Я рассмеялся, сообразив, на что он намекает: сначала Чарльз, теперь я.
– Да брось, все нормально.
– Уверен?
– Вполне.
Он с силой вонзил лопату в землю и снова принялся за работу. Я уперся взглядом в его спину, перетянутую крест-накрест черными подтяжками.
– Тогда помоги мне посадить этот латук, – не поднимая головы, сказал он. – В сарае есть еще одна лопата.
Поздно ночью, где-то около двух, я проснулся от громкого стука в дверь. «Тебя к телефону!» – крикнула из коридора староста корпуса. Запахивая на ходу халат и проклиная все на свете, я поковылял вниз.
Еще не дойдя до телефона, я услышал истерические «алло» Фрэнсиса.
– В чем дело? – буркнул я.
– Ричард, у меня сердечный приступ.
Я покосился на старосту – Вероника, Валерия, я не помнил, как ее зовут. Она
возвышалась рядом, скрестив руки на груди и склонив голову набок, – олицетворение материнской озабоченности. Я демонстративно повернулся к ней спиной.
– Все с тобой в порядке, – сказал я в трубку. – Ложись спать.
– Ричард, послушай, умоляю, – продолжал стонать Фрэнсис. – У меня правда приступ,
я умираю.
– Хватит чепуху молоть.
– Все симптомы налицо. Боль в левой руке. Затрудненное дыхание. Ощущение тяжести в загрудинной области.
– Я-то что могу?
– Отвези меня в больницу.
– Вызови «скорую», – зевнув, посоветовал я.
– Нет, только не «скорую», лучше уж умереть. Я когда-то…
Дальнейшего я не расслышал – Вероника, встрепенувшаяся при слове «скорая», тут же встряла в разговор.
– Если вам срочно нужен врач, свяжитесь с охранниками, – затараторила она, горя желанием помочь. – С полуночи до шести там дежурит ночная смена. Они умеют делать
искусственное дыхание, и еще у них есть специальный фургончик для транспортировки в больницу. Если хотите, я…
– Не нужен нам врач, – бросил я ей. На том конце провода Фрэнсис как заведенный повторял мое имя.
– Да здесь я, здесь.
– Ричард, с кем ты там разговариваешь? Что случилось?
– Ничего не случилось. Послушай…
– Кто говорил про врача?
– Никто. Теперь послушай. Да подожди же минуту, – повысил я голос, когда он попытался что-то сказать. – Успокойся и расскажи, что с тобой стряслось.
– Приходи, пожалуйста. Мне плохо, очень плохо. У меня в какой-то момент сердце перестало биться. Я…
– Что, передозировка? – понимающе спросила Вероника.
– Будь так любезна, помолчи немножко, – не выдержал я. – Мне совсем ничего не
слышно.
– Ричард, может, все-таки зайдешь? – пролепетал Фрэнсис. – Ну пожалуйста.
– Ладно, скоро буду, – ответил я после краткой паузы и бросил трубку.
Когда я вошел, Фрэнсис лежал на кровати, полностью готовый к выходу, разве что не обутый.
– Пощупай у меня пульс, – приветствовал он меня.
Зная, что иначе он не успокоится, я взял его за запястье и ощутил частые сильные
удары. Фрэнсис лежал не шевелясь, только прикрытые веки дрожали, как желе.
– Как ты считаешь, что со мной?
– Не знаю.
На щеках у него горел нездоровый румянец, но на умирающего он не походил. Я не
исключал, что у него, например, пищевое отравление или приступ аппендицита, хотя, разумеется, даже заикнуться об этом сейчас было бы безумием.
– Как думаешь, мне надо к врачу?
– Сам решай.
Он затих, словно к чему-то прислушиваясь:
– Не знаю. По-моему, надо.
– Хорошо. Если тебе от этого полегчает, поехали. Давай поднимайся.
На то чтобы курить всю дорогу до больницы, здоровья у него хватило. Описав полукруг, мы остановились у освещенного крыльца с вывеской «Неотложная помощь», но выходить не спешили.
– Уверен, что тебе туда нужно?
Он обдал меня возмущенным взглядом:
– Думаешь, я притворяюсь?!
– Нет, что ты, – удивился я. Такая мысль меня действительно не посещала. – Я только спросил.
Он выбрался из машины и с силой захлопнул дверцу.
Нам пришлось подождать около получаса. Фрэнсис заполнил карточку, взял со столика научно-популярный журнал и мрачно погрузился в чтение. Когда высунувшаяся из кабинета медсестра назвала его имя, он не пошевелился.
– Тебя вызывают, – сказал я.
Он вцепился в подлокотники.
– Чего ж ты, иди.
Он только затравленно озирался.
– Я передумал, – пробормотал он наконец.
– Что?!
– Передумал, говорю. Домой хочу.
Медсестра, застыв в дверях, с интересом прислушивалась.
– Что за идиотизм, – прошипел я. – Зачем тогда было ждать?
– Я передумал.
– Но ты же сам меня сюда притащил!
Я знал, что это его пристыдит. Вспыхнув, он захлопнул журнал и, не взглянув на меня, прошагал в кабинет.
Минут через десять в приемную, где, кроме меня, никого не было, выглянул утомленный врач в синем медицинском костюме.
– Вы с мистером Абернати? – сухо спросил он.
– Да.
– Будьте любезны, загляните ко мне на минуту.
Я проследовал за ним в кабинет. Фрэнсис, полностью одетый, сидел согнувшись на
краешке кушетки. Вид у него был самый несчастный.
– Мистер Абернати отказывается раздеться и не дает сестре взять у него кровь, – сказал врач. – Не понимаю, чего он ждет от нас в таком случае.
Яркий свет ламп резал глаза. Мне было жутко неловко. Подойдя к раковине, врач принялся мыть руки.
– Небось наркотиками вечерком баловались? – как бы между делом спросил он.
– Нет, – ответил я, краснея.
– Может, что-то все-таки было? Скажем, чуток кокаина? Или, может, немного фена, а?
– Нет.
– Если ваш друг что-то употреблял, нам нужно знать, что именно, чтобы ему помочь.
– Фрэнсис… – робко начал я и затих под ненавидящим взглядом: «И ты, Брут».
– Издеваешься?! – вскрикнул он. – Знаешь же прекрасно, ничего я не употреблял.
– Успокойтесь, – сказал врач. – Никто вас ни в чем не обвиняет. Но, согласитесь, вы
ведете себя довольно странно, нет?
– Нет, – не сдавался Фрэнсис.
– Неужели? – усмехнулся врач, тщательно вытирая руки. – Вы приезжаете посреди ночи, заявляете, что у вас сердечный приступ, а потом не даете нам провести осмотр. Как прикажете ставить вам диагноз?
Фрэнсис, тяжело дыша, уперся взглядом в пол. Лицо у него пылало.
– Я не телепат, – помолчав, сказал врач. – Но опыт подсказывает мне, что когда кто-то в вашем возрасте жалуется на сердце, то здесь одно из двух.
– И что же? – спросил я, поняв, что Фрэнсис не собирается принимать участия в разговоре.
– Ну, вариант номер один – отравление амфетаминами.
– Ничего подобного, – вскинулся Фрэнсис.
– Хорошо-хорошо. Второй вариант – панический синдром.
– Что это такое? – спросил я, старательно избегая смотреть на Фрэнсиса.
– Внезапные приступы тревоги. Учащенное сердцебиение, дрожь, потливость. Может принимать тяжелые формы. Людям часто кажется, что они при смерти.
Фрэнсис молчал.
– Так что? Похоже на ваш случай?
– Не знаю, – нахохлившись, выдавил Фрэнсис. Врач прислонился к раковине:
– Скажите, вы часто испытываете страх? Я имею в виду, без явной на то причины?
Из больницы мы вышли в четверть четвертого. Фрэнсис закурил прямо на крыльце, комкая в левой руке листок с именем и адресом хэмпденского психиатра.
– Злишься? – уже во второй раз спросил он, когда мы сели в машину.
– Нет.
– Злишься, я знаю.
Опустив верх, мы тронулись с места. Перед нами лежал город из сновидений:
пустынные улицы, залитые тусклым желтым светом, темные шеренги домов. Мы свернули на крытый мост, и шины сухо прошуршали по деревянному настилу.
– Не сердись, пожалуйста, – сказал Фрэнсис.
– Так ты пойдешь к психиатру? – спросил я, проигнорировав его жалобную просьбу.
– Какой смысл? Будто я не знаю, что меня беспокоит.
Я промолчал. Когда врач произнес слово «психиатр», я насторожился. Я не слишком
верю в психиатрию, но кто знает, что опытный специалист может усмотреть в личностном тесте, в пересказе сна, даже в оговорке?
– В детстве меня как-то прогнали через психоанализ, – сказал Фрэнсис. Мне показалось, он вот-вот расплачется. – Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Матушка тогда
ударилась в йогу, вытащила меня из бостонской школы и отправила в Швейцарию, в
институт чего-то там, не помню чего. Кошмарное заведение. Все носили сандалии с носками. В учебном плане значились танцы дервишей и каббала. Белый уровень – так они называли мой класс, или группу, не помню, – каждое утро занимался гимнастикой цигун. На психоанализ отводилось четыре часа в неделю, а мне вообще прописали шесть.
– Как можно анализировать двенадцатилетнего ребенка?
– Путем словесных ассоциаций. Еще выдавали кукол с очень натуральной анатомией и заставляли играть в какие-то сомнительные игры. Меня и двух французских девчонок как-то застукали, когда мы попытались улизнуть с территории. На самом деле мы просто хотели добежать до bureau de tabac128 и купить шоколада – нас там морили голодом, держали на одной макробиотической пище, можешь представить, – но начальство, конечно, решило, что наша вылазка как-то связана с сексом. Их это ничуть не шокировало, они только хотели, чтобы им докладывали о таких вещах во всех подробностях, а я, дурак, не мог понять, чего от меня добиваются. Девчонки были поискушенней и сочинили безумную историю во французском духе – ménage à trois129 в стоге сена, вроде того. Психиатр был на седьмом небе. Меня он записал в клинические случаи – решил, что я, как у них говорят, вытеснил этот эпизод в подсознание, раз ничего не рассказываю. А я был готов наплести что угодно, лишь бы меня отослали домой.
Он уныло рассмеялся:
– Помню, директор института спросил, с каким литературным героем я себя
отождествляю, а я ответил – с Дэви Балфуром из «Похищенного».
На очередном повороте перед нами внезапно мелькнула тень и в лучах фар возникло
какое-то крупное животное. Вжав в пол педаль тормоза, я увидел перед собой зеленые стеклянные глаза. Еще мгновение, и они исчезли.
Мы не трогались с места, все еще глядя на освещенную полосу дороги.
– Что это было? – наконец спросил Фрэнсис.
– Не знаю. Олень, наверно.
– Нет, точно не олень.
– Тогда собака.
– Мне показалось, это был какой-то зверь вроде кошки.
Мне, на самом деле, показалось то же самое.
– Слишком большой для кошки, – тем не менее возразил я.
– Может, кугуар?
– Кугуары здесь не водятся.
– Раньше водились. Их называли «катамаунты». Отсюда, кстати, название
Катамаунт-стрит.
Холодный ночной ветерок забирался под одежду. Где-то вдалеке залаяла собака. Машин в этот час на шоссе почти не было.
Я отжал сцепление и дал газ.
Фрэнсис просил никому не говорить о нашем визите в больницу, но в субботу вечером, в гостях у близнецов, я выпил лишнего и, когда мы с Чарльзом оказались на кухне вдвоем, как-то само собой вышло, что я ему все рассказал.
Чарльз слушал, сочувственно кивая. Он и сам выпил немало, но все же меньше, чем я.
За последнее время он тоже похудел, и старый костюм в полоску висел на нем как на пугале. На шее у него был небрежно повязан потертый шелковый галстук.
– Бедный Франсуа, – сказал он с улыбкой. – Совсем крыша прохудилась. Так он пойдет к этому мозгоправу?
128 Табачная лавка (фр.).
129 Любовь втроем (фр.).
– Не знаю.
Чарльз вытряс сигарету из валявшейся на серванте пачки «Лаки страйк».
– На твоем месте, – сказал он, осторожно выглядывая в коридор, – я бы посоветовал
ему не заикаться об этом при Генри.
Я удивленно взглянул на него, ожидая продолжения. Прикурив, Чарльз выпустил
облачко дыма.
– Я что имею в виду, – тихо произнес он, – да, я, случается, злоупотребляю спиртным.
Сам первый это признаю. Но ведь это мне, а не ему пришлось иметь дело с полицией. И с Марион – тоже мне. Господи, она до сих пор звонит мне каждый вечер. Пусть побеседует с ней часок, посмотрим, как он запоет… Да хоть бы я пил по бутылке виски в день, какое он имеет право вмешиваться? Я ему так и сказал. И еще добавил, что в твою жизнь ему тоже нечего лезть.
– Погоди, при чем тут я?
Он окинул меня по-детски недоуменным взглядом, а потом вдруг разразился смехом.
– А, так ты еще не в курсе? Ты теперь тоже кандидат в «Анонимные алкоголики».
Распустился, бродишь пьяным средь бела дня – одним словом, катишься под откос.
Я остолбенел. Видя мою реакцию, Чарльз снова рассмеялся, но тут послышались шаги,
звяканье льда в стакане, и на кухню заглянул Фрэнсис. Слово за слово, он втянул нас в беспечную болтовню, и через некоторое время мы сообща переместились в гостиную.
Это был уютный, счастливый вечер: приглушенный свет, звон стаканов, шелест дождя по крыше. Верхушки деревьев, шипя, как сифонная струя, рассекали воздух, в открытые окна врывался влажный ветер – сладковатый, дурманящий, вольный.
Генри пребывал в отличнейшем настроении и производил полное впечатление человека, только что вернувшегося с курорта. Развалясь в кресле и вытянув ноги, он не скупился на остроты и отвечал искренним смехом на шутки остальных. Камилла выглядела волшебно. Облегающее светло-апельсиновое платье без рукавов подчеркивало собранность ее фигуры, неосознанную, почти мужскую грацию осанки. Я любил ее, любил прерывистые взмахи ее густых ресниц, сопровождавшие речь, ее манеру (отголосок манеры Чарльза) зажимать сигарету между костяшками пальцев.
Камилла и Чарльз, похоже, помирились. Они мало разговаривали, но между ними вновь
протянулась привычная ниточка близняшества: то Чарльз присаживался на подлокотник кресла Камиллы, то Камилла, следуя давнему ритуалу, отпивала глоток из его стакана, и прочее в том же духе. Я никогда не мог проникнуть в символическую суть этих действий, но, как правило, они свидетельствовали о том, что все хорошо. Мне показалось, Камилла прилагает к примирению больше усилий, словно бы пытаясь загладить какую-то вину, и теперь я был склонен отвергнуть гипотезу, что разлад лежал на совести Чарльза.
В тот вечер разговор вертелся вокруг зеркала, висевшего над камином. Старое мутное зеркало в оправе розового дерева – ничего особенного, близнецы купили его на распродаже за бесценок, но именно на него в первую очередь падал взгляд при входе в гостиную, а теперь оно стало еще примечательнее, потому что от самого центра разбегалась эффектная паутина трещин. Разбилось оно при таких потешных обстоятельствах, что Чарльзу пришлось пересказывать эту историю дважды, хотя на самом-то деле смеялись мы над его представлением: в кутерьме весенней уборки он, наглотавшись пыли, оглушительно чихнул, свалился со стремянки и приземлился прямо на зеркало, которое как раз было вымыто и сохло на полу.
– Одного я не понимаю, – сказал Генри, – как вам удалось повесить его так, что стекло
не выпало?
– Не иначе как чудом. В жизни теперь к нему не притронусь. Потрясающе смотрится,
правда?
С этим трудно было поспорить – потрескавшееся стекло дробило любое отражение на
затейливые узоры, как в калейдоскопе.
Только перед самым уходом я понял – совершенно случайно, – как же на самом деле разбилось зеркало. Стоя на коврике перед камином, я облокотился на полку, и взгляд мой скользнул в очаг. Камин у близнецов не работал, и поленья, живописно уложенные на железных подставках, всегда покрывал бархатистый слой пыли. Но на этот раз я заметил в темной глубине кое-что еще: игольчатые блестки зеркальных осколков вперемешку с крупными изогнутыми кусками стекла. В них легко узнавались останки стакана, уцелевший двойник которого был у меня в руке – старинный «хайбол», тяжелый, с толстым донцем и золотым ободком по краю. Кто-то запустил его через всю комнату с такой силой, что он разлетелся вдребезги, разбив зеркало над камином.
Две ночи спустя меня снова разбудил стук в дверь. Кое-как дотянувшись до выключателя, я уставился на часы, показывавшие три.
– Кто там? – крикнул я, подавив желание сразу послать ночного гостя подальше.
– Генри, – раздался неожиданный ответ.
Не скрывая недовольства, я впустил его. Садиться он не стал:
– Извини за вторжение, но дело не терпит отлагательства. Я хочу попросить тебя об услуге.
Его напористый тон встревожил меня. Я присел на край кровати.
– Так ты меня слушаешь?
– В чем дело?
– Четверть часа назад мне позвонили из полиции. Чарльз арестован за вождение в
пьяном виде. Тебе придется вытащить его из тюрьмы.
– Чего-чего? – переспросил я, чувствуя, как по спине побежали мурашки.
– Машина, собственно говоря, моя. Полицейские нашли меня по фамилии на регистрационном талоне. В каком состоянии Чарльз, мне неизвестно.
Он достал из кармана незапечатанный конверт и протянул мне:
– Вот. Нужно будет оставить залог, но я не знаю, сколько именно.
Я вытащил из конверта пустой подписанный чек и двадцатидолларовую купюру.
– Я уже сообщил полиции, что одолжил ему машину, – продолжил Генри, подходя к
окну и выглядывая наружу. – Но если вопрос возникнет снова, пусть позвонят мне. Утром я свяжусь с адвокатом. Пока что нужно, чтобы ты как можно скорее забрал его оттуда.
Суть его просьбы дошла до меня далеко не сразу.
– А деньги зачем?
– Заплати, сколько потребуется.
– Я имею в виду двадцать долларов.
– Ты поедешь туда на такси. Оно ждет внизу.
Я долго не мог стряхнуть сонное оцепенение и подняться с кровати. Генри терпеливо
ждал. Пока я одевался, он так и стоял у окна, глядя на темную лужайку и не обращая внимания на звяканье вешалок и громыхание ящиков: отрешенный, сосредоточенный, поглощенный, несомненно, сложнейшими абстрактными построениями.
Только после того как мы завезли Генри домой и такси понеслось по безлюдным улицам к центру города, я начал понимать, сколь скудными данными располагаю. Мне предстояло разговаривать с полицией, а Генри на самом деле не сообщил мне ровным счетом ничего. Чарльз что, попал в аварию? В таком случае есть ли пострадавшие? И если все так серьезно, то почему Генри не поехал сам, ведь машина-то его?
Над перекрестком раскачивался одинокий светофор.
Тюрьма располагалась в пристройке к зданию суда. Ее крыльцо ярким пятном выделялось среди темных фасадов. Попросив таксиста подождать, я вошел внутрь и заглянул в дежурку.
Там громоздились картотечные шкафы и железные столы за загородками, у входа
стояли допотопный кулер и автомат с наклейкой какой-то благотворительной организации
(«Ваша мелочь творит большие дела»), полный разноцветных шариков жевательной резинки. Двое дежурных полицейских ели курицу-гриль, разложенную на промасленной бумаге, и смотрели ток-шоу Салли Джесси Рафаэль по портативному черно-белому телевизору.
– Добрый вечер, – сказал я, и они оторвались от экрана. – К вам тут недавно мой друг попал, я хотел бы взять его на поруки.
Полицейский помоложе обтер губы салфеткой. Я узнал его – это был тот рыжеусый здоровяк, участвовавший в поисковой операции.
– Держу пари, друга зовут Чарльз Маколей, – пробасил он.
По интонации можно было подумать, что Чарльз – его хороший приятель. Впрочем, кто
знает? Пока шла вся эта заваруха с поисками, Чарльз провел в участке немало времени. Он говорил, копы обращались с ним очень неплохо: заказывали для него сэндвичи, приносили колу.
– Ты ведь вроде не тот парень, которому я звонил? – несколько озадаченно спросил
второй дежурный. Это был рослый спокойный мужик лет под сорок, с лягушачьим ртом и пышной гривой седых волос. – Так машина, что ли, твоя?
Я пустился в объяснения. Они внимательно слушали, обгладывая куриные косточки:
добродушные служаки с мощным тридцать восьмым калибром на поясах. Стены были
увешаны плакатами с социальной рекламой: ЗА ЗДОРОВЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ; ВЕТЕРАНАМ
– ДОСТОЙНУЮ РАБОТУ; СООБЩАЙТЕ О СЛУЧАЯХ ПОЧТОВОГО
МОШЕННИЧЕСТВА.
– Пойми, сынок, вернуть тебе машину мы никак не можем, – сказал рыжеусый. –
Мистеру Винтеру придется явиться за ней самому.
– Насчет машины я и не волнуюсь. Я просто друга хотел забрать.
Второй полицейский покосился на часы:
– Тогда загляни с утра пораньше.
Я подумал, он шутит:
– У меня есть деньги.
– Мы не можем отпустить его под залог. Это сделает судья после того, как предъявит обвинение. Приходи ровно в девять.
«Чарльзу предъявят обвинение?» – ошалело подумал я.
Полицейские смотрели слегка недоуменно, очевидно, не понимая, что мне еще нужно.
– Не могли бы вы сказать, что случилось?
– Что-что?
– За что именно его арестовали? – проговорил я глухим, неестественным голосом.
– Дорожный патруль остановил его на Дип-килл-роуд. – Седовласый словно зачитывал
протокол. – Он находился в состоянии опьянения. Согласился пройти тест на алкоголь, который показал положительный результат. Патрульные доставили его в участок примерно в двадцать пять минут третьего.
Я все еще плохо понимал ситуацию, но никак не мог сообразить, какой бы такой
вопрос помог мне ее прояснить.
– Могу я его увидеть?
– Утром увидишь, – с улыбкой сказал рыжеусый. – Все с твоим другом в порядке, не волнуйся.
Больше говорить было не о чем. Я поблагодарил их и вышел.
На улице я обнаружил, что таксист не стал меня дожидаться. У меня оставалось еще пятнадцать долларов из двадцатки, которую дал Генри, но, для того чтобы вызвать такси, пришлось бы возвращаться в дежурку, а этого мне не хотелось. Я дошел до южной оконечности Мэйн-стрит, где, как я помнил, перед закусочной был автомат, но он не работал.
Пошатываясь от усталости, я побрел обратно – мимо почты, мимо скобяной лавки,
мимо закрытых дверей кинотеатра, непривычно мрачного без рекламных огней. На фризах
публичной библиотеки выгибали спины кугуары. Миновав площадь, я пошел дальше. Фонарей и неоновых вывесок становилось все меньше, в неверном сиянии луны пейзаж выглядел невыносимо печально. Оставив справа гудящее шоссе, я вышел к автобусной станции, с которой когда-то началось мое знакомство с Хэмпденом. Она была закрыта. Я присел на скамейку под тусклой лампочкой и стал ждать открытия, чтобы воспользоваться телефоном и выпить чашку кофе.
Служащий станции – унылый толстяк с рыбьим взглядом – появился ровно в шесть.
Кроме нас, в здании никого не было. Я зашел в туалет и умылся, а потом выпил не одну, а две чашки кофе – толстяк с большой неохотой сварил его для меня на электроплитке в своем закутке.
За стеклами, покрытыми вековым слоем грязи, обозначился рассвет. Стены были
оклеены доисторическими расписаниями, обшарпанный пол инкрустировали расплющенные окурки и катышки жвачки. Прикрыв поплотнее заляпанную дверь телефонной будки, я набрал номер Генри. Я был почти уверен, что звоню напрасно, но, к моему удивлению, он поднял трубку после второго гудка:
– Что случилось? Ты где?
Я объяснил, что произошло. Зловещее молчание.
– Он один в камере? – наконец спросил Генри.
– Не знаю.
– Он в сознании? Я имею в виду, говорить он может?
– Не знаю.
Снова молчание.
– Слушай, здесь все открывается в девять, – сказал я. – Давай встретимся перед судом
без пяти.
– Будет лучше, если ты займешься этим сам, – помедлив, ответил Генри. – Тут имеются
некоторые сопутствующие обстоятельства.
– В таком случае буду крайне признателен, если меня в них посвятят.
– Не сердись, – тут же сказал он. – Просто полиции мое лицо уже и так слишком хорошо знакомо. Кроме того… – он помедлил, – боюсь, что Чарльз не жаждет меня видеть.
– Это еще почему?
– Потому что мы поссорились. Это длинная история, но суть в том, что вчера вечером,
когда мы расстались, он был на меня очень зол. Я думаю, из всех нас на данный момент именно ты находишься с ним в наилучших отношениях.
Я скептически хмыкнул, но втайне почувствовал себя польщенным.
– Чарльз относится к тебе как к близкому другу – ты и сам это понимаешь. Кроме того,
полицейские вряд ли узнают в тебе участника недавних событий.
– Честно говоря, не вижу связи. При чем здесь эти события?
– Боюсь, что связь тем не менее есть.
Внезапно я остро почувствовал всю безнадежность попыток докопаться до истины в
разговоре с Генри. Как опытный пропагандист, он умело манипулировал информацией, выдавая ее понемногу и лишь тогда, когда это соответствовало его целям.
– На что ты намекаешь? – спросил я.
– Сейчас неподходящий момент для объяснений.
– Если хочешь, чтобы я пошел в суд, объяснения все-таки потребуются.
– Скажем так, – сухо произнес Генри после долгой паузы, – в какой-то момент
положение было более шатким, чем тебе казалось. Здесь некого винить, но Чарльз был вынужден приложить определенный объем незапланированных усилий, и ему пришлось довольно туго.
Молчание.
– Я, кажется, прошу не так уж много.
«Сущий пустяк – чтоб я все делал по-твоему», – подумал я, вешая трубку.
Зал суда располагался в конце коридора за двумя тяжелыми распашными дверьми с окошками. Его интерьер, не слишком отличавшийся отделкой от дежурки, был вполне типичен для присутственного места начала пятидесятых: крапчатые квадраты линолеума, полированные панели цвета липучки для мух.
Я никак не ожидал, что там будет столько народу. Перед судейским местом стояли два
стола, за одним расположились двое патрульных, за другим – четверо людей, вид которых не говорил ничего об их роли в судебном процессе. Стенографистка с миниатюрной пишущей машинкой примостилась за отдельным столиком. На скамьях для зрителей порознь сидели трое мужчин. В углу скрючилась потрепанная дамочка в грязном плаще, для которой, судя по палитре синяков на лице, побои были делом привычным.
Когда появился судья, присутствовавшие встали. Дело Чарльза заслушали первым. Он
вошел в зал мягким сомнамбулическим шагом в сопровождении судебного пристава. Походка Чарльза показалась мне странной; приглядевшись, я понял, что он в носках. Галстук и ремень у него, очевидно, тоже забрали, и костюм болтался на нем, как пижама.
Судья – пожилой щекастый увалень с тонкими губами – кисло прищурился.
– У вас есть адвокат? – спросил он с сильным вермонтским акцентом.
– Нет, сэр.
– Присутствует ли жена или кто-то из близких родственников?
– Нет, сэр.
– Можете ли вы внести залог?
– Нет, сэр, – в третий раз произнес Чарльз. Он то и дело утирал лоб и, похоже, плохо
понимал, что происходит.
Я поднялся, и судья меня заметил:
– Вы желаете внести залог за мистера Маколея?
– Да, сэр.
Чарльз повернулся и уставился на меня с открытым ртом.
– Залог составляет пятьсот долларов, касса по коридору налево, – скучающе
отбарабанил судья. – Через две недели вы снова предстанете перед судом. Советую вам нанять адвоката. Требуется ли вам автомобиль для профессиональной деятельности?
– Автомобиль не его, ваша честь, – подал голос кто-то из той непонятной группы за столом.
– Правда?! – обрушился судья на Чарльза.
– Мы связались с владельцем. Это некто Генри Винтер, студент Хэмпден-колледжа. Он
утверждает, что вчера вечером одолжил машину мистеру Маколею.
Судья недовольно фыркнул:
– Действие ваших водительских прав приостановлено вплоть до вынесения судебного решения. Жду вас и мистера Винтера двадцать восьмого мая.
Процедура прошла потрясающе быстро. В десять минут десятого мы уже стояли на улице.
Влажное росистое утро было не по-майски холодным. Из крон деревьев доносился
птичий гомон. Вокруг не было ни души.
– Ну и холодрыга, – сказал Чарльз, обнимая себя за плечи.
На окнах банка в дальнем углу площади со скрипом поползли вверх жалюзи.
– Подожди меня здесь, – сказал я. – Пойду вызову такси.
Чарльз ухватил меня за локоть. Я понял, что протрезветь он еще не успел. На вид, впрочем, он был свеж как огурчик, и о бурно проведенной ночи свидетельствовал только помятый костюм.
– Ричард.
– Что?
– Ты мне друг?
Я был не в настроении выслушивать его излияния на ступенях здания суда.
– Ну да, – буркнул я, пытаясь освободить руку, но он только крепче вцепился в нее.
– Спасибо, старик. Знал, что могу на тебя положиться. Ты ведь не откажешь мне в одной маленькой услуге?
– Какой?
– Я не хочу домой.
– Что значит – не хочу домой?
– Отвези меня за город, к Фрэнсису. Ключа у меня нет, но мистер Хэтч нас впустит,
или я влезу через окно, или… нет, послушай. Я могу забраться через подвал, я так уже тысячу раз делал… Да погоди же ты, – взмолился он, когда я попытался его прервать. – Давай поедем вместе. Заскочишь на кампус, возьмешь шмотки и…
– Остынь, – повторил я уже в третий раз. – Никуда я тебя отвезти не могу, у меня нет
машины.
Он отпустил мой локоть.
