VII. Любовь, боль, сострадание и личность 2 страница

Эта сила, это влечение к сознанию, эта симпатия заставляет нас обнаруживать сознание во всем. Она приводит в движение и возбуждает мельчайшие живые существа, приводит в движение и возбуждает, быть может, самые клетки нашего собственного телесного организма, который представляет собою некое более или менее единое сообщество живых существ; она приводит в движение наши кровяные шарики. Из множества жизней слагается наша жизнь, из множества стремлений, быть может, на грани бессознательного, складывается наше витальное стремление. Сновиденье нашей веры в то, что клетки, кровяные шарики нашего организма имеют что-то вроде сознания или рудиментарной, клеточной, атомарной его основы, - ничуть не более абсурдно, чем те многочисленные сновидения, которые считаются теориями, имеющими право на существование. А коль скоро мы вступили на путь фантазий, можно вообразить себе, что эти клетки общаются между собой, и одна из них высказывает свою веру в то, что все они - суть части единого высшего организма, наделенного коллективным личным сознанием. Фантазия эта в истории человеческого чувства возникала не раз, когда какой-нибудь философ или поэт предполагал, что мы, люди, подобны кровяным шарикам некоего Высшего Существа, обладающего коллективным, Вселенским сознанием.

Быть может, необъятный Млечный Путь, который мы в ясные ночи видим на небе, этот гигантский сегмент, не более, чем молекулой которого является наша планетная система, есть, в свою очередь, всего лишь клетка Вселенной, Тела Бога. Все клетки нашего тела своею деятельностью способствуют поддержанию и возгоранию огня нашего сознания, нашей души; и если бы сознания, или души, всех клеток полностью проникли бы в наше сознание, которое из них слагается, имей я сознание всего, что происходит в моем телесном организме, я ощутил бы в себе целую Вселенную, и тогда, быть может, изгладилось бы мучительное ощущение моих границ. Если же все сознания всех существ собираются в одно вселенское сознание, то оно, то есть Бог, есть все.

В нас ежеминутно рождаются и умирают смутные сознания, элементарные души, и из этих их рождений и смертей складывается наша жизнь. Когда они умирают внезапно, мы испытываем боль, резкую, как от удара. Вот так и в лоне Бога рождаются и умирают - неужто умирают? - сознания, своими рождениями и смертями составляя Его жизнь.

Если существует некое Всеобъемлющее и Высшее Сознание, а я - его идея, то может ли какая-нибудь идея угаснуть в нем полностью? После моей смерти Бог по-прежнему будет помнить меня, а разве, если я существую в памяти Бога, если мое личное сознание сохраняется в высшем Сознании, это не значит, что я не умираю?

И если кто-то скажет, что Бог создал Вселенную, то на это можно возразить, что точно так же и душа наша создала наше тело, тем более что была создана Богом. Если, конечно, душа существует. Сострадание, любовь, открывает нам целую Вселенную, живущую в борьбе за обретение, сохранение и приумножение сознания, за то, чтобы с каждым разом быть все больше и больше сознанием, Вселенную, испытывающую боль от возникающих у нее внутри разногласий, и тогда сострадание открывает нам, что вся Вселенная подобна нам, что она - человеческая Вселенная, и заставляет нас признать в ней своего Отца, плотью от плоти которого мы являемся: любовь заставляет нас персонализировать то целое, частью которого мы являемся.

В сущности, сказать, что Бог вечно творит вещи, это все равно, что сказать, что вещи вечно творят Бога. И вера в личного и духовного Бога основывается на вере в нашу собственную личность и духовность. Ибо мы чувствуем в себе сознание, и мы чувствуем сознание, то есть личность, в Боге, а так как мы страстно желаем, чтобы наше сознание могло жить и быть независимым от тела, мы верим, что божественная Личность живет и является независимой от Вселенной, которая является состоянием ее сознания ad extra {177}.

Конечно же, сейчас явятся логики и продемонстрируют нам все очевидные рациональные затруднения, вытекающие из этого утверждения; но мы уже сказали, что содержание всего этого, хотя и заключено в рациональные формы, не является рациональным. Всякая рациональная концепция Бога внутренне противоречива. Вера в Бога рождается из любви к Богу, мы верим, что Он существует, оттого, что хотим, чтобы Он существовал, а может быть, она рождается также и из любви Бога к нам. Разум не доказывает, что Бог существует, но и не доказывает, что Бог не может существовать.

Но в дальнейшем мы еще будем более подробно говорить о том, что вера в Бога это персонализация Вселенной.

И памятуя о том, что было сказано во втором разделе этого сочинения, мы можем сказать, что материальные вещи, насколько они познаваемы, произрастают в сознании из голода, и из голода произрастает чувственная, или материальная, Вселенная, в которую мы их собираем, а идеальные вещи произрастают из любви, и из любви произрастает Бог, в котором мы собираем воедино эти идеальные вещи, как в Сознании Вселенной. Это - социальное сознание, дитя любви, инстинкта увековечения, то самое, что заставляет нас все социализировать, во всем видеть общество, и показывает нам в конце концов, что в действительности вся Природа это некое беспредельное Общество. И благодаря тому, что мне удалось почувствовать, что Природа это общество, тысячи раз, оказавшись в лесу, я испытывал чувство общности с деревьями, которые каким-то непостижимым образом чувствовали мое присутствие.

Фантазия - это социальное чувство, которое одушевляет неодушевленное и все на свете делает антропоморфным, все очеловечивает и даже делает гуманным. И труд человека заключается в супранатурализации Природы, в том, чтобы очеловечивая ее, обожить ее, сделать ее человеческой, помочь ей обрести самосознание, наконец. В то время, как разум занимается механизацией, или материализацией, Природы.

Индивид, который до некоторой степени тоже является обществом, и общество, которое тоже является индивидом, едины, они существуют только вместе и оплодотворяют друг друга, они неотделимы друг от друга - ведь в противном случае мы должны были бы указать, где кончается индивид и начинается общество,

- и представляют собой скорее две стороны одного и того же существа, так же как едины дух, элемент общественный, который, связывая нас с другими, пробуждает в нас сознание, и материя, элемент индивидуальный и индивидуализирующий, так же как едины и лишь в единстве плодотворны разум, интеллект, и фантазия, так же как едины Вселенная и Бог.

И все это истина? Что есть истина? - спрошу и я, в свой черед, как спросил когда-то Пилат. Но только не затем, чтобы умыть руки, не дожидаясь ответа.

Истина в разуме? Или она где-то над разумом, или под разумом, или вне разума? Разве истинно только рациональное? Не является ли реальность по самой природе своей недоступной разуму и даже противоположной ему? И как возможно познание этой реальности, если познаем мы только разумом?

Наше желание жить, наша потребность в жизни требует, чтобы истинным было то, что позволяет нам сохранять и увековечивать себя, то, что поддерживает существование человека и общества; истинной водой будет для нас та жидкость, которая, если ее выпить, утолит нам жажду, и именно потому, что она действительно утолит нам жажду, а истинным хлебом - то, что утолит нам голод, и именно потому, что он действительно утолит нам голод.

Чувства служат инстинкту самосохранения, и все, что удовлетворяет этой нашей потребности в самосохранении, даже если оно не пропущено через наши чувства, является чем-то вроде глубокого проникновения в нас реальности. Разве процесс усвоения пищи менее реален, чем процесс познания того, что едят? Мне скажут, что есть хлеб - это не то же самое, что видеть, осязать его или чувствовать его вкус; что он каким-то образом проникает в наше тело, но не проникает тем самым и в наше сознание. Так ли это? Разве хлеб, который сделался моею плотью и кровью, не входит в мое сознание скорее, нежели хлеб, на который я только смотрю, к которому я прикасаюсь и про который говорю: «Это мое»? Должен ли я отрицать объективную реальность хлеба, превратившегося в мою плоть и кровь и действительно сделавшегося моим, если признаю объективную реальность хлеба, к которому прикасаюсь?

Есть существа, которые дышат воздухом и не могут без этого жить, но ничего о нем не знают. Так и мы дышим Богом и не можем без этого жить, и быть может в Боге живут дух и сознание общества и всей Вселенной, поскольку эта последняя - тоже общество.

Почувствовать Бога можно, только если Он Бог живой, и не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Его (Матф. IV, 4; Второзак. VIII, 3).

И эта персонализация всего сущего, персонализация Вселенной, к которой ведет нас любовь, сострадание, является персонализацией личности, объемлющей и вмещающей в себя все прочие личности, ее составляющие.

Единственный способ придать человеческую цель Вселенной это наделить ее сознанием. Ведь там, где нет сознания, нет и цели, которая предполагает некий замысел. И вера в Бога основывается, как мы увидим, именно на жизненной потребности придать цель нашему существованию, заставить его отвечать некоему замыслу. Не для того, чтобы понять, почему, но для того, чтобы почувствовать и выдержать предельное для чего, чтобы придать смысл Вселенной, нуждаемся мы в Боге.

Не следует удивляться также и утверждению о том, что это сознание Вселенной, которое образуется и собирается из сознаний всех существ, составляющих Вселенную, является личным сознанием, отличающимся от всех тех сознаний, которые входят в его состав. Только так и можно понимать слова о том, что в Боге мы живем и движемся и существуем{178}. Такой великий визионер, как Эмануэль Сведенборг{179}, это понимал или догадывался об этом, когда в своей книге о небесах и аде (De Caelo et Inferno, 52) говорил, что «единое ангельское сообщество является иногда в форме одного-единственного ангела, как Господь дозволил мне видеть. Когда сам Господь является в окружении ангелов, то Он предстает не как сопровождаемый толпою, но как одно единое существо в ангельском образе. Поэтому в Слове Господом зовется один ангел, и так же зовется целое ангельское сообщество: Михаил, Гавриил и Рафаил - не что иное, как ангельские сообщества, названные так в соответствии с их особыми функциями».

Что если мы живем и любим, то есть страдаем и сострадаем, в этой Великой Личности, объемлющей все личности, всех нас, страдающих и сострадающих, и все существа, которые борются за свою персонализацию, стремясь обрести сознание своей боли и своей ограниченности? Не являемся ли мы идеями этого всеобъемлющею Великого Сознания, которое, помыслив нас, как существующих, наделяет нас существованием? Нельзя ли сказать, что для нас существовать - значит быть воспринимаемыми и ощущаемыми Богом? А ниже все тот же визионер говорит нам в свойственной ему фантасмагорической манере, что каждый ангел, каждое сообщество ангелов и все небо, созерцаемое в целом, предстают в человеческом образе, и что в силу этого человеческого образа Господь правит всем этим, как одним-единственным человеком.

«Бог не мыслит, но творит; не существует, но вечен», - пишет Киркегор (Afsluttende uvidenskablig Efterskrift); но быть может правильней будет вслед за Мадзини{180}, этим мистиком итальянского гражданства, сказать, что «Бог велик потому, что Он мыслит и творит одновременно» (Ai giovani d'Italia), ибо для Него мыслить это значит творить и наделять существованием то, что Он мыслит, как существующее, силою одного только этого мышления; немыслимое для Бога невозможно. Разве не сказано в Писании, что Бог творит единым словом своим, то есть своим мышлением, и что через Слово Его начало быть все сущее? Но разве Бог забывает то, что помыслил однажды? Разве не продолжают существовать в Высшем Сознании все те мысли, которые однажды в нем возникли? Если Он вечен, то разве не становится в Нем вечным всякое существование?

Наше страстное желание сохранить сознание, придать личную, человеческую цель Вселенной и своему собственному существованию таково, что даже требование величайшего, мученического и отчаянного самопожертвования будет воспринято нами как должное, если только нам скажут, что сознание наше, хотя и исчезает, но только для того, чтобы обогатить бесконечное и вечное Сознание, что души наши служат пищей для Вселенской души. Да, я обогащаю Бога, ибо до моего существования Он не мыслил меня существующим, потому что я - еще одно, новое существо, хотя и среди несметного множества других существ, и будучи действительно живым, страдающим, любящим, я остаюсь в лоне Его Сознания. Эта неодолимая жажда придать цель Вселенной, наделить ее сознанием и сделать ее личностью - она-то и ведет нас к вере в Бога, к желанию, чтобы Бог существовал, одним словом, к сотворению Бога. Да, вот именно к сотворению Бога! И, мне кажется, это не должно возмутить даже самого благочестивого теиста. Ибо верить в Бога это значит в определенной мере творить Его, хотя, конечно, прежде Он творит нас. Он - тот, кто в нас постоянно творит самого себя.

Мы сотворили Бога ради того, чтобы спасти Вселенную от небытия, ведь то, что не есть сознание, и сознание вечное, сознающее свою вечность и вечно сознающее, есть не более, чем кажимость, тень бытия. Поистине реально только то, что чувствует, страдает, сострадает, любит и желает, то есть сознание;

субстанциально только сознание. И Бог нам нужен для того, чтобы сохранить сознание; не для того, чтобы познать существование, а для того, чтобы пережить его; не для того, чтобы знать, как и почему оно существует, но чтобы почувствовать, для чего оно существует. Если Бога нет, то любовь - бессмысленна.

А теперь давайте рассмотрим наше понимание Бога, идею Бога логического, или Высшего Разума, и идею Бога биотического, или сердечного, то есть Высшей Любви.

 

 

VIII. От Бога к Богу

 

 

Я полагаю, мы не погрешим против истины, если скажем, что религиозное чувство это ощущение божественного, и без насилия над обычным человеческим языком, невозможно говорить об атеистической религии. Хотя, конечно, все будет зависеть от того, какое представление о Боге мы себе составим. А последнее, в свою очередь» зависит от нашего представления о божественном.

Нам действительно целесообразнее будет начать с чувства божественного, прежде чем мы напишем название этого качества с большой буквы, четко выразим его значение и превратим его в Божество, то есть в Бога. Ведь человек скорее через божественное пришел к Богу, чем вывел божественное из Бога.

В ходе этих несколько сбивчивых и вместе с тем настойчивых размышлений о трагическом чувстве жизни я уже напомнил вам timor fecit deos Естация{181}, попытавшись уточнить и скорректировать его смысл. И нет нужды еще раз описывать исторический процесс, в ходе которого народы пришли к христианскому чувству и понятию личного Бога. Я говорю о народах, а не об отдельных индивидах потому, что если существуют какие-то коллективные, социальные чувство и понятие, так это чувство и понятие Бога, хотя впоследствии индивид индивидуализирует их. Философия может иметь и фактически имеет индивидуальное происхождение; но теология всегда с необходимостью коллективна.

Доктрина Шлейермахера, которая считает источником, или

вернее, сущностью религиозного чувства простое и непосредственное чувство зависимости, является, по-видимому, наиболее глубоким и точным объяснением. Примитивный человек живет в обществе и чувствует себя зависимым от таинственных сил, незримо окружающих его, он живет в некой социальной общности, включающей в себя не только ему подобных, других людей, но и всю живую и неживую Природу, а это значит, что он персонифицирует все. Он не только имеет сознание мира, но и воображает, что мир тоже, как и он, имеет сознание. Подобно ребенку, который разговаривает со своей собакой или с куклой, как будто они его понимают, дикарь верит, что его фетиш прислушается к тому, что он ему говорит, а грозовая туча думает о нем и гонится за ним. Дело в том, что дух природного, примитивного человека еще не отделяется от Природы и не проводит границы между сном и бодрствованием, между реальностью и фантазией.

Таким образом, божественное не было чем-то объективным, напротив, оно было субъективностью сознания, спроектированной вовне, персонализацией мира. Понятие о божественном возникло из чувства божественного, а чувство божественного это не что иное, как смутное и зарождающееся чувство личности, выплеснутое вовне. Строго говоря, нельзя говорить о различии внешнего и внутреннего, объективного и субъективного по отношению к чувству божественного. Пока имеет место чувство божественного, различие это не осознается. Чем отчетливей сознание различия между объективным и субъективным, тем менее отчетливо в нас чувство божественного.

Уже было сказано, и, по-видимому, вполне справедливо, что эллинское язычество является скорее политеистическим, чем пантеистическим. Неизвестно, как могла бы прийти человеку в голову вера в многочисленных богов, если иметь в виду понятие Бога в современном его понимании. Если же под пантеизмом подразумевать не доктрину, согласно которой все в целом и каждая вещь в отдельности есть Бог - что и было бы, на мой взгляд, его точным определением, - а доктрину, согласно которой все является божественным, то без особых натяжек можно сказать, что язычество было пантеистическим. Боги не только существовали среди людей, но и смешивались с людьми; боги имели потомство от смертных женщин, а от смертных мужчин у богинь рождались полубоги. А если существовали полубоги, или, иначе говоря, полулюди, то только потому, что божественное и человеческое были ликами одной и той же реальности. Обожествление всего было не чем иным, как его очеловечением. Сказать, что Солнце было богом, это все равно, что сказать, что оно было человеком, человеческим сознанием, более или менее возвеличенным и возвышенным. И это остается в силе, начиная с фетишизма и кончая эллинским язычеством. Различие между богами и людьми сводилось по сути дела к тому, что боги были бессмертны. Богом становился бессмертный человек, и обожествлять человека, почитать его как Бога, значило считать, что когда он умрет, то на самом деле он не будет мертвым. Считалось» что некоторые герои живыми побывали в царстве мертвых. И это имеет важнейшее значение для определения понятия божественного.

В этих государствах богов всегда имелся один какой-нибудь главный бог, какой-нибудь истинный монарх. Божественная монархия была тем, что через монокультизм привело народы к монотеизму. Отсюда родство между монархией и монотеизмом. Зевс, Юпитер, шел по пути превращения в единственного бога, подобно тому, как в единственного бога сначала Израиля, затем человечества и наконец Вселенной превратился Яхве, который первоначально был лишь одним из многочисленных богов.

Как и монархия, монотеизм имел военное происхождение. «Именно в военном походе и во время войны, - говорит Робертсон Смит{182} (The prophets of Israel, lect I), - кочевой народ испытывает настоятельную потребность в централизованной власти, поэтому в самом начале национальной организации вокруг ковчега завета Израиль считал себя воинством Иеговы. Само имя Израиль является воинственным и означает борец с Богом, и Иегова в Ветхом Завете это Iahwe Zebahat, Иегозавад, начальствовавший войсками Израиля. Именно на поле брани наиболее явственно ощущалось присутствие Иеговы; но у примитивных наций вождь военного времени является также судьей в мирное время».

Таким образом Бог, Бог единый, возник из чувства божественного в человеке как Бог военный, монархический и социальный. Он открылся народу, а не каждому индивиду в отдельности. Он был Богом народа и ревниво требовал от него поклонения только ему одному, и от этого монокультизма иудеи перешли к монотеизму, в значительной мере благодаря индивидуальной, может быть скорее философской, нежели теологической, деятельности пророков. Действительно, индивидуальная деятельность пророков и была тем, что индивидуализировало это божество, а главное сделало его этическим. Впоследствии этим Богом, возникшим в человеческом сознании из чувства божественного, овладевает разум, то есть философия, и пытается определить его, превратить в идею. Ведь определить что-либо значит идеализировать, а для этого надо отвлечься от его неизмеримой, то есть иррациональной, составляющей, от его витальной основы. И Бог чувственный, Божество, ощущаемое как личность, как некое уникальное сознание, находящееся вне нас и вместе с тем объемлющее и содержащее нас в себе, превращается в идею Бога.

Бог логический, рациональный, ens summum, primum mo-vens {183}, Высшее Сущее теологической философии, тот самый Бог, к которому приходят знаменитыми тремя путями - отрицания, совершенства и причинности, viae negationis, eminentiae, causalitatis, - есть не более, чем идея Бога, то есть нечто мертвое. Традиционные и вызывавшие столько споров доказательства существования Бога являются, по сути дела, не чем иным, как тщетной попыткой определить его сущность; ибо, как очень верно заметил Вине, существование выводится из сущности; и сказать, что Бог существует, не говоря, что такое Бог и каким образом Он существует, это все равно, что не сказать ничего.

И этот Бог, благодаря совершенству и отрицанию, или отвлечению, конечных свойств, в конце концов становится Богом невообразимым, чистой идеей, Богом, о котором, в силу его идеального совершенства, мы можем сказать, что Он не есть ничто сущее, как полагал еще Скот Эриугена: Deus propter excellentiam non inmerito nihil vocatur {184}. Или, как говорит псевдо-Дионисий Ареопагит в своем пятом письме: «Божественный мрак есть неприступный свет, в котором, как говорят, обитает Бог». По мере того, как Бог антропоморфный и чувственный, избавлялся от человеческих атрибутов, поскольку они являются конечными, относительными и временными, Он испарялся, превращаясь в эфемерного Бога деизма или пантеизма.

Все так называемые классические доказательства существования Бога относятся к этому Богу-Идее, Богу логическому, Богу, познаваемому путем отвлечения, а следовательно, на самом деле не доказывают ничего, то есть доказывают не более, чем существование этой идеи Бога.

Я был юношей, которого начинали занимать эти вечные проблемы, когда в одной книге, автора которой мне не хочется вспоминать, я прочел следующее: «Бог это великий икс на последней границе человеческих знаний; по мере того, как наука продвигается вперед, граница отодвигается». И я написал на полях: «По эту сторону границы все объясняется без Него; по ту сторону - ни с Ним, ни без Него; Бог, следовательно, не нужен». И по отношению к Богу-Идее, Богу этих доказательств, я продолжаю придерживаться этого суждения. Лапласу приписывают фразу о том, что он не нуждался в гипотезе о существовании Бога при создании своей системы происхождения Вселенной, и это совершенно справедливо. Идея Бога отнюдь не помогает нам лучше познать существование, сущность и цель Вселенной.

То, что существует бесконечное, абсолютное и вечное Высшее Существо, сущность которого нам неизвестна и которое сотворило Вселенную, является ничуть не более постижимым, чем то, что сама материальная основа Вселенной, ее материя, является вечной, бесконечной и абсолютной. Существование мира вовсе не становится для нас более понятным, когда мы говорим, что он сотворен Богом. Это предвосхищение основания, или чисто словесное решение, прикрывающее наше незнание. На самом деле мы выводим существование Творца из факта существования творения, и существование Творца не получает рационального доказательства, ибо из факта не следует необходимость, в противном случае необходимым было бы все.

И если от способа бытия Вселенной мы переходим к так называемому порядку и к тому, что порядок с необходимостью предполагает существование того, кем этот порядок установлен, то можно сказать, что мы знаем только порядок, и больше ничего. Это доказательство - от упорядоченности Вселенной - неявно содержит в себе переход от порядка идеального к порядку реальному, проекцию нашего ума на внешний мир, предположение о том, что рациональное объяснение вещи порождает саму вещь. Человеческое искусство, ученик Природы, является сознательным и, соответственно, сознает способ творчества, а затем это сознательное художественное творчество мы приписываем сознанию некоего художника, который неведомо каким образом научился своему искусству.

Это, уже ставшее классическим, сравнение с часами и часовщиком неприменимо к абсолютному, бесконечному и вечному Существу. Кроме того, это еще один способ ничего не объяснять, Ведь сказать, что мир существует именно так, а не иначе, потому что таким его создал Бог, если мы не знаем, на каком основании Он создал его именно таким, а не иным, это все равно, что не сказать ничего. Если же мы знаем разумное основание того, что создано Богом, Бог оказывается излишним и достаточно одного только разума. Если бы все исчерпывалось математикой, если бы не было ничего иррационального, мы не прибегли бы к помощи этого объяснения от Высшего Существа, упорядочивающего мир, которое является не чем иным, как рациональным объяснением иррационального и еще одной ширмой для нашего незнания. И давайте не будем говорить об этой шутке, согласно которой, набирая наугад типографские знаки, невозможно набрать Дон Кихота. Что мы наберем, то и станет Дон Кихотом для тех, кому придется из этого текста исходить, сформироваться в нем и быть его частью.

Это, уже ставшее классическим, так называемое доказательство сводится, в сущности, к гипостазированию, или субстантивированию, объяснения, или рационального основания феномена. Согласно этой логике получается, что Механика создает движение, Биология создает жизнь, Филология создает язык, Химия создает тела, и дело сводится к тому, что наука пишется с большой буквы и превращается в некую силу, отличную от феноменов, из которых мы ее экстрагируем, и отличную от нашего ума, который ее экстрагирует. Но Бога, которого мы получили подобным образом и который является не чем иным, как гипостазированным и спроектированным на бесконечность разумом, нет никакой возможности почувствовать как нечто живое и реальное, и воспринимать его можно только как чистую идею, которая умрет вместе с нами.

С другой стороны, задайте себе вопрос: если какая-нибудь вещь является воображаемой, но не существующей, то она не существует потому, что Бог этого не хочет? Или Бог этого не хочет потому, что она не существует? И что касается невозможного, то его не может быть потому, что Бог того не хочет? Или Бог этого не хочет потому, что оно само по себе и в силу самой своей абсурдности не может быть? Бог должен подчиняться логическому закону противоречия и, согласно теологам, не может сделать так, чтобы два плюс два давало больше или меньше четырех. Закон необходимости выше Бога или же является самим Богом. И относительно нравственного порядка вещей мы должны спросить: являются ли ложь, убийство или прелюбодеяние злом потому, что так установлено Богом? Или же Богом так установлено потому, что это есть зло. Если принять первое, то либо Бог по какой-то своей прихоти и без всякого смысла устанавливает один закон, хотя мог бы установить и другой, либо Он повинуется природе и сущности, внутренне присущим самим вещам, независимым от Него, то есть от Его суверенной воли; если же это так, если Он повинуется разуму, заключенному в самом бытии вещей, то этого разума, если мы его познаем, нам будет достаточно, и у нас уже не будет никакой необходимости в Боге, если же такого знания у нас нет, то и сославшись на Бога мы ничего не объясним. Этот разум оказывается где-то над Богом. И не надо говорить, что этот разум и есть сам Бог, высший разум вещей. Ведь такой разум, который сводится к необходимости, сам по себе безличен. Личность ему придает воля. И именно эта проблема соотношения между разумом Бога, неизбежно необходимым, и Его волей, неизбежно свободной, всегда будет превращать логического, или аристотелевского, Бога в какого-то противоречивого Бога.

Теологам-схоластикам никогда не удавалось выбраться из затруднений, с которыми они сталкивались, как только предпринимали попытку примирить человеческую свободу с божественным присутствием и знанием Бога о случайном и произвольном будущем; строго говоря, рациональный Бог совершенно чужд случайному, ведь понятие случайности это, в сущности, не что иное, как понятие иррациональности. Рациональный Бог неизбежно будет необходимым в своем бытии и в своем творении, всякий раз Он не сможет сделать ничего, кроме наилучшего, и невозможно, чтобы одинаково наилучшими оказались разные вещи, ибо среди всех бесчисленных возможностей только одна может быть максимально соответствующей Его цели, подобно тому как среди бесчисленных линий, которые можно провести из одной точки в другую, только одна будет прямой. И рациональному Богу, Богу разума, ничею другого не остается, как только придерживаться всякий раз прямой линии, кратчайшим путем ведущей к цели, которую Он преследует, цели столь же необходимой, как необходим единственный прямой путь, который к ней ведет. Таким образом божественность Бога подменяется Его необходимостью. И в необходимости Бога уничтожается Его свободная воля, иначе говоря, Его сознательная личность.

Бог, которого мы жаждем, Бог, который должен спасти нашу душу от небытия, гарант нашего бессмертия, должен быть Богом, обладающим свободной волей. Дело в том, что Бог не может быть Богом потому, что Он мыслит, Он Бог потому, что Он действует, творит; Бог не созерцатель, а творец. Бог-Разум, Бог теоретический, или созерцательный, каковым является Бог теологического рационализма, это Бог, который растворяется в своем собственном созерцании. Этому Богу соответствует, как мы увидим, блаженное видение как высший опыт вечного блаженства. В конце концов, этот Бог - квиетист, ведь разум по самой природе своей является квиетистом.