Загадочная смерть в округе Бэттенкил 6 страница

мрачным упрямством – в «больницу» или «магазин».

Особый, можно сказать антропологический, интерес представляли заупокойные церемонии, устроенные хиппи. При жизни Банни постоянно находился с ними в состоянии войны: хиппи пачкали ванну краской для одежды и назло ему врубали магнитофоны на полную громкость, Банни в ответ бомбардировал их жестянками из-под газировки и вызывал охранников всякий раз, когда подозревал, что хиппи курят траву. Теперь «дети цветов» отмечали переход бывшего врага в мир иной так, словно он был членом их племени: распевали гимны, размахивали мандалами, 111 стучали в барабаны, совершали свои загадочные, малопонятные непосвященным обряды. Проходя мимо, мы с Генри остановились понаблюдать за ними.

– Скажи, «мандала» – слово из пали? – спросил я его.

– Нет, – покачал головой Генри, – из санскрита. Означает «круг».

– Значит, эти штуки как-то связаны с индуизмом?

– Не обязательно, – рассеянно ответил он, уперев наконечник зонта в носок туфли и

всматриваясь в толпу хиппи взглядом посетителя зоопарка. – Обычно они ассоциируются с тантризмом – мандалы, я имею в виду. На мой взгляд, тантризм в известной мере оказал разлагающее влияние на индийский буддизм, хотя некоторые его аспекты были в конце концов ассимилированы и переосмыслены буддийским учением. Примерно к началу девятого века тантризм уже имел собственную академическую традицию – по моему мнению, ущербную, но все же не лишенную определенной значимости.

Он помолчал, воззрившись на девушку, которая, вскинув над головой тамбурин, закружилась в медленном танце.

– Да, вернемся к твоему вопросу. Я считаю, что мандала занимает достойное место в истории теравады – южного буддизма. Элементы мандалы присутствуют в архитектуре ступ

начиная с третьего века до нашей эры – именно к этому времени относятся наиболее ранние сохранившиеся образцы этих культовых сооружений.

Перечитав написанное, я подумал, что обошелся с Банни несправедливо – он на самом деле нравился людям. Мало кто был знаком с ним близко, но в том-то и дело: странная

особенность его личности заключалась в том, что чем меньше человек знал Банни, тем искреннее верил, что прекрасно его знает. Личность Банни, издалека казавшаяся цельной и

незыблемой, при ближайшем рассмотрении оказывалась эфемерной, как голограмма, –

фантомом, игрой света и тени. Однако стоило отступить на шаг, и иллюзия вновь вступала в

свои права: вот он перед вами, кровь с молоком, щурится сквозь очки, отбрасывая со лба потную прядь.

Такой характер расползается при попытке анализа на части, как ткань, на которую плеснули кислотой. Дать о нем представление можно, только процитировав характерную

фразу, припомнив забавную реплику, пересказав смешной случай. Люди, за всю жизнь не обменявшиеся с ним ни словом, внезапно с теплотой вспоминали, как он играл с собакой или

рвал тюльпаны в преподавательском саду. «Он оставил неизгладимый след в наших сердцах», – произнес, приложив руку к груди, ректор колледжа в поминальной речи. И хотя

он в точности повторил эту фразу и этот жест два месяца спустя на гражданской панихиде по первокурснице (опасная бритва оказалась куда эффективнее безобидных ягод нандины), в

случае Банни эти слова, как ни странно, были правдой. Он действительно оставлял след –

никак не связанный с его истинной сутью – в сердцах незнакомых людей. Они-то и

оплакивали его, а вернее, его образ, ревностнее всех, и скорбь их нисколько не умалялась от того, что они почти не были знакомы с усопшим.

Именно эта нереальность, можно даже сказать карикатурность, образа и была секретом привлекательности Банни. Именно она сделала его кончину столь печальной. Подобно

 

 

111 Мандала – графический символ сложной структуры, используемый в буддизме для священных ритуалов и практики созерцания и медитации.

великим комикам, он окрашивал своим присутствием любое окружение. Удивительное постоянство, с которым ему это удавалось, побуждало воображение рисовать его в самых невероятных ситуациях: Банни верхом на верблюде, Банни работает нянькой, Банни в космосе. Однако смерть обратила неистощимую клоунаду в нечто совершенно иное: старый шут, готовый выкинуть очередной номер, вдруг упал замертво – и настроившиеся посмеяться зрители зарыдали от горя.

 

В конце концов снег стаял так же молниеносно, как и выпал. Буквально через сутки не осталось практически никаких следов, только в самых укромных лесных уголках отороченные белым ветви задумчиво роняли капли на островки ледяной корки да вдоль дорог горбились рыхлые серые холмики. Лужайка перед Общинами напоминала поле отгремевшей битвы: угольное месиво, испещренное бесчисленными отпечатками ботинок.

Потянулись странные дни, словно вырванные из общего течения жизни. Я редко

виделся с остальными. Коркораны увезли Генри в Коннектикут. Клоук, производивший впечатление человека на грани срыва, без приглашения переселился к Чарльзу с Камиллой, где упаковками поглощал «Гролш» и регулярно отрубался с непотушенной сигаретой. Меня взяли под опеку Джуди Пуви и ее подружки Трэйси и Бет. Каждый день они конвоировали меня в столовую («Ричард, – говорила Джуди, вцепившись мне в локоть, – ты просто должен что-нибудь съесть»), а по вечерам – на увеселительную программу, немногочисленные пункты которой были известны мне заранее: ужин в мексиканском ресторане, кино, посиделки у Трэйси с обязательной «маргаритой» и МТБ. Я ничего не имел против кино, но груды кукурузных чипсов и потоки коктейлей на основе текилы действовали на меня угнетающе. Девицы фанатично поглощали смесь под названием «камикадзе», а

«маргарита» в их исполнении непременно оказывалась кошмарного неоново-синего цвета.

Честно говоря, их общество бывало очень кстати. Джуди, при всех ее недостатках,

была девушкой доброй; конечно, она ужасно любила покомандовать и поговорить, но именно поэтому в ее присутствии я чувствовал себя под надежной защитой. Бет мне не нравилась. Она была из Санта-Фе и занималась танцами. Стоило ей улыбнуться или хихикнуть, как ее резиновое, словно у пупса, личико все покрывалось ямочками. В Хэмпдене она считалась чуть ли не красавицей, но я терпеть не мог ее подпрыгивающую, как у спаниеля, походку и жеманный детский голосок. Говорили, с ней приключилось два нервных срыва, и, когда, раскинувшись на диване, она осоловело таращилась на стену, мной овладевало беспокойное подозрение, что надвигается третий. Трэйси была супер. Симпатичная еврейка с ослепительной улыбкой, она была склонна к манерным жестам а-ля Мэри Тайлер Мур – нежно поглаживала плечи или, раскинув руки, вдруг принималась кружиться по комнате. Все три подружки дымили как паровоз, рассказывали бесконечные занудные истории («Нет, представляешь, – наш самолет простоял на взлетной полосе аж пять часов!») и перемывали косточки неизвестным мне людям. Я – убитый горем страдалец, только что потерявший друга, – был освобожден от участия в разговоре и мог спокойно смотреть в окно. Временами я все же уставал от них. Тогда, стоило мне пожаловаться на головную боль или недосыпание, Трэйси и Бет, словно по негласной команде, тут же испарялись, и я оставался один на один с Джуди. Уверен, она действовала из лучших побуждений, однако наши представления о дружеском утешении, скажем так, не вполне совпадали, и после двадцати минут наедине с ней я был готов снова поглощать текилу и MTB в неограниченном объеме.

Фрэнсис был единственным, кто избежал постоянного присутствия посторонних, и иногда он заглядывал ко мне. Застав компанию, он, подражая Генри, чопорно присаживался за стол и принимался листать греческие книги, так что в конце концов даже тугодумка Трэйси соображала, что к чему, и уходила. Как только мы оставались вдвоем, Фрэнсис прекращал спектакль и выплескивал на меня свои опасения. В то время мы страшно переживали по поводу судебно-медицинской экспертизы, в итоге затребованной родителями Банни. Эту новость, повергшую нас в смятение, сообщил из Коннектикута Генри, когда ему

удалось ускользнуть от Коркоранов и позвонить Фрэнсису со стоянки подержанных автомобилей под оглушительное хлопанье рекламных растяжек и гул шоссе. Он сказал, что подслушал, как миссис Коркоран говорит мужу, что это в их собственных интересах, потому что иначе (и Генри клялся, что слышал очень отчетливо) им так и придется гадать.

Что бы ни говорили про чувство вины, несомненно одно – оно дьявольски

подхлестывает воображение. Я провел две или три самые ужасные ночи в жизни: лежа без сна, пьяный, с тошнотворным привкусом текилы во рту, я перебирал возможные улики – нитки на одежде, волоски, отпечатки пальцев. С судмедэкспертизой я был знаком только по повторным показам «Квинси», но тогда мне как-то в голову не приходило, что информация, почерпнутая из телесериала, вовсе не обязательно достоверна. Сценаристы ведь подробно изучают тему, а на съемочной площадке всегда есть профессиональный консультант… Я соскочил с кровати, зажег свет, посмотрел на себя в зеркало – губы имели синюшный оттенок, как у трупа. Через пять минут извергнутые коктейли стекали по стенкам унитаза блестящим ядовито-бирюзовым дождем, похожим на жидкость для чистки туалета.

Однако Генри, понаблюдав за Коркоранами, так сказать, в их естественной среде

обитания, скоро разобрался, в чем дело. Фрэнсису настолько не терпелось сообщить мне добрую весть, что он даже не стал дожидаться, пока уйдут Трэйси и Джуди, и, путаясь в окончаниях, кое-как вывалил информацию на греческом, а милая дурочка Трэйси только охала да ахала: дескать, как мы можем думать об уроках в такое время?

– Не бойся, – сказал он мне. – Это все мать. Ее беспокоит бесчестье сына в связи с вином.

Я не понял, что он имеет в виду. Слово «бесчестье» (άτιμια), которое он употребил, означает также «потерю гражданских прав».

– Атимия? – переспросил я.

– Да.

– Но права есть только у живых, у мертвых прав нет. Фрэнсис замотал головой.

– Οιμοι. 112 Нет, нет, не то! – воскликнул он, щелкая пальцами в поисках нужного слова. Разговаривать на мертвом языке гораздо труднее, чем может показаться. Джуди и

Трэйси наблюдали с открытыми ртами.

– Мир полнится слухами, – нашелся он наконец. – Мать в глубокой печали. Нет, не сына оплакивает она, – поспешно прибавил он, заметив, что я хочу что-то сказать, – ибо она

– дурная женщина. Она оплакивает позор, снизошедший на ее дом.

– Какой позор?

– Οινος, 113 – нетерпеливо пояснил Фрэнсис. – Φάρμακα. 114 Она хочет, чтобы все знали: труп не содержит следов вина (и здесь он употребил исключительно изящную метафору: не осталось опивок в опорожненном бурдюке его тела).

– Почему, поведай мне, тревожится она об этом?

– Потому что среди сограждан пошла молва. Позорно юноше умереть, будучи пьяным.

Именно так все и было, во всяком случае что касалось молвы. Миссис Коркоран, еще недавно дававшая интервью направо и налево, оказалась в довольно неловком положении и сходила с ума от злости. На смену статьям, описывавшим ее как «яркую, элегантную женщину», «образцовую мать семейства» и так далее, пришли ехидные заметки с обличительным подтекстом, вроде «МАТЬ ЗАЯВЛЯЕТ: ТОЛЬКО НЕ МОЕ ЧАДО». На мысль об алкоголе наводила только одна несчастная пивная бутылка, а что касается

 

 

112 Ах! (др. – греч.)

 

113 Вино (др. – греч.).

 

114 Снадобья (др. – греч.).

наркотиков, то их признаков не было и в помине, однако в вечернем выпуске местных новостей стали ежедневно появляться психологи, которые в один голос говорили о неблагополучных семьях и синдроме отвергнутого ребенка, обращали внимание на то, что алкоголизм и наркомания часто передаются от родителей к детям. Это был тяжелый удар. Покидая Хэмпден, миссис Коркоран прошла сквозь толпу бывших друзей-репортеров, не удостоив их взглядом и плотно сжав губы в сияющей ненавистью улыбке.

Всю эту желтую шумиху, безусловно, подняли на пустом месте. Если верить газетам,

то Банни был типичным «трудным подростком» или «несовершеннолетним наркоманом». Журналистов нимало не смущало, что все, кто хоть как-то знал Банни (мы в том числе), отрицали подобные обвинения; что вскрытие показало лишь мизерное содержание алкоголя в крови и ни следа наркотиков; что, в конце-то концов, Банни было почти двадцать пять. Слухи – стервятники, досель медленно кружившие в небе, – камнем упали на труп и вонзили когти. Вскоре на последней странице «Обозревателя» появилась коротенькая заметка с результатами экспертизы. Сухие данные говорили сами за себя, но было поздно. Банни навсегда вошел в студенческий фольклор как подросток, свернувший шею по пьяной лавочке, и, вероятно, первокурсников до сих пор стращают его сотканным из пивных паров призраком, витающим в сонме хэмпденских мертвецов вместе с раздавленными всмятку жертвами автокатастроф, отчисленной девицей, повесившейся на чердаке Патнам-хауса, и прочими незадачливыми персонажами.

 

Похороны были назначены на среду. В понедельник утром я обнаружил в почтовом ящике два письма: одно от Генри, другое от Джулиана. Я начал с последнего. На конверте стоял штемпель Нью-Йорка. Торопливые строчки были написаны красной ручкой, которой Джулиан обычно правил наши письменные задания.

 

Дорогой Ричард!

Сколько горя принесли мне последние дни и сколько еще горестных дней впереди…

Известие о смерти нашего друга глубоко опечалило меня. Вероятно, ты пытался связаться со мной, – не знаю, я сейчас в отъезде. Признаться, я неважно себя чувствую и, наверное, вернусь в Хэмпден только после похорон…

Как грустно сознавать, что в среду нам выпадет последняя возможность собраться

всем вместе! Надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии. Пишу его с любовью.

 

Внизу стояли инициалы – Д. М.

Письмо из Коннектикута, безличное и ходульное, походило на фронтовую шифровку.

 

Дорогой Ричард,

Надеюсь, у тебя все хорошо. Вот уже несколько дней я – гость семьи Коркоран. Я чувствую себя неловко – увы, мне нечем облегчить их горе, – однако они, потрясенные тяжелой утратой, не замечают моего бессилия и любезно предоставили мне возможность немного облегчить им груз мелких хозяйственных хлопот.

Мистер Коркоран попросил меня передать однокашникам Банни приглашение провести ночь перед похоронами в его доме. Как я понял, вас разместят в цокольном этаже. Если ты не планируешь присутствовать, будь любезен, сообщи об этом миссис Коркоран по телефону.

Я жду встречи с тобой – на похоронах или же, надеюсь, накануне.

 

Вместо подписи письмо завершали две строчки на греческом – цитата из одиннадцатой песни «Илиады», когда Одиссей, отрезанный от друзей, остается один в окружении врагов:

 

Кто на боях благороден душой, без сомнения должен

Храбро стоять, поражают его или он поражает.115

 

В Коннектикут меня повез Фрэнсис. Я надеялся, что к нам присоединятся близнецы, но они уехали на день раньше с Клоуком, который, ко всеобщему удивлению, удостоился письма от миссис Коркоран лично. Мы думали, Клоука вообще не позовут – после того как Сциола и Давенпорт пресекли его попытку смыться из Хэмпдена, миссис Коркоран демонстративно не разговаривала с ним. («Теперь пытается спасти репутацию», – прокомментировал Фрэнсис.) Как бы то ни было, Клоук получил персональное приглашение, а его друзьям, Руни Уинну и Брэму Гернси, пригласительные письма были переданы через Генри.

Коркораны, как выяснилось, вообще позвали массу народа из колледжа – соседей Банни по корпусу, еще каких-то людей, которых Банни даже ни разу при мне не упоминал. Софи Дирболд, кареглазая девушка с низким мелодичным голосом, которую я немного знал

– мы занимались французским в одной группе, должна была ехать в Коннектикут вместе с

нами.

– А Банни откуда ее знал? – спросил я Фрэнсиса по пути к корпусу, где жила Софи.

– Да по-моему, он ее почти и не знал. Если не считать того, что на первом курсе безуспешно пытался за ней ухаживать. Вот увидишь, Марион ей ни капли не обрадуется.

Я опасался, что поездка будет натянутой, но на самом деле общество нового человека принесло удивительное облегчение. Мы, можно сказать, приятно провели время: по радио

играла музыка, Софи, скрестив руки на спинке сиденья, болтала с нами всю дорогу. Я сто лет не видел Фрэнсиса в таком хорошем настроении. «Ты похожа на Одри Хепберн, – сообщил

он Софи. – Тебе, наверное, это тысячу раз говорили?» Она угощала нас ментоловыми сигаретами и жевательной резинкой с корицей, рассказывала всякие забавные истории, а я

смеялся от души, смотрел в окно и молил Бога, чтобы мы пропустили нужный поворот. Я

никогда не был в Коннектикуте. Присутствовать на похоронах мне тоже раньше не

приходилось.

Ответвляясь от главного шоссе, узкая дорога в Шейди-Брук петляла меж полей,

огибала холмы, взбегала на мосты и пересекала лошадиные пастбища. Через какое-то время луга за окном превратились в поле для гольфа, и вскоре перед нами возник псевдотюдоровский особняк. КАНТРИ-КЛУБ «ШЕЙДИ-БРУК» – гласили выжженные буквы на деревянной вывеске. За клубом начинались дома – большие, шикарно отделанные, каждый на участке акров семь.

Место оказалось настоящим лабиринтом. Фрэнсис высматривал номера на почтовых

ящиках, брал один ложный след за другим, подавал назад, ругаясь сквозь зубы под скрежет коробки передач. Нам не встретилось ни одного указателя, логики в нумерации домов не просматривалось, и после получаса бесплодного тыканья вслепую я стал надеяться, что мы никогда не приедем, что мы просто повернем назад и весело покатим обратно в Хэмпден.

Конечно же в итоге мы нашли нужный дом. Внушительное здание из беленого кедра, стоявшее в конце небольшой аллеи, несомненно, претендовало на образчик архитектуры с большой буквы: разноуровневые этажи, голые асимметричные террасы, во дворе – покрытие из черного туфа. Растительность была представлена лишь несколькими деревцами гинкго в постмодернистских кадках, которые для создания драматического эффекта поставили на разном расстоянии друг от друга.

– Класс! – воскликнула Софи, истинная дочь Хэмпдена, всегда готовая отдать должное прогрессу.

Я покосился на Фрэнсиса. Тот пожал плечами:

– Его матушка любит все современное.

 

 

115 Илиада, XI, 409–410.

Человека, открывшего нам дверь, я никогда не видел прежде, но узнал моментально – и мне показалось, будто, словно во сне, я проваливаюсь в тартарары. Краснолицый здоровяк с тяжелой челюстью и копной седых волос окинул нас быстрым взглядом, и его рот раскрылся маленьким аккуратным «о». С мальчишеской проворностью, удивлявшей в столь пожилом человеке, он скакнул к нам и затряс Фрэнсису руку.

– Ну наконец-то! Рыжий-бесстыжий собственной персоной! Как поживаешь, сынок? –

произнес он гнусавым, раскатистым голосом – голосом Банни.

– Отлично, – ответил Фрэнсис, и я немного удивился теплоте его интонации и энергичности рукопожатия.

Мистер Коркоран обнял его могучей дланью и притянул поближе.

– Вот это мой парень, – обратился он ко мне и Софи, ероша Фрэнсису волосы. – У меня

все братья такие, а среди моего собственного выводка ни одного толком рыжего нет. Поди разберись, в чем тут дело. Как тебя зовут, солнышко? – спросил он Софи, отпустив Фрэнсиса и протягивая ей руку.

– Софи Дирболд. Здравствуйте.

– Какая ж ты хорошенькая, просто прелесть. Правда, ребят? Вылитая тетя Джин.

– Вылитая кто? – после озадаченной паузы переспросила Софи.

– Ну как же, солнышко, твоя тетя. Сестра твоего папы. Очаровательная Джин Ликфолд из нашего клуба, прошлогодняя победительница женского турнира по гольфу.

– Нет-нет, сэр. Моя фамилия Дирболд.

– Дирфолд. Надо же, странно как. Никаких Дирфолдов я тут не знаю. Знавал, правда,

одного Бридлоу, но это было, дай бог памяти, лет двадцать назад. Большими делами ворочал. Потом, говорят, облапошил партнера и прикарманил ни много ни мало пять миллионов.

– Вообще-то я не из этих мест.

– Не из этих?

Вздернув бровь, он склонил голову набок, чем снова мучительно напомнил мне Банни.

– Нет.

– Не из Шейди-Брук?

Казалось, он и представить не может такой казус.

– Нет-нет.

– Откуда ж ты, радость моя? Из Гринвича?

– Из Детройта.

– Господи помилуй, это ж надо, приехать из такой дали.

Помотав головой, Софи с улыбкой пустилась в разъяснения, как вдруг мистер

Коркоран заключил ее в объятия и залился горючими слезами.

Нас сковал ужас. Ошарашенная Софи смотрела поверх его сотрясающегося плеча круглыми глазами, словно он ударил ее ножом.

– Милая моя, красавица, – запричитал он, уткнувшись ей в шею. – Как же мы теперь без него?

– Ну-ну, мистер Коркоран, успокойтесь.

Фрэнсис потянул его за рукав, но он никак не отреагировал.

– Мы так его любили, так любили. А он нас… и всех… и тебя тоже. Я тебе как на духу… Да ведь ты и так это знаешь, правда, радость моя?

– Мистер Коркоран. – Фрэнсис уже тряс его за плечи. – Мистер Коркоран! Мистер Коркоран повернулся и с рыданиями повалился на Фрэнсиса.

Подбежав с другой стороны, я кое-как закинул его руку себе на шею. Колени у него подогнулись, и я чуть было не упал, но каким-то чудом нам с Фрэнсисом все же удалось

удержать его на ногах. Сделав зигзаг в прихожей («Ох, черт, – донесся до меня потрясенный шепот Софи. – Вот так попали…»), мы завели его в гостиную и усадили в кресло.

Он продолжал плакать навзрыд. Я протянул руку, чтобы расстегнуть ему воротник, но он схватил меня за запястье.

– Его нет, – простонал он, глядя мне прямо в глаза. – Моего малыша больше нет.

Его безумный, беспомощный взгляд сотряс все мое существо. Я словно бы врезался на полной скорости в кирпичную стену. Внезапно – и на самом деле только сейчас – на меня обрушилась горькая правда: мы совершили страшное, необратимое зло. Я бессильно отпустил воротничок. Мне хотелось одного – умереть.

– Боже мой, – забормотал я. – Боже, помоги мне, боже, я так сожалею…

Рядом мелькнуло белое как мел лицо Фрэнсиса, и в тот же момент я получил пинок по лодыжке.

В глазах вспыхнул и рассыпался искорками столб света. Зажмурившись, я схватился за спинку кресла. В такт ритмичным всхлипам, отдававшимся в голове ударами молота, под

веками пульсировали красные круги.

«Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором и ограбил».

Вдруг всхлипы прекратились, словно кто-то дернул рубильник. Я осторожно приоткрыл глаза. Мистер Коркоран – слезы еще катились по багровым щекам, но в остальном он, кажется, вполне успокоился – с любопытством созерцал щенка спаниеля, который украдкой грыз его туфлю.

– Дженни, – сурово прикрикнул он. – Скверная собачка. Разве мама не отправила тебя гулять?

Он сгреб отчаянно барахтавшегося щенка и, сюсюкая, вынес в прихожую.

– Давай-давай, – раздался его беспечный голос. – Брысь отсюда.

Скрипнула дверь. Секунду спустя он возник на пороге с сияющей улыбкой: лучший в мире папа с рекламного плаката.

– Ну что, ребятки, как насчет пивка?

Никто не ответил – мы еще не оправились после недавней сцены. Меня била крупная

дрожь, кровь стучала в висках, я не мог оторвать взгляд от его довольного лица.

– Ну, так чего? – заговорщицки подмигнув, спросил он. – Неужто тут все трезвенники?

В конце концов Фрэнсис, кашлянув, выдавил:

– Пожалуй, не откажусь.

Снова молчание.

– Я тоже, – обронила Софи.

– Для ровного счета? – подняв три пальца, бодро спросил меня мистер Коркоран. Я пошевелил непослушными губами.

Он вперил в меня один глаз, словно пытаясь рассмотреть получше:

– Слушай, сынок, а с тобой мы ведь, кажется, незнакомы, а?

Я мотнул головой.

– Макдональд Коркоран, – сообщил он, протягивая руку. – Можно просто Мак.

Я промямлил свое имя.

– Как-как? – переспросил он, приложив ладонь к уху.

Я снова представился, на этот раз громче.

– А, так это ты из Калифорнии! А чего такой бледный? Где ж твой загар?

Расхохотавшись над собственной шуткой, он отправился за пивом.

Я обессиленно рухнул в кресло и осторожно огляделся. Комната напоминала фото из

«Архитектурного обозрения» – похожая на чердак, несуразно большая, с прозрачным потолком и облицованным плитняком камином. Белые кожаные кресла, овальный журнальный столик – все современное, итальянское и жутко дорогое. Дальнюю стену занимал длинный застекленный шкаф, на полках которого красовались выставленные на всеобщее обозрение гравированные кубки, медали, ленты и почетные грамоты. Я поежился, заметив поблизости несколько внушительных погребальных венков. В сочетании со спортивными трофеями они наводили на мысль о Кентуккийских скачках.

– Какая красивая гостиная, – сказала Софи, и ее слова эхом отразились от витрин и

блестящего пола.

– Спасибо, ласточка, – отозвался из кухни мистер Коркоран. – В прошлом году мы

попали в «Образцовый дом», а два года назад – в интерьерный раздел «Таймс». Знаешь, я б,

наверно, немного по-другому все обставил, но Кэти у нас последняя инстанция по дизайну, и как она скажет, так и будет.

Раздалось мелодичное «дин-дон», и мы переглянулись. После второго звонка из

глубины дома послышался перестук каблучков, и, не удостоив нас ни словом ни взглядом, мимо продефилировала миссис Коркоран.

– Генри! Приехали твои гости! – крикнула она куда-то в сторону и открыла дверь. На пороге стоял посыльный: неуклюжий подросток, прыщи на физиономии кое-как замазаны

телесного цвета «Клерасилом».

– Здрасьте-здрасьте, – сказала миссис Коркоран. – Ты откуда? Из «Волшебного

букета»?

– Да, мэм. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь…

– Нет, погоди. Я сегодня звонила в фирму. Будь любезен, объясни, зачем ты доставил сюда все эти венки – утром, когда меня не было дома?

– Я ничего не доставлял. Я только что заступил на смену.

– Ты, кажется, сказал, что ты из «Волшебного букета»?

– Да, мэм, но…

Я от души сочувствовал пареньку.

– Я ведь вполне вразумительно объяснила, что хочу видеть дома только букеты и растения в горшках. А венки, будь добр, перевези в похоронное бюро.

– Извините, может, вам лучше снова позвонить менеджеру, и он…

– Боюсь, ты не понял. Я не желаю видеть эти венки в своем доме. Я требую, чтобы ты

немедленно забрал их и отвез, куда я сказала. И не пытайся всучить мне еще один, – грозно предупредила она, когда посыльный поднял перед собой вычурный венок из красных и желтых гвоздик. – Просто скажи от кого.

– «Скорбим вместе с вами. Мистер и миссис Роберт Бартл», – прочитал мальчик,

покосившись в блокнот.

– А, это от Бетти с Бобом? – спросил мистер Коркоран. Он как раз появился в гостиной,

еле удерживая в руках четыре банки пива – почему-то он решил обойтись без подноса.

Миссис Коркоран и бровью не повела.

– Папоротники можешь внести, – бросила она посыльному, с глубочайшим отвращением разглядывая завернутые в фольгу горшки.

Когда тот ушел, миссис Коркоран принялась осматривать растения, приподнимая веточки в поисках отмерших листьев и помечая что-то на обороте конвертов серебряным

карандашиком.

– Видел венок от Бартлов? – спросила она мужа.

– Правда молодцы?

– Ничего подобного. Я считаю, подчиненные должны знать меру. Подозреваю, Боб

скоро подъедет к тебе насчет повышения.

– Дорогая, ну что ты.

– И цветы тоже – просто ужас, – сказала она, брезгливо уминая пальцем почву в горшке. – Эта сенполия совсем засохла. Луиза умерла бы со стыда.

– Не подарок дорог, а внимание.

– Разумеется, но все равно… Нет, если я что и вынесла из всей этой истории, так это

что ни в коем случае нельзя заказывать цветы в «Волшебном букете». В «Цветочном рае» гораздо лучше, просто никакого сравнения. Фрэнсис, – не поднимая головы, продолжила она тем же скучающим тоном. – Мы ведь, кажется, с Пасхи не виделись?

Фрэнсис отхлебнул пива.

– О, у меня все по-прежнему, – произнес он с деланой беспечностью. – А вы как поживаете?

Миссис Коркоран со вздохом покачала головой.

– Нам, конечно, сейчас очень нелегко. Столько хлопот навалилось. Стараемся решать

вопросы постепенно и не загадывать на завтра. Я и представить не могла, как, оказывается,

трудно родителям смириться и перешагнуть… Генри, это ты? – внезапно спросила она, заслышав чье-то шарканье на ступеньках.

– Нет, мам, это я.

– Сходи за ним, Пат, и приведи сюда, – скомандовала она в сторону лестницы и снова повернулась к Фрэнсису:

– Утром мы получили чудесные белые лилии от твоей матушки. Кстати, как у нее дела?

– Спасибо, неплохо. Она сейчас в Нью-Йорке. Она так расстроилась, – прибавил он,