Глава III некоторые особенности генезиса капитализма в России

 

Сразу же оговоримся, что в настоящей работе затронута лишь тема влияния природно-климатического фактора на зарождение в России промышленного производства, ибо проблема генезиса капитализма — особая проблема, имеющая большую историографию.

В советской исторической литературе проблема генезиса капитализма в России всегда находилась в центре внимания исследователей. Причем в очень многих работах предлагались концепции раннего и сверхраннего развития капиталистических отношений. Особенно много некорректного было в изучении XVII столетия, пожалуй, наиболее многострадального времени в истории Русского государства со времени татаро-монгольского ига. Как известно, в Западной Европе генезис капитализма связан с периодом расцвета цеховой промышленности и городов. Иное положение было в земледельческой стране, как Россия, где примерно с 60-х гг. XVI в. шли (с незначительной паузой) волны многочисленных социальных потрясений и, что для нас сейчас особенно важно, хозяйственных разорении. В стране в конечном счете стал реальностью глубокий упадок земледелия, резко сократилась численность населения (особенно крестьянства), о чем свидетельствуют массовые данные писцовых книг.

Начало XVII столетия ознаменовалось новой волной ужасающего разорения, которым сопровождалась Смута. Описания писцов 20–30 годов XVII в. засвидетельствовали даже для этого времени огромное количество запустевших, едва заселенных территорий с распаханными клочками земли посреди перелогов, залежей и пашни, поросшей лесом. В ряде районов к 20–40 гг. XVII в. населенность была ниже уровня XVI века. Сплошной подсчет данных по пяти уездам Русского государства (Тверскому, Чернскому. Тульскому, Лихвинскому и Курмышскому) показал, что на 100 десятин бывшей и действующей пашни в 358 поместно-вотчинных владениях среднего для 20–40 гг. XVII в. размера (100–300 дес. «четвертной земли ») приходилось максимум 7–8 душ муж. пола1. Это в 4–5 раз превышало необходимый для более или менее нормального воспроизводства крестьянского хозяйства душевой размер площади пашенных угодий. По 12 центральным уездам на 20 тыс. крестьянских и бобыльских дворов приходилось 600 тыс. четвертной земли, куда входили пашня действующая, запущенная и сенокос. Такова была глубина спада и земледелия, и плотности населения. Ориентировочные подсчеты показывают, что даже к концу первой четверти XVIII в. населенность имений увеличилась лишь вдвое.

После изгнания интервентов и замирения казацких приставств государство столкнулось лицом к лицу с пустой казной и разоренной страной. Ликвидация последствий Смуты и восстановление хозяйства были главной задачей общества вплоть до второй половины XVII в. И тем не менее в нашей историографии уже по отношению к 40-м годам давались весьма оптимистические оценки уровня развития общества, ставились вопросы о развитии капиталистических отношений, о начале мануфактурной стадии в развитии промышленности, о начале формирования всероссийского рынка и т. д.

На самом же деле глубокий спад земледелия и резкое уменьшение земледельческого населения страны не могли не сказаться на уровне и темпах развития городов. Процесс общественного разделения труда едва себя проявлял, так как его активизация напрямую зависела от восстановления земледелия, роста плотности населения, создания условий для увеличения прибавочного продукта в земледелии и скотоводстве, для появления избытка сельского населения и переключения его в другие сферы жизнедеятельности. Лишь интенсивность таких процессов могла привести и к зарождению крупного производства с разделением труда внутри него.  К сожалению, в первой половине XVII в. никаких естественно-исторических предпосылок ни для мануфактуры, ни для резкого роста ремесла в стране не было.

Русское правительство, понимая, что в любой момент страна может вновь стать жертвой сильных агрессоров в лице Швеции и Польши, лихорадочно предпринимало любые меры для восстановления армии, снабжения ее оружием и т. п. Отсюда жесткая финансовая политика и нажим фиска на города. В первой половине XVII в. они несли тягчайшее бремя регулярных налогов и повинностей, к которым систематически добавлялись чрезвычайные поборы. Это вызвало в середине века волну городских восстаний, направленных главным образом на борьбу за восстановление равномерности тяглового обложения черной посадской общины и так называемых беломестцев. Таким образом, лишь к середине XVII в. истощенная страна стала постепенно восстанавливать феодальную экономику. Однако впереди был еще нелегкий путь к подъему этой экономики. Правда, уже в 20-е годы XVII в. единичные районы, в определенной мере избежавшие опустошительных разорении в «смутное время», стабилизировали и развивали хозяйство. К ним частично можно отнести районы торгового пути от Ярославля на Вологду и далее водой до Архангельска. Но главным образом это было Нижегородское и Казанское Поволжье. Здесь активизировался процесс отделения промышленности от земледелия, на базе домашних промыслов развивалось мелкотоварное производство, формировались неземледельческие торгово-промысловые населения. Однако это развитие еще не могло компенсировать общего упадка экономики. Больше того, формирование торгово-промышленных поселений этого края в значительной мере было стимулировано перемещением в них посадского населения городов, бежавшего от непосильного гнета фиска. Во второй половине XVII в. восстановление экономики не привело еще к сколько-нибудь существенным сдвигам в натурально-патриархальном укладе сельскохозяйственной экономики. Об этом, в частности, убедительно свидетельствует соотношение форм феодальной ренты в XVII — начале XVIII в. по данным о 365 имениях, главным образом междуречья Оки и Волги2. В I половине XVII в. отработочная рента была здесь в 2,9 % имений, чисто денежная — в 14,7 %, сочетания разных форм ренты с непременным элементом барщины — в 82,4 % (28 имений). В третьей четверти XVII в. чистая барщина была в 4 % имений, денежная всего лишь в 2,3 % имений, а в 94,7 % имений (70 владений) было сочетание разных форм ренты с непременной барщиной. Наконец, в последней четверти XVII — первой четверти XVIII в. чистая барщина была в 11,6 % владений, чистый денежный оброк — в 8,2 %, а сочетание разных форм ренты — в 80,2 % имений. Следовательно, в XVII в. и даже в начале XVIII в. еще не было дифференциации владений по формам изъятия прибавочного продукта, которое могло быть продиктовано экономической конъюнктурой того или иного района, т. е. крутыми сдвигами в системе общественного разделения труда, а главное, ролью крестьянского хозяйства в изменении этой конъюнктуры.

В условиях России, где от 6 до 8 месяцев в году жители были свободны от непосредственных занятий земледелием, основная масса крестьянства издавна занималась домашними промыслами. Их разнообразие, а главное, продажа на рынке излишков явились не менее важным фактором в развитии процесса общественного разделения труда, чем фактор ремесленной промышленности городов (в этом состоит одно из важнейших отличий развития экономики России от экономики Западной Европы). В данном контексте распространение денежной ренты есть отражение не столько потребности феодала в деньгах, сколько реальной возможности удовлетворить эту потребность. Необычайный по длительности период хозяйственного упадка второй половины XVI — первой четверти XVII в. не мог не вызвать усиления натурального характера всей системы хозяйства. Однако восстановление экономики не свидетельствует о том, что к концу XVII в. произошли качественные сдвиги в системе общественного разделения труда, хотя стремительное развитие городов ряда районов страны дает нам примеры перерастания городского ремесла в мелкотоварное производство.

Как известно, капитал появляется главным образом в формах крупного производства только при особо благоприятных обстоятельствах, какие, например, сложились в конце XV — начале XVI в. в некоторых странах Западной Европы. Там же, где таких условий не было, его появление связано прежде всего с необычайно медленным разложением ремесла и развитием мелкотоварного производства. Этот процесс порождает почти исключительно так называемые неадекватные формы капитала, т. е. такие формы, в которых он выступает не в противоположность труду: в мелком капитале и в промежуточных формах между прежними способами и классическим способом производства самого капитала. Формы мелкого капитала крайне неустойчивы и слабы прежде всего в силу дороговизны наемного труда, что лишает мелкого хозяйчика возможности капиталистического накопления, т. е. получения всего объема прибавочной стоимости при минимуме заработной платы наемного рабочего.

Именно такой характер развития, видимо, был свойственен России со второй половины XVII в. И здесь можно увидеть некоторое сходство процесса зарождения неадекватных форм капитала в России с аналогичным процессом в Англии второй половины XIV–XV вв., т. е. того времени, когда Англии еще не были присущи черты форсированного процесса первоначального накопления, обусловленного, главным образом, резким расширением рынка, интенсивным развитием экспорта, массовым развитием мануфактуры и т. п. В указанные нами периоды в той и другой стране зарождение капитализма носило спорадический, а следовательно, по выражению К. Маркса, «более или менее подчиненный» характер. Такая квалификация обусловлена тем, что неадекватные формы капитала не обладали качественной определенностью. Иными словами, он еще не породил адекватные ему законы капиталистического производства. Поэтому названные формы отношений в силу отсутствия их качественной определенности являются неразвитыми или «среднеразвитыми» формами. Спорадическое появление их в толще феодальной системы производственных отношений не сказывается сколько-нибудь существенно на развитии старого способа производства; они, так сказать, уживаются с ним. Разложение «старых экономически» отношений земельной собственности» происходит лишь на микроуровне. Именно вследствие названных свойств неадекватных форм капитала хозяин и рабочий были социально близки друг к другу. Больше того, часть прибавочной стоимости попадала в руки рабочего и составляла традиционный фонд его потребления.

Начало же капиталистической эры практически связано лишь с появлением крупного производства в форме централизованной мануфактуры, ибо именно эта форма в конечном счете вызвала к жизни основные законы капиталистического способа производства, которые сначала были исторически ограничены и лишь с переворотом в механизме ценообразования получили полный простор действий.

В России второй половины XVII — начала XVIII в. неадекватные формы капитала, создающие социальную близость хозяйчика и рабочего, т. е. отсутствие противоположности труда и капитала, были обусловлены тремя важнейшими моментами. Во-первых, отсутствием сколько-нибудь существенных проявлений процесса экспроприации непосредственных производителей, следствием чего явился острый дефицит свободной рабочей силы. Во-вторых, господством краткосрочной системы вольного найма (поденщины) как в ремесленном, так и в мелкотоварном производстве. В-третьих, высоким уровнем оплаты труда свободного рабочего, оплаты, покрывающей или почти покрывающей всю стоимость его труда.

Начнем с того, что наиболее распространенный в XVII в. размер поденной оплаты малоквалифицированного, а чаще неквалифицированного труда (черной работы) достигал одного алтына (3 коп.)3. Этот уровень заработной платы даже при приближенной оценке отнюдь не сводился к оплате необходимого труда, а включал в себя и оплату доли прибавочного рабочего времени4. Этот уровень поденной оплаты бывал при обмене дохода на живой труд, т. е. когда наемный труд служил лишь внешним проявлением обмена услугами5. Этот уровень оплаты встречался и при эпизодическом найме, предпринимаемом ремесленниками, оплачивающими свободный труд по его стоимости.

Достаточно сказать, что в середине и второй половине XVII в. 5–6 кг ржаной муки или 20-фунтовый каравай хлеба (9 кг) стоили один алтын. На эту сумму можно было купить 4 кг дорогой гречневой крупы, или 9 кг яшного солода, или пять-шесть десятков яиц, или 1,7 кг свиного мяса. На алтын в районах, отдаленных от богатых рыбой волжских берегов, можно было купить 1,5 кг свежей осетрины или семги. В Нижнем Новгороде «за грош можно купить… столько рыбы, сколько не в состоянии съесть четыре человека». В районе Белоозера алтын стоила крупная щука или 4–5 крупных лещей или судаков. Алтын стоили 2 с небольшим аршина холста, или аршин полотна, или 6 пар лаптей. За ту же цену можно было купить около аршина сукна «мирского вального», аршин простого сермяжного сукна, пару верхних или исподних рукавиц и т. д.6

В идеале, трудясь еженедельно только по 5 дней, поденщик мог заработать в год на алтынной оплате примерно 7 руб. 50 коп. А годовой прожиточный минимум (на питание) одного работника мог быть равным 2–2,5 руб. (по явно завышенным подсчетам С.Т. Струмилина, он достигает 3 руб.)7. В то же время комплект летне-зимней одежды стоил ориентировочно 1,5–1,8 руб. Телега, упряжь и хорошая лошадь стоили примерно 6 руб., а с дешевой лошадью около 3,25 руб. Сани-дровни стоили около 17 коп., топор — 5–7 коп. Готовый сруб большого дома (около 70 м) стоил 8—10 руб., а дом поскромнее вдвое дешевле, амбар стоил 5–6 руб. и т. д.8

Годовой условный уровень заработной платы малоквалифицированного или неквалифицированного рабочего был не ниже стоимости того круга потребностей, которые были, например, у монастырских ремесленников, так называемых «шваленных» мастеров (кузнецы, кожевники, сапожники, суконники, портные, коновалы и т. д.), которые имели бесплатное питание и одежду и получали годовое жалование 0,7–1 руб., редко 2–2,5 руб.9

Таким образом, алтынный поденный заработок во всех видах труда не был оплатой лишь необходимого труда. Проработав день, поденщик мог жить на заработок в течение 3–5 дней, следовательно, ему доставалась оплата доли его прибавочного рабочего времени. Разумеется, все это характеризует лишь уровень поденной оплаты, но вовсе не реальные заработки. Реальная действительность была более сложна. При отсутствии однозначной тенденции роста спроса на рабочие руки поденщик часто не имел работы и был вынужден питаться «христовым именем», т. е. нищенствовать.

Уровень оплаты квалифицированного свободного ремесленного труда был значительно выше. И это обстоятельство представляется наиболее важным в анализе тенденций развития мелкого капитала в его неадекватных или промежуточных формах, ибо центральной фигурой свободного найма в мелких предприятиях (не говоря уже о первых предприятиях мануфактурного типа) оставался квалифицированный работник.

В Москве в 1613–1614 гг. рядовые ремесленники поденно зарабатывали 3–4 коп.10, что по ценам II половины XVII в. равнялось 4,2–5,6 коп. Таким образом, условный годовой оклад (250 рабочих дней) составил бы от 10,5 руб. до 14 руб. В начале XVII в. сапожник получал за шитье («за дело») пары добротных сапог один алтын11. Принимая его производительность на уровне производительности сапожника в I четверти XVIII в. (т. е. в среднем 8—10 пар в неделю), получим суммарный идеальный итог стоимости его работы за год в 12 руб. (за 400 пар). Иногда заработок мог доходить и до 18 руб., но, видимо, при шитье дорогой обуви12. По сведениям Кильбургера, на подмосковных каменоломнях поденная плата каменщику — 8 коп. (в год около «20 руб.), а носильщику — алтын13. В условиях нехватки свободной рабочей силы в отдельных случаях резко возрастал уровень оплаты даже неквалифицированного труда. Так, на будных майданах Б.И. Морозова в условиях применения промышленного барщинного труда крестьян, стоящих «у корыт», приходили временные добровольные подмены барщинно-обязанных крестьян «охочими людьми», труд которых на условиях свободного найма, выступающего в. форме так называемых услуг, оплачивался самими крестьянами. Оплата достигала 40 алтын в месяц, что в год могло составить 14,4 руб.14 В Сибири при разведке руд на реке Томи в 1623 г., организованной властями, на рубку дров и их «пожог» на уголь нанимали гулящих людей, платя им баснословные суммы по 4 и 5 алтын в день (в год 30–37,5 руб.)».

В металлообработке, наиболее важной отрасли хозяйства страны, уровень оплаты свободного труда городских ремесленников был также высоким. При срочных казенных заказах оплата могла быть очень высокой. Так, в 1632 г., по сведениям о двух казенных заказах тотемским кузнецам, их поденная оплата в первом случае равнялась 6 коп., а во втором — 6–9 коп.16 В переводе на годовой 250-дневный заработок это составит от 14 руб. 76 коп. до 24 руб. 60 коп. В кузнецкой слободе Тулы в 1612 г. кузнецы получали поденно по 4 коп., а ярыги — по 2,5 коп., что на цены II половины XVII в. составит 5,6 коп. и 3,5 коп. (соответственно в год это составило бы 14 руб. и 8 руб. 75 коп.)17.

Однако все это условные уровни годового заработка, поскольку и у казенных кузнецов, и у городских кузнецов в XVII в. не было в течение года бесперебойной работы. В Тихвине, например, кузнецы у «государева дела» получали за год всего около 4 руб.18 Исключением, пожалуй, были лишь тульские казенные кузнецы, которые иногда получали правительственные заказы, близкие к годовому объему работы. Так, в 1671 г. казенный годовой заказ достигал 2 тыс. пищалей. При оплате 67 коп. за пищаль на каждого из 90 мастеров-кузнецов пришлось около 15 руб.19 (не считая частичного участия подсобных работников). Как известно, казенные кузнецы имели и другие формы дохода, привилегии и т. п.

Обычно же работа ремесленников-кузнецов отнюдь не занимала все потенциальное годовое рабочее время. Устюженские «сказки» 1702 г. хорошо показывают это формулами о характере работы: «хто что принесет сковать», «из найму на людей, кто их когда наймет»20. Для пояснения этого положения приведем следующий пример. В начале XVII в. 1 тыс. однотесных гвоздей стоила примерно 60 коп., а двоетесные — 84 коп.21 На цены II половины XVII в. это составит около 85 коп. и 1 рубля. Если считать производительность кузнеца с подсобным работником, а главное, годовое рабочее время равным тому, что было в конце XVIII в. (от 270 до 800 гвоздей разных сортов в день, т. е. в среднем 535 шт.)22, то их дневной валовой доход составил бы 49 коп. Следовательно, за 42 рабочие недели это составило бы свыше 120 руб. При производственных расходах, равных примерно 58–60 %, чистый доход составил бы 50 руб. Принимая соотношение долей кузнеца-хозяйчика и молотового как 3:1, получим годовой доход кузнеца около 37 руб., а молотового около 12 руб. В работе К.Н. Сербиной по Тихвину есть данные о производительности кузнеца с 2 подсобными работниками на обработке так называемого связного железа23. Делая, видимо, по одной связи за 2 дня, они за 30 дней изготовляли до 75 пудов (по 5 пудов в связи). При цене за 10 пудов 3 руб. их валовой доход в год мог достигать 180 руб. А чистый доход (считая, что 60 % составляли производственные расходы) мог быть равным 72 руб. (на кузнеца примерно 43 руб., а молотовым — по 14,4 руб.).

Реальные же заработки были во много раз ниже. Устюженский кузнец-сковородник, т. е. представитель наиболее доходного ремесла, имел в год 9 руб., а молотовой еще меньше24. В Тихвине кузнец получал в год 8,5 руб. (молотовые по 4 р. 25 к.)25. В Кунгурском у. годовая заработная плата кузнеца в кузнице достигала также 9 руб. и т. д.26

Названный разрыв был обусловлен многими причинами. Но среди них, видимо, важнейшая состоит в неполной занятости и ремесленника, и мелкого товаропроизводителя. Весьма существенную роль играло и непостоянство спроса (особенно при производстве такой специфичной продукции, как низкосортная сталь или уклад). Это нередко вело к тяжелой зависимости ремесленников от торгово-ростовщического капитала.

В данном случае мы выделяем лишь факт весьма высокого уровня оплаты труда ремесленника, причем прежде всего в форме сдельной и поденной оплаты. Это принципиально важно, так как фиксирует неблагоприятные условия присвоения мелким хозяйчиком прибавочного рабочего времени квалифицированного и малоквалифицированного непосредственного производителя. Эти невыгодные хозяйчику условия продиктованы двумя обстоятельствами:

дефицитом рабочей силы, обусловливающим высоту заработка, и краткосрочностью работ. Традиционный поденный найм всегда был обусловлен ограниченным реальным объемом работы, т. е. заказом, полученным ремесленником. Поэтому в кузнечном промысле, как, очевидно, и в других отраслях экономики, господствовала сдельная формы оплаты. В «сказках» 1702 г. по Устюжне Е.И. Заозерская встретила поденный найм всего лишь в трех случаях, остальные же были сдельными, т. е. определены реальным объемом заказа. Эпизодический характер найма иллюстрируется и формулой «сказок»: «в иное время (т. е. иногда, — Л. М.) в помощь наймуют»27. При крупных срочных заказах, естественно, количество наймитов могло возрасти (в сковородном промысле могло быть, например, до 6 молотовых работников на одного «середового» и кузнеца)28. Но, подчеркиваем, реальные заработки свидетельствуют о непостоянстве таких тенденций. В Тихвине XVII в. бытовала практика, когда к кузнецам «приходя наймуются на малое время временем ис пашенных людей, поряживаютца молотом по какому кузлу побить дни на 2, и на 3, и на неделю или на две, волею, бес порядных записей»29. Последнее замечание источника весьма важно, т. к. годовой найм по порядным записям в XVII в. был не вольным, а широко практикуемым в том же Тихвине и других городах кабальным наймом.

Подытожить наши наблюдения помогает результат расчетов, проведенных на основе сведений о расценках поденной оплаты кузнеца, подсобных рабочих, цен на сырье, материалы и готовую продукцию в XVII в. (по устюженскому сковородному промыслу), а также сведений о производительности их труда (по данным того же промысла в конце XVIII в.)30. Этот результат показывает, что при том уровне оплаты свободного труда, который существовал в XVII в. (примерно 34–35 % валового дохода), и потенциальная, и практическая прибыль эксплуататора-хозяйчика как формального капиталиста была значительно меньше обычной торговой прибыли (8 % при 10–12 % торговой прибыли). Эти расчеты вполне согласуются с наблюдениями о стоимости живого труда в других кузнечных промыслах. Ковка топора (работа) составляла 40–50 % от стоимости готового изделия, а ковка ножей — 35–45 %31. А ведь обработка металла — одна из немногих отраслей ремесла, где стоимость живого труда составляла наибольшую долю в стоимости изделия и, следовательно, норма прибыли могла быть наиболее высокой. В портняжном деле, обработке овчин, мерлушек, сапожном мастерстве доля живого труда составляла соответственно 13 %, 9—18 %, 20 % и 25 %32. Таким образом, вполне понятно, что даже в кузнечном промысле в XVII в., в частности в Тихвине, практически отсутствовали тенденции к укрупнению производства. Здесь лишь одна кузница была на 5 горнов, а 18 чел. кузнецов (ок. 25 %) владели только долями кузниц33. По наблюдениям К.Н. Сербиной, удачливые кузнецы стремились прежде всего пойти в торговлю34. В Устюжне в конце века лишь один из 60 владельцев имел три, а трое — по две кузницы. Тремя-четырьмя горнами владели 13 чел., однако последнее было связано главным образом с особенностями технологии обработки металла из болотных руд35. Зарождение мелкого капитала во всех этих формах опиралось на условия, когда сам капиталистический производитель оперирует в столь ничтожном масштабе, что приближается к производителям, которые работают сами.

Итак, отсутствие непрерывного производства в мелкотоварном производстве в сочетании с высоким уровнем оплаты свободного наемного труда создавало условия, неблагоприятные для самого важного процесса — накопления мелкого капитала. Это отнюдь не мешало широкому развитию ремесел и промыслов. Однако низкая прибыль в мелкотоварном производстве, в свою очередь, вела не к вложению торгового капитала в производство, а лишь к закабалению разного рода мелких ремесленников и промышленников торгово-ростовщическим капиталом36.

Подобная ситуация лишала страну возможности удовлетворения ее государственных потребностей. Необходим был резкий скачок в техническом уровне производства. Он был, как известно, достигнут в XVII в. путем правительственных усилий по созданию концессионных предприятий с привлечением иностранных капиталов.

Таким образом, закономерность появления крупного железоделательного производства несомненна, поскольку оно было порождено хозяйственно-политическими потребностями страны.