VII. Любовь, боль, сострадание и личность 3 страница

Остается еще одно знаменитое доказательство, доказательство от всеобщего признания, единодушного согласия всех народов в вере в Бога. Но это доказательство не является, строго говоря, рациональным, и к тому же доказывает оно существование не рационального Бога, объясняющего Вселенную, а Бога сердечного, побуждающего нас жить. Мы могли бы назвать Его рациональным только в том случае, если бы мы верили, что разум пользуется более или менее единодушным признанием, принят всеобщим голосованием народов, в случае, если бы разум превратился для нас в vox populi, который, как говорится, vox Dei {185}.

В это верил трагический и страстный Ламенне{186}, который сказал, что жизнь и истина это одно и то же - дай-то Бог! - и провозгласил единый, универсальный разум, вечный и священный (Essai sur l'indifference, IV part., chap. XIII). Он прокомментировал изречение Лактанция «надо верить либо всем, либо никому»

- aut omnibus credendum est aut nermni, - и высказывание Гераклита о том, что всякое индивидуальное мнение ложно, и тезис Аристотеля о том, что самое надежное доказательство это согласие всех людей, а главное - слова Плиния (в Paneg. Trajard LXII) о том, что ни один не обманет всех, ни все - одного, nemo omnes, neminem, omnes fefellerunt. Дай-то Бог! И закончил изречением Цицерона (De natura deorum, Ub. Ill, cap. И), согласно которому следует верить нашим старшим, даже если у нас нет на то разумных оснований, maioribus autem nostris, etiam nulla ratione reddita credere.

Да, предположим, что мнение древних о том, что божественное пронизывает всю Природу, универсально и неизменно и что такова отеческая догма, πάτριοζ δοξςξα, по выражению Аристотеля (Метафизика, кн. VII, гл. VII); это доказывало бы лишь то, что существует некий мотив, который ведет народы и людей - будь то всех, почти всех или многих - к вере в Бога. Но, может быть, это иллюзии и заблуждения, коренящиеся в самой человеческой природе? Не начинают ли все народы с того, что верят, будто Солнце вращается вокруг них? И разве не естественно, что все мы склонны верить в то, что отвечает нашему желанию? Вслед за У.Германом (см.: Christlicbe systematische Dogmatik, том Systematische christliche Religion, из собрания Die Kultur der Gegenwart, P.Hinneberg) мы говорим: «Если Бог существует, то разве возможно, чтобы Он так или иначе не дал нам знать об этом, неужели Он не хочет, чтобы мы нашли Его.»?

Конечно, это желание благочестиво, но оно не разумно в прямом смысле этого слова, точно так же как мы не стали бы приписывать разуму изречение: «Если ищешь Меня, то находишь», принадлежащее Августину, верившему в то, что именно сам Бог и заставляет нас искать Его{187}.

Этот знаменитый аргумент предполагаемого единодушного признания народов, который с верным инстинктом использовали древние, является, в сущности и переходя от коллективности к индивиду, не чем иным, как так называемым моральным доказательством, которое применил Кант в своей Критике практического разума. Оно выводится из нашего сознания - или вернее из нашего чувства - божественного и является не рациональным в строгом и точном значении этого слова, а витальным, а потому может быть отнесено не к Богу логическому, не к ens summum, простейшему и абстрактнейшему Бытию, не к неподвижному и бесстрастному перводвигателю, не к Богу Разуму, наконец, который не страдает и не желает, но только к Богу биотическому, к существу сложнейшему и конкретнейшему, к Богу страстному, который страдает и желает в нас и вместе с нами, к Отцу Христа, прийти к которому возможно только через Человека, только через Сына Его (см. Иоанн XIV, 6), к Богу, откровение которого является историческим, или, если хотите, анекдотическим, но не философским и не категорическим.

Единодушное признание - предположим, что такое возможно! - народов, или, иначе говоря, всеобщее желание всех человеческих душ, осознающих свою человечность как потребность в цели и смысле Вселенной, это желание, которое является не чем иным, как самою сущностью души, заключающейся в ее стремлении вечно пребывать в своем существовании и не прерывать непрерывность сознания, приводит нас к Богу человеческому, антропоморфическому, который, будучи проекцией нашего сознания на Универсальное Сознание, придает человеческую цель и смысл Вселенной и не является ни ens summum, ни primum movens, ни творцом Вселенной, одним словом, приводит нас к Богу, а не к Идее-Богу. Это Бог живой, субъективный, ведь Он - не что иное, как объективированная субъективность, или универсализированная личность. Этот Бог является не чистой идеей, а волей, и воля в Нем первее разума. Бог есть Любовь, а значит, Воля. От Него исходит разум, Слово, но сам Он, Бог Отец, есть прежде всего Воля.

«Нет никаких сомнений в том, - пишет Ричль (Recht-fertigung und Versohnung, III, глава. V), - что духовная личность Бога в старой теологии, ограничившей ее функциями познания и желания, определялась весьма несовершенно. Религиозное понятие не может не приписывать Богу также и атрибут духовного чувства. Но старая теология исходила из того, что чувство и аффект суть признаки ограниченной и тварной личности, и трансформировала идею блаженства Бога, например, в вечное познание Им самого себя, а гнев Господень - в обыкновенное намерение наказать грех». Да, тот логический Бог, что познавался via negationis, был Богом, который, строго говоря, не испытывал ни любви, ни гнева, ибо не знал ни радости, ни страдания, то был Бог, лишенный и муки, и славы, Бог нечеловеческий, и справедливость Его - справедливость рациональная, или математическая, а стало быть несправедливость.

Атрибуты Бога живого, Отца Христа, следует выводить из Его исторического откровения в Евангелии и в сознании каждого верующего христианина, а не из метафизических умозаключений, которые приводят только к Богу-Ничто Скота Эриугены, к Богу рациональному или пантеистическому, к Богу атеистическому, наконец, к некоему обезличенному Божеству.

Дело в том, что к Богу живому, к Богу человеческому, ведет не разум, а дорога любви и страдания. Тогда как разум скорее отделяет нас от Него. Невозможно вначале познать Его, а затем полюбить; начинать надо с любви, прежде, чем познавать, надо полюбить, пожелать Его, почувствовать голод по Богу. Познание Бога является результатом любви к Богу, и познание это почти ничего общего не имеет с рациональным познанием. Ибо Бог неопределим. Стремление определить Бога означает попытку ограничить Его в нашем уме, а следовательно убить Его. Как только мы пытаемся определить Его, в нас возникает ничто.

Идея Бога так называемой рациональной теодицеи это не более, чем гипотеза, такая же, как, к примеру, идея эфира.

Эфир же, в действительности, является не чем иным, как гипотетической сущностью, и имеет значение лишь постольку, поскольку объясняет нам то, что мы пытаемся объяснить с ее помощью: свет, электричество или универсальную гравитацию, и только в том случае, если эти факты невозможно объяснить каким-либо иным способом. Точно так же и идея Бога является гипотезой, которая имеет значение лишь постольку, поскольку она объясняет нам то, что мы пытаемся объяснить с ее помощью: существование и сущность Вселенной, и до тех пор, пока эти вещи не находят лучшего объяснения каким-нибудь иным способом. А поскольку на деле мы объясняем это с помощью этой идеи не лучше и не хуже, чем без нее, постольку идея Бога, это предельное предвосхищение основания, бьет мимо цели.

Но если эфир это не более, чем гипотеза для объяснения света, то воздух это, напротив, нечто такое, что мы непосредственно чувствуем; и даже если с его помощью мы не будем объяснять феномен звука, у нас всегда остается прямое ощущение воздуха, а главное его недостатка в моменты удушья, голода по воздуху. И точно таким же образом, уже не идея Бога, но сам Бог может стать для нас реальностью, которую мы чувствуем непосредственно, и хотя идея Бога не позволяет нам объяснить ни существование, ни сущность Вселенной, мы испытываем иногда прямое чувство Бога, особенно в минуты духовного удушья. И это чувство - заметьте, это особенно важно, ибо в этом заключается весь его трагизм и трагическое чувство всякой жизни, - является чувством голода по Богу, ощущением, что нам не хватает Бога. Верить в Бога - значит, в первую очередь, и мы еще будем говорить об этом ниже, хотеть, чтобы Бог существовал, быть не в силах жить без Него.

Пока я скитался по просторам разума в поисках Бога, я не мог Его найти, потому что идея Бога не вводила меня в заблуждение и я не мог принимать за Бога идею, и тогда, блуждая по пустыням рационализма, я говорил себе, что мы должны искать не столько утешения, сколько истины, называя так разум, без которого я, стало быть, нашел бы утешение. Но как только я погрузился в скептицизм разума, с одной стороны, и в отчаяние чувства, - с другой, во мне вспыхнул голод по Богу, и духовное удушье заставило меня почувствовать, что мне не хватает Бога, а вместе с тем и Его реальность. И я захотел, чтобы Бог был, чтобы Бог существовал. И Бог не существует, а скорее превосходит всякое существование, и поддерживает наше существование, осуществляя нас.

Бог, то есть Любовь, Отец Любви, является в нас сыном любви. Есть такие поверхностные и внешние люди, рабы разума, делающею нас внешними, которые думают, будто сказали что-то, заявив, что вовсе не Бог создал человека по своему образу и подобию, а человек по своему образу и подобию создал своих богов или своего Бога, и, будучи слишком легкомысленными, они не замечают, что если второе утверждение верно, как это и есть на самом деле, тогда и первое должно быть не менее истинным. Бог и человек действительно создают друг друга; Бог создается или открывается в человеке, а человек создается в Боге. Бог создал сам себя, Deus ipse se fecit, сказал Лактанций (Divinarum institutionum, II, 8), а мы можем сказать, что Он создает себя и в человеке, и через человека. И если каждый из нас, под натиском своей любви, охваченный голодом по божеству, воображает себе Бога по-своему, и по-своему для него создает себя Бог, то существует Бог коллективный, социальный, человеческий, результирующий вектор всех человеческих образов, в которых люди воображают себе Бога. Ибо Бог - это общество и открывается в обществе. Бог это самая богатая и самая личная человеческая идея.

Божественный Учитель сказал нам: будьте совершенны, как совершен Отец наш Небесный (Матф. V, 48), а в сфере наших чувств и мышления совершенство наше заключается в настойчивом стремлении к тому, чтобы воображение наше соединилось с тотальным воображением человечества, частью которого, в Боге, мы являемся.

Известный логический закон говорит об обратном соотношении между объемом и содержанием понятия: чем больше объем, тем меньше содержание и наоборот. Самым широким по объему и наименее содержательным понятием является понятие сущего, оно охватывает все существующее и не имеет никакого иного признака, кроме бытия, а самым содержательным и узким по объему понятием является понятие Вселенной, которое приложимо только к самому себе и включает в себя все существующие признаки. Бог логический, или рациональный, Бог познаваемый путем отрицаний, высшее сущее, в действительности, обращается в ничто, ибо чистое бытие и чистое ничто, как учил Гегель, тождественны. А Бог сердечный, или чувственный, Бог живых, это сама персонализированная Вселенная, сознание Вселенной.

Бог универсальный и личный существенно отличается от индивидуального Бога строгого метафизического монотеизма.

Здесь я должен еще раз обратить ваше внимание на то, в каком смысле я противопоставляю индивидуальность и личность, несмотря на то, что они нуждаются друг в друге. Индивидуальность это, если можно так выразиться, вместилище, а личность это содержимое, или, иначе говоря, моя личность, это, в известном смысле, мое понимание, то, что я понимаю и содержу в себе - и что некоторым образом является целой Вселенной, - а моя индивидуальность это мой объем; личность это моя бесконечность, а индивидуальность это моя конечность. Сто сосудов из глины очень индивидуальны, но они могут быть одинаково пусты или наполнены одной и той же однородной жидкостью, в то время как два мочевых пузыря из тончайшей пленки, через которую осуществляется активный осмосис и эксосмосис, могут сильно различаться между собой и наполняться очень сложными по своему составу жидкостями. Подобным же образом и человек может сильно отличаться от других, как индивид, будучи чем-то вроде духовного ракообразного, и быть существом, беднейшим по своему внутреннему содержанию. Бывает даже так, что чем больше в человеке личности, чем богаче его внутреннее содержание, чем больше он в самом себе является обществом, тем менее резко он отличается от других людей. И точно таким же образом строго определенный Бог деизма, аристотелевского монотеизма, ens summum, является существом, в котором индивидуальность, или, вернее, простота, подавляет личность. Дефиниция убивает ее, потому что определить это значит положить предел, и невозможно определить абсолютно неопределимое. В этом Боге отсутствует богатство внутреннего содержания; Он не является сам в себе обществом. Этому противостоит живое откровение Бога и вера в Троицу, для которой Бог это некое сообщество, или семейство, а не чистый индивид. Бог этой веры является личным; Он личность, потому что включает в себя три личности. Ведь личность не может быть изолированной. Изолированная личность это уже не личность. Действительно, кого бы она в таком случае любила? Если же она не любит, она не личность. Ведь и самого себя любить невозможно, оставаясь простым и не раздваиваясь посредством любви.

К вере в Троицу привело не что иное, как чувство Бога как Отца. Ведь Бог Отец не может быть холостяком или монахом. Отец это всегда отец семейства. И чувство Бога как Отца постоянно настраивало на то, чтобы воспринимать Его уже не антропоморфически, то есть не как человека - antropos, - а андроморфически, как мужчину - aner. Действительно, в народе христианское воображение рисовало себе Бога Отца как мужчину. И это потому, что человек, homo, άνθρωποζ, представляется нам не иначе, как либо мужчиной, vir, άνήσ, либо женщиной, mulier, γυνή. К этому можно еще добавить ребенка, существо бесполое. И отсюда, дабы довершить с помощью воображения потребность нашего чувства в Боге как совершенном, то есть полном, человеке, иначе говоря, как семье, происходит культ Богоматери, Девы Марии, и культ младенца Иисуса.

В самом деле, культ Пресвятой Девы, мариолатрия, которая мало-помалу повышалась божественность Девы Марии, вплоть до почти полного ее обожествления, отвечает только потребности чувствовать в Боге совершенного человека, включить женственность в состав Бога. Католическое благочестие вначале дает ей имя Богородицы, θεοτοκοζ, Deipara, а затем, прославляя Деву Марию, объявляет ее заступницей и догматически утверждает, что ее зачатие свободно от первородного греха, а тем самым ставит ее между Человеческим и Божественным, и ближе к Божественному, чем к Человеческому. И кто-то высказал предположение, что со временем, возможно, из нее сделают что-то вроде еще одной божественной личности.

И разве не превратилась бы тогда Троица в Четверицу? Если бы слово πνεΰμα, по-гречески дух, было не среднего, а женского рода, кто знает, не стала ли бы тогда Дева Мария энкарнацией, или вочеловечением, Духа Святого? Одного только текста Евангелия от Луки (I, 35), повествующею о Благовещении Ангела Гавриила, который говорит ей: «Дух Святый найдет на Тебя», πνεΰμα αγιον έπελεύσεται έπί σέ, было достаточно, чтобы загорелось благочестие, всегда способное подчинить своим желаниям теологическую спекуляцию. И, возможно, оно потребует от нее произвести догматическую работу, аналогичную той, что была направлена на обожествление Иисуса, Сына Божия, и Его идентификацию со Словом.

Так или иначе, культ Пресвятой Девы, вечной женственности, божественного материнства, оказывается довершением персонализации Бога, который благодаря этому становится семьей.

В одной из моих книг (Жизнь Дон Кихота и Санчо, часть вторая, гл. LXVII) я говорил, что «Бог был и остается в наших представлениях мужчиной. Когда Он судит и выносит приговор людям, Он ведет себя, как мужчина, а не как человеческая личность вообще, без определенного пола; Он ведет себя, как подобает Отцу. И для того, чтобы компенсировать это, нужна была Мать, мать, которая всегда прощает, мать, которая всегда раскрывает свои объятия сыну, когда он спасается бегством от занесенной над ним руки или грозно нахмуренных бровей разгневанного отца; мать, у которой он ищет утешения в виде смутного воспоминания о том теплом мире бессознательного, внутри которого занималась заря его жизни, предшествующая нашему рождению, и о вкусе того сладчайшего молока, ароматом которого овеяны сны нашей невинности; мать, которая не знает никакой иной справедливости, кроме прощения, и никакого иного закона, кроме любви. Наше наивное и несовершенное представление о Боге с длинной бородой и громовым голосом, о Боге, который дает нам заповеди и изрекает истины, о Боге Отце семейства, Pater familias, как говорили римляне, нуждается в компенсации и дополнении; а поскольку мы, по сути дела, не можем вообразить себе личного и живого Бога без каких-либо человеческих, и даже именно мужских черт, а тем более Бога бесполого или гермафродита, мы вынуждены дополнить его Богом женственным, и рядом с Богом Отцом предположить существование Бога Матери, которая всегда прощает, ибо глядит на нас со слепой любовью, а потому всегда видит всю глубину нашей вины, а по глубине вины нашей только в прощении видит единственно возможную справедливость...».

Теперь же я должен прибавить к этому, что мы не только не можем вообразить себе живого и цельного Бога как только лишь мужчину, но и не можем представить Его как только лишь индивида, как проекцию какого-то одинокого я, существующего вне общества, а на деле - абстрактного я. В действительности мое живое я это некое мы; мое живое, личное я живет только в других, другими и для других я; я веду свое происхождение от целой вереницы дедов и прадедов, я несу их в себе, и в то же время я несу в себе в возможности целую вереницу внуков, и Бог, проекция моего я на бесконечность - или, скорее, я, проекция Бога на бесконечность, - это тоже целый народ. Стало быть для того, чтобы сохранить личность Бога, иначе говоря, сохранить Бога живого, потребность веры - то есть потребность чувства и воображения - состоит в том, чтобы представить и почувствовать Его как некоторую внутреннюю множественность.

Языческое чувство живого божества избежало представления Бога в качестве индивида благодаря политеизму. В действительности их Божество составляет целая совокупность богов, государство богов. Истинным Богом эллинского язычества является не Зевс Отец (Ju-piter), а целое сообщество богов и полубогов. И отсюда торжественный тон Демосфена, когда он обращался с молитвой ко всем богам и богиням: τοίζ θεσίζ εύχομαί πάσι καί πάσαιζ{188}. А когда диалектики субстантивировали термин «бог», θεόζ, который является, по сути дела, прилагательным, свойством, предицированным каждому из богов, и приставили к нему артикль, они создали ό θεόζ - абстрактного, то есть мертвого, Бога философского рационализма, некое субстантивированное свойство и тем самым нечто безличное. Ибо этот их Бог - не более, чем субстантивированное божественное. Дело в том, что без риска для чувства божественного, разлитого во всем, невозможно, субстантивировать божественное и превратить Божественность в Бога. И аристотелевский Бог, Бог логических доказательств, это не более, чем Божественность, понятие, а не живая личность, которую можно было бы почувствовать и с которой благодаря любви человек мог бы вступить в общение. Бог, являющийся не более, чем субстантивированным прилагательным, это какой-то конституционный Бог, который царствует, но не правит; Наука - вот его конституционная хартия.

А в самом греко-латинском язычестве, тенденция к живому монотеизму видна в восприятии и чувствовании Зевса как отца, lu-piter, или, если угодно, lu-pater, у латинян, и отца всей многочисленной семьи богов и богинь, которые вместе с ним составляют Божество.

Из соединения языческого политеизма с иудейским монотеизмом, который тоже, хоть и иными путями, пытался сохранить личность Бога, получилось католическое чувство Бога, который, как и языческий Бог, о котором я говорил, является обществом и имеете с тем единственным Богом, каковым в конце концов стал Бог Израиля. И вот вам Троица, глубочайший смысл которой редко удавалось понять рационалистическому деизму, более или менее пропитавшемуся христианством, но всегда унитаристскому{189} или социанскому{190}.

Дело в том, что мы чувствуем Бога не как сверхчеловеческое сознание, а скорее как сознание всего человеческого рода в его прошлом, настоящем и будущем, как коллективное сознание всего человечества, и даже более того, как тотальное и бесконечное сознание, объемлющее и включающее в себя все сознания, - дочеловеческие, человеческие и, быть может, сверхчеловеческие. Божественность есть во всем, начиная с низшей, то есть наименее сознательной, живой формы, и кончая высшей, которую, благодаря нашему человеческому сознанию, мы чувствуем персонализированной, то есть обладающей самосознанием, в Боге. И этой лестнице сознаний, ощущению скачка от нашего человеческого сознания к совершенному божественному, универсальному сознанию, соответствует вера в ангелов, с их различными иерархиями, которые являются посредниками между нашим человеческим сознанием и сознанием Бога. Эту лестницу сознаний последовательная вера должна считать бесконечной, ибо только через бесконечное число ступеней можно совершить переход от конечного к бесконечному.

Деистический рационализм трактует Бога как Разум Вселенной, но его логика ведет к пониманию Бога как разума безличного, то есть как идеи, тогда как деистический витализм чувствует и воображает Бога как Сознание, а тем самым как личность, или вернее, как сообщество личностей. Сознание каждого из нас, в действительности, является сообществом личностей; во мне живут различные я, хотя бы я тех людей, рядом с которыми я живу.

Бог деистического рационализма, Бог логических доказательств его существования, ens realissimum {191} и неподвижный перводвигатель, есть не что иное, как высший Разум, но в том же самом смысле, в котором мы можем назвать разумом падения тел закон всемирного тяготения, то есть его объяснение. Но пусть кто-нибудь скажет мне, является ли то, что мы называем законом всемирного тяготения, или любой другой закон или математический принцип, самобытной и независимой реальностью, такой как ангел, например, является ли подобный закон чем-то таким, что имеет сознание самого себя и других, одним словом, является ли он личностью? Нет, он не более, чем идея, не имеющая никакой реальности за пределами мыслящего ее ума. Таким образом, этот Бог-Разум либо имеет самосознание, либо не имеет никакой реальности вне сознания человека, который его мыслит. Если же он имеет самосознание, он уже тем самым является разумом личным, и тогда рациональные доказательства его существования теряют всякий смысл, потому что они доказывают только разум, но не высшее сознание. Математика доказывает некий порядок, постоянство, разум в последовательности механических феноменов, но она не доказывает, что этот разум является самосознанием. Это логическая необходимость, но логическая необходимость не доказывает необходимость телеологическую, или финалистическую. А где нет цели, там нет и личности, нет и сознания.

Таким образом, рациональный Бог, то есть Бог, являющийся не чем иным, как Разумом Вселенной, уничтожает самого себя в нашем уме, как только мы помыслим его подобным образом, и возрождается в нас только тогда, когда в сердце своем мы почувствуем его как живую личность, как Сознание, а уже не только как безличный и объективный Разум Вселенной. Для того, чтобы объяснить рационально конструкцию какой-нибудь машины, нам достаточно изучить науку механику, на основе которой она сконструирована; но для того, чтобы понять, каким образом такая машина существует, - ведь машины созданы не Природой, а человеком, - мы должны предположить, что есть некое сознательное существо, конструктор. Но эта вторая часть доказательства неприменима к Богу, хотя и говорят, что в Нем наука механика и механизм, конструирующие машину, суть одно и то же. Это тождество с рациональной точкой зрения есть ни что иное, как предвосхищение основания. И таким образом разум уничтожает этот Высший Разум, как личность.

В действительности, вовсе не человеческий разум, который, в свою очередь, тоже питается не чем иным, как иррациональным, живым сознанием во всей его полноте, включая волю и чувство, вовсе не этот наш разум может доказать нам существование Высшего Разума, который, в свою очередь, был бы склонен питаться Высшим Иррациональным, Вселенским Сознанием. Откровение этого Высшего Сознания через посредство чувств и воображения, любви, веры, творчества личности - вот что приводит нас к вере в Бога живого.

И этот Бог, Бог живой, Бог твой, Бог наш, находится во мне, в тебе, живет в нас, а мы живем и движемся и существуем в Нем. И Он живет в нас благодаря голоду, который мы по Нему испытываем, благодаря нашему страстному желанию, превратившемуся в голод. Это Бог кротких, потому что Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира, чтобы упразднить значащее, согласно Апостолу (I Кор. I, 27). И этот Бог живет в каждом из нас в той мере, в какой каждый из нас Его чувствует и любит. «Если из двоих людей, - говорит Киркегор, - один молится истинному Богу с личной неискренностью, а другой со всею беспредельной страстью молится идолу, то в действительности это первый поклоняется идолу, тогда как второй поистине молится Богу». Лучше будет сказать, что истинным Богом является Тот, которому поистине молятся и кого поистине желают. И даже суеверие может быть более богооткровенным, чем теология. Старый Отец с длинной бородой и белоснежной шевелюрой, который сходит в облаке, неся земной шар в руке, является более живым и более истинным, чем ens realissimum рационалистической теодицеи.

Разум - сила аналитическая, а значит, разлагающая; когда он

перестает работать с формами интуиций, исходящих как от индивидуального инстинкта самосохранения, так и от социального инстинкта увековечения, он начинает работать с самой основой, с самой материей этих форм. Разум упорядочивает чувственные восприятия, благодаря которым для нас существует материальный мир; но как только предметом его анализа становится сама реальность восприятий, он их разлагает и погружает нас в призрачный мир, в мир бесплотных теней, потому что вне сферы формального разум является нигилистом и разрушителем. И ту же самую ужасную роль он играет, когда вместо того, чтобы ограничить разум сферой его прямых обязанностей, мы заставляем его исследовать интуиции воображения, благодаря которым для нас существует мир духовный. Ибо разум разрушает, тогда как воображение воссоздает целостность, полноту, или тотальность; разум сам по себе убивает, тогда как воображение животворит. Хотя, конечно, и воображение само по себе, наделяя нас жизнью и при этом не ведая границ, заставляет нас раствориться в тотальном все, и в качестве индивидов тоже убивает нас, убивает избытком жизни. Разум, голова, говорит нам: «Ничто! "; воображение, сердце, говорит нам: «Все! ", и между ничто и все, соединяя в себе все и ничто, мы живем в Боге, который есть все, а Бог живет в нас, которые без Него - ничто. Разум твердит: «Суета сует и всяческая суета! ". А воображение возражает на это: «Полнота полнот и всяческая полнота! ". И таким образом мы живем в суете полноты, или полноте суеты.

Эта жизненная потребность в мире алогичном, иррациональном, личном, или божественном, произрастает из самой глубинной сути человеческого бытия, вот почему даже те люди, которые не верят в Бога или убеждены в том, что не верят в Него, все равно верят в какого-нибудь божка или демона, в какое- нибудь предзнаменование, или в подкову, случайно найденную на дороге, которую они бережно хранят, надеясь, что она принесет им счастье и защитит от того самого разума, верными и преданными слугами которого они себя мнят.

Бог, по которому мы испытываем голод, это Бог, которому мы молимся, Pater noster {192} воскресной молитвы; это Бог, которого мы просим прежде всего и главным образом, отдаем ли мы себе в этом отчет или нет, чтобы Он внушил нам веру, веру в Него самого, сделал так, чтоб мы уверовали в Него, чтобы Он сотворил себя в нас; это Бог, обращаясь к которому, мы говорим: «Да святится имя Твое, да будет воля Твоя - воля, а не разум - яко на небеси и на земли»; но мы чувствуем, что воля Его может быть только сущностью нашей воли, желанием вечно пребывать в своем существовании.