Глава 8 (факультативная, под звездочкой). Модернизм: Воды. Рыба. 3 страница

Роза пошла к кустам сирени. В сплетении веток, образующих собой что-то наподобие гнезда, она отыскала маленькую пластмассовую лошадку и сжала в ладони. Эту игрушку девочка не носила домой - ей казалось, что справедливее будет держать её на свежем воздухе, в стойле из веток.

- Лошадка-лошадка, сколько мне жить? - спросила Розочка, присев на скамейку.

И сама отвечала:

- Иго-го, иго-го... - до тех пор, пока не решила, что напророчила себе достаточно лет.

- Ты дура! - крикнул соседский мальчик, прятавшийся всё это время в подъезде. - Это игрушка из киндера, а не кукушка!

Мальчик - старше Розочки, но тоже ещё не школьник, крупный, в спортивных костюме - гонял языком жвачку через дырку в нижнем ряду зубов, на месте выпавшего, первой и недавней потери. Он старался смотреть на Розу так, как смотрел на него дядя, когда узнал, что племянник снова вертится в прихожей у верхней одежды гостей; мальчик не воровал из карманов, он нюхал плащи и куртки, услышав на занятиях в детском саду стих «Чем пахнут ремесла», но признаться в этом своему дяде не мог.

- Сам ты дурак, - сказала Роза. - Это лошадь, и я с ней разговариваю.

- Лошади не умеют говорить! - мальчик достал из карманов руки и сжал их в кулаки. Над костяшками пальцев, кроме большого, синели неровно прописанные шариковой ручкой буквы его имени - по букве на палец - И, В, А, Н.

- Но в цирке же говорят, - ответила ему девочка, не испугавшись того, что он стоит напротив, занеся над её головой кулак. Ей даже хотелось, чтобы он ударил её по щеке, хотелось подставить вторую. - Я сама видела. Выходит клоун с лошадкой, снимает шляпу, здоровается со всеми, и лошадка тоже здоровается.

- Внутри той лошадки сидят люди, - сказал мальчик. Он застеснялся своих рук и снова убрал их в карман. Жвачку он выплюнул Розе под ноги.

- Да ты что! - теперь кричала девочка. - Да ты что?! Откуда ты знаешь, что внутри моей лошадки нет человека? - и ударила мальчика в грудь, поранив ладонь о бегунок его куртки.

Мальчик схватил её за волосы.

От их громких криков и криков соседей, выбежавших разнимать драчунов, на двенадцатом этаже дома за своим письменным столом проснулся Мафусаил. Вечером того же дня, направляясь на праздник к мэру, он увидел на скамейке сидящих в обнимку девочек. Одна из них, с прической карэ, вытирала слезы воротником застиранной кофты и говорила:

- Катя, это такая трагедия! На крышке штампика нарисован веселый гномик с цветами, а сам штампик, посмотри, со злым гномиком. Да ещё и кулак у него!

Вторая ответила:

- Как у Ваньки сегодня.

И обе захихикали.

 

***

Годовщина правления мэра считалась вторым днем города. В этот раз основные гуляния развернулись у дома культуры, где утром на флагштоке торжественно подняли триколор, а вечером танцевали в чаду жарящихся шашлыков. Мангалы стояли прямо у танцплощадки, так близко, что их задевали, - а иногда, не заметив, опрокидывали - и пылающие угли рассыпались горожанам под ноги. Проходя мимо ДК, Мафусаил ускорил шаг, но, вглядевшись в толпу, пошел своей обычной неторопливой походкой, так как все в ней были слишком молоды, чтобы узнать его. На верхней ступени лестницы ДК и прилегающей к ней площадке расположился диск-жокей. К нему, как к божку, из толпы танцующих тянула руки девушка. Крепко пьяная, она попыталась подняться вверх, но её столкнули на нижние ступени. Девушка выкрикнула что-то, повернулась к столу диск-жокея спиной и задрала майку. Снизу засвистели.

Заиграла медленная песня, с воплем «Медляк!» перед Мафусаилом, оставляя кисловатый шлейф запаха пивного перегара, проскочила группка подростков, а позади себя он услышал тихую, но настойчивую просьбу, и обернулся.

- Откройте, пожалуйста. - Девочка лет шестнадцати протягивала Мафусаилу жестяную банку. - Сегодня мне только ногти осталось сломать для полного счастья…

Она переминалась с ноги на ногу и выглядела расстроенной, но не растерянной – как будто случилось что-то, чего никак нельзя было избежать.

- Спасибо, - поблагодарила девочка, когда Мафусаил вернул ей банку, и сделала большой глоток. - А знаете, за что я пью?

- За что же? - Мафусаил оставался на месте.

- За любовь! Я сильно люблю, правда. Я не такая, как остальные, я умею любить. - В её водянистых, почти бесцветных глазах проступали решительные, ярко-зеленого цвета жилки. - Не верите - не надо.

- Да почему же, я верю.

- Слава богу. Вон он, там, с девчонкой своей танцует, - она махнула рукой куда-то вбок. - А девчонка-то самая обыкновенная, ну совсем никакая, вдобавок на пять лет его старше, представляете, целых пять лет! Обидно, что мы с ней тезки. Я как узнала, что она тоже Лера, так сразу себе вены вскрыла, - рассказывала девочка. На последней фразе она выпрямила левую руку. - Откачали. Зря, наверное.

Недалеко от локтевого сгиба белел аккуратный шрам из тех, какие остаются на коже впечатлительных людей, режущих себя не с целью умереть, а ради того, чтоб избавиться от тревоги и жить дальше, - и Мафусаил хорошо об этом знал, потому что в моменты сильных переживаний его Клара измерительным циркулем чертила на своих ляжках круги разного диаметра. Разглядывая девочку, Мафусаил подумал, что всю идею человека можно свести к наличию в нём двух ящиков. Первый ящик, ящик потаенного, иногда приоткрывается. Там может лежать как малое, так и многое, но пустым он не бывает. Лера, как показалось Мафусаилу, горячо стремится показывать содержание этого ящика другим, но её стремление — как острый нож без рукоятки - сопряжено с боязнью ранения, которое она отчасти предвосхитила, однажды порезав руку. В этот вечер рукояткой для неё стал алкоголь, и таким образом желание получило разрешение. Нож стал безопасным для хозяйки и вскрыл замок на ящике. А сам он, Мафусаил, оказался случайным свидетелем, ящик потаенного раскрылся перед ним просто потому, что он начал слушать и смотреть. Жужжащие пчёлы в позолоте, которым тесно в ящике, бриллиантовая пыль и девичьи слюни, набор лезвий с надписью Sputnik, розовый лак для ногтей и слезница в форме пивной банки. Второй ящик — это источник голоса, но он всегда закрыт. Звук идет изнутри ящика, и никто не знает, какие существа и вещи прячутся в нём. Мафусаилу не хотелось представлять, кого хранит там Лера. В её голосе слышались глухие и легкие звуки, будто птичьи - шуршание крыльев, шорохи когтистых лапок, обхватывающих ветку — тех птиц, которые не поют. Но вместе с тем в голосе Леры недолгими периодами проскальзывало нечто тяжеловесное и горловое, точно девочка балансировала на границе между днём и сумерками, когда птица становится потусторонним хищником.

- Шла бы ты домой, - предложил ей Мафусаил.

- Ну нет, я сегодня напьюсь, не знаю, как мне дальше быть, не со мной он. Привыкла вроде бы, а увижу его - и жить не хочется. «Куртку потертую с беличьим мехом как мне забыть?». Первая любовь…

- Вот, сама ведь понимаешь, что первая. Значит, и вторая придет. И третья, и, возможно, четвертая.

- Да придёт, конечно, - согласилась девочка, поправляя бежевую лямку сарафана, скатившуюся с плеча. - Но до шизы, как я сейчас люблю, я никогда больше не полюблю. - Она сникла, замолчала, постояла так недолго, а потом, словно очнувшись, застеснялась. - Ну всё, давайте, мне пора, - попрощалась она и направилась к танцплощадке. Мафусаил посмотрел ей вслед. Осанка девочки была прямой, хотя ноги в голубых сандалиях шли нетвердо.

Медленный танец продолжался. Пары неловко топтались на месте, целовались, девушки запрыгивали на своих партнеров и обвивали их ногами; Мафусаил выделил двоих: юношу с румянцем на щеках и девушку. Казалось, что всё тело девушки служит оправой для её больших глаз. Пара танцевала плавно и важно, взявшись за руки, девушка вела себя уверенно, когда как юноша только желал выглядеть уверенным, но желал, что было заметно, со всей возможной страстью. Когда музыка, сменившись, снова убыстрилась, становясь громче и будто вскипая, девушка села на одну из больших колонок, как на трон, а розовощекий юноша встал рядом и, делясь какими-то замечаниями, часто тянулся губами к её правому уху.

Мафусаил оказался у метро в половину седьмого. Металлическая буква М величиной с детский велосипед высилась у входа и выглядела короной; стержень, на который она была поставлена, обвивала длинная трехцветная лента; а в центре буквы, в месте пересечения покатых перекладин сидела сорока, раскачиваясь вперед и назад. Под аркой, помахивая перед лицом пухлой папкой, ножницами скрестив тонкие, в блеске лайкровых колготок ноги, стояла молодая женщина. Из-за большого количества ярких шпилек, вставленных дугой от одного уха до другого, её прическа выглядела аляповатой. Мафусаил, не остановившись, поздоровался с женщиной и пошел вперед, в прохладный тоннель станции, но женщина удержала его.

- Простите, а вы кто?

Мафусаил назвал ей свою фамилию. Она растерялась и заметно напряглась под своим синим, стекающим до колен платьем.

- Вы уверены, что приглашены?

- Уверен, - сказал он мягко и достал из кармана приглашение.

Женщина обсмотрела его, как купюру - подняла на свет, потерла края - и вернула Мафусаилу.

- Подождите, - просила она, вынимая из папки телефон. - Никита, тут заминка, принеси списки.

- Да ты что, Дашка! Такого человека не узнала, - выговаривал женщине охранник, явившийся спустя полминуты после звонка. - Вы уж простите её, - обратился он к Мафусаилу с виноватой улыбкой.

- Ничего, - ответил тот.

Направляясь к эскалатору, он слышал за своей спиной укоризненные выпады охранника, перемежавшиеся оправданиями женщины: «Да мало ли кто придёт! А этого я слыхом не слыхивала, избитый весь - ну просто дикарь какой-то».

- Тебя мать в детстве водила куда-нибудь, или ты дома сидела? - говорил охранник. - А я вот даже уроки прогуливал, чтобы на представления к нему сходить. Стукнуть бы тебя списками этими, всей охапкой. Эх, Дашка, Дашка…

- Никит, иди ты в… Ну не знала я, кто это, застрелиться мне теперь что ли.

Чуть в стороне от эскалатора стояли ваза с цветами и зеркало, которых в обычные дни на станции, конечно, не было. Мафусаил посмотрел на свое отражение и ахнул - на подбородке пятном-каракатицей сидел застывший кровоподтек. Намочив указательный палец слюной, Мафусаил тер им по лицу, счищая кровь - она успела свернуться и покоричневеть, проступив из пореза, оставленного собственной бритвой - которая, как оказалось, в сырости ванной тихо и незаметно поржавела.

 

Триколор, будто сыпь некой болезни, был в тот вечер повсюду. Даже белые и красные розы нашли свой синий, слившись в государственное трехцветие - синей была ваза, в которой они стояли пышным и высоким букетом. Резиновые поручни эскалатора тоже оказались покрашенными. «Белый, синий, красный - молоко, туча, борщ - не перепутаешь ни время, ни, тем более, место», - подумал Мафусаил, спускаясь вниз. Отняв от поручня руку, он заметил, что на его ладони остались полосы краски. Официант, встречающий гостей у спуска, протянул Мафусаилу полотенце, а потом, когда тот вытер руки, усадил его за столик.

По двум сторонам перрона стояли поезда. На противоположной эскалаторам стене висел большой плакат с лицом мэра, а под ним, за отдельным столом - шире и выше остальных - сидел сам мэр в окружении младшего брата, жены и двух дочерей. По всему перрону было расставлено множество столиков с цветами и одинаковым, на шестерых человек, набором посуды и блюд. Торжества уже начались, Мафусаил присел на отведенное ему место, кивнул окружающим и сразу налил себе водки. В это время, привстав, мэра поздравлял городской главврач - слегка заикающийся мужчина средних лет. Он благодарил мэра за новое оборудование, купленное для больницы.

- Николай Алексеевич! Я могу сказать одно - спасибо, спасибо вам! - сказал врач и опустил голову.

Мэр улыбнулся, поднял над столом руку, сжатую в кулак, и все зааплодировали. Мафусаил выпил первую рюмку и снова налил себе.

Так продолжалось час или два: одни гости выступали - по списку, другие хлопали, ели, пили, над столами колебались огоньки свечей, пошатывались, и как будто собирались взлететь, но не взлетали, а только гасли. Остроглазые, вертлявые официанты мгновенно поджигали потухшие фитили снова.

Официальную часть завершало выступление пожилой учительницы сорокапятилетнего стажа. Надев очки, она читала стихотворение какого-то школьника, посвященное мэру, читала громко, восхищенно. Мафусаил вспомнил, с каким задором она, будучи молодой, маршировала с пионерами по городу. Таких, увлекаемых какой-либо идеей людей он не понимал, но уважал.

- Браво, - начав аплодировать, выкрикнул Акимов и впервые за вечер поднялся со стула. Вместе с ним поднялись все те, кто находились за ближайшими к нему столиками. Но за дальними столами гости поднимались неохотно. - Что-то мало голов, - шутливо сетовал главный человек города. - Эй, Камчатка! Двоечники! Вставайте-ка и вы, - велел он, посмеиваясь. Пока Мафусаил пытался встать, все остальные, с шумом придвинув стулья, уже успели рассесться на свои места.

- Счастья вам, счастья! - пожелала учительница. Акимов подошел к ней и поцеловал её распухшую от отеков руку. - Любимый ученик! Всего наилучшего! - добавила она. Затем пропела:

- И горячей, большой любви!

Когда заиграла музыка, голоса стали громче, а воздух – как будто чище. Гости пересаживались за другие столы, переносили тарелки и бутылки, подходили к мэру. Оставив на время рюмку тонкого стекла на граненой ножке, Мафусаил принялся за еду. В холодце ему попадались свиные шкурки, он до тошноты не любил их и откладывал на край тарелки. Официант поднес блюдо с жареным в специях мясом, Мафусаил откусил кусок, зачихал и потер переносицу. Зуд в глотке и ноздрях стих.

- Платок, может? - предложил официант.

- Нет, водки.

- И вина. У нас закончилось, - сказал кто-то за столом.

Поднесли две бутылки вина, одну - водки и поставили их в центр стола. Мафусаил придвинул водку к себе. Потная крышка скользила в руке и долго не поддавалась, тогда Мафусаил обернул ладонь салфеткой. Резьба под крышкой хрустнула, и он, наполнив рюмку, запрокинул в глотке голову. Прикосновение к холодному стеклу рюмки напомнило ему о том, как он, будучи подростком, в день похорон отца приподнял край черного полотна, наброшенного на висящее в коридоре коммунальной квартиры зеркало, и тайком поцеловал своё отражение в губы.

 

К тому времени, когда Мафусаил понял, что водки в бутылке осталось грамм пятьдесят, за его стол подсела жена мэра. Она по очереди пожала каждому из сидящих руку: за мужские бралась крепко, во всю ладонь, а женские пальчики обхватывала осторожно, прикасаясь только к указательному и среднему.

- Да как вы тут сидите? Гарсон! - позвала она. - Полностью обновите стол, - потребовала Акимова у официанта.

В первый раз за вечер Мафусаил посмотрел на окружающих его людей. За столом их сидело пятеро: трое женщин, включая местную первую леди, и двое мужчин, он и другой, в белых брюках и пиджаке, и сам весь белый, словно присыпанный меловой крошкой. Мужчина был узколицым, свежим и суетливым - то ли просто так, из-за особенностей темперамента, то ли от водки, которую пил наравне с Мафусаилом. В женщин вглядываться Мафусаил не стал, они не вызвали в нем какого-нибудь интереса.

На столе появились высокий вазон с фруктами и блюдца с малиной, чуть позже принесли тарелки с холодцом и горячим. Ресторанный стол на колесах, заставленный бутылками, по требованию жены мэра оставили здесь же, по правую от неё руку.

- В кои-то веки посидите, как люди, - сказала она доверительно. - Буржуи своё уже выпили, пусть теперь дальние ряды радуются. Как там Коля мой сказал, Камчатка? На Камчатке рыба, а рыбе, - первая леди подмигнула, - тоже есть и пить хочется.

- Давайте выпьем за Анастасию Александровну, - предложил сидящий рядом с Мафусаилом мужчина. До этого он не произнес ни слова. - Отблагодарим её за пир, который она всем нам устроила. Было хорошо, а с ней ещё лучше стало. За вас!

Бокалы и рюмки взметнулись вверх, женские руки потянулись к фруктам, Мафусаил и его сосед не закусывали.

- Съешьте хотя бы сливку, Каролюс, - без кокетства посоветовала ему Акимова.

- Спасибо, но я лучше этого, - мужчина указал на мясо и тут же отрезал от куска крупный ломоть.

Мафусаил положил на свою тарелку немного холодца. Шкурок не было. Жена мэра уходить из-за стола не спешила, она разговаривала с женщинами и часто обновляла свой бокал. Пролитые капли вина расходились по белой скатерти кругами.

- Дайте соль, - попросил соседа Мафусаил.

- Чудо чудесное, вы заговорили, - ухмыльнулся тот. - А я ведь тебя понимаю, - добавил он уже серьезно.

- Заметно, - ответил Мафусаил и посолил кусок черного хлеба. Голоса мягко плескались у него в ушах. Опьяневшая Акимова на другом конце стола говорила, обращаясь к соседкам, но слышная далеко вокруг:

- Под каждый наряд у женщины просто обязан быть отдельный мужчина.

- То есть? - заинтересовался Каролюс.

- Допустим, я оденусь в лохмотья. Проснусь утром и решу: твою мать! - сказала она с прищуром. За соседним столиком засмеялись. - Побуду-ка я сегодня нищенкой! В таком случае у меня должен иметься нищий, который станет сопровождать меня весь этот день.

- Занятно вы это придумали, - отозвался Каролюс.

- Стоит ли это замечание тоста? - спросила Акимова.

- Стоит, - сказал ей подошедший с бокалом муж. Сам он пить не торопился.

- Так выпей же, Коленька, за свою умницу-жену, - она потянулась к его бокалу своим, затем чокнулась со всеми остальными.

На стол, за которым оказалась чета, стали обращать внимание, гости нарочно пересаживались так, чтобы видеть обоих. Брат Акимова сейчас же оказался возле Мафусаила и задал ему простой вопрос:

- Водочки, товарищ?

- Пожалуй, - согласился Мафусаил.

- А ведь я вас знаю, - сказал он и выпил. - Вы Зиновьев, бывший директор ДК.

- Да.

- Имя у вас необычное - Мафусаил, - тут брат мэра замялся, но ненадолго, - а отчество Анатольевич. Так?

- Так.

Звякнуло стекло. Младший Акимов выпил и отошел к своему брату. Каролюс прошептал Мафусаилу:

- Ты еврей?

- Нет.

- Жаль.

К столу направлялась старшая дочь мэра, мрачной внешности подросток с неестественно белыми и ровными зубами. Она вела за руку свою сестру, девочку не старше пяти лет в голубом костюме восточного вида: рукава-фонарики, шаровары, - в такой одежде она казалась непропорционально сложенной. На плечах девочки лежали две короткие косички, перевязанные бисерными нитками. С тоскливым выражением на лице, кривя рот, старшая дочь говорила матери:

- Мне кажется, Наташке спать пора… Она на стуле заснула.

- Ты врешь! Не хочу спать! - девочка вырвала руку и накрыла лицо краем скатерти. - Не верь ей, мама, я тут хочу, а спать не хочу.

Вновь придвинувшись к Мафусаилу, Каролюс скосил глаза в сторону старшей дочери мэра и сказал:

- Черная роза пубертата. - И налил себе. - А ты будешь пить?

- Пока нет. Отбой.

- Ишь ты, росы этиловые тебе, верно, поперек горла встали.

Наташа, получив свободу, вертелась вокруг родителей и двигала по столу их тарелки. Чуть не столкнув подсвечник, она замерла, а после, взявшись за полы отцовского пиджака, вскрикнула:

- Папа!

Мэр мягко высвободил пиджак из её рук и спросил:
- Что, милая?
Женщины за столом смотрели на девочку блестящими и ласковыми глазами. Одна из них потянулась к ней, но, почувствовав на себе взгляд Акимовой, сделала вид, что разминает затекшую руку.

- Папа, смотри, как красиво свечки горят, давай ты люстру потушишь? Надоела она! - Наташа закатила глаза. - Ой надоела, помираю!

- И у кого это ты так выучилась? Актриса! - подшучивал над племянницей её дядька.

- Сама научилась.

Под потолком станции колесом висела люстра. Нетрезвому Мафусаилу чудилось, что потоки электрического света размывают лица окружающих, как вода - акварель.

- Нельзя, лапушочек, - объяснял дочке мэр, подняв её на руки. - Иначе мы не увидим друг друга.

- Ну пожалуйста! На чуть-чуть. Ну па-а-апа… - канючила девочка.

- Попозже, дочь.

В ответ на это издалека, с края «буржуйских» столиков, прозвучал мужской голос:

- Что ж нам теперь, из-за её прихоти рюмку мимо рта проносить?

На секунду за столиком Мафусаила все замерли, а потом с удвоенной силой заговорили вновь.

К часу ночи свет всё-таки потушили. Гостей на станции осталось около тридцати. Столы сдвинули, освободив место для танцев. Акимова сняла кардиган и накрыла им дочь. Спящую Наташу нашли прямо под столом и переложили в большую крышку от картонной коробки, в которой на станцию перед застольем приносили посуду. Старшая дочь Акимовых исподтишка наливала себе вина и с бокалом отходила за колонну. Мафусаил смотрел на стекающий со свечей воск, и только свечи он видел четко, а позади них всё расплывалось, как за стеклом аквариума. Да и сам он дышал глубоко, будто пузыри кислорода здесь были редкими, потерявшись в сгущенной атмосфере. Каролюс, взмокший от танцев, сел на стул с противоположной Мафусаилу стороны и через стол, задевая грудью тарелки, спросил его:

- Тошнит?

На это Мафусаил твердым голосом ответил, что чувствует себя нормально.

- А выглядишь в нуль, - не отставал Каролюс. - Крепкий ты, однако. Опьянение, как судьба, у каждого своё. Сочку хотя бы выпей.

- Шёл бы ты отсюда, латыш - крепыш.

Каролюс, фыркнув, прикурил от свечи сигарету. К нему на колени присела та самая женщина, которая не пропускала Мафусаила в метро, Дашка, и стала посасывать шпильку, выпавшую из её прически.

- Долго ты ещё, Лис? Пошли танцевать! - она прижалась к шее Каролюса грудью.

- Дай докурить-то.

Но Дашка выхватила из его пальцев сигарету и бросила её в стакан с соком, потом вскочила на ноги, захохотала и потянула Каролюса за собой. Мафусаил достал из стакана мокрый бычок и завернул его в салфетку. Так он в своей юности поступал с аквариумными рыбками, всплывшими на поверхность воды беловатым брюшком кверху.

Глава 3

пока ты там пробавляешься делами трехлетней давности и мудишься метафорами, я много думаю про насущные дела. какие какие. кажется жена опять того. по новой запала на того липкого. тусит опять со своей шоблой. таро несчастное насилует ах что же что же разденет он меня или всё-таки найн. но это всё ничего. нормы. дыры меня беспокоят вот что. как они сосут. иновселенные! с той сторонние. не только землю ведь. а космос типа ведь безвоздушное пространство. я додумался что вполне воздушное. и гагарин далеко не первый человек в космосе. а то в лондоне их дети. ну конечно. на плутоне они. прохладно. можно своими шубейками круглый год выпендриваться. на огрызках фаэтона уединяться с мужичками и бабами. красота. это я только про солнечную систему сейчас. обрати внимание. про остальное молчу. ха-ха. представь сколько их пьяных на солнце посгорало. засосало яхту магнитным полем солнца. не надо потому что на меркурий лезть. оставьте малыша в покое. оставьте нас всех в покое. ну ты посмотри на пугачёву хотя бы. точно полвселенной облазила. Примадонна. концерты в бетельгейзе. москвичи любили наши дискачи, ага. так обидно. до слёз. я не золотой. у меня даже постельное белье с икеи. смотреть тошно. зато белка и стрелка небось натявкались. костей на марсе позакапывали. я за них рад.

***

- Знал я, что не уйти тебе в таком состоянии далеко.

Мафусаил сидел на асфальте, упершись спиной в столб с буквой М. К нему наклонялся Каролюс. На улице он выглядел несколько иначе, чем под землей, ещё моложе и светлее.

- Я не пьяный. У меня сердце болит, - сказал Мафусаил.

- Где ты живешь?

- У почты.

- Далековато. - Каролюс подал руку. - Вставай, хватит на говне птичьем сидеть.

Взявшись за протянутую руку, Мафусаил поднялся, не оторвав второй своей руки от нагрудного кармана джинсового костюма, под которым в аритмии сотрясалось его сердце, возбужденное водкой и спертым подземным воздухом.

- Давай хотя бы до скамейки дойдем, - предложил Каролюс. - Таблетки с собой носить надо. Пьешь как лось, а сердце у тебя не первой свежести.

Они присели на скамейку. Мафусаил взмокшим лбом прижался к своим коленям.

- Что там?.. - спросил он, показывая большим пальцем на арку покинутой ими станции.

- Да ничего такого. Когда я отчаливал, Дашка, секретарша акимовская, на столе танцевала, а Вика винище хлестала уже в открытую. В общем, всё как всегда. Ненавидят друг друга, но жрут, как будто год не ели, а домой придут и каждый съеденный кусок вспомнят и обхают. Тошно.

- А ты? Кто ты? За какие подвиги тебя туда позвали?

- Во-первых, я репетитор старшенькой Акимовой. По литературе и русскому языку. Это тебе не ваньку по сцене валять, - Каролюс щелкнул языком и посмотрел на Мафусаила. - Шучу. Во-вторых, я писал тексты предвыборных брошюрок для самого Акимова. Обяжкус моя фамилия.

- Первый раз слышу.

Каролюс хрипло засмеялся.

- Обидно, что первый раз, очень обидно, - говорил он с иронией. - Зато я, признаться, думал, что ты пару лет как покойник. Был мужичок-клоун, и нет его. Ты только не обижайся.

- Я не обижаюсь, - сказал Мафусаил.

- Вот и правильно. Я молодой и глупый. Ты ошибся, кстати, литовец я, а не латыш. Дрянь видел? - Обяжкус вытащил из сумки приглашение. По абзацу, написанному на английском, он стукал ногтем до тех пор, пока Мафусаил не разогнулся. - Для кого она? - спрашивал у него Каролюс. - По-русски нормально читать не научились - это не беда, мы на другой язык переведем, да не просто так переведем, а в онлайн-переводчике, чтоб наверняка так, железно было, - он приложил правую руку к виску, опустил подбородок и сказал. - God save the queen! - После чего с обыкновенной для себя и не вполне здоровой быстротой отнял от виска руку и добавил:

- Провинция пытается доказать провинции, что она не провинция.

- И правда щенок ты ещё. - Мафусаил потер глаза. - Всё, я в себе. Можно идти, - сказал он.

- Да посиди ты ещё немного… - осадил его Каролюс.

И, живо сменив интонацию на ту, с какой осуждал англоязычный абзац приглашения, он заговорил:

- Столько хороших мест в городе, но нет, мы под землей праздники устраивать будем, на земле мы не хотим, на земле нам неинтересно. Подохнем от духоты, а в метро останемся. - Это с неприязнью выдаваемое «мы» звучало от Обяжкуса чаще, чем «я», и так продолжалось во всё время их - Обяжкуса и Мафусаила - знакомства.

 

- Зайдем в магазин? - предложил Обяжкус.

Перед домом культуры подстреленной лошадью лежал сломанный мангал. Диск-жокей, жмурясь от колеблющегося света стробоскопа, сворачивал провода. Небольшая компания людей топталась по танцплощадке и просила продолжить дискотеку.

- Так мы зайдем в магазин? - переспросил Мафусаила его спутник.

- Водку не продадут - ночь.

- А тебе водки надо? Мало что ли выпил? Пива возьмем, - решил Каролюс.

- Денег нет.

- У меня есть.

- Ладно.

Продавщица круглосуточного ларька, получив красную купюру, сунула трехлитровую бутылку пива пробкой вперед. Баклашка в окно не проходила, Каролюс тянул её обеими руками, скинув с плеча сумку, а продавщица со своей стороны давила на пластиковое дно.

- Разродилась, наконец-то, - сказал Обяжкус, укладывая пиво в сумку. - На какой? - спросил он у Мафусаила, когда они дошли до лифта.

- Двенадцатый.

- Двенадцать апостолов, двенадцать месяцев в году, - бормотал литовец во время

подъема. - Двенадцать лет мне было… Дай вспомнить - двенадцать, двенадцать… А! В мои двенадцать я, до сих пор некрещеный, в первый раз побывал в церкви. На венчании деда. Деду под семидесятник - так он жену нашел, точно под себя - старую вдову с нервным тиком. Она, пока перед алтарем стояла, цветы ощипывала. Поп кадилом машет, а эта белугой ревет и лепестки себе под ноги сыплет. Мадонна из дома престарелых. Из букета под конец венчания одни палки торчали. Кто на свадьбе был - все поздравлять кинулись, молодожены мол, никому-то мы не расскажем, как вы, партийные, в церкви околачивались. А я к дальним иконам ушел и свечи там задувал от нечего делать.

- Проходи, - Мафусаил отпер замки и распахнул перед гостем дверь.

Оба сняли ботинки, не включая в прихожей света, прошли в комнату, Обяжкус поставил бутылку на стол и продолжил:

- Я свечи не любил. И не люблю. Церковная бабка дала мне на входе свечу, а бумажки не дала, и я мало того, что воском обжегся, так ещё и костюмчик заляпал. Зубы сжал и при всех свою свечку поломал. После венчания мать меня отлупила за церковью. Потом домой приехали - застолье, жарко… Я пряжу, которую новая дедовская жена притащила, изолентой обмотал. И подушки на их постели тоже.

- Оторва, - отозвался Мафусаил, возвращаясь из кухни с кружками. - Где венчались, в нашей церквушке?

- Нет, в области. Село какое-то на берегу Волги. Городень оно, вроде, называется.

- А не Городня ли?

- Точно, Городня. Бывал там?

- Да. Отдыхал.

Мафусаил готов был рассказать о каменном мосту перед церковью, и пляже позади неё, и вечере, когда он мазал спину обгоревшей на солнце Клары сметаной - однако не стал, а молча посмотрел на Обяжкуса и долил себе пива.

Обяжкус вытащил из сумки пачку сигарет.

- Курить можно?

- Кури, - разрешил ему хозяин квартиры.

- Куришь?

- Перестал.

- А кто курит?

- Жена курила.

- Бросила?

- Умерла.

- Считай, что бросила. - Нисколько не смутился литовец, прищурился и затянулся. - Давно умерла?