Обильный материал разнородных источников убеждает нас в том, что
восточнославянская государственность вызревала на юге, в богатой и
плодородной лесостепной полосе Среднего Поднепровья. Здесь за тысячи лет до
Киевской Руси было известно земледелие. Темп исторического развития здесь,
на юге, был значительно более быстрым, чем на далеком лесном и болотистом
севере с его тощими песчаными почвами. На юге, на месте будущего ядра
Киевской Руси, за тысячу лет до основания Киева сложились "царства"
земледельцев-борисфенитов, в которых следует видеть праславян; в "трояновы
века" (II--IV века нашей эры) здесь возродилось экспортное земледелие,
приведшее к очень высокому уровню социального развития.
Смоленский, полоцкий, новгородский, ростовский север такого богатого
наследства не получил и развивался несравненно медленнее. Даже в XII веке,
когда юг и север во многом уже уравнялись, лесные соседи южан все еще
вызывали у них иронические характеристики "звериньского" образа жизни
северных лесных племен.
При анализе неясных и порою противоречивых исторических источников
историк обязан исходить из аксиомы неравномерности исторического развития,
которая в нашем случае проявляется четко и контрастно. Мы обязаны отнестись
с большой подозрительностью и недоверием к тем источникам, которые будут
преподносить нам Север как место зарождения русской государственности, и
должны будем выяснить причины такой явной тенденциозности.
Второе примечание, которое следует сделать, приступая к рассмотрению
ранней государственности Руси, касается уже не географии, а хронологии.
Средневековые летописцы непозволительно сжали весь процесс рождения
государства до одного-двух десятилетий, пытаясь уместить тысячелетие
создания предпосылок (о чем они и понятия не имели) в срок жизни одного
героя -- создателя державы. В этом сказывался и древний метод
мифологического мышления, и средневековая привычка заменять целое его
частью, его символом: в рисунках город подменялся изображением одной башни,
а целое войско -- одним всадником. Государство подменялось одним князем.
Сжатие исторического времени сказалось в том, что основание Киева,
которое (как мы установили теперь), следует относить к концу V или к первой
половине VI века нашей эры, некоторые летописцы ошибочно поместили под 854
годом, сделав Кия современником Рюрика и сплющив до нуля отрезок времени в
300--350 лет. Подобная ошибка равнозначна тому, как если бы мы представляли
себе Маяковского современником Ивана Грозного.
Из русских историков XI--XII веков Нестор был ближе всех к исторической
истине в обрисовке ранних фаз жизни государства Руси, но его труд дошел до
нас сильно искаженным его современниками именно в этой вводной части.
Первый этап сложения Киевской Руси (на основании уцелевших фрагментов
"Повести временных лет" Нестора, подкрепленных, как мы видели,
многочисленными материалами V--VII веков и ретроспективно источниками XII
века) рисуется как сложение мощного союза славянских племен в Среднем
Поднепровье в VI веке нашей эры, союза, принявшего имя одного из
объединившихся племен -- народа РОС или РУС, известного в VI веке за
рубежами славянского мира в качестве "народа богатырей".
Как бы эпиграфом к этому первому этапу истории русской
государственности киевский летописец поставил два резко контрастирующих
рассказа о двух племенных союзах, о двух различных судьбах. Дулебы
подверглись в VI--VII веках нападению авар-"обров". Авары "примучиша Дулебы,
сущая словены и насилие творяху женам дулебьскым: аще поехати будяше обрину,
не дадяше впрячи ни коня, ни волу, но веляше впречи 3 ли, 4 ли, 5 ли жен в
телегу и повести обрина...". Дулебы бежали к западным славянам, и осколки их
союза оказались вкрапленными в чешские и польские племена.
Трагическому образу славянских женщин, везущих телегу с аварским
вельможей, противопоставлен величественный образ Полянского князя ("поляне,
яже ныне зовомая Русь"), с великою честью принятого во дворце византийского
императора в Царьграде.
Основание Киева в земле полян-руси сопоставлено другим летописцем с
основанием Рима, Антиохии и Александрии, а глава русско-полянского союза
славянских племен, великий князь киевский, приравнен к Ромулу и Александру
Македонскому.
Исторический путь дальнейшего развития славянских племен Восточной
Европы был намечен и предопределен ситуацией VI--VII веков, когда русский
союз племен выдержал натиск кочевых воинственных народов и использовал свое
выгодное положение на Днепре, являвшемся путем на юг для нескольких десятков
северных племен днепровского бассейна. Киев, державший ключ от днепровской
магистрали и укрытый от степных набегов всей шириной лесостепной полосы ("и
бяше около града лес и бор велик"), стал естественным центром процесса
интеграции восточнославянских племенных союзов, процесса возникновения таких
социально-политических величин, которые уже выходили за рамки самой развитой
первобытности.
Вторым этапом исторической жизни Киевской Руси было превращение
приднепровского союза лесостепных славянских племен в "суперсоюз",
включивший в свои фаницы несколько десятков отдельных мелких славянских
племен (неуловимых для нас), объединенных в четыре крупных союза. Что
представлял собою союз племен в IX веке, мы можем видеть на примере вятичей:
здесь самостоятельно, изнутри рождались отношения господства и подчинения,
создавалась иерархия власти, устанавливалась такая форма взимания дани, как
полюдье, сопряженная с внешней торговлей, происходило накопление сокровищ.
Примерно такими же были и другие союзы славянских племен, имевших "свои
княжения".
Процесс классообразования, шедший в каждом из племенных союзов,
опережался процессом дальнейшей интефации, когда под властью единого князя
оказывалось уже не "княжение", объединявшее около десятка первичных племен,
а несколько таких союзов -- княжений. Появлявшееся новое грандиозное
объединение было в прямом, математическом, смысле на порядок выше каждого
отдельного союза племен вроде вятичей.
Приблизительно в VIII -- начале IX века наступил тот второй этап
развития Киевской Руси, который характеризуется подчинением ряда племенных
союзов власти Руси, власти киевского князя. В состав Руси вошли не все союзы
восточнославянских племен; еще были независимы южные уличи и тиверцы,
хорваты в Прикарпатье, вятичи, радимичи и могущественные кривичи.
"Се бо тъкъмо (только) Словеньск язык в Руси: Поляне, Древляне,
Новъгородьци, Полочане, Дрьгъвичи, Север, Бужане, зане седоша по Бугу,
послеже же Волыняне"
("Повесть временных лет").
Хотя летописец и определил этот этап как период неполного объединения
восточнославянских племен, однако при взгляде на карту Восточной Европы мы
видим большую территорию, охватившую всю исторически значимую лесостепь и
широкую полосу лесных земель, идущую от Киева на север к Западной Двине и
Ильменю. По площади (но не по населенности, разумеется) Русь того времени
равнялась всей Византийской империи 814 года или империи Каролингов того же
времени.
Если внутри отдельных союзов племен существовали и иерархия княжеской
власти (князья племен-волостей и "князь князей"), и полюдье, которое, как
увидим ниже; представляло собой необычайно сложное и фомоздкое
государственное мероприятие, то создание союза союзов подняло все эти
элементы на более высокую ступень. Восточные путешественники, видевшие Русь
первой половины IX века своими глазами, описывают ее как огромную державу,
восточная граница которой доходила до Дона, а северная мыслилась где-то у
края "безлюдных пустынь Севера".
Показателем международного положения Руси в первой половине IX века
является, во-первых, то, что глава всего комплекса славянских племенных
союзов, стоявший над "князьями князей", обладал титулом, равнявшимся
императорскому, -- его называли "каган", как царей Хазарии или главу
Аварского каганата (839 год). Во-вторых, о размахе внешней торговли Руси
(сбыт полюдья) красноречиво говорит восточный географ, написавший "Книгу
путей и государств":
"Что же касается до русских купцов, а они -- вид славян, то они вывозят
бобровый мех и мех чернобурой лисы и мечи из самых отдаленных частей страны
Славян к Русскому [Черному, называвшемуся тогда и Русским] морю, а с них
десятину взимает царь Византии, и если они хотят, то они отправляются по
Танаису (?), реке Славян и проезжают проливом столицы Хазар и десятину с них
взаимает их правитель".
До столицы Хазарии могли добираться и купцы из отдельных племенных
союзов, выгодно расположенных на путях, ведших к Нижней Волге. Славяне
(вятичи и другие) были полноправными контрагентами хазар в самой их столице.
О русах же, то есть о представителях Киевской державы, говорится, что они
уходили на юг, далеко за пределы Хазарии, преодолевая Каспийское море длиною
в 500 фарсангов:
"Затем они отправляются к Джурджанскому морю и высаживаются на каком
угодно берегу... (и продают все, что с собой привозят, и все это попадает в
Рей). Иногда они привозят свои товары на верблюдах из Джурджана в Багдад,
где переводчиками для них служат славянские рабы. И выдают они себя за
христиан..." (В скобках помещен текст Ибн ал-Факиха.)
На первый взгляд может показаться невероятным путешествие русских
купцов "из отдаленных концов Славонии" в самый центр мусульманского мира --
Багдад. Но отдаленные земли полочан уже принадлежали Руси; это подтверждено,
как мы видели, перечнем племенных союзов. Путь по морю и далекая экспедиция
от южного берега Каспия до Багдада документированы рассказом очевидца:
Ибн-Хордадбег, труд которого цитирован выше, писал не с чужих слов -- он был
начальником почт в Рее (крупнейшем торговом городе), и ему была
подведомственна область Джебел, через которую лежал путь Рей -- Багдад.
Писатель своими глазами должен был видеть руины древнего зиккурата в
окрестностях Багдада с точными замерами руин ("есть останьк его промежю
Асура и Вавилона и есть в высоту и в ширину лакот 5433"), и старославянское
название верблюда ("случися купьцу некоторуму, гьнавъшу вельбуды своя") XI
века.
У народов Европы (в том числе и у потомков варягов -- шведов) название
верблюда восходит к греческой (kamhloz) или к латинской (camelus) форме. У
иранских народов существовала форма "уштра". У славян же это выносливое
животное названо своим, славянским словом ("вельбл дь", "вельблудь"),
прекрасно этимологизируемым: оно образовано слиянием двух корней,
обозначающих "множество" ("велеречие, великолепие" и др.) и "хождение",
"блуждание".
Наличие носового звука говорит о древности образования этого слова,
означающего "много ходящий", "много блуждающий". Для того чтобы дать
верблюду название, выражающее его выносливость, его способность преодолевать
большие расстояния, недостаточно было видеть горбатых животных где-то на
восточных базарах -- нужно было испытать их свойства "велеблуждания".
Очевидно, на таких караванных путях, как путь от Рея до Багдада (около 700
километров), и рождалось у славянских купцов новое слово. Не исключена
возможность того, что славянское "вельблуд" является лишь осмыслением
арабского названия верблюдов "ибилун". Если бы это оказалось верным, то
послужило бы еще одним подкреплением свидетельств о знакомстве русов с
караванными дорогами Востока.
Сбыт полюдья русской знатью производился не только в страны Ближнего
Востока, но и в византийские причерноморские владения, о чем бегло говорит
Ибн-Хордадбег, упомянув о "десятине" (торговой пошлине), которую русы платят
императору. Возможно, что блокирование Византией устья Днепра и того
побережья Черного моря, которое было необходимо русам для каботажного
плавания к Керченскому проливу или в Царьград, и послужило причиной русского
похода на византийские владения в Крыму, отраженного в "Житии Стефана
Сурожского".
Поход "новгородского князя" Бравлина исследователи относят к концу VIII
или к первой трети IX века. Русы взяли Сурож (современный Судак), а их князь
крестился; быть может, принятие какой-то частью русов христианства объясняет
упоминание Ибн-Хордад-бега о том, что русы выдают себя за христиан и платят
в странах Халифата подушную подать (как христиане).
Появившись в Черном море, вооруженные флотилии русов не ограничились
юго-восточным побережьем Тавриды, лежавшим на их обычном пути в Хазарию и на
Каспий, но предпринимали морские походы и на южный анатолийский берег
Черного моря в первой половине IX века, как об этом свидетельствует "Житие
Георгия Амастридского".
Черное море, "море Рума" -- Византии, становилось "Русским морем", как
его и именует наш летописец. Каспийское море он называл "Хвалисьским", то
есть Хорезмийским, намекая тем на связи с Хорезмом, лежащим за Каспием,
откуда можно были "на восток дойти в жребий Симов", то есть в арабские земли
Халифата. Черное море, прямо связанное с Киевом, летописец описывает так:
"А Дънепр вътечеть в Понтьское море (античный Понт Эвксинский) треми
жерелы еже море словеть Русьское".
Сведения VIII -- начала IX века о русских флотилиях в Черном море,
несмотря на их отрывочность, свидетельствуют о большой активности
государства Руси на своих южных торговых магистралях. Знаменитый поход русов
на Царьград в 860 году был не первым знакомством греков с русскими, как это
риторически изобразил константинопольский патриарх Фотий, а первым мощным
десантом русов у стен "Второго Рима". Целью похода русской эскадры к Босфору
было стремление утвердить мирный договор с императором.
Второй этап исторического существования Киевской Руси (VIII -- середина
IX века) характеризуется не только огромным территориальным охватом от
"безлюдных пустынь Севера", от "отдаленнейших частей славянского мира" до
границы со степью, но и небывалой ранее важнейшей активностью от Русского
моря и "Славянской реки" до Византии, Анатолии, Закаспия и Багдада.
Государство Русь уже поднялось на значительно большую высоту, чем
одновременные ему отдельные союзы племен, имевшие "свои княжения".
Внутренняя жизнь Киевской Руси этого времени может быть освещена за
отсутствием синхронных источников лишь после ознакомления с последующим
периодом при помощи ретроспективного поиска истоков тех явлений, которые
возникли на втором этапе, а документированы лишь для последующего времени.
Третий этап развития Киевской Руси не связан с каким-либо новым
качеством. Продолжалось и развивалось то, что возникло еще на втором этапе:
увеличивалось количество восточнославянских племенных союзов, входящих в
состав Руси, продолжались и несколько расширялись международные торговые
связи Руси, продолжалось противостояние степным кочевникам.
Третий этап жизни Киевской Руси определяется тем, что налаженные
регулярные связи со сказочными странами Востока, сведения о которых в той
или иной форме достигали отдаленнейших концов славянства (дань у полочан или
словен собирали дружинники, только что возвратившиеся из тысячеверстной
экспедиции в заморские южные земли), стали известны и тем северным соседям
славян, о которых восточным географам IX века не было известно даже то, что
они существуют. Думал же автор "Областей мира", что теплое течение
Гольфстрим омывает земли славян, а не скандинавов и лопарей.
Из "безлюдных пустынь Севера" стали появляться в юго-восточной
Прибалтике "находники"-варяги, привлеченные слухами о том, что из Оковского
леса (Валдайская возвышенность) "потечеть Волга на восток и вътечеть
седмиюдесят жерел в море Хвалисьское", что существует где-то далеко за
лесами Русь, совершающая ежегодные торговые экспедиции и в Византию, и в
страны Хвалынского моря, откуда шел на север поток восточных серебряных
монет.
По поводу оживленных связей Руси с Востоком, отраженных в
многочисленных нумизматических находках, В. Л. Янин пишет: "Характер
движения восточной монеты через территорию Восточной Европы представляется
следующим образом. Европейско-арабская торговля возникает в конце VITI века
как торговля Восточной Европы (то есть Руси, славян и Воложской Болгарии. --
Б. Р.) со странами Халифата... Миф об исконности организующего участия
скандинавов в европейско-арабской торговле не находит никакого обоснования в
источниках". Все сказанное относится еще к нашему второму этапу.
Норманны-мореходы проложили морской путь вокруг Европы, грабя побережья
Франции, Англии, Испании, Сицилии и добираясь до Константинополя; у народов
Запада сложилась специальная молитва: "Господи! Избави нас от норманнов!"
Для скандинавов, привычных к морю, не представляла особой трудности
организация флотилий из сотен кораблей, которые терроризировали население
богатых приморских городов, используя эффект внезапности. В глубь континента
норманны не проникали.
Все восточнославянские земли находились вдали от моря, а проникновение
балтийских мореплавателей в Смоленск или Киев было сопряжено с колоссальными
трудностями: нужно было плыть по рекам вверх, против течения, флотилия могла
быть обстреляна с обоих берегов. Наибольшие трудности представляли
водоразделы, через которые нужно было переправляться посуху, вытащив ладьи
на землю и переволакивая их на лямках через волоки. Беззащитность
норманнской армады увеличивалась; ни о какой грозной внезапности не могло
быть и речи.
Киевскому князю достаточно было поставить на волоках и разветвлениях
путей (например, на месте Новгорода, Русы или Смоленска) свою заставу, чтобы
преградить путь на юг "сухопутным мореходам". В этом было существенное
отличие Европы Восточной от Европы Западной. Просачивание варягов в
восточнославянские земли началось значительно позже, чем к берегам
европейских морей. В поисках путей на Восток норманны далеко не всегда
пользовались так называемым путем "из Варяг в Греки", а, огибая с
северо-востока дальние владения Руси, проникали на Волгу и Волгой шли на юг
к Каспию.
Путь же "из Варяг в Греки", будто бы шедший из Балтики в Ладогу, из
Ладоги в Ильмень, а далее по Днепру в Черное море, является домыслом
норманнистов, настолько убедивших всех ученых людей XIX и XX веков в своей
правоте, что описание это стало хрестоматийным. Обратимся к единственному
источнику, где употреблено это словосочетание, -- к "Повести временных лет".
Вначале помещен общий заголовок, говорящий о том, что автор собирается
описать круговой путь через Русь и вокруг всего Европейского континента.
Самое же описание пути он начинает с пути "из Грек" на север, вверх по
Днепру:
"Бе путь из Варяг в Грекы и из Грек по Днепру и вьрх Дънепра волок до
Ловати и по Ловати вънити в Илмерь езеро великое, из него же езера потечеть
Вълхов и вътечеть в езеро великое Нево (Ладожское) и того езера вънидеть
устие (река Нева) в море Варяжськое (Балтийское)..."
Здесь детально, со знанием дела описан путь из Византии через всю Русь
на север, к шведам. Это путь "из Грек в Варяги". Летописцем он намечен
только в одном направлении -- с юга на север. Это не означает, что никто
никогда не проходил этим путем в обратном направлении: вверх по Неве, вверх
по Волхову, вверх по Ловати и затем по Днепру, но русский книжник обозначил
путь связей южных земель со скандинавским Севером, а не путь варягов.
Путь же "из Варяг в Греки" тоже указан летописцем в последующем тексте,
и он очень интересен для нас:
"По тому же морю (Варяжскому) ити доже и до Рима, а от Рима прити по
тому же морю и Цесарюграду, а от Цесаряграда прити в Понт-море, в неже
вътечеть Дънепр река".
Действительный путь "из Варяг в Греки", оказывается, не имел никакого
отношения к Руси и славянским землям. Он отражал реальные маршруты норманнов
из Балтики и Северного моря (оба они могли объединяться под именем
Варяжского моря) вокруг Европы в Средиземное море, к Риму и норманнским
владениям в Сицилии и Неаполе, далее на восток "по тому же морю" -- к
Константинополю, а затем и в Черное море. Круг замкнут.
Русский летописец знал географию и историю норманнов много лучше, чем
позднейшие норманнисты.
Первые сведения о соприкосновении норманнов со славянами помещены в
летописи под 859 годом (дата условна).
"Имаху дань варяги, приходяще из заморил на Чуди и на Словенех и на
Мери и на Веси и на Кривичих".
Перечень областей, подвергшихся нападению варягов, говорит, во-первых,
о племенах, живших или на морском побережье (чудь -- эстонцы), или
поблизости от моря, на больших реках, а во-вторых, о том обходном пути,
огибающем владения Руси с северо-востока, о котором говорилось выше (Весь и
Меря).
Славянские и финские племена дали отпор "находникам"-варягам:
"В лето 862. Изгьнаша варягы за море и не даша им дани и почаша сами
собе владети..."
Далее в "Повести временных лет" и других древних летописях идет
путаница из фрагментов разной направленности. Одни фрагменты взяты из
новгородской летописи, другие из киевской (сильно обескровленной при
редактировании), третьи добавлены при редактировании взамен изъятых.
Стремления и тенденции разных летописцев были не только различны, но и
нередко прямо противоположны.
Именно из этой путаницы без какого бы то ни было критического
рассмотрения извлекались отдельные фразы создателями норманнской теории,
высокомерными немцами XVIII века, приехавшими в медвежью Россию приобщать ее
к европейской культуре. 3. Байер, Г. Миллер, А. Шлецер ухватили в летописном
тексте фразы о "звериньском образе" жизни древних славян, произвольно
отнесли их к современникам летописца (хотя на самом деле контрастное
описание "мудрых и смысленых" полян и их лесных соседей должно быть отнесено
к первым векам нашей эры) и были весьма обрадованы легендой о призвании
варягов северными племенами, позволившей им утверждать, что
государственность диким славянам принесли норманны-варяги. На всем своем
дальнейшем двухсотлетнем пути норманнизм все больше превращался в простую
антирусскую, а позднее антисоветскую политическую доктрину, которую ее
пропагандисты тщательно оберегали от соприкосновения с наукой и критическим
анализом.
Основоположником антинорманнизма был М. В. Ломоносов; его последователи
шаг за шагом разрушали нагромождение домыслов, при помощи которых
норманнисты стремились удержать и укрепить свои позиции. Появилось множество
фактов (особенно археологических), показывающих второстепенную и вторичную
роль варягов в процессе создания государства Руси.
Вернемся к тем источникам, из которых были заимствованы первые опорные
положения норманнистов. Для этого нам следует вникнуть прежде всего в ту
историческую обстановку, в которой создавались летописные концепции русской
истории при написании вводных глав к летописям в эпоху Ярослава Мудрого и
Владимира Мономаха. Для русских людей того времени смысл легенды о призвании
варягов был не столько в самих варягах, сколько в политическом соперничестве
древнего Киева и нового города Новгорода, догонявшего в своем развитии Киев.
Благодаря своему наивыгоднейшему географическому положению Новгород
очень быстро вырос чуть ли не до уровня второго после Киева города Руси. Но
его политическое положение было неполноправным. Здесь не было в первобытной
древности "своего княжения"; город и его непомерно разраставшаяся область
рассматривались в XI веке как домен киевского князя, где он обычно сажал
своего старшего сына. Новгород был как бы коллективным замком
многочисленного северного боярства, для которого далекий Киев был лишь
сборщиком дани и препятствием на пути в Византию.
Новгородцы согласились в 1015 году помочь своему князю Ярославу в его
походе на Киев и использовали это для получения грамот, ограждавших Новгород
от бесчинств нанятых князем варягов. Киев был завоеван Ярославом с его
новгородско-варяжским войском: "варяг бяшеть тысяща, а новгородцев 3000".
Эта победа, во-первых, положила начало сепаратистским устремлениям
новгородского боярства, а во-вторых, поставила Новгород (в глазах самих
новгородцев) как бы впереди побежденного Киева. Отсюда был только один шаг
до признания новгородцами в своих исторических разысканиях государственного
приоритета Новгорода. А. А. Шахматов выделил новгородский летописный свод
1050 года, который по ряду признаков можно считать летописью новгородского
посадника Остромира.
Автор "Остромировой летописи" начинает изложение русской истории с
построения Киева и тут же уравнивает хронологически с этим общерусским
событием свою местную северную историю, говоря о том, что словене, кривичи и
другие племена платили дань "в си же времена". Рассказав об изгнании
варягов, "насилье деявших", за море, автор описывает далее войны между
племенами.
"Словене свою волость имяху. (И поставиша град и нарекоша и Новъгород и
посадиша старейшину Гостомысла.) А Кривичи -- свою, а Меря -- свою, а Чюдь
-- свою [волость]. И въсташа сами на ся воевать и бысть межю ими рать велика
и усобица и въсташа град на град и не бе в них правды. И реша к собе "поищим
собе кънязя, иже бы владел нами и рядил по праву". Идоша за море к Варягам и
реша: "Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нету. Да пойдете к нам
къняжить и владеть нами".
Далее описывается приход Рюрика, Синеуса и Трувора к перечисленным
северным племенам: Рюрик княжил у словен, Трувор -- у кривичей (под Псковом
в Изборске), а Синеус -- у веси на Белоозере; меря по этой легенде осталась
без князя.
Историки давно обратили внимание на анекдотичность "братьев" Рюрика,
который сам, впрочем, являлся историческим лицом, а "братья" оказались
русским переводом шведских слов. О Рюрике сказано, что он пришел "с роды
своими" ("sine use" -- "своими родичами" -- Синеус) и верной дружиной ("tru
war" -- "верной дружиной" -- Трувор).
"Синеус" -- sine bus -- "свой род".
"Трувор" -- thru waring -- "верная дружина".
Другими словами, в летопись попал пересказ какого-то скандинавского
сказания о деятельности Рюрика (автор летописи, новгородец, плохо знавший
шведский, принял упоминание в устной саге традиционного окружения конунга за
имена его братьев. Достоверность легенды в целом и в частности ее
географической части, как видим, невелика. В Изборске, маленьком городке под
Псковом, и в далеком Белоозере были, очевидно, не мифические князья, а
