Глава 8 (факультативная, под звездочкой). Модернизм: Воды. Рыба. 6 страница

- Бульон.

Кристина надеялась, что муж поможет ей встать, но он присел на стул у полки с книгами и бездумно косился на корешки. «Книгу атеиста» советского издания от «Календаря православных праздников» отделял двухтомник Дюма-отца.

- Тут только мокрый хлеб, - с раздражением произнесла Кристина, заглянув в пакет.

- Ничего другого у меня нет, - сказал ей Мафусаил.

- Как жалко… - Кристина поморщилась и добавила. - Ну хоть что-то. Спасибо.

Из пустой чашки, стоящей на полу возле кровати, она достала чайную ложечку, облизнула и стала ковырять ею хлебный ломоть, отламывая пропитанные бульоном кусочки мякиша. Мафусаил ждал, пока она освободит тарелку, и не решался заговорить. Присутствие рядом с Кристиной казалось ему неуместным, даже постыдным, как подглядывание в щель приоткрытой комнаты, где догола раздевается ребенок.

Рывком вскочила с места Кристина, подбежала к Мафусаилу, припадая на одну ногу, и распахнула перед ним халат. Чистое, плотное нижнее белье. От пупка вниз тянулась вертикальная дорожка из жестких и темных волос.

- Зачем это? - спрашивал Мафусаил, приподнимаясь над стулом, чувствуя запахи уксуса и книжной пыли. - Незачем.

- Это потому, что я инвалидка, да? - крикнула Кристина, пробегая по шее, груди, животу и полам халата пальцами - стремительно, как по клавишам аккордеона. - Потому ты меня… не хочешь?

- Что же ты такое говоришь, Кристина… - бормотал Мафусаил, - ты красивая девушка…

- Ты ведь не откажешься от меня, не разведешься? - плакала она и хваталась за волосы. - Я для людей увечная, все на меня криво смотрят и отворачиваются, словно у меня не пальца, а души нет…

- Успокойся, - попросил Мафусаил, прижав голову жены к своему плечу. - Ты умница и красавица.

«Не как жену - как дочку…» - подумал он с облегчением.

- Тебе правда кажется, что я… - слабым голосом, сквозь всхлипывания, носом прижимаясь к вороту футболки Мафусаила говорила Кристина, - что я нормальная, не хуже других?

- Правда. Не плачь, пойдем лучше домой.

Мафусаил повел Кристину к себе. Спускаясь вместе с ней по лестнице, он замечал, что Кристина идет ровно. Куском туалетной бумаги вытирала она щеки, нос и дрожащие губы, и не хромала.

А, придя в квартиру мужа, сразу же уснула.

 

«Вернусь вечером», - написал Мафусаил на клочке картона и оставил эту записку возле часов. Сменив домашнюю футболку на просторную рубашку, он причесался, оголив небольшую залысину на темечке, и тихо вышел.

На остановке сидела молодая женщина, половину её лица скрывали солнцезащитные очки, хотя небо выглядело пасмурным; она разговаривала по телефону и коротко кивнула Мафусаилу. Тот кивнул ей в ответ, но не мог сказать наверняка, знает он эту женщину или не знает. На один из прутьев остановки бантом был повязан платок с выгоревшими на солнце узорами и некогда черной каймой.

«Ведь это платок той цыганки, которая ко мне приставала, - вспоминал Мафусаил. - Я на неё замахнулся - как я мог… Замахнулся и не ударил. И не ударил бы».

Женщина, не прерывая телефонного разговора, забралась в подъехавшую маршрутку. Мафусаил остался, он ждал автобус с конечной станцией в Вышнем Волочке. Маршрут этого автобуса охватывал весь город и имел остановку в месте, где, по предположениям Мафусаила, жил Обяжкус.

Обяжкуса он не видел со дня собственной свадьбы и точного его адреса не знал. Но литовец, жалуясь на одинокую жизнь - как часто, с показным трагизмом, жалуются на неё молодые привлекательные люди - однажды обмолвился: «Дом один, квартира один - всюду - намеком - единица, даже под окнами одна только липка растет, и всё кусты, кусты, а за ними - поле. Оно мне поперек горла - пустое, как степь». Описание подходило для одной улицы - самой старой, Ленинградской, лежащей в южных окраинах города недалеко от заброшенного дорожно-ремонтного пункта, в чьих развалинах часто прятались сбежавшие из дома подростки. Горожане возили оттуда кирпич и металлолом. Иногда там находили трупы, реже - поселения цыган и мигрантов.

- Льготы есть? - усевшись спиной к водителю, спросил Мафусаил.

- Льгот нет. В Волочек едешь?

- По городу.

- Двадцать пять рублей. Или выходи.

Мафусаил передал ему пятидесятирублевую бумажку. Водитель, придерживая одной рукой руль, отсчитал сдачу мелочью и бросил её на прикрытую ковриком панель.

Автобус проезжал мимо мест, в которых Мафусаил давно не был. Он удивлялся, как быстро может меняться знакомый город. Представляешь улицы такими, какими помнишь - но длительная череда будто бы незначительных изменений может придать им другой - новый и узнаваемый слабо - вид. Об этом всю дорогу, пока автобус не доехал до Ленинградской улицы, думал и сожалел Мафусаил: «Мама бы заблудилась. Да что мама - и Клара, даже я сам, может быть, не так скоро, как раньше, сориентировался бы…»

Мафусаил не ошибся: на самом краю Ленинградской росла высокая липа. Её длинные ветки задевали антенну, поставленную на плоской крыше трехэтажного дома, а корни ломали асфальт. По стене дома, возле которой высилась липа, шла трещина. Над кустами шиповника, со всех сторон окружившими дерево, летали медлительные и серые, как будто пыльные мухи. На клумбе у подъезда, среди мокрицы и отцветших пионов, каланчой торчал табак. Мафусаил увидел табличку с цифрой один и окинул пустой двор взглядом. На площадке за дверью подъезда спала мохнатая собака, она не проснулась, когда Мафусаил прошел мимо неё и постучал, не обнаружив звонка, в дверь квартиры с нужным номером. Никто не открывал. В любой другой раз, придя в гости к тому, кого, по всей видимости, на месте нет, он вышел бы из подъезда и вернулся домой, но в этот день домой ему не хотелось; Мафусаил толкнул дверь.

- Каролюс? А? Лис! - позвал тонкий голосок из глубины квартиры. - Дверь скрипит, это ты пришел?

Мафусаил замер на пороге. Голосок истерично, настойчиво и при этом сонно продолжал звать литовца по имени, потом сорвался и замолчал. С тем любопытством, которое нельзя ни подавить, ни до конца осознать, Мафусаил стал красться по квартире, отыскивая место, откуда только что доносился до него голос. В кухне, где никого не оказалось, стояла морозильная камера, на ней валялись журналы, газеты и тетради. Здесь же были пустой стол, два стула, шкаф и прикрытая сверху крышкой плита. Мафусаил заглянул в спальню.

На сбившихся простынях кровати, поставленной в центре комнаты, эмбриончиком свернулась девушка в черных трусиках и такого же цвета корсете. Он был ослаблен, длинные ленты его шнуровки болтались над полом. Лицо девушки Мафусаил узнал не сразу, загар смазал черты обычно бледного лица. Но опознавательным знаком у верхней губы девушки проклевывался шарик пирсинга, издали похожий на простую родинку. Девушка, которой после окончания школы пророчили место самой завидной невесты города, дочь мэра - Вика Акимова - лежала на постели в доме Обяжкуса и, услышав шаги Мафусаила, спросонок спрашивала:

- Лис, это ты? Ты принес что-нибудь? Тот камешек я утром скурила, прости меня… - возле Вики, касаясь её живота пробкой, лежала пластиковая бутылочка, закопченная изнутри.

Мафусаил вышел из квартиры литовца неторопливо, прикрыв сначала дверь спальни, а затем и входную.

- Я совсем ничего не знаю, - говорил он себе, направляясь к автобусной остановке, - я совсем ничего не знаю…

Диктор вечерних новостей прощался с телезрителями, Кристина подала сковороду с котлетами, большую кастрюлю картофельного пюре и две пустые тарелки, потом забралась на кресло, подобрав под себя ноги. Пока не начался фильм, она весело поглядывала в сторону мужа и Каролюса и предлагала им то соли, то масла.

- Давно пришел? - спросил Мафусаил.

- Минуты за три до тебя, - ответил Обяжкус, накалывая котлету. - А где ты был?

- Гулял.

- Понятно. Я, собственно, зашел к тебе кое-чем поделиться, - Обяжкус стал говорить тише. - На днях я встречусь с дочерью этого вашего Фрица.

- Для чего?

- О Первомайской ей известно то, что не известно мне. Я должен это узнать.

- Всё ещё надеешься обличить Акимова?

- И это тоже.

Они разговаривали уже в полный голос. Кристина смотрела на экран телевизора и не обращала на них внимания.

- Ты работаешь? - допытывался Мафусаил у Обяжкуса. - Ты нашел работу?

- Да, - кивнул тот. - В тверском издательстве. Здесь мне кислород перекрыли. Боюсь, что переезжать придется - Дашка говорит, что Вика совсем от рук отбилась, пропадает из дома, и Акимов, черт упрямый, по-прежнему всё валит на меня. Он так просто не отстанет.

Вдруг Мафусаил понял, что не ощущает вкуса еды.

- Вам нравится фильм? - спросила Кристина взволнованно, с нетерпеливой, но довольной улыбкой переведя взгляд от экрана, где шел рекламный ролик, на мужчин. День, когда она рвала на себя халат и плакала, представлялся Мафусаилу далеким, не успев даже закончиться.

- Я его уже видел, - сказал Каролюс, поигрывая вилкой.

- Как видел? - удивилась Кристина. - Это фильм в первый раз показывают.

- Правда? - он улыбнулся. - Ты смотри, смотри, не отвлекайся на нас. Да, Зиновьев?

- Да, - согласился Мафусаил. - Мне нездоровится, - добавил он и невольно подметил появившуюся в глазах литовца тревогу. - Ничего страшного. Это из-за погоды. Мне прилечь нужно.

Обяжкус поднялся с дивана.

- Тогда и мне пора, - он накинул длинный ремень сумки на плечо и пожал Мафусаилу руку. - Спокойной ночи, Зиновьев.

- Спокойной.

- Счастливо, Кристинка, - помахал девушке Обяжкус, обернувшись.

Та внимательно посмотрела на него и сказала:

- Пока, Карол и с.

Мафусаил бывал во второй комнате своей квартиры так редко, что, зайдя туда, почувствовал себя в гостях. Ему хотелось пропасть, деться куда-нибудь, но это желание исчезло так же быстро, как и возникло. «Я тысячу раз оставлял в доме ненужные вещи, надеясь на то, что они потеряются. И они терялись, а находились только те из них, в которых я снова начинал нуждаться», - вспоминал Мафусаил. За стенкой смеялась Кристина. Рубцом проступал над соседним домом след летящего самолета и тут же затягивался в плотных августовских сумерках. «Я совсем ничего не понимаю…» - сокрушался Мафусаил. «Да нет же, - одернул он себя, - я всё понимал, с самого начала».

Сегодня Мафусаил оказался дома задолго до того, как начались вечерние новости, и слышал разговор, который не должен был слышать.

- Крестик мой, кристалл, потерпи немного, - пытался успокоить рыдающую Кристину литовец, и сам почти что плакал. - Скоро у тебя будет квартира…

- Да что мне квартира! - крикнула Кристина злобно. - Я боюсь за тебя!

- Не бойся, не надо, - убеждал её Обяжкус, - он меня не тронет, я слишком много знаю. Девочка до сих пор рассказывает мне всё…

- Ты заигрался, заигрался! Перестань, пока не поздно!

- Поздно не будет, понимаешь? Не будет поздно! - ласково говорил Каролюс.

- А если он узнает, что его дочка не на югах, а у тебя?

- Он не узнает, пока я того не захочу.

- Ты же не бог, Каролис, ты смешон! - Кристина била ногами по полу. - Зачем ты полез в метро? Зачем ты дедушке об этом рассказал?

- Дедушке! - засмеялся Каролюс. - Дедушка - шут, дедушка безвредный…

- Дедушка безвредный, - повторил одними губами Мафусаил, стоя всё это время в коридоре и поражаясь тому, что его до сих пор не услышали.

- Скоро это кончится, крестик, - сказал литовец. - Скоро все узнают, что поезда всё-таки ходят.

Кристина зарыдала, Мафусаил вышел из квартиры и запер дверь на один поворот ключа. Прогуливаясь по городу, он жалел только о том, что вернулся раньше, чем надеялись Каролюс и молодая жена, или вовсе ни о чем не жалел - с тупым равнодушием человека, которому, по сути, нечего терять. В этой податливости Мафусаил видел настоящую свободу, но даже она была ему не нужна.

 

«На новом месте приснись жених невесте, - прошептала Клара в ухо Мафусаила, - да только место старое». Он понимал, что спит, и спросил: «Теперь-то ты можешь остаться?» - и уперся ступнями в пол. «Не могу», - сказала Клара; потом с уверенностью, какая при жизни ни разу в её голосе не звучала она заговорила: «Серой ветке - серый рай, сахару - сахарный, змее - змеиный, мне - мой…». Мафусаил молчал, а Клара, комкая в руках край наволочки, сказала: «Ты не нашел баранов…» - и по-щенячьи заскулила. «Ты не о том думаешь, ты болен. Тебе кажется, что ты здесь, но ты давно уехал, тебя здесь нет», - бормотала она. «Что мне делать?» - спросил Мафусаил. «Ты болен. Ты должен найти баранов - пока не поздно, пока ты жив…» - ответила Клара. «О! - выдохнула она, подойдя к окну. - Вон проститутки идут по набережной!» - Клара улыбалась, Мафусаил, ступая по холодному полу, улыбнулся тоже; он выглянул в окно и спросил: «Куда же они идут, женушка?»

«Конечно же на поклон к Афанасию Никитину. Быстро, чтобы успеть на первый трамвай, - объясняла Клара. - Настоящая проститутка даже в трамвае будет вести себя как леди. И болезни настоящая проститутка носит гордо, почти как драгметаллы, да вот только вич, спид…Сыч не спит». За окном комнаты виднелась ночная Тверь, огни кинотеатра отражались в спокойных водах Волги. Вдали темнело колесо обозрения. Мафусаил показал на него рукой: «Оно работает?» Клара поджала губы: «Тебе лучше знать, ты здесь живешь, не я…».

Он проснулся оттого, что лежал на подушке лицом вниз и не мог дышать. Вид за окном стал прежним. Стена дома напротив выглядела куском пемзы в темных дырах погасших на ночь окон. Свет тощенького месяца поблескивал на креплении спутниковой тарелки и кляксах кала, оставленных на ней птицами. Всё происходящее казалось Мафусаилу продолжением сна.

Глава 7. Развязка.

неубедительно. бросай. пока не поздно. по плешь влипнешь. они тобой будут, не ты ими. рулить. хватит собирать в глаза тьму. закон умри-но-сделай с этим нет. не работает. умрешь не сделав.

да, понимаю. с тобой бесполезно. всё, но. переживаю сильно. расклюют свои же уроды. сколько веревочке не вейся. я тебя не понимаю. сам сказал не получится. и сам запрягся. ты оказывается мутный.

дома новая забава. тумблер. tumblr. жена постит разные фотки. с претензией. всё открыто. может кто угодно посмотреть. может к себе забрать. одним щелчком. покемонов первыми растащили. «самый популярный пост». фотка со мной второе место. которая давно. с галочкой на щеке. у холодильника. япония на меня налетела. друг у друга тягают. множат меня. японские девочки. кто знает мысли японских девочек. а они сами знают ли. нет. не знает японская девочка. какого #cute boy унесла. теги жена справно сочиняет. как надо. чтоб побольше клевало. от человека остается картинка. мыслей японки не знаю. относительно моего лица. там так много картинок. миллиарды. некогда думать. кто на каждой и как живет. в жизни.

покемоны-то конечно ми-ми-ми. но думаю всякий представляет. или как минимум. хочет представить. ихнюю переноску например. или когтеточку (паркет в смысле). еду, подстилку. даже возможно говно. а про людей скажу я тебе. редко представляют. мы с женой например ни разу.

***

Горшок, без малого двадцать лет простоявший на подоконнике в его доме, он оставил у ствола дуба. Дуб отбрасывал тень на рябину, выросшую между оградками. Синицы срывали с неё ягоды и, зажимая их в клювах, улетали вглубь кладбища, в сторону сосен и самых старых могил.

- Удираете, как воровки, - сказал Мафусаил для того, чтобы услышать свой голос, - есть, куда удирать.

Кристина уехала к родственникам в Кашин. Рано утром Мафусаил проводил её на автобус. Откусив от сырной булочки большой кусок, молодая жена попрощалась с ним так, будто отлучалась не на неделю, а на несколько лет, и сквозь набитый рот напевала, как показалось Мафусаилу, мотив песни об американском парне: амэрикен бой, уеду с тобой. Проводив жену, Мафусаил вернулся домой, одеколоном протер янтарный глаз петуха и собственную шею, сунул под язык мятную таблетку и поехал на кладбище. Там он высадил на могилу Клары одуванчик.

У мусорных баков за зданием амбулатории, куда Мафусаил пошел справить нужду, ему попалась Лерочка. Она сидела прямо на асфальте, одетая в бежевый сарафан, который за лето стал ей ещё короче. Рядом с ней стояла открытая бутылка коктейля. Лерочка отпила из неё, поморщилась и протёрла глаза краем юбки. Мафусаил подумал, что ни разу не видел эту девочку радостной. Он подошел к ней.

- Тебе плохо? Почему ты не в школе? - спросил он и удивился строгости своего голоса.

Лерочка подняла голову.

- Я на больничном, - ответила она и подвинула бутылку к себе, освобождая место.

- Почему ты плачешь? У тебя что-то болит?

- Да я так… Ничего у меня не болит… - сказала Лерочка.

Подул ветер, в мусорном баке заколыхались края цветных пакетов. Лерочка сложила руки на груди.

- Кровь из вены сдавала, - заговорила она.

- Так ты из-за этого плачешь? - перебил её Мафусаил.

- Нет. Ну почти… Положила руку, а там ведь шрам… Медсестра приезжая, обо мне не знает, вот и пристала: «В е нки резала?» Я молчу, эта ведь меня не поймет… Берет кровь и ёрничает: «Какие у тебя могут быть проблемы? Тебе что, детей кормить нечем?» - пересказывала девочка. - Я всё молчу… Она мне ещё пять минут говорила, что я глупая.

- Ты не глупая, - сказал ей Мафусаил.

- Я глупая, - ответила она. - Знаю, что глупая. Потому и не спорила. - Лерочка помолчала, потом добавила. - С мещанской моралью мне не справиться. Никто ещё не справился. Тем более в провинции.

- Я всю жизнь прожил в провинции, - начал Мафусаил. Его слова прозвучали как вскользь брошенное замечание, без оттенка обиды или желания спорить. - Жизнь везде одна… - продолжил он.

«Неправда. Сам себе не верю», - пронеслось у него в голове.

На щеках и под шейной ямкой Лерочки проступали розоватые пятна. Но говорила она без стеснения:

- Нет. Не везде. Я не хочу жить здесь до старости, это не жизнь. С ровесниками мне неинтересно, а взрослые меня всерьез не воспринимают. Здесь моя потребность жить расценивается как дурь, блажь. Нет ничего гаже выражения «Где родился – там и пригодился». Чем я могу пригодиться, если я несчастлива? Последний год кое-как дотягиваю. - Она постучала пальцем по бутылке. - Вот получу аттестат… и уеду отсюда. Я должна освободиться. Я хочу, чтобы это закончилось.

Она с жадностью и радостью коснулась губами горлышка - с видом, словно ждала разрешения отпить много лет. Она почувствовала себя бесплодной женщиной, прикладывающейся к святым мощам, и мысленно отругала себя за эту ассоциацию.

Заранее зная ответ, Мафусаил всё-таки спросил:

- Куда?

- В Москву.

- А там что?

- Там меня оценят.

- Я буду только рад, - сказал Мафусаил.

Лерочка перевела взгляд со своих коленей на мусорные баки и кивнула. Мафусаил попрощался с ней. Выстояв большую очередь перед единственной кабинкой амбулаторного туалета, он смог, наконец, справить малую нужду. Ватки белели на щербатом кафельном полу туалета как камешки на каком-нибудь диком морском пляже.

Мафусаил, вернувшись в свою квартиру, собрал чемодан. Вечером он должен был быть в Вышнем Волочке, откуда планировал доехать до Москвы, а потом сесть на самолет до Узбекистана, где в городе Фергана жил единственный человек, с которым он вёл переписку - его старая подруга Надя. Они учились на одном курсе в калининском училище культуры. «Плохо человеку, если он не нужен даже старым друзьям», - писала она в одном из недавних писем.

<…>

 

Ида-л-фитр - окончание Рамадана - местные мусульмане праздновали несколько дней. Немолодая женщина прямо на улице угостила Мафусаила жирным куском баранины.

 

***

 

Первого сентября Розочка пошла в школу. На линейке она не захотела стоять среди первоклассников, и учительница разрешила ей быть рядом с Катей, идущей в четвертый класс.

- Что они делают? – спросила у неё Розочка, когда девочка-первоклашка, держась за руку одиннадцатиклассника, звенела школьным колокольчиком.

- Подают первый звонок. Это традиция. Он уходит, а она пришла. Преемственность поколений.

- А на Страшный Суд нас так же будут звать? Первый человек возьмет за руку последнего и будет звон, да? – шептала Розочка.

- Не знаю, - ответила ей Катя. – Твоя мама запретила тебе об этом говорить, молчи, пожалуйста.

- Мама ничего не понимает.

- Если ты не перестанешь болтать, я ей расскажу, что ты опять об этом говорила.

На своём первом уроке Розочка была с мамой и вела себя тихо. Вечером в гости пришла бабушка Кати, когда-то классная руководительница Розочкиной мамы, они общались долго и тесно. На кухне мама по-праздничному накрыла стол и усадила бабу для чайника рядом с букетом цинний в узкой вазе. Стол был накрыт на двоих: Роза наелась днём и не хотела ужинать, Розочкина бабушка лежала в больнице на сезонной профилактике, а Катя готовилась к урокам и не пришла.

Розе было скучно сидеть в комнате одной, и она прокралась к кухонной двери, чтобы подслушивать.

- Пуще всего боюсь инсульта, - говорила пожилая учительница, - многие поумирали, а я до сих пор помню, кто за какой партой в каком классе сидел. Лопнет в голове сосуд – залью их кровью… Лучше сразу умереть, лишь бы мозг со мной в могилу лёг целеньким.

Розочка убежала обратно в комнату и достала из-под кровати трубку радиотелефона.

- И я до сих пор помню, кто где сидел, - порадовалась девочка, нажимая на кнопки. Палец замер над нулем. – Ну что же поделать, кто-то ещё всё-таки умрёт, - сказала она. – Снежинка – кто-нибудь родится, решетка – кого-то посадят в тюрьму за плохие дела.

И Розочка поочередно надавила на нуль, звездочку и решетку.

***

- Дядя Мафусаил, это вы?

Мафусаил молчал и не смотрел в её сторону.

- Я Зухра, помните меня? Вы дружили с моим отцом. Арзу, помните его? Вы приезжали к нам со своей женой.

- Не трогай его, - сказала медсестра. – Иди куда шла.

- Я ещё приду, - пообещала Мафусаилу Зухра. – У нас завтра праздник.

На следующий день она подкараулила Мафусаила, когда он отдыхал на террасе один, и дала ему кусок баранины, самодельное печенье и горсть брусники. Уходя, Зухра сказала:
- С сегодняшнего дня для мусульман работает горячая линия, по которой можно узнать список حرام.

 

***
Восьмого марта Антон пришел к Ане с букетом розовых гербер, коробкой шоколадных конфет с ленточками и бутылкой бренди. Аня встречала его в коротком черном платье, накинув на плечи шаль. Она не могла поверить, что Антону недавно исполнилось сорок два года - он выглядел молодо и не седел.

 

Аня. Если получится разгадать шифры, которые содержатся во всём, то, думаю, можно будет зажечь свет истины. Каждое событие - это ход. И код. А слово тогда настоящее, когда за ним проступают знаки и ключи. За числами я всего этого не вижу. За числами я вижу лишь человеческое. Я с детства представляла себе внешность и характер каждого числа и представляю до сих пор. Я могу рассказать про любое из них: единица - мужчина в сером костюме, двойка - его терпеливая жена, тройка - их молоденькая дочь, четверка - её жених, безответно влюбленный в состоятельную даму пятерку, и так далее. Эти образы сопровождают меня всю жизнь - телефонные номера, номера билетов, квартир, купюр - всё новые и новые семьи чисел.

Брат мой, здравствуй. Ты так давно не писал мне. У тебя всё в порядке?
Антон. Я пришел. Здравствуй, Анечка. Прости меня за это молчание. Я несколько дней не вставал с кровати. Ничего не хотелось. Проснулся от шума петард за окном и поднялся, чтоб посмотреть. Соседи праздновали что-то.

Как-то раз ты попросила меня «рассказать про место, где я жил». Не знаю, кто научил тебя бояться слова «провинция». Мне нравится говорить о ней. Проговаривая всё это, я как бы освобождаюсь от своего прошлого. Не думаю, что это стыдно. То, что проговаривается, перестает для меня существовать. Фиксируя, забываю. Но, разговаривая, закрепляю себя в себе и в мире. Да, наверное так. Мне кажется, я могу быть с тобой откровенным. С другой стороны, мне уже нечего стесняться. Есть ощущение, что скоро я смогу рассказывать про себя всё и всем. Мне уже почти нестрашно выйти голым на улицу. Наверное, со мной что-то не так. Я хотел сказать тебе: «надеюсь, после этих слов ты не станешь относиться ко мне хуже…», - и так далее, так далее. Но у меня больше нет страха, что кто-то станет относиться ко мне хуже. Я без шага постиг знание «я не хуже и не лучше других, я такой же, как и все».
Признаюсь, что возможность сравнивать провинцию с Москвой действительно доставляет мне удовольствие. Чувствую себя мудрым и знающим жизнь. Я смотрю на москвичей с мыслью «вы не знаете России и людей». На провинциалов я смотрю с точно такой же мыслью. Гордиться тут, на самом деле, нечем. Подозреваю, что я сам не знаю ни того, ни другого, а всё это – только способ самоутверждения. Сам я не могу чувствовать себя ни тем, ни другим. Ни москвичом, ни провинциалом. Как-то раз я стоял на балконе своего приятеля и видел надпись «Московский шёлк», а над ней – трубы и дым. «Вот он какой, - подумал я, - этот московский шёлк». И что? И позлорадствовал, что у москвичей он такой, и расстроился – такой-то такой, да не мой.

Где бы я ни жил, я везде получал новые прозвища: Тоник, Тошиба, Тонкий... Как наклейки на чемодане для путешествий. Ни семьи, ни дома. И всё, кажется, делаю для того, чтобы они в моей жизни появились. На самом деле мои действия прямо противоположны.

Пойми, я ведь отлично понимаю, что противопоставления «столица — провинция» не существует. Точнее говоря, к условному имени занимаемой человеком территории оно почти никакого отношения не имеет.

Недавно был день рождения Риммы. Приходили подружки из больницы. Я посмотрел на них и вдруг отметил для себя: все медсестры похожи. Они из токсикологии Склифа. Часто привозят наркоманов. Один студент увидел свою смерть. Смерть предстала перед ним металлическим прилавком из супермаркета. Прилавок двигался к дыре, и студент откуда-то знал, что, попади он в эту дыру, всё кончится. Больше всего тревожился за свои воспоминания, плакал, звал близких ему людей по именам. Дёргался, даже иголка капельницы из руки вылетала. А руки и ноги им там связывают.

Утром Римма пекла торт. Высыпала на стол печенье и стала давить его скалкой - до мелкой крошки. Подумал - всю жизнь нас так же раскатывают, с самого детства, не то прививая, не то навязывая определенные привычки и повадки. А всё для того, чтобы крепкое и твердое стало легким порошком. Порошок не надо даже кусать, он тает во рту и запросто отправляется в огромный желудок истории. Новизны в моих мыслях нет, я не претендую на новизну. Просто некая всеобщая мысль становится для отдельного человека понятной банальностью только в том случае, если он сумеет её прочувствовать. О вещах, которые считаются банальными, не принято думать.

Этой крошкой Римма выложила каёмку на торте. Ещё она нарисовала яблочным повидлом в центре коржа бабочку. Повидло темнеет, засыхает, как дерьмо. «Муха села на варенье - вот и всё стихотворенье».

Аня. В детстве я любила чёрную бабочку. Увидела по телевизору, а потом находила её в газетах. Однажды нам по почте пришла посылка с семенами, и папа сказал, что это подарок от бабочки за мою к ней любовь. Семена мы посадили в жестянку из-под селедки. Вырастут большущие красные перцы (так мама говорила), но семена не взошли, я даже плакала из-за этого, помню. А черная бабочка оказалась как-то связана с ваучерами. Папа продал их за десять рублей. До сих пор не знаю, что такое ваучер.

Не так давно сдавала сессию, мало спала. После бессонной ночи просила у папы деньги на энергетики, он нехотя, но давал. Если бы знал, что я покупаю энергетики с алкоголем, убил бы, наверное.

Сидела на консультации, как обычно дёргала ногой. Ну, я всегда ногой дёргаю, когда устаю сидеть на одном месте. Сосед говорит мне: «Перестань». Я спрашиваю: «Почему это?» А он: «Кажется, что под полом стучит чье-то сердце, и его стук переходит в меня».

Расскажи мне что-нибудь о смерти.
Антон. Мне было лет восемь. У одного моего знакомого мальчика умер дедушка. Гроб с покойником вынесли во двор, как и полагается там. Соседи подходили к нему по очереди, а внук стоял у изголовья и газеткой разгонял мух. Я там тоже был, причем с мячиком в руках. Я не знал ни про какие похороны и просто вышел погулять, а потом стало интересно смотреть. На следующий день было первое сентября. Мой знакомый мальчик принёс нашей учительнице красные розы – много, большой букет, никто в классе не мог зажать его основание в руке так, чтоб сошлись пальцы, мы всем классом перед линейкой примерили. Сам мальчик носил букет подмышкой. Учительница была довольна, поставила розы на свой стол, нюхала их с последующим таким «а-а-а-а-ах!» и говорила, что, конечно, рада всем цветам, которые мы принесли, но розам больше всего. После урока она спросила у мальчика, где он их взял. И мальчик ей ответил, что вчера, когда дедушку хоронили, дедушкины коллеги принесли вот такие вот розы, а мама мальчика сказала, что добру пропадать не нужно. Сначала они постояли дома, у фотографии покойника, потом отправились вместе с мальчиком в школу. Наша учительница, кажется, вызывала маму мальчика в школу и ничего не смогла добиться. А сам мальчик обижался на учительницу за то, что пришлось нести букет обратно домой. Тяжелый же, и так еле-еле допёр.

Аня. А ты разве не узнал этот букет?
Антон. Нет. Потому что я поцеловал этого деда в лоб, а моя тётя заметила и позвала домой по какому-то выдуманному поводу. То есть появление букета я не застал, у меня была тёткина ругань, которой я ну никак не ожидал. Я думал, что это соседская обязанность такая, покойника из твоего двора целовать. Ну а что – все по очереди целуют, и я тоже, наверное, должен. Не просто приложился губами, а прям чмокнул это холодное. Дома тётка сказала мне, чтоб я больше никогда не целовал чужих мертвецов, и отмывала мне губы вонючим мылом, даже кожа слезла. Помню, что пару дней после этого постоянно слизывал с ранок кровь.
Аня. Не целовал больше?
Антон. Никогда.
Аня. То есть, ты хочешь сказать, что там к смерти относятся легко? Вот у меня совсем другое впечатление: недавно родственница моей подружки, приехавшая откуда-то из-под Калуги, услышала от нас о том, что один наш с подружкой знакомый утонул на море. И мне показалось, что девочка восприняла это гораздо острее, чем мы сами. Даже есть перестала, всё повторяла: «Кошмар, кошмар», - а мы ели по-старому, роллы наворачивали.
Антон. Ничего я не хочу этим сказать.
Аня. А какая тётя тебя ругала?
Антон. Двоюродная сестра нашей матери. Она куда-то вверх переехала. В Мурманск или Архангельск, я забыл.
Аня. После сессии я пригласила в гости однокурсников. Как тебя сейчас. Девочки пили вино, мальчики пиво. Потом все вместе пили водку.