице-Сергиевым монастырем. На первый взгляд, в грамоте есть наиболее неоспоримые свидетельства существования особого монастырского господского поля, обрабатываемого барщинным трудом крестьян. Один из свидетелей (крестьян-старожильцев) прямо заявил: «Да жил… в той деревне (спорной деревне, — Л. М.) отец мой за монастырем 30 лет и десятины, господине, на монастырь в селе Бебякове пахал, а яз… после отца своего живу в той деревне 10 лет, да пахал есми… десятины на монастырь в селе Бебякове 8 лет»126. Потом дворский великого князя перевел его тяглом в Мишутинский стан и «на монастырь» пахать не велел, говорит старожилец, «и яз… от тех мест (т. е. с того момента, — Л. М.) и не пашу десятин» в течение двух лет. Можно предполагать, что, как черный крестьянин, он был льготчиком и не пахал «десятины» на великого князя, и 2 года назад его льгота кончилась. Во всяком случае, в ходе разбирательства выяснилось, что земля спорной деревни уже 60 лет пашется «на монастырь», будучи фактически великокняжеской территорией Мишутинского стана. Судья в естественном недоумении спрашивает черных крестьян, претендующих на спорную деревню: ваши старожильцы пахали «на монастырь» уже 60 лет назад, «и вы о чем монастырю за только лет молчали» (что в переводе означает: почему, если ваши, т. е. черные крестьяне-старожильцы Мишутинского стана, вот уже 60 лет пахали «черную землю» «на монастырь, не предъявляли иска монастырю):'

Ответ был несомненно правдивым и горестным: «пахали, господине, те земли на монастырь за пусто». Этот ответ, на наш взгляд, полностью проясняет ситуацию. Земля деревни, послужившая предметом спора, в течение многих десятилетий числилась в Мишутинском стане «в пусте», т. е. не была распахана и не была сенокосом. А «пустые» земли в традициях писцовых описаний, которые, по крайней мере, во второй половине XV века уже проводились, «в тягло» не входили, т. е. с них черные крестьяне не несли повинностей. Видимо, по инициативе старцев, хозяйствующих в селе Бебякове, эта «пустая» земля стала обрабатываться «на монастырь». Сделать это можно было, лишь прельстив черных крестьян какими-либо льготными условиями. Тут, к сожалению, можно лишь гадать, было ли это «заемное серебро» «издельное» либо «заемное жито», что менее вероятно. Но факт несомненный: черная «пустая» земля неофициально обрабатывалась черными крестьянами «на монастырь». В этой ситуации форма отношений могла быть только издольщиной. Можно предполагать, что размер ее был крестьянам выгоден, т. е. был минимальным. Возможность столь длительной практики обработки «на монастырь» никого не смущала (даже дворских!), ибо земля полностью обрабатывалась черными крестьянами, а момент выдачи урожая «из пятого» или «из шестого» снопа практически трудноуловим. Можно даже предположить, что в более ранний период крестьяне-мишутинцы одновременно несли все повинности черных крестьян, и только в самые последние годы монастырь, пользуясь сложившейся «стариной», стал обрабатывать землю «ис половья», но по-прежнему черными крестьянами. В этом случае земля и хозяйство оставались за крестьянином, но, как бывало часто, такой крестьянин при согласии волости мог на время освободиться от государственных повинностей.

На этот счет есть характерный пример, когда в середине XV века некий Кирилл Юрьевич заключил ряд с Емецкой слободой об освобождении одного-двух слобожан, поступивших в половничество в купленное им село, от несения волостных повинностей («А хто половник или два на том селе, а на тых сочскому и всем слобожаном ръзруби не класти… ни во ктьторый протор, ни въ что»)127. Разумеется, таких соглашений могло и не быть, и в этом случае крестьянин продолжал выполнять государственные повинности «с слобожаны». В разбираемом случае старожилец, пахавший «на монастырь», не нес волостного тягла, пока дворский не прекратил эту практику.

Таким образом, «пустая» земля обрабатывалась старцами неофициально посредством монастырской политики отработок за займы. Это знали дворские, считавшие такую практику временным состоянием. Феодальный суд великого князя при том, что давал отпор стремлению старцев захватить ряд пустошей Мишутинского стана128, здесь встал на сторону могучего землевладельца — монастыря не потому, что была доказана принадлежность ему земли, а потому, что она обрабатывалась в течение многих десятилетий практически «на монастырь», и черные крестьяне, зная это, «молчали монастырю». Следовательно, поскольку земля официально монастырю не принадлежала, господского монастырского поля там не было, да и черных крестьян заставить работать на своей земле полностью в пользу монастыря было делом нереальным.

Лишь в редких случаях материал правых грамот дает бесспорные факты о господской пашне. Так, в правой грамоте 1485—«1490 гг. о споре мелкого держателя великого князя и Симонова монастыря этот держатель (Ивашка Саврасов) заявляет, что в самые последние годы его землю «пахали… ту землю хрестьяне Симонова монастыря на монастырь, а и нынеча… на той земле Симонова монастыря сеяна рожь. А яз… сее весны ее под ярь взорил»129.

Число свидетельств в пользу бесспорного существования господской запашки и полевой барщины сокращается и при более внимательном чтении текстов различного рода меновых, данных, купчих, а также духовных грамот.

А.Д. Горский, Л.В. Черепнин и особенно А.П. Пьянков, опираясь на упоминания в них о хлебе «стоячем» и «земном», считают их также свидетельством существования господской пашни130. Правда, А.Д. Горский по поводу показаний купчих грамот делает весьма существенную оговорку: «не исключено, что… речь идет не о хлебе на господской, а о хлебе на крестьянской пашне»131. Если эту оговорку доводить до логического завершения, то можно сказать, что в документации перечисленного типа речь всегда идет о хлебе, приходящемся на долю господина. Л.В. Черепнин же трактует сведения такого типа весьма однозначно как упоминание о посевах господского хлеба. Хлеб «в земле» или «земной» и хлеб «стоячий» — это, по мнению ученого, «посевы и всходы зерновых культур»132.

Между тем хлеба «стоячие» не являются «всходами»; это всего лишь сжатый хлеб, но не обмолоченный и убранный в житницы феодала, а оставленный на полях (или в гумнах) в скирдах, что было лучшим в средневековье способом хранения хлеба в зерне. Это в свое время убедительно отметил Г.Е. Кочин133. Справедливость такого понимания термина «стоячий» видна из текста духовной грамоты 1472 года дмитровского князя Юрия Васильевича, который раздал свои села по монастырям с «хлебом, что в земле, опроче стоячего хлеба»134, т. е. сжатого, но оставленного стоять в скирдах. Считать, что посевы без всходов отдавались монастырям, а посевы со всходами не отдавались, было бы бессмысленно. Что хлеб «стоячий» — это хлеб в скирдах, четко следует из духовной князя И.Ю. Патрикеева (ок. 1499 г.), где весь наличный запас сжатого хлеба охарактеризован как хлеб «в житницах и стоячий». Во всех подобных случаях речь идет о хлебных запасах, а не о хлебных полях135. Больше того, во всех таких актах даны, как правило, лишь самые общие упоминания о господских запасах хлеба. Ведь даже в случае упоминания хлеба в земле нет никакой гарантии, что речь идет именно о господских полях с посевом хлеба, а не о господской доле в крестьянских полях. Необходимо быть осторожным даже в тех случаях, когда в текстах купчих есть прямые указания принадлежности хлеба. Здесь так же, как и в правых грамотах, встречаются слишком обобщенные, символические формулировки принадлежности. Так, в купчей Симонова монастыря, сделанной от имени архимандрита Геронтия, на село Старое Богородское на р. Рузе говорится: «А купил есмь его (т. е. село, — Д. М.) со всем тем, с лесом… куды его (т. е. продавца) соха ходила ис того села Богородицкого ис деревень. А что хлеб его сеян в земли, а то нам с ним наполы»136. Здесь традиционная формула «куды соха ходила» сопряжена с принадлежностью («его соха»), как и посевы хлеба («его хлеб»). Однако из текста ясно, что владелец села и деревень сам не пахал, а пахали его крестьяне. Выражение «его соха» чисто символическое, оно выражает прежде всего принадлежность хозяйства землевладельцу. То же мы можем сказать и о выражении «его хлеб», но, к сожалению, не можем узнать более точно наиболее существенную для нас деталь: посеян ли хлеб в особом господском поле или это хлеб «господского жеребия», т. е. делянки в крестьянском поле. Для подобных документов, видимо, прежде всего важна была констатация конечной принадлежности продукции, а не буквальная фиксация процесса хозяйствования. В этом нас убеждает формулировка одной из духовных грамот на пустое сельцо (ясельничего Ф.М. Викентьева митрополиту Симону 1496 г.), где говорится: «а что яз, Федор, в то сельцо примыслю серебра и хлеба и животины и по моем животе то сельцо… в дом Пречистой Богородицы…»137 Следовательно, речь идет просто о нажитом феодалом хлебе.

Еще одна деталь позволяет думать, что в актах преимущественно речь идет о доле господского хлеба, а не об урожае с господских особых полей. Деталь эта касается слишком глухого и неопределенного указания места хранения снопов сжатого хлеба («хлеб на поле», «хлеб на полях»). Столь индифферентное отношение к определению места хранения хлеба может свидетельствовать также в пользу преобладания «жеребьевого» принципа выделения господских участков в общем поле. На наш взгляд, довольно убедительно подтверждает это предположение духовная Семена Наквасы, где завещатель называет самые разные места хранения его хлебных запасов в селе, где, видимо, была его усадьба138: «А своим людем всем дал есми два одонья на поле за гумном» (т. е., возможно, за барским гумном); «А дал есми Олек-сею Клементьеву одонье ржи за двором за Бурцевым, опричь того что ся остало моего хлеба в поле и в гумне — а то моим братаничем». Здесь ориентир места хранения — определенный крестьянский двор. Больше того, акцент на выделение из массы хлеба, что стояла в окрестностях этого двора, на поле и чьем-то гумне, одоний именно Семена Наквасы («что ся остало моего хлеба») подтверждает мысль о наличии господского «жеребия» в общей массе крестьянских полей.

Заведение «жеребьевой» пашни господина, возможно, обязано было (чисто внешне) случаям неиспользования крестьянами тех или иных загонок пашни. Такую практику хорошо отражает инструктивное указание уставной грамоты 1590 года Новинскому монастырю. В соответствии с практикой сроков выхода в Юрьев день в грамоте предписывается следующее: «А который крестьянин выдет за волость по сроку с отказом, и та выть пахати того села крестьяном, а тягло… монастырские подати давати всякие и дело делати покаместа крестьянин будет на ту выть; а игумену в ту выть не вступатися»139. Здесь уже отчетливо проясняется практика круговой поруки: крестьяне и пашут, и «дело делают» (выполняют натуральные повинности), и подати платят за выбывшего из данной общины крестьянина. Однако для нас наиболее важна последняя часть текста, где монастырской администрации запрещается занимать «пустую выть», т. е. пашню под свою запашку. Следовательно, такая практика или обычай не были редкостью.

Есть и прямые свидетельства такой практики» Так, в тексте отписной книги 1588–1589 гг. на поместья кн. Ф. Шестакова сказано: «пашни пахано на помещика крестьянских пустых вытей в разных местах»140. Думается, что практикой жеребьевого или долевого выделения господского посева порождена формула, встретившаяся в грамоте от 1494 года волоцкого князя Бориса Васильевича в с. Шарапове на Клязьме. Интересующий нас фрагмент текста гласит: «А которые земли пахали мои крестьяне изстарины, сена косили на меня и на себя»141. Так повествовать, на наш взгляд, можно лишь об общих полях, в которых каждый раз выделяется доля посевов для господина-феодала. Поэтому о пашнях и говорят, что их пашут «и на меня и на себя».

Пожалуй, твердо предполагать наличие господского поля по материалам данного типа можно лишь в тех редких случаях, когда наряду с запасами хлеба и зерновыми посевами есть сведения о семенах как элементе господского имущества. Так, в частности, в одной из купчих грамот конца XIV века (1397–1427 гг.) продавец деревни, видимо, мелкий вотчинник, деля деревню между двумя покупателями, специально оговаривает сохранение за собой семян от обеих половин продаваемой деревни142. Вполне вероятно и наличие господской запашки во многих селах великой княгини Софьи Витовтовны, так как в ее духовной упомянуты господские семена «яри» в качестве имущества, не подлежащего раздаче и продаже на «помин души»143. В известной купчей 1483–1484 гг. на деревню в Белозерском уезде также фигурируют семена («Се яз… купил есми… деревню… с хлебом и с семяны…»144). Здесь, видимо, есть все основания видеть косвенное свидетельство существования господского поля, где хозяйство ведет сам феодал.

Есть и иные достаточно ясные свидетельства конца XV века о существовании особых господских полей. Так, в одной из грамот конца XV века отражен момент заведения во владениях митрополита Симона господского хозяйства с особыми господскими полями. Для этого в митрополичий домен возвращают земли от одного из держателей (Н.И. Юрьева). В документе указаны размеры митрополичьих полей («в одном поле митрополичи Петровские земли двадцать десятин, а в другом поле митрополичи земли Лихо-радовские полчетвертатцать десятин, а в деревне в Лихорадове, что была за Невером же за Ивановым сыном Юрьева, митрополиче жалованье, в всех трех полех земли двадцать десятин с десятиною, а всее пашни, и что на сечах сено косили — восемьдесят десятин без четырех десятин. И приказал тое землю митрополичю волостелю селецкому ведати и пахати на государя на митрополита»)145. Есть и другая аналогичная грамота 1499 года, где также для заведения господского хозяйства село возвращается в домен митрополита от держателя и дано указание: «то сельцо митрополичю волостелю селецкому… ведать и пахать на государя на митрополита»146. Сохранившаяся выпись из писцовых книг Заболотцкого 90-х гг. XV в. дает конкретные размеры великокняжеских господских полей, которые ко времени писцового описания были отданы на оброк крестьянам147.

Таким образом, проделанный нами разбор текстов актового материала свидетельствует о том, что более или менее уверенно о существовании господской запашки в виде особых массивов полей, вычлененных из общей системы крестьянского общинного землепользования и землеустройства, можно говорить лишь в очень немногих случаях. Точно так же крайне немногочисленно и количество случаев «жеребьевых» запашек на феодала. Вместе с тем, совершенно ясно, что практика заведения господской пашни крайне медленно, но все же пробивала себе дорогу.

Необычайно замедленный генезис господской запашки, обрабатываемой крестьянами в порядке полевой барщины, доказывается тем, что только в рамках очень больших временных периодов можно уловить какие-то изменения, фиксирующие сколько-нибудь заметную эволюцию от стадии «жеребьевой» пашни, очень близкой к издольщине, к стадии господской пашни, где семена и навоз для пашни крестьяне берут из господского же хозяйства, от стадии пашни «взгоном» в силу крайне незначительных ее размеров к солидной господской пашне, разверстанной десятинами (или ее долями) на каждую крестьянскую выть.

В селах великой княгини Софьи Витовтовны (1451 г.) мы видим следы господского фонда семян, но, видимо, при десятинном характере пашни. По сотной грамоте 1543–1544 гг. на дворцовое село Буйгород и Буйгородскую волость (67 деревень и село Палкино) «сельчане» и «деревеньщики» пашут на каждые 6 десятин «хрестьянской пашни» одну десятину на великого князя. Наказ сотной грамоты: «а навоз им возити на великого князя пашню своих дворов 148 дает основание предполагать, что великокняжеский жеребии уже выделен из общего массива полей, хотя твердой уверенности в этом нет.

Процесс выделения господской запашки из общего массива крестьянских полей ощутим лишь только где-то с середины XVI века, когда в формуляре послушных, ввозных и ряда других актов, выдаваемых новым помещикам, появляется очень многозначительная оговорка: «и вы б все крестьяне… пашню его пахали, где собе учинит (подчеркнуто мной, — Л. М.) и оброк платили, чем ваз изоброчит»149. Но даже во второй половине XVI века мы встречаемся с данными о господской пашне, позволяющими предполагать, что и в это время далеко не повсюду господские поля стали обособленными, а не входили отдельными загонками в участки крестьянских полей150. Наиболее завершенный этап выделения господской пашни из пут «же-ребьевого» крестьянского землепользования можно видеть, на наш взгляд, в жалованной уставной грамоте 1590 года Нижегородскому Благовещенскому монастырю и Цареконстантинову монастырю Владимирского уезда, где, в частности, предписано: «А пашня монастырская пахати на выть по полуторы десятины ржи и овса, а сеять Семены монастырскими и жати и класти и молотити и в житницы сыпати и навоз на пашню возити с монастырских конюшенных и з животинных дворов… А как крестьяне монастырскую пашню пашут и изделье всякое монастырское делают — и крестьяном свои хлеб. ести»151. Здесь настолько все обособлено от элементов крестьянского хозяйства, что можно предполагать и обособление пашни, поскольку монастырские поля расположены в селах, где есть монастырские хозяйства. Таким образом, перед нами двухвековая, чрезвычайно замедленная эволюция барщинного монастырского хозяйства, хозяйства, где холопский труд, столь широко распространенный в светском вотчинном хозяйстве, не применялся (повинности в великокняжеских селах — это другой тип развития).

Факт преобладания в большей части этого двухсотлетнего периода долевой господской запашки свидетельствует о громадной роли общинной корпорации в определении характера отношений крестьянина с феодалом. Больше того, этот факт свидетельствует о явном бессилии феодала преодолеть традиции общинного землепользования и землеустройства, наконец, о практической невозможности при данном уровне соотношения классовых сил ввести в хозяйственную практику отработочную ренту в ее наиболее грубой форме — форме полевой барщины. Думается, что обычные мотивировки историков о том, что такая форма эксплуатации еще «не назрела», что феодал не был заинтересован в заведении собственно господского хозяйства, в свете приведенных здесь доводов и соображений могут быть поколеблены. Нужда феодала в собственном хозяйстве подтверждается фактами существования в вотчинах, «боярщинах», «волостках» господской пашни, обрабатываемой холопами. Желание феодала расширить круг своих потребностей, выйдя за рамки потребительских стоимостей, создаваемых в крестьянском хозяйстве, косвенно отражают формуляры кормленых грамот, где очень рано появляется клаузула: «А не люб будет волостелем корм, и они емлють за полоть мяса 10 денег», «А не люб будет доводчикам корм, и они емлют за ковригу деньги» (здесь фигурируют крестьянские продукты) и т. д.152

Этот столь мучительный и многовековой путь развития полевой крестьянской барщины не был, да и не мог быть стимулирован такими факторами, как развитие внутреннего или внешнего рынка. Кроме того, в случае воздействия такого фактора, как рынок, барщина неизбежно должна была бы приобретать характер господствующей формы ренты. Однако резкое увеличение господских запашек (в том числе и монастырских) в связи с совсем иными обстоятельствами отмечено исследователями лишь примерно с середины XVI в. Стало быть, большая часть периода указанной эволюции не была обусловлена этими причинами. Думается, что в данную эпоху действовали лишь механизмы укрепления феодальной собственности на землю. И феноменально медленные темпы эволюции полевой барщины обусловлены фактором существования именно общинного строя частновладельческой деревни.

Данное положение, на наш взгляд, находит подтверждение в выявлении взаимоотношений феодала с крестьянским населением своих владений по поводу полевых барщинных работ. Эволюция и трансформация «жеребьевой» пашни — это лишь хозяйственный аспект проблемы.

Актовый материал позволяет уяснить некоторые моменты и социальной стороны этой проблемы.

 

* * *

 

Здесь мы снова вернемся к интереснейшему тексту купчей 1483–1484 гг. на деревню в Белозерском уезде, где говорится: «Се яз… купил есми… деревню… с хлебом и с семяны, опрочь половничьи половины да их собины, и с пустошми, и с лесы, и с пожнями»153. Помимо довольно твердого свидетельства существования здесь господского поля как элемента собственно господского хозяйства, в тексте грамоты есть чрезвычайно интересный материал о путях привлечения рабочей силы для обработки этих полей. Продавец оговаривает, что запасы хлеба продаются за исключением «половничьей половины». Во-первых, отсюда следует, что продается хлеб и убранный в стога или в житницы, и «хлеб в земле». Последнее означает, что поле было действительно целиком господским, поскольку оговорена «половничья половина», а не господская «половина». Во-вторых, факт упоминания половников в сочетании с фактом упоминания господских семян дает нам возможность подтвердить предположение, что половники работали здесь на господском поле. По материалам XVI–XVII веков половники всегда отдавали семенагосподину, а остальное делили «на полы»154. В-третьих, упоминание так называемых «собин», на наш взгляд, доказывает, что перед нами половники, сеющие именно на господском поле и имеющие в данной деревне не земельные наделы полевой пашни, как полагал Л.В. Черепнин, а лишь нерегулярную пашню в росчистях, займищах и т. п. Оговаривать в грамоте, представляющей акт купли Деревни как хозяйственного комплекса, непричастие к объектам этой купли крестьянских наделов полевой пашни, по нашему мнению, бессмысленно. И вот почему.

В этой грамоте речь идет о местных половниках, т. е. живущих в этой деревне, но, вероятно, продавших свои участки феодалу. Если бы половники сохранили свои наделы, то они бы на них и выращивали господскую долю хлеба, но тогда в грамоте не упоминались бы господские семена, так как в крестьянском хозяйстве они и так должны быть.

Такие половники, лишившиеся своей земли, известны и по другим документам. Л.В. Черепнин приводит в пример купчую от середины XV века крестьян, приобретших для волостной церкви землю у некоего Харитона Родивонова. При этом Харитон порядился в церковные половники за право пользоваться проданным участком. Больше того, Харитон оговорил половничество не только для себя, но и для своих потомков («до ево роду поло-вья до исхода»)155. Такие же половники отмечены в писцовых новгородских книгах конца XV века в деревнях своеземцев близ г. Орешка156. Видимо, о таком же безземельном половнике идет речь в известном судном списке 1495–1499 гг. Троице-Сергиева монастыря с крестьянами во главе со Степаном Панафидиным, где, в частности, говорится: «На том Маткове жил Федор слободчик, а половничал на монастырь Троицкой, и жито делил на гумне с ключники монастырскими»157. Здесь половник по бывшему или, точнее, постоянному месту жительства «слободчик», т. е. черный крестьянин, хотя живет на монастырской земле, а следовательно, и пашет «исполу» монастырское поле. Количество таких примеров можно увеличить.

Если Б.Д. Греков, пользуясь в основном материалами второй половины XVI–XVII вв., был склонен видеть В половниках совершенно определенную категорию сельских жителей, что для этого периода в целом, видимо, справедливо, то Л.В. Черепнин для эпохи XIV–XV вв. вполне обосновал социальную неопределенность и расплывчатость так называемых половников. Их название обусловлено лишь размером отчислений от полученного урожая в пользу «работодателя». Это и крестьяне, потерявшие земельный надел и попавшие в долговую зависимость, это и черные крестьяне с наделом, однако попавшие в силу обстоятельств во временное положение половника к соседнему феодалу158. Состояние половничества по временной протяженности могло быть самым различным — от наследственного и пожизненного до краткосрочного в 1–3 года. Некоторые вариации половничества были сопряжены с потерей тех или иных прав и обязанностей в общине и т. д.

Вместе с тем, в число половников входила, пожалуй наибольшая по численности группа крестьян-издольщиков, т. е. крестьян, уплачивающих натуральный зерновой оброк, равный половине чистого урожая (т. е. без семян)159. Наиболее важно, что этот вид половников был полноправным крестьянством160. Они имели все права и обязанности общинника и, что самое главное, владели земельным наделом. В документах эта категория половников по общему положению стоит в одном ряду с третниками, т. е. с крестьянами, платящими оброк хлебом «из третьего снопа», и, очевидно, с другими группами крестьян. Во всяком случае, в духовной митрополита Алексея сказано: «А все те села дано с серебром и с половники и с третники и с животиною»161. Такие крестьяне-общинники, уплачивающие зерновой оброк «ис половья», очень многочисленны в Водской, Шелонской пятинах, в Шунгском погосте Заонежья и др., что выявляется по материалам новгородских писцовых книг конца XV века162. Из сказанного, на наш взгляд, можно сделать весьма существенный вывод. В XIV–XV вв. заставить крестьянина-общинника пахать господское поле было необычайно трудно. Можно было довести размер продуктовой ренты до максимума той эпохи, т. е. изъять в форме оброка 50 % «приполонного» хлеба, не считая других компонентов ренты, но заставить крестьянина работать на господском поле при той же норме эксплуатации реально было лишь в условиях потери им земельного надела или иных чрезвычайных экономических обстоятельств. В условиях напряженного и чрезвычайно короткого цикла земледельческих работ сила и характер внеэкономического принуждения должны были быть кардинально иными. Крестьянин-общинник, за спиной которого была поддержка сельского мира, должен был лишиться этой поддержки, должен был быть посредством политических рычагов непосредственно зависимым от феодала. Следовательно, вопрос о полевой барщине был непосредственно связан с проблемой коренной перестройки характера внеэкономического принуждения.

Итак, помимо робкого внедрения, в частности в монастырских владениях Севере-Восточной Руси, полевой барщины в виде переходной к собственно барщине формы «жеребьевой» пашни, мы можем выделить еще и окольные пути ее развития. Первым таким окольным путем был генезис крестьянской полевой барщины в виде одной из разновидностей половничества.

Другим, так сказать, окольным путем было серебреничество, или путь экономического закабаления.

Наиболее активно вопрос о серебреничестве в последние два десятилетия обсуждался И.И. Смирновым и Л.В. Черепниным. Опираясь на источники, И.И. Смирнов пришел к выводу, что серебреничество — это «определенная форма феодально-крепостнической зависимости крестьянства XV века»163. Причем «серебро» никогда, по мнению ученого, не означало ренту, это исключительно кабальная ссуда. «Серебреничество» как разновидность долга служило мощным инструментом втягивания в сферу феодальной зависимости новых слоев крестьянства164. Л.В. Черепнин подходит к «серебреничеству» крестьян как к более широкому и многообразному явлению, которое обнимало не только кабальные отношения на основе денежной ссуды, но и включало крестьян, обязанных внести денежный оброк165. Г.Е. Кочин в целом занял позицию, которая близка к концепции И.И. Смирнова. Вместе с тем, Г.Е. Кочин сделал более резкое уточнение сущности «серебреничества». Он считает отношения «серебреничества» отношениями крестьян и феодалов, «вышедшими за пределы обычного круга отношений: выплаты оброков и отбывания отработочной ренты»166. Л.В. Черепнин как будто бы не согласился с подобной трактовкой («нельзя принять безоговорочно»)167.Думается, что в оценке «серебреничества» ближе к искомой истине И.И. Смирнов и Г.Е. Кочин. Вплоть до конца XV века денежный оброк был лишь незначительной частью феодальной ренты. Это прекрасно видно на материалах новгородских писцовых книг, а ведь этот регион, видимо, отличался более активным развитием товарно-денежных отношений. Наиболее обобщенным свидетельством этому является норма ссудного процента, точнее, ростовщического процента. В новгородских землях она составляла «на рубль гривна и 2 деньги». В центральных районах страны ростовщический процент был намного выше (20 % от суммы займа или «на пять шестой»).

Кроме того, «серебро оброчное» не связано с уплатой процентов, а это глубоко принципиальное отличие от кабальной ростовщической ссуды. Вряд ли социальная функция терминологии актов была настолько неразвита, чтобы не отличать в квалификации один вид платежа от другого. Думается, что не прав Л.В. Черепнин, когда считает возможным упоминания о «серебрениках» интерпретировать как упоминания крестьян, обязанных денежным оброком. Для этого нужна социально значимая практика существования денежной ренты в чистом виде, т. е. как самостоятельного явления, а это противоречит данным источников.