Киева.
Различие между становищем и погостом было, надо думать, не слишком
велико. Становище раз в год принимало самого князя и значительную массу его
воинов, слуг, ездовых, гонцов, исчислявшуюся, вероятно, многими сотнями
людей и коней. Поскольку полюдье проводилось зимой, то в становище должны
были быть теплые помещения и запасы фуража и продовольствия. Фортификация
становища могла быть не очень значительной, так как само полюдье
представляло собой грозную военную силу. Оборонительные стены нужны были
только в том случае, если в становище до какого-то срока хранилась часть
собранной дани.
Погост, удаленный от Киева на 1--2 месяца пути, представлял собой
микроскопический феодальный организм, внедренный княжеской властью в гущу
крестьянских "весей" (сел) и "вервей" (общин). Там должны были быть все те
хозяйственные элементы, которые требовались и в становище, но следует
учесть, что погост был больше оторван от княжеского центра, больше
предоставлен сам себе, чем становища на пути полюдья.
Полюдье устрашало окрестное население; ежегодный наезд всего княжьего
двора был гарантией безопасности, чего не было у погоста: подъездные,
данники, емцы, вирники, посещавшие погост, тоже были, конечно, вооруженными
людьми, но далеко не столь многочисленными, как участники полюдья. В силу
этого погост должен был быть некой крепостицей, острожком со своим
постоянным гарнизоном.
Люди, жившие в погосте, должны были быть не только слугами, но и
воинами. Оторванность их от домениальных баз диктовала необходимость
заниматься сельским хозяйством, охотиться, ловить рыбу, разводить скот. Что
касается скота и коней, то здесь могли и должны были быть княжеские кони для
транспортировки дани и скот для прокорма приезжающих данников ("колико
черево возметь"). На погосте следует предполагать больше, чем на становище,
различных помещений для хранения: дани (воск, мед, "скора" -- пушнина),
продуктов питания гарнизона и данников (мясо, рыба, зерно и т. п.), фуража
(овес, сено).
Весь комплекс погоста нельзя представить себе без тех или иных
укреплений. Сама идея организации погоста, внедренного в покоренный князем
край, требовала наличия укреплений, "града", "градка малого". Поэтому у нас
есть надежда отождествить с погостами некоторые городища IX--XI веков в
славянских и соседних землях.
Единственный случай, когда археологом был обследован погост,
упоминаемый в грамоте 1137 года, это погост Векшенга (при впадении
одноименной реки в Сухону, в 89 километрах к востоку от Вологды). "...У
Векшенге давали 2 сорочка 80 шкурок святой Софии", д. В. Никитин обследовал
место рядом с селом, до сих пор называемое "погост". Это обычное мысовое
городите треугольной формы, у которого две стороны образованы оврагами, а с
третьей, соединяющей мыс с плато, прорыт ров. Городище небольших размеров.
Укреплено оно было, по всей вероятности, тыном. Культурного слоя на самом
городище почти нет: люди проживали, очевидно, на месте современного села
Векшенги.
Количество становищ и погостов IX--XI веков мы определить точно не
можем. Для большого полюдья становищ должно быть не менее 50. "Штат" каждого
становища должен был насчитывать несколько десятков человек. К этому следует
добавить села, расположенные вокруг опорного пункта (как становища, так и
погоста), в которых жили и пахали землю люди, обслуживавшие стан или погост.
Количество погостов, вероятно, значительно превышало число прежних
становищ, но мы лишены возможности его определить. Можно думать, что
плотность погостов в северной половине русских земель могла быть
значительной, а общее их количество для земель Псковской, Новгородской,
Владимиро-Суздальской, Рязанской, Муромской можно ориентировочно (исходя из
грамоты 1137 года) определить в 500-2000.
В социологическом смысле первоначальные погосты представляли собой
вынесенные вдаль, в полуосвоенные края, элементы княжеского домена. Погост в
то же время был и элементом феодальной государственности, так как оба эти
начала -- домениальное и государственное -- тесно переплетались и в
практике, и в юридическом сознании средневековых людей.
Погосты были как бы узлами огромной сети, накинутой князьями X--XI
веков на славянские и финно-угорские земли Севера; в ячейках этой сети могли
умещаться и боярские вотчины, и общинные пашни, а погосты представляли собою
те узлы прочности, при помощи которых вся сеть держалась и охватывала
просторы Севера, подчиняя их князю.
Каждый погост с его постройками, оборонительным тыном, примыкавшими к
нему селами и пашнями, где вели свое хозяйство люди, поддерживавшие порядок
в погосте, представлял собой как бы микроскопическое полусамостоятельное
государство, стоявшее в известной мере над крестьянскими мирами-вервями
местного коренного населения. Сила его заключалась не в тех людях, которые
жили в погосте и окружавших его сельцах, а в его связи с Киевом (а позднее с
местной новой столицей), с государством в самом обширном смысле слова.
Надо полагать, что каждый погост, каждый узел государственной сети был
связан с соседними погостами, а все погосты в целом представляли собой
первичную форму живой связи столицы с отдаленными окраинами: гонцы из Киева
могли получать в каждом погосте свежих коней, чтобы быстро доехать до
следующего погоста; иные вести могли передаваться от погоста к погосту
самими их жителями, лучше гонцов знающими дороги и местные топи и гати.
В наших средневековых источниках понятие "погост" вплетено в такой
комплекс: погост, села, смерды. Смерды -- это не все крестьянское население
(которое именовалось "людьми"), а определенная часть его, близко связанная с
княжеским доменом, подчиненная непосредственно князю, в какой-то мере
защищаемая князем (смерда нельзя мучить "без княжья слова") и обязанная
нести определенные повинности в пользу князя. Смерды платили дань. Наиболее
почетной обязанностью смердов была военная служба в княжеской коннице,
ставившая смердов на одну ступень выше обыкновенных крестьян-общинников.
Смерды пахали землю, проживали в селах, а приписаны были к погостам.
"...а кто смерд -- а тот потягнеть в свой погост" (грамота 1270 года).
Современное нам слово "село" имеет расширительное значение сельского
поселения вообще и близко к понятию деревни. В Древней Руси обычная деревня
называлась древним индоевропейским словом "весь", а слово "село" было
обозначением владельческого поселка, домениального княжеского или боярского
селения. Смерды жили в "селах", а не в "весях":
"...А смерд деля помолвих, иже по селам живут..." (Вопрошание Кирика.
XII век).
Летописные сведения о реформах княгини Ольги в 947 году ценны тем, что
дают нам начальную точку отсчета исторической жизни такого комплекса, как
"погост -- село -- смерды".
Система эксплуатации "людей", крестьян-вервников в их весях, состояла
из следующих элементов: дань, взимаемая во время полюдья, и ряд повинностей
("повоз", изготовление ладей и парусов, постройка становищ) в виде
отработочной ренты. Дань взималась, по всей вероятности, местной племенной
знатью, делившейся (поневоле) с киевским князем.
Кроме того, с середины X века нам становятся известными некоторые
разделы княжеского домениального хозяйства. За пределами большого полюдья,
на севере Руси, дрмениальное княжеское хозяйство утверждалось в виде системы
погостов, окруженных селами с проживавшими в них данниками князя --
смердами.
Время княгини Ольги, очевидно, действительно было временем усложнения
феодальных отношений, временем ряда запомнившихся реформ, укреплявших и
юридически оформлявших обширный, чересполосный княжеский домен от
окрестностей Киева до впадающей в Балтийское море Луги и до связывающей
Балтику с Волгой Меты.
Переломный характер эпохи Игоря и Ольги, середина X века, ощущается и в
отношении к христианству. Официальное принятие христианства как
государственной религии произошло позже, в 988 году, первое знакомство с
христианством и эпизодическое крещение отдельных русских людей началось
значительно раньше, в 860-е годы, но в середине X века мы уже ощущаем
утверждение христианства в государственной системе. Сравним два договора с
греками: при заключении договора 911 года русские послы клянутся только
языческим Перуном (послы-варяги тоже клянутся чужим для них русским
Перуном), а договор 944 года скрепляется уже двоякой клятвой как Перуну, так
и христианскому богу.
"Мы же, елико нас крестилися есмы, кляхомъся цьркъвию святаго Илие в
съборьней цьркъви и предълежащьмь честьнымь крьстъмъ..."
Церковь святого Ильи (сближаемого с Перуном-громовержцем) находилась в
торговой части Киева на Подоле "над Ручаем, коньць Пасынъче Беседы". Важно
отметить, что церковь названа соборной, то есть главной, что предполагает
наличие и других христианских храмов. Кроме крещеных русских упомянуты
крещеные хазары и варяги.
Христианство представляло в то время значительную политическую и
культурную силу в Европе и на Ближнем Востоке. Принадлежность к христианской
религии облегчала торговые связи с Византией, приобщала к письменности и
обширной литературе. К этому времени ряд славянских стран уже принял
христианство.
Для наших земель наибольшее значение имела христианизация Болгарии
(864?) и изобретение славянской письменности Кириллом и Мефодием (середина
IX века). К середине X века в Болгарии создалась уже значительная церковная
литература, что облегчало проникновение христианства на Русь. Вполне
возможно, что одним из связующих звеньев между Болгарией и Киевской Русью
был "остров русов", земля "дунайцев", нередко находившаяся в политической
зависимости от Болгарского царства. Древнейшая русская кириллическая надпись
943 года обнаружена именно там. Второй точкой соприкосновения древних русов
с болгарскими культурными центрами был сгусток "русских" пристаней на
болгарском побережье Черного моря между Констанцией и Варной.
Князь Игорь был язычником: он и клятву давал не в Ильинской церкви, а
"приде на хълм, къде стояше Перун и покладоша оружие свое и щиты и злато"; и
похоронен он был Ольгой по языческому обряду под огромным курганом. Но среди
его боярства, его послов к императорам Византии была уже какая-то часть
христиан, "крещеной руси".
Вдова Игоря, княгиня Ольга, регентша малолетнего Святослава,
впоследствии приняла христианство и, возможно, предполагала сделать его
государственной религией, но здесь сразу резко обозначилось противоречие,
порожденное византийской церковно-политической концепцией: цесарь империи
был в глазах православных греков наместником бога и главой как государства,
так и церкви.
Из этого делался очень выгодный для Византии вывод: любой народ,
принявший христианство из рук греков, становился вассалом греческого
императора, политически зависимым народом или государством.
Киевская Русь, спокойно смотревшая на христианские верования,
предпочитала равноправные взаимоотношения с Византией, которые определялись
бы взаимной выгодой, равновесием сил и не налагали на Русь никаких
дополнительных обязательств, связанных с неубедительной для нее
божественностью императора.
Объявленное Ольгой в 955 году желание креститься в христианскую веру
следует расценивать не как эпизод ее личной жизни, а как политический
поединок монархов, возглавлявших две крупнейшие державы того времени,
поединок, в котором каждая сторона стремилась обусловить свою позицию в
предстоящей ситуации. Мы не знаем предмета спора, не знаем пределов
пожеланий сторон, так как переговоры были тайными и в известные нам
источники просочились только намеки и недомолвки. Хотя следует сказать, что
автором одного из источников был непосредственный участник этих тайных бесед
-- сам цесарь Константин Багрянородный, тот самый, который оставил нам
подробное описание русского полюдья. Император, как видим, умел хранить
тайны.
В русскую летопись включено особое сказание о поездке русской
княгини-регентши в Константинополь:
"В лето 6463(955 год) иде Ольга в Грькы и приде Цесарю-граду. И бе
тьгда цесарь Костянтин сын Леонов, и приде к нему Ольга. И видев ю добру
сущю зело лицьмь и съмысль-ну, удививъся цесарь разуму ея, беседова с ней,
рек ей: "По-добьна еси цесарьствовати в граде сем с нами".
Сказание составлено не по свежим следам -- в некоторых списках цесарь
назван Цимисхием (969--976), а он начал царствовать уже после смерти Ольги;
в приведенном отрывке другая несообразность -- цесарь сватается к русской
княгине, тогда как у него жива жена, беседовавшая с Ольгой. Ольга ответила
Константину, что она язычница и хочет, чтобы ее крестил он сам:
"Аз погана семь. Да аще мя хощеши крьстити, то крьсти мя сам. Аще ли
[ин], то не крыцюся". "И крьсти ю цесарь с патриархъм..." "Бе же имя ей
наречено в крыцении Олена, якоже и древьняя цесарица, мати Великого
Костянтина".
Выбор христианского имени весьма символичен: Ольге дали имя императрицы
Елены, принимавшей в IV веке участие в утверждении христианства как
государственной религии империи. Цесарь Константин Великий и его мать Елена
были за это признаны православной церковью "равноапостольными". Наречение
русской княгини при крещении Еленой очень прозрачно намекало на стремление
Византии установить с ее помощью христианство на Руси как официальную
религию и тем самым поставить молодое, но могучее славянское государство в
вассальные отношения к цесарю Византии. Далее сказание разрабатывает
понравившуюся автору неправдоподобную, но занятную романтическую тему:
Константин Багрянородный будто бы сделал формальное предложение Ольге-Елене:
"Хощю тя пояти собе жене".
С легкой руки В. Н. Татищева историки считали Ольгу в момент приезда ее
в Царьград пожилой женщиной 68 лет от роду и усматривали несообразность в
сватовстве к ней именно в этом.
Произведем примерный расчет, исходя из известных нам данных и обычаев
Древней Руси. Святослав -- единственный ребенок Ольги. В 946 году он
символически начинал битву с древлянами, бросая копье, но оно упало у самых
ног его коня -- "бе бо вельми детеск". В Древней Руси мальчика сажали
впервые на коня в 3 года (обряд "постригов"); очевидно, княжичу Святославу
три года уже исполнилось, но то, что он смог пробросить копье только "сквозе
уши коневи", говорит о том, что ему было не более 3--5 лет ("вельми
детеск"). Следовательно, он родился в интервале 941-943 годов.
Замуж в Древней Руси выходили обычно в 16--18 лет. Ольга, по этим
расчетам, родилась в интервале 923--927 годов. В момент бесед с Константином
ей должно было быть 28--32 года. Ее правильнее было бы назвать молодой
вдовой, а не сильно пожилой княгиней.
Ольга, торжествуя, ответила сватающемуся цесарю: "Како хощещи мя пояти,
крьстив мя сам и нарек мя дъщерию?" Крестный отец по церковным порядкам не
мог жениться на своей крестнице. Автор сказания изображает дело так, как
будто бы Ольга заранее задумала крещение как способ избавления от
нежелательного брака с императором. Получив такой коварный ответ, цесарь
будто бы воскликнул: "Переклюкала ми [перехитрила меня] еси, Ольго!" И дасть
ей дары мъногы: злато и сьребро и паволокы и съсуды разноличьныя и отьпусти
ю, нарек ю дъщерию собе".
Сам Константин описал встречи с Ольгой в книге "О церемониях" под 957
годом. Здесь говорится о дарах русскому посольству, упомянуто золотое блюдо,
на котором было поднесено 500 милиарисиев. Об этом блюде упомянул
новгородский купец Добрыня Ядрейкович, побывавший в Константинополе в 1212
году. Он писал, что видел в Софийском соборе "блюдо велико злато, служебное
Олгы Русской, когда взяла дань, ходивше ко Царюгороду".
Император, описывая церемонию приема Ольги в своем дворце, упомянул два
ее визита -- 9 сентября и 18 октября. Ольга прибыла со своим священником
Григорием. О крещении княгини император не говорит ничего. Трудно допустить,
что если бы Ольга действительно была окрещена в Царьграде императором и
патриархом, то Константин, перечисливший состав посольства, размер уплат,
приемы, беседы и обеды, не намекнул бы в своем тексте на это важное событие.
Вероятнее всего, что Ольга прибыла в Византию уже христианкой (недаром
при ней был священник, вероятно -- духовник), а красочный рассказ о крещении
ее императором -- такая же поэтическая фантазия русского автора, как и
сватовство женатого Константина. Предметом долгих и, очевидно, не вполне
удовлетворивших стороны переговоров было нечто иное, не связанное ни с
крещением, ни с браком. Из слов Добрьши Ядрейковича явствует, что Ольга
взяла у греков "дань", но это скорее всего просто богатые дары.
Летописное сказание раскрывает больше:
"Си же Ольга приде Кыеву и, якоже рехом, приела к ней цесарь Грьчьскый,
глаголя, яко "Мъного дарих тя. Ты бо глаголаше къ мъне, яко, аще възвращюся
в Русь -- мъногы дары присълю ти: челядь и воск и скору и вой в помощь".
Отъвещавъши же Ольга, рече к сълом [послам]: "Аще ты, рьци такоже постоиши у
мене в Почайне, якоже аз в Суду, то тогда ти дам".
Выясняются две важные подробности: во-первых, русское посольство
слишком долго держали в цареградской гавани ("Суд"), а во-вторых, Ольга
обещала за что-то дать "дары многи". Кончилось дело тем, что Ольга сама
получила какую-то "дань"; даров и воев из Киева не прислала и очень
злопамятно пообещала Константину, что если бы ему довелось приехать в Киев,
то он натерпелся бы у нее в киевской гавани Почайне.
Главным предметом обсуждения был, очевидно, пункт о военной помощи
Византии со стороны Киевской Руси. У многих историков возникала мысль о том,
что причиной напряженности переговоров был вопрос об организации русской
церкви с элементами самостоятельности.
Через два года, в 959 году, судя по западноевропейским источникам,
Ольга направила послов к германскому императору Отгону I якобы с просьбой
прислать епископа и священников. Просьба, "как оказалось впоследствии, была
притворной".
Однако на Русь отправился (заранее посвященный в епископы Руси) монах
Адальберт. В 962 году Адальберт, "не сумев преуспеть ни в чем, для чего он
был послан, и видя свой труд тщетным, вернулся назад. На обратном пути из
Киева некоторые из его спутников были убиты и сам он с большим трудом
спасся".
Возможно, Ольга действительно думала об организации церкви на Руси и
колебалась между двумя тогдашними христианскими центрами -- Константинополем
и Римом. Представитель римской курии был изгнан русскими и едва уцелел;
представитель константинопольской патриархии не был послан. Не сыграла ли
здесь свою роль византийская концепция церковно-политического вассалитета?
Русский летописец довольно наивно радовался тому, что и патриарх и
император назвали Ольгу дочерью. Это не только и не столько "указание на
определенную степень престижа того или иного государя", сколько определение
политической дистанции между "отцом" и "сыном" или "дочерью". Когда
какой-либо русский князь XII века просил великого князя принять его в
вассалы, то просил как милости права называться его сыном и "ездить подле
его стремень".
Напутствие Константина Ольге в итоге всех переговоров ("нарек ю дъщерию
собе") едва ли было напутствием предполагаемого крестного отца своей
великовозрастной крестнице. Это было определением ситуации с точки зрения
главы империи и церкви: русская княгиня расценивалась им не как равноправная
"сестра" цесаря, а всего лишь как подчиненная ему "дщерь". Такая концовка
переговоров и вызвала, очевидно, отказ Ольги от присылки русских товаров, от
посылки русского вспомогательного корпуса и притворное заигрывание с римской
церковью. Этим же объясняются и злобные воспоминания княгини о самих
переговорах в Константинополе, когда ей долгое время пришлось жить не во
дворце, а на корабле в Босфоре.
Как видим, эпоха Ольги отмечена рядом новшеств: в дополнение к старому
полюдью, проводимому князем совместно со своими мужами (и местными
князьями), организуется собственно княжеский домен. Далеко на севере, в
Новгородской земле, на бойких международных путях (Мета) создаются погосты,
новая форма окняжения земель вне зоны полюдья.
Для упрочения княжеской власти над населением земель, объявленных
принадлежащими киевскому князю, применялись две различные формы мероприятий:
во-первых, устанавливалась более определенная фиксация повинностей и их норм
("уставы", "уроки", "оброки" и "дани"), а во-вторых, создавались эпические
произведения, прославлявшие великую княгиню в ее внешней политике
(исторически недостоверное сказание о крещении в Царьграде) и устрашающее
"Сказание о мести", первое на Руси монархическое произведение, рассчитанное
на запугивание народных масс и местной знати показом трагической
обреченности всех попыток неповиновения Киеву. К этому же разряду
охранительных государственных мер следует отнести и попытку введения
христианства Ольгой.
Государство Киевская Русь выглядит уже вполне оформившимся и в меру
исторических условий устроенным. Эпоха Ольги завершала собою большой,
полуторасотлетний период истории Руси от "каганата русов" начала IX века до
Киевской Руси середины X века, описанной авторами разных стран.
В самых восторженных тонах придворного панегирика описано русским
летописцем короткое княжение Святослава Игоревича (964--972). Страницы,
посвященные этому князю, являются не столько хроникой событий, сколько
воспеванием доблести, рыцарства и мудрости молодого князя, "славой",
"хвалой" ему, где восхищение преобладает над добросовестным описанием. Автор
небрежен в датировке событий, его не интересует география театра военных
действий. (Он пропускает такие известные города, как Филиппополь, Преслав
Великий, Аркадиополь.) Даже император Византии у него оставлен без имени,
точь-в-точь как в том сказании, каким пользовался Нестор, извлекая из него
сведения о путешествии князя Кия в Царьград "к цесарю, которого не съвемы".
Имя императора Иоанна Цимисхия указано только в пересказе договора 971 года,
сделанном другим лицом.
Летописная запись о Святославе хорошо сохранила эпический строй
дружинной поэзии, близкой к былинам, но не тождественной им; как уже
говорилось, в народном эпосе имени Святослава нет.
Автор дружинного сказания показывает своего героя слушателям (а потом и
читателям) еще ребенком, "детским вельми". Но этот мальчик 3--5 лет
обрисован как настоящий князь-полководец -- он открывает сражение с
древлянами броском своего копья, и воеводы почтительно говорят: "Кънязь уже
почал. Потягнем, дружино, по кънязи!"
На последующих страницах летописи переплетаются голоса
летописца-церковника, превозносящего Ольгу за принятие христианства, и
певца-воина, славящего князя за верность своей языческой дружине -- на
уговоры матери последовать ее примеру пятнадцатилетний княжич твердо
отвечал: "Како аз хощю ин закон прияти един? А дружина сему смеятися
начнуть..." Христианство было отвергнуто Святославом, так как он и его бояре
хорошо знали, что за крещением последует вассалитет по отношению к Византии
и очередной цесарь охотно назовет его "сыном" в феодальном смысле.
Под 964 годом в летопись включено эпическое описание начала
самостоятельного княжения Святослава, возможно, сохранившее первоначальную
ритмику устного сказа:
"Кънязю Святославу възрастъшю и възмужавъшю нача вой съвъкупляти мъного
и храбр бе бо и сам храбр. И льгько ходя, акы пардус, войны мъногы творяше.
Ходя же, воз по себо не вожаше, ни котьла, ни мяс варя но потънъку изрезав
конину или зверину или говядину на угъльх испек ядяше. Ни шатьра имеяше, но
подъклад постилаше а седьло -- в головах. Такоже и прочий вой его вьси бяху
И посылаше к странам глаголя: "Хощю на вы ити!"
Перед нами спартанец, привыкший к суровому походному быту,
пренебрегающий жизненными удобствами ради быстроты движения войска без
отягощающего обоза. Стремительный барс благороден: он заранее предупреждает
противника о своем походе.
Перед сражениями Святослав вдохновлял свое войско речами, ставшими
позднее хрестоматийными. Об этих речах полководца, обращенных ко всем
воинам, свидетельствуют и греческие писатели, современники событий.
Византийский хронист X века Лев Дьякон приводит одну из речей
Святослава: "...Проникнемся мужеством, которое завещали нам предки, вспомним
о том, что мощь россов до сих пор была несокрушимой, и будем храбро
сражаться за свою жизнь! Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь
бегством. Мы должны либо победить и остаться в живых, либо умереть со
славой, совершив подвиги, достойные доблестных мужей!"
Летописная передача речей Святослава (около 969 года) близка к этой
записи участника императорских походов:
"Уже нам некамо ся дети -- волею и неволею стати противу.
Да не посрамим земле Русьскые, но лязем
костию ту!
Мъртви бо срама не имам;
аще ли побегнем, то срам имам.
И не имам убежати, но станем крепъко!
Аз же пред вами пойду;
аще моя глава ляжеть -- то промыслите о собе".
И реша вой: "Идеже глава твоя,
ту и главы наша съложим!"
Святослав воевал в Волжской Болгарии, в Хазарии у Каспийского моря, в
печенежских степях, на территории Болгарии и в Византии.
По самым минимальным подсчетам, Святослав прошел походами за несколько
лет 8000--8500 километров. Иногда историки обвиняют Святослава в излишней
воинственности, безрассудной драчливости, называя его авантюристом,
"предводителем бродячей дружины". При этом обычно ссылаются на события 968
года, когда в отсутствие князя печенеги осадили Киев и Ольга с внуками
оказалась в опасности.
"И посълаша кыяне к Святославу, глаголюще: "Ты, къняже, чюжея земли
ищеши и блюдеши, а своей ся охабив -- малы бо нас не възяша печенези..."
Легкий, как пардус, князь, находившийся в это время на Дунае, "въбързе
въсед на коне с дружиною своею, приде Кыеву и целова матерь свою и дети своя
и съжалися о бывъшимь от печенег. И събьре вой и прогъна печенегы в Поле. И
бысть мирьно".
Независимо от благополучного исхода эпизода с осадой Киева обвинение в
авантюризме и отсутствии государственного мышления осталось на Святославе.
Нам надлежит рассмотреть деятельность этого князя более подробно и на
широком историческом фоне.
Прежде всего следует сказать, что военная деятельность Святослава при
всем ее небывалом размахе подчинена только двум направлениям:
волжско-каспийскому (хазарскому) и цареградскому, византийскому. Оба они
