Мой однокурсник валялся в прихожей, раскидывал руки, говорил:
- Как бы я хотел прокатиться в метро до станции Акмеистическая!
И я ответила:
- Осторожно, двери закрываются! Следующая станция - Социалистический Реализм.
А молодой сибирский писатель Костя сказал, что ему до конечной.
Потом мы лежали на ковре у батареи, нюхали какой-то эфир из маленького пузыречка. Воображали, что комната на самом деле это камера в лагере, а батарея - печь, в которой всех нас сожгут. Чувствовали себя героями пьесы, придумывали реплики. Я тогда сказала, что мы «вдохновенно бредим» и вспомнила день, когда сидела в кафе на Тверской за столиком возле окошка. По улице проезжали танки - шла итоговая репетиция парада. Я попробовала вообразить себе войну. И не смогла. Я забыла многие свои дни. Когда все разошлись, я стала убираться. Оглянулась и подумала: «Сколько странного вокруг меня! Почему эта маленькая ёлка на папином столе наряжена?» Представляла, как стою неживая, голая, а кто-то вставил проволочки в мои пальцы, чтобы они торчали в разные стороны, и сейчас вешает на них игрушки... А мне всё это время кажется, что я убираюсь. Общаюсь, нюхаю, шучу.
Антон. Но сегодня ведь восьмое марта.
Аня. Папа в тот день вернулся без мамы. Мама осталась в гостях. Он спросил, почему я плачу. Я даже ответа не смогла придумать. Соврала, что голова болит. На самом деле я презирала себя за игру возле батареи. Костя с нами не играл. Во время уборки я нашла на столе свёрнутый листок со стихом. Он всё понял раньше, чем мы. Бежать некуда. Стыд это свойство живого.
Где писано было чудо, я прочитал - Иуда,
Круглое солнце виделось Ирода блюдом.
Звезды пылают, пыль и муку на кухне смешала мать,
Ночь не закончится эта, утру вовек не настать,
Вскормыш-спаситель упал с деревянной руки,
Чёрный Ерусалим, фрукты твои горьки,
Сестры мои обратились кто в жажду, кто в кроткую боль,
Брат мой глаза посыпает золой,
Чтобы не видеть, как город заветный сгорает дотла,
И плавятся зеркала.
В тёмном колодце совсем не осталось воды -
Черепом друга забытого черпаю дым.
По переулкам, трубя, идёт иерихонская рать -
Тебя и меня спасать.
Антон. По-моему, это очень плохой стих. Ты врала мне, когда говорила, что любишь жить тихо.
Аня повела брата к роялю, за которым, смеясь, сыграла Чижика-пыжика одним пальцем. Потом они пили бренди со льдом и колой, по очереди примеряли перед зеркалом фуражку Аниного отца-генерала и фотографировались на телефон. «Только тш-ш-ш! - говорила Аня и прикладывала к губам пальчик. – Никто не должен узнать, что мы её трогали!». Антону нравилось веселиться в большой, дорого обставленной квартире, есть тигровые креветки с лаймом и клубникой и заходить в туалет, где бесшумно работала вентиляция, были теплые полы и красивые картинки. На предпоследнем стакане бренди он почувствовал, что почти перестал завидовать Ане и считать себя обделенным страдальцем. Когда Аня примеряла свои шляпы, прохаживаясь в них перед Антоном и со смешной деланной истомой заламывая руки, он подумал, что она заслуживает всё, что имеет. «Наверное, она изначально заслуживала», - сформулировал он для себя. В одно мгновение жизнь стала для него простой и понятной, он допил свой стакан залпом и, вставив два пальца в рот, громко засвистел, когда Аня появилась перед ним в широкополой бело-зеленой шляпе и с бурой лисой на шее. В глазах лисы блестели какие-то голубоватые камни, Аня пела по-французски, стряхивая с пустого мундштука несуществующий пепел, и Антон понял, что впервые достиг в жизни предела и сильнее чувствовать просто не может. Взявшись за руки, они пошли на кухню, по пути задевая мебель и хохоча над тем, что пьяны. В коридоре Аня остановилась, отняв свою руку от руки Антона, сказала: «Секундочку!» - и бросила лису на пол, а потом сняла с себя туфли и по одному швырнула в её сторону. Оба попали в морду. «Не надо было зайчиков есть!» - сказала Аня и высунула язык. «Да, не надо было!» - согласился Антон и скинул с ног тапки. Вместе они закидывали лису обувью, которая стояла рядом с ними на полках, и смеялись. В смехе Аня закидывала голову и широко раскрывала рот. Когда Антон бросился последней парой сланцев, Аня схватила отцовскую фуражку и с воплем «Секундочку!» метнула её, как тарелочку-фрисби.
Аня. Припомнилось вдруг, как мы с мамой и папой встречали тебя на Ленинградском вокзале. Папа взял меня на руки, я положила голову ему на плечо, волосы смешно за звездочку на погонах зацепились и запутались… А мама за папиной спиной пряталась, Москва её пугала. Это какой год? Девяносто пятый?
Антон. Да, девяносто пятый. Боже, мне было всего лишь двадцать шесть.
Аня. А мне пять!
Антон. Из того дня мне запомнилась только ты. Куклёнок в огромных милитаристических граблищах.
В провинции я был уверен, что за время, пока я сплю, ничего нового не случится. День, два, три, месяцы, годы - ничего такого, что могло бы меня по-настоящему напугать. Но и в Москве ничего подобного нет. Пятнадцать лет я живу здесь с большим тревожным предчувствием, которое не получает никакого разрешения, несмотря на то, что очень много чего происходило тут и происходит. Как будто Настоящее Страшное всё откладывают и откладывают на потом. Аня, ведь я столько всего видел, но я не вырос. Видел, но не разглядывал. Я ничему со всей силы не отдавался. Сначала была ненависть к матери, я завидовал нормальным детям, которых никто не бросал, я, блять, чувствовал себя пресловутым ребенком войны, но такой войны, где бились не мужчины, а женщины. Попозже, когда кое-что прояснилось, ненависть заменилась ощущением собственной искалеченности. Мне хотелось докопаться до точки сборки, разодрать себя как капусту, до кочерыжки. Кое-что получилось, многое нет. Лень, безнадежная тем, что избавляться от неё не было смысла. Последние года три я жил без желания себя поковырять. Так, жил да поживал в легких колебаниях содранных слоев былой конструкции. Слоев, естественно, верхних. Нижние целы.
Аня. Знаешь, Антоша, мне кажется, что существует много нас. Сколько раз в жизни мы делали выбор: шли по одной дороге, а по другой не шли. Так вот, представь, что есть второй ты. Второй ты - тоже ты. Второй ты выбрал путь, который ты сам не выбрал. И жизнь у него пошла иначе. А ведь много было в жизни развилок, много фантомных меня образовалось в мире. Я вряд ли сосчитаю всех. Живут в других плоскостях, вроде я, а вроде и не я, и никогда мы не встретимся.
Антон. Странно, что мы так редко видимся, находясь в одном городе. Тверской приятель перед моим отъездом сюда говорил: «Ничего, я тебя легко найду. В Москве - метро».
Аня. По серой ветке почти не езжу. Но когда это случается, я надеюсь встретить в вагоне тебя. И в попутчиков вглядываюсь с мыслью: «А ведь кто-то из них может знать моего брата».
Антон. Ага, щас. Никто не знает Клавесина Дуракова.
Аня. Это кто? Твоя субличность?
Антон. Типа того. Кредо. Небесный фонарик, цыганский бубен, нулевой аркан…
Аня. Иногда мне хочется просить у кого-то прощения, невыносимо. Как будто мы все кого-то убили.
Антон. До конца никогда нельзя разобраться. Очень красивый рояль у вас в квартире. Ты умеешь играть?
Аня. Папа купил рояль в честь моего рождения. Я не знала, когда была маленькая, что на нём можно играть, считала его знаешь кем? Большим Жуком. Пока к нам в гости не пришел папин коллега-полковник с пухлыми такими губищами, негритянскими. А крышку рояля для красоты подняли, наставили вокруг него цветов. Я встала на стульчик, заглянула внутрь и заявила:
- О-о-о-о! Внутри жука - струны!
Жук в тот вечер превратился в Жака, потому что мне не хотелось оставлять его без имени.
Играю я не очень-то хорошо, а музыку люблю, всякую. Считаю, что жизнь каждого из нас - это музыкальное произведение. Вот мы рождаемся, внутри нас аккорд, с течением времени он обрастает новыми переливами, они - то под дужкой легато, то остаются обособленными нотками стаккато. У кого-то жизнь - простой этюд. Ну представь: родился, учился ни хорошо ни плохо, работал, завёл семью потому что надо… Каждый день одинаковый, отступиться от своей обыденности и размеренности боится, всё просто. Для меня все этюды похожи, что бы ни говорили. По этюдам учатся играть, этот учился-учился, да так и не овладел техникой - нет для него ни фуги, ни сонаты, ни полифонии. Я соната. Сонаты быстрые, и в них почти везде легато и мощные аккорды. Так и у меня: я тороплюсь жить (ага, цитата), ищу ярких событий. Москва, по-моему, лучший для этого город. Город громкой и веселой музыки. В Питере тоже громкая музыка, но другая.
Иногда, чаще всего перед сном, я вдруг начинаю четко осознавать бессмысленность всего – а можно ли осознавать то, что лишено смысла? К этому осознанию примешивается радость от невозможности представить мир без себя. Я даже не могу заплакать от этой прекрасной всечеловеческой грусти.
Знаешь, раньше я страдала так: я есть, мир есть, как мне свыкнуться с ним? А теперь: мир есть, меня нет, как мне свыкнуться с собой, которой нет? Врач говорит, что это депрессия, а я думаю, что просто повзрослела.
Антон. Наверное, каждый город может стать для тебя городом громкой и веселой музыки, если ты этого хочешь.
Римма сегодня сказала: «Когда живые люди попадают под землю (метро, шахты и т.д.), они на время лишаются своей судьбы, потому что на их головы перестает падать свет звезд».
Аня. Я думала, что медики во всё такое не верят. Я разочарована.
Антон. Извини.
Аня. Ничего. Ты можешь искупить свою вину. Расскажи мне про бабушку, про Узбекистан. Про своё детство расскажи. Я ведь ничего, оказывается, не знаю.
Антон. Я расскажу тебе всё, что смогу вспомнить. Мысли путаются, боюсь увязнуть.
Родился я, как ты знаешь, в Твери, жил там с матерью, но чаще с тёткой. Потом они отправили меня в Узбекистан, к нашим с тобой бабушке и дедушке. Их ты не застала.
Родственники мамы ещё в 1933 уехали в Узбекистан по комсомольской путевке. Я угодил туда в 1977. Сначала мы попали в Маргелан, к сестре бабушки. Ей тогда было пятьдесят, а сестре, Домне Семеновне, почти восемьдесят. Я называл её то Домброй, то Доброй. Мимо нашего дома тек ручей с шелкоткацкой фабрики. В этой воде варили коконы шелковичных червей. От её запаха меня рвало, но я быстро привык. Познакомился там с мальчиком, он оказался сыном местного «шелкового» контрабандиста. Маргеланский шелк переправляли в Афганистан. Мы с этим мальчиком воровали из сада гидрологов гранаты и персики. Хватало своих, но нам хотелось веселых приключений.
Помню, как Домна Семеновна однажды закричала, открыв по каким-то делам тумбочку. Я подумал, что туда залез скорпион и цапнул её за руку. Скорпионы иногда заползали в дом. Но они были ни при чем. На палец бабушки попала шелковая нитка. Она сорок лет отработала на шелкоткацкой фабрике и ненавидела шелк.
Потом я с бабушкой и дедушкой жил в Маргелане, ничего интересного. Ну, бегал, ну, учился. Меньше года. К Узбекистану не привязался, по России не скучал. Возвращение в Россию засело мне в память вовсе не из-за тяги «на родину». В тот день я познал. Сравнить это можно разве что с тем, как некоторые люди нарываются на особенный фильм и после него не в состоянии жить по-старому. Или им так кажется, но не суть. Короче, мы ждали автобуса до Ферганы, то бишь до аэропорта, и тут НАЧАЛОСЬ. Откуда-то с горочки повалили люди в белой одежде и калошах, человек сто, не меньше. Прохожие расступались. Я забыл про автобус и пошел за ними, не слыша ни бабушки, ни дедушки, которые не могли побросать вещи, чтоб меня догнать, и кричали вслед. Конечно же я быстро догадался, что это мусульмане. Конечно же я видел мусульман раньше. Только их я там и видел. Но прежде они были для меня потертыми ковриками для молитв и грустными узбекскими девочками. У москвички две косички, у узбечки – двадцать пять. Не с белым, не с мечетью и не с рядами обуви перед ней. Обувь никто не трогал, и никакой охраны не было.
Далее… После Маргелана я жил в Тверской области, еще позже - в самой Твери, пока не переехал в Москву. Мать наша моей жизнью, по понятным причинам, почти не интересовалась.
Аня. «Мать наша моей жизнью, по понятным причинам, почти не интересовалась». Я чувствую себя виноватой. Хотя понимаю, что не виновата.
Антон. Ты не виновата. Никто не виноват. Разве что мой отец.
Аня. Расскажи про своего отца. Ты обещал отвечать на любые мои вопросы.
Антон. Ты хитра, Аня. Ты начинаешь пользоваться моей откровенностью. Впрочем, этого я ждал и хотел. Я знал, что ты всё равно меня выслушаешь.
Да что отец… Отца я видел всего один раз. Он меня не узнал, перепутал с другим ребенком. Иван-дурак. Почему-то я часто встречаю людей, похожих на тех, кого не люблю. Так же и с ним. В Городне, где я жил после Узбекистана, мне на речке встретился мужик, страшно напоминавший отца. Он спину своей жены мазал чем-то белым, простоквашей, может, или сметаной. Пальцы облизывал, а жена шикала. Уснула на солнце и обгорела. Ей было больно, а я радовался. В тот день я сам заболел. Когда поправился, дед повел меня в музей торфяной промышленности. Помню витрины с кусочками торфа, они меня, сама понимаешь, волновали мало, зато от макета железной дороги я долго не отходил, бегал по залу за поездом. Поезд был зеленый, с вагончиками. Ездил как настоящий. Я об этом музее потом рефераты в школе писал. Музей в начале девяностых отдали под парикмахерскую. Немцы просили продать экспонаты им - не продали. Вывезли на помойку.
Мне доводилось возвращаться в те края взрослым. Есть места, где жизнь как будто не меняется. Попадаешь туда через много лет и начинаешь чувствовать то же, что и раньше, в прежние разы. Ностальгией это не назвать, тут что-то другое. Возможно, дело даже не в тебе самом, а в месте, точнее, в особенностях места, где время - не время. Вместо времени - длящееся действие, которое не кончается.
Аня. Я не хотела тебе этого говорить, но ты очень похож на нашу маму. Мы ведь решили ничего друг от друга не скрывать. В тебе… как бы точнее сформулировать… её черты развились до предела, что ли. Твоё лицо женственнее, чем мамино. Не обижайся.
Антон. Да, договорились. Ничего друг от друга не скрывать, как дети. Я наконец-то проживу детство, а ты ещё раз проживешь своё.
Не обижаюсь. Она мне чужая женщина. Сравнить меня с ней - то же самое, что сказать «ты похож на Аллу Пугачеву» или «ты похож на уборщицу в моем институте».
Сегодня, поднимаясь на эскалаторе, я услышал мяуканье кошки. Забыл об этом, а сейчас вспомнил снова. Странно, правда? И Римма его слышала. Я пошутил, что это не кошка мяучит, а моё старое сердце-сапог скрипит.
Много людей вокруг. Все они не представляют для меня никакой ценности. В переполненном утреннем троллейбусе я чувствую только горячую массу - а в ней ничего человеческого. От этого мне хочется спиться. Спиться - как осознанный шаг. В меня бьет неон, он стекает отовсюду, страшная индустриальная лимфа. Каждый вечер, возвращаясь домой, я мечтаю счистить с себя налипшую за день копоть. Когда-нибудь она покроет меня толстым слоем - так мне кажется. Я шёл домой и смотрел на каблуки идущей впереди меня девушки. Выше щиколоток глаз не поднимал. Серая грязь на каблуках - серый мозг. Римма говорила, что мозги стариков при вскрытии вытекают. Я ей не верю. Я вообще не доверяю женщинам до конца. Девочкам, молоденьким девушкам доверяю, взрослым женщинам - нет.
Аня. Умные женщины остаются в этом мире на правах Кассандры. Наверняка какая-нибудь Кассандра предсказала аварию в Чернобыле - да кто станет её слушать, она ведь женщина!
Считается, что лучше совсем не трудиться, чем трудиться плохо. Совсем без души лучше, чем с гнилой душой?
Антон. Рыбы плавают и в море, но мне не кажется, что рыбки в моем аквариуме хуже их. Каждый водоем вмещает в себя столько рыб, сколько может вместить. У каждого человека должен быть свой аквариум.
Аня. Недавно я познакомилась с девочкой Лерой, она будет поступать в наш институт. Рассказывает, что в их городе есть заброшенная станция метро, и какой-то местный журналист пошел по рельсам и нашёл там бункер на случай атомной войны, с хорошей вентиляцией и залежами защитной одежды. И на всём этом маркировка с двуглавым орлом, но внутри него вместо Победоносца нарисован стульчик с короной.
С бутылкой виски, стащенной из отцовского мини-бара, они лежали в свете настенной лампы на огромной родительской кровати и шептались. Потом Аня накрыла себя и брата пледом и начала засыпать, положив руки и голову на его грудь. Он смотрел в потолок и отпивал виски маленькими глотками – и хотелось бы пить большими, но он боялся уснуть и перестать чувствовать, как Аня шевелит во сне ножками. Антон заснул с ощущением счастья, чего с ним не бывало никогда раньше.
Антон. Опять соврал. Не то же самое, нет. Формально нас с тобой связывает только мать. А я всю жизнь стараюсь думать, что у меня нет матери. Значит, нет и сестры. Есть ты, девушка Аня, которая мне нравится. Я для тебя слишком стар и слишком плох, нравственный импотент, кокетливый калека. Мне от тебя тепло и страшно.
Аня. «Старая женщина тащит на спине траурный венок, а за ней тупо, послушно идут женщины – и совсем молодые, и зрелые, – и девушки – причастные к главному делу природы и пока не успевшие причаститься. Позади всех - маленькая девочка с пустой рюмкой из-под боевых ста грамм, подаренной отцом-фронтовиком. Старуха пытается прогнать их, но они стоят, где стояли. Правильно: себя не прогнать, и мух прошлого не прогнать. И девочка с треснувшей рюмкой, и девушки, и женщины – молодые и зрелые – сойдут за старухой в могилу. Все они – с лицом старухи, вся она – из них.
Или ещё: площадь, сажу сожженного чучела Масленицы разносит по ней ветром. Кучка ряженых, среди них - девушка в кроличьей шубке, румяные щечки, вся возможная краснота на этих щечках. Декадентик, нытик, ненавистное упадническое отродье, подойдя, проведет по щекам девушки грязным пальцем. Никаким мылом теперь не отмыться. Девушка обидится, побледнеет. Он спросит ник, которым она зовется в одном из виртуальных садов. Имени не спросит. Блеснет под микроскопом, ослепляя ученого, какой-нибудь нано-глаз. Блеснет, никого не ослепляя, Луна. И скажет декадент: «Реальность неактуальна», - и нальет в кастрюлю воды. «Пусть говорит, что хочет – лишь бы сыт был», - подумает его мать. А он не думает, что декаданс - это черные розы, проститутка с вуалеткой и треснувшие портсигары из черепахи - нет, он так не думает, понимая, - современное упадничество выражается иначе и находится за пределами бездумной стилизации. Его собственный декаданс видится ему, юному и здоровому, таблетками антидепрессантов, запитых не водой, а водкой; лестничной клеткой, где он сидит по утрам, докуривая чужие бычки; простотой студенческой нищеты; радугой люшеровского теста, вялыми кодеиновыми трипами – потом будет спайс, но сейчас его еще нет; танцами на заблеванном полу сельского клуба (единственный закон: ты можешь делать всё, пока мерцает стробоскоп, никто не заметит, что ты сбился с ритма); а ещё искусственной елкой с серебристыми иголками из полиэтилена и гирляндой за 12 рублей из магазина для бедных. Напивается плохим алкоголем, оправдываясь нетерпимостью к вони разлагающегося - в очередной раз - мира и себя, разлагающегося вместе с миром, выкрикивает стихи, которые можно только так – выкрикивать, не читать, и засыпает – дома, на постельном белье, выстиранном матерью. Скажет ей: «Когда много понимающий человек сталкивается с пошлостью и пытается преодолеть её, находя обходные пути - это декаданс. Попытка не смиряться с тем, что - вокруг - есть». «Бунт против того, что есть, называется революцией, - подумает мать, - всё равно, пусть говорит, что хочет. Главное, чтобы диплом получил. Куда сейчас без диплома - никуда».
А тех, кто прогуливается по виртуальному саду с ником, названным девушкой, тысячи. И не найдется она.»
Антон. У мусульман есть обряд очищения (он же Тагарет). Всё-таки я глубоко этим пропитался. Так глубоко, что даже не осознаю.
***
Сквозь сон он услышал, как в квартиру вошли. Аня перевернулась на другой бок и причмокнула губами. Он привстал, упершись локтем в подушку, и вслушался.
- Дима, откуда такой бардак?! Кто здесь был? – закричала какая-то женщина. – Давай вызовем милицию!
- Я думаю, не стоит, - устало ответил мужской голос, - полагаю, что Анна Дмитриевна праздновала свой, так сказать, профессиональный праздник. Успокойся, Маришка.
В висках Антона застучало, он обмер, услышав имя женщины, и притворился спящим.
- Так, кто здесь? – сказал генерал, включая в комнате свет. – Ага-а-а… Ах, Анна, Анна… - он присел на постель рядом с дочерью и слабо потряс её за плечо.
Аня застонала и недовольно проговорила:
- Папочка, дай мне, пожалуйста, поспать.
«Где же мать?» - думал Антон и не шевелился. Он лежал спиной к Ане и генералу и прятал лицо в подушку.
- Я бы с удовольствием дал тебе поспать, - генерал потряс дочку сильнее, - если бы ты ответила, кто лежит рядом с тобой. Это твой молодой человек?
- Нет… Это Антон… - вяло, не открывая глаз, сказала Аня.
- Какой Антон?
- Брат, - ответила Аня и накрылась пледом до самых глаз.
Генерал обошел кровать и посмотрел на Антона.
- Мариша, - негромко позвал он, - иди-ка сюда.
Антон вскочил на ноги.
- Здравствуйте, - сказал он, стараясь не смотреть генералу в глаза. – Я сейчас уйду, - и быстро пошёл в коридор.
Там, стоя на четвереньках, его мать расставляла по полкам обувь – видимо, не услышав разговора в спальне и просьбы прийти. Антон замер, ему хотелось потерять сознание, расшибить при падении голову, чтобы очнуться в больнице, так и не увидев её лица. Ему казалось, что он навсегда запомнит цвет её носков - так пристально, неотрывно смотрел он на пятки матери.
- Мне нет никакого дела до того, где вы снюхались и сколько общаетесь, – со злостью сказала Марина, продолжая возиться с обувью и не оборачиваясь, - но будь добр, веди себя в чужой квартире по-человечески.
Антон сорвал с вешалки свою куртку и выбежал из квартиры. Оказавшись на лестничной клетке, он понял, что оставил в квартире ботинки. Он сел на ступеньки, накрыл голову курткой и заплакал. Через минуту Марина вынесла ему забытую пару.
- Не уходи, - попросила она, - Дима тебя подкинет.
Антон стащил с себя куртку и, щурясь от слёз, посмотрел в глаза матери. Не заговоривая, они молча всматривались в лица друг друга. Губы Антона дёрнулись, он был готов улыбнуться матери, засмеяться, рассказать ей про охоту на мёртвую лису и признаться, что он не обижается и давно простил её. Но в этот момент Марина развернулась и ушла в квартиру. С жестким щелчком автоматического замка закрылась за ней входная дверь, Антон закусил нижнюю губу и расплакался.
На задние сидения были навалены какие-то вещи, ему пришлось садиться вперед, рядом с генералом.
- Где ты живешь?
- На Тимирязевской.
- Будешь курить?
- Давайте, - ответил Антон.
Генерал похлопал себя по карманам.
- Свои сигареты я дома оставил, - сказал он, заводя машину. – Возьми в бардачке. Там Маришкины.
Дрожащей рукой Антон достал из бардачка серебристый портсигар. Внутри лежали сигареты с цветными фильтрами, он долго не решался выбрать, тупо уставившись в портсигар, а потом взял крайнюю. На светофоре перед Третьим Транспортным генерал прикурил ему.
- Я понимаю, что непростая ситуация, - тихо начал он, - все молодцы. Но ты ведь взрослый мужик, надо вести себя солидно, учить молодых, а не потакать им. Анютка-то ещё совсем ребёнок, не наигралась. А ты чего не остановил попрыгунью-стрекозу, а, Михалыч?
- Мафусаилович, - поправил генерала Антон и больше ничего ему не сказал.
Глава 8 (факультативная, под звездочкой). Модернизм: Воды. Рыба.
Клубы театрального тумана. Свет. Три полосы эскалатора. Центральный эскалатор пуст, он движется вверх. Крайние движутся вниз и заполнены людьми. На них наброшено по одному длинному полотну серого цвета с неаккуратными дырами. Из дыр торчат головы и поднятые руки этих людей. Они молчат и покачивают пальцами. Головы людей наклонены вбок, в сторону центрального эскалатора.
Сверху, у купола, раздается металлический лязг. Головы людей поднимаются вверх, к предполагаемому источнику звука. Люк, расположенный в куполе. Люк тяжело раскрывается, из него выпадает тряпичная лестница. По ней из глубины люка начинает сходить человек в белом костюме. Он пытается высвободить правую руку из длинного рукава своей рубашки, чтобы крепче ухватиться за лестницу. Спустившись до её середины, он вытягивает из люка горящий прожектор на длинном шнуре. Люди на крайних эскалаторах опускают головы вниз. Человек в костюме, одной рукой держась и за лестницу, и за шнур прожектора, достает из-за уха мятую самокрутку и затягивается. Люди одновременно прячут головы под полотна.
Центральный подъемник, на него встает девушка с голубыми волосами. Человек в белом направляет на девушку луч прожектора, девушка щурится, потом закрывает глаза.
Человек в халате, сидящий у одной из вертикальных ламп между эскалаторами. Он с ехидством смотрит на человека в белом костюме, но вдруг начинает чихать, вынимает из кармана несвежий платок и вытирает им нос. Затем, уже не глядя на люк, человек достает из-под халата бутылку, одним движением срывает с неё пробку и кричит: «Всё кончено!». Человек в костюме закидывает прожектор обратно в люк, начинает карабкаться вслед за ним и случайно теряет свою недокуренную самокрутку. Угнетающего света больше нет, девушка на эскалаторе открывает глаза, видит на ступеньке перед собой упавшую некоторое время назад самокрутку и, не обращая внимания на немых под полотнами, зажимает её между губами и глубоко затягивается.
Раскат токкаты ре-минор Баха. Токката обрывается на середине, заменяется попурри из песен детский кинофильмов СССР.
Из люка на центральный эскалатор вываливаются куски красной ткани. Вглядевшись, можно заметить, что это - набор постельного белья.
Музыка затихает, свет гаснет, возглас человека в халате: «Идите домой». Темнота, жужжание эскалаторов.
***
Из-за двери несло горелым. Соседки непрерывно разговаривали, ходили, их тапки шоркали, соприкасаясь с полом коммунальной кухни, работало радио, и на плите что-то шипело. Человек, лежащий на кровати в соседней комнате, заворочался нервно, стал закутываться в занавеску, постеленную вместо простыни, и опять задремал. Но скоро за стенкой зазвенела посуда, мужчина проснулся и понял, что его сон не вернется. Тогда он поднялся с постели, откинув занавеску в сторону, и попытался раскрыть окно. Вся небольшая комната была наполнена гарью, проникшей из кухни. Заржавелые щеколды долго не поддавались его ослабевшим за ночь рукам. Стекла в рамах задрожали, когда мужчина потянул на себя сразу обе створки окна. Взглянув на небо, он зажмурился от боли, потому что солнечные лучи так сильно ударили в глаза, будто были двумя настоящими пальцами, выставленными козой.
- Светишь прямо в морду, желтуха херова, - выругался он, наклонив голову и почесав глаза.
У его ног стояли банки с краской, оставленные предыдущими жильцами комнаты.
Когда он вышел на кухню, там уже никого не было. Радиоприемник, сбившись с волны, то хрипло мычал, как слабоумный старик, то повизгивал, как испуганная девочка. Мужчина посмотрел в зеркало, висевшее возле настенного календаря. Отражение с полминуты чуть устало, однако внимательно глядело на своего обладателя, обладатель - на отражение, а затем двое одновременно произнесли:
- Ну и зарос же ты, Буратино.
Он заметил на столе тарелку с блинами. На блинах нежной коркой застыло сливочное масло. Схватив сразу несколько, мужчина съел их почти не прожевав, облизал бледным языком губы, затем отхлебнул воду прямо из носика чайника, прополоснул рот, сглотнул, поставил чайник обратно на стол и унёс к себе в комнату тарелку с оставшимися блинами. Кроме как подачками соседок, кормиться Борису было нечем.
Вечер и безделье вынудили его слоняться по городу. Раскачивая в руке банку дешевого пива, купленного на последнюю мелочь, он заходил во все попадавшиеся на пути магазины и мелкие забегаловки. Завернув в очередной переулок, Борис уставился на вывеску не попадавшегося ему прежде магазина с надписью «Садовые прелести» и решил сейчас же туда зайти.
Лопаты, тяпки, горшки, грабли разных размеров, ведра, мешки с удобрениями захороводили перед его нетрезвыми глазами. Продавец за прилавком сосредоточенно подпиливал ногти.
- Керосин есть? - спросил Борис.
В ответ тот слабо кивнул головой и продолжил работать пилочкой. Борис повеселел. Нахально, почти в упор, он приблизился к его лицу и с издевкой повторил:
- Керосин, я спрашиваю, есть?
Пилочка упала вниз, продавец ойкнул и согнулся под прилавком, разыскивая инструмент. Борис цокал языком и внимательно смотрел на поднимающегося с колен человека.
- Ты что такой влюбленный?
