- Семнадцать лет как.
Сигаретный дым повисал над сияющим гостем и казался туманом, сошедшим на снежные горы. Мафусаил понял, что забылся и не сделал чего-то важного. Думая над этим, он водил по комнате взглядом, пока не остановился на горшке. Растение прижимало листья к стеблю, пряча под ними подрастающий бутон.
- Одуванчик? - обернулся, проследив за взглядом Мафусаила, Обяжкус. - Зачем тебе одуванчик?
- Это моя жена.
- Там что, прах?
- Земля с могилы.
Мафусаилу пришлось долго объяснять Каролюсу, почему он считает простой цветок частью своей жены. Он рассказывал о бессмертии веществ и обо всем другом, во что много лет верил, и в конце концов почувствовал себя девочкой Лерой, произносящей слова исповеди у танцплощадки.
- Хватит, хватит, я понял, - остановил его Каролюс. - Но ты просчитался - за три месяца так называемые «вещества» твоей жены не успели бы подняться до высоты надгробия - откуда ты, надо полагать, набрал земли. Не раскапывал же ты могилу, в самом деле.
- Успели. Могильные черви тоже выползают на поверхность, - Мафусаил полил одуванчик водой из лейки и сдвинул шторы.
- Ты кретин, - гость поморщился. - Опустил память о женщине, которую любил, до самого жуткого примитива, и всё ради того, - он затушил сигарету о крышку сигаретной пачки, - чтобы прошлое виделось тебе настоящим.
- Неправда.
- Правда! - крикнул Каролюс. - Правда, - сказал он тише. - На тебе это написано. Таких людей, как ты - костенеющих в своем прошлом - тысячи. Начиная с молокососов и заканчивая теми, кто «вечер добрый - купите гроб мне». Вам приятно только то, что уже было, и вы пытаетесь создать видимость того, что прошлое не кончилось, что не прошлое оно совсем, а самое натуральное настоящее.
- Ты не прав, - сказал Мафусаил.
Обяжкус сжимал и разжимал кулаки. Несмотря на это, голос его прозвучал ровно:
- Пойми одну вещь, пенсионер. Любая, даже самая вкусная еда превращается в кал. Кал нужно спускать в канализацию, а не носить его с собой в сумке. Ватрушкой с повидлом он уже не станет, никогда.
- С точки зрения круговорота веществ - ой как станет. - Мафусаил улыбался.
- Откинь ты эту свою муть! - вспыхнул Обяжкус. - Воспоминания - не вещество, и нет такого круговорота, в котором они снова ожили бы!
- Но они ведь и не умирают, - развел руками хозяин.
- Че-дэ-тэ. Что и требовалось доказать. Мозги у тебя четырехлетнего. Посмотришь - вроде умный мужик, а на деле…Как ты до старости-то дожил. - Мафусаил хотел что-то ответить, но Обяжкус жестом остановил его. - Ответь мне на один вопрос… - сказал он. - Нет, не отвечай. Я передумал.
Обяжкус взялся за бутылку. Пластмасса хрустнула в его пальцах.
- А по поводу веществ, так я вот что тебе скажу… - начал Мафусаил, переставляя горшок с одуванчиком на прикроватную тумбочку.
- Ничего не говори. Бесят меня твои разговоры, прекращай, - злился Каролюс. - Допился и болтаешь. - Он приложился к кружке, после чего, сдержав отрыжку, сдавленно добавил. - И я туда же.
К шести утра они допили не только пиво, но и припасенный Мафусаилом коньяк, и заснули: хозяин на диване, а гость - в кресле, опустив голову на стол.
***
На кухне затрясся холодильник. Мафусаил почувствовал жажду и вместе с ней неудобство, какое он испытал бы, ввязавшись в детскую игру со скакалкой: два удачных прыжка, третий - недостаточно высокий, старые ноги устали, в итоге - падение. Он пожалел, что привел Каролюса к себе домой. Голова не болела, только похмельный жар облеплял Мафусаила коконом, и он, доковыляв до кухни, большими глотками выпил из кувшина всю воду, до крупиц осадка.
Однако очень скоро он и его ночной гость с бутылкой вина шли по городу и почти не разговаривали. Обяжкус, проснувшись, сразу же стал извиняться за свою вчерашнюю болтовню, пожаловался на плохое самочувствие, а потом настойчиво звал Мафусаила опохмелиться. Тот согласился - без особого желания, но после первого глотка в подворотне за магазином даже порадовался, что веселость прошлой ночи опять зашевелилась в нём, и тому, что он не остался в квартире один, чего некоторое время назад хотел. Каролюс посасывал лимонад; напившись, он вылил остатки на землю и наполнил освободившуюся бутылку вином, и всю дорогу комкал в руках этикетку с изображением деревянного мальчика, чьим именем лимонад назывался.
Они пришли к церкви, где в это время никого, обыкновенно, не бывало, и сели на скамейку у забора. Не успели отвинтить пластмассовую крышку, как из-за угла улицы выехал катафалк. Следом за ним катился пустой автобус с широкой черной полосой на боку. Возле церковных ворот обе машины остановились.
- С добрым утром, страна, - сказал Обяжкус. - Пойдем пересядем, сейчас же плач начнется, у меня голова лопнет. - Переходя на другую сторону улицы, он задел бампер катафалка сумкой.
К ним, сидящим на парапете неработающего фонтана, подошел водитель автобуса и спросил сигарету. Каролюс угостил его и поинтересовался:
- Кого мы сегодня хороним?
- Парнишку одного, на мопеде разбился. Семнадцать ему, что ли, было, - ответил водитель. - Да ты слышал, может. Мать у него в военкомате работает, болеет чем-то - на больничном по полгода сидит. А он у неё единственный сын. Такие пироги.
- Бог умер молодым, - твердо произнес Обяжкус и вынул из наружного кармана своей сумки связку ключей, одним из которых недавно вдавливал винную пробку в бутылку.
Водитель прищурился.
- Чего? - переспросил он.
- Я сказал, что бог умер молодым. Так в Москве говорят, - объяснил Обяжкус, поигрывая связкой.
Мафусаил не понял, язвил он или был серьезен.
- Вертел я эту Москву, - сказал водитель и сплюнул. - Нет её для меня. Вообще как другая страна.
Он докурил и вернулся к автобусу. Каролюс, отхлебнув вина, просипел:
- И тебя для неё нет, дружочек.
Из церкви вынесли закрытый гроб, он выглядел дешевым и непрочным, словно в любой момент мог рассыпаться над теми, кто его нес. Провожающих за гробом шло немного, человек десять, они держались важно, но отчего-то смешно, как пудели на цирковом представлении, расхаживающие по бортику арены друг за другом. Букеты в их руках были выразительнее: сирень, розы, гвоздики и простая дворовая черемуха. Одна женщина - очевидно, то была мать покойника - выделялась тяжелой походкой и сутулостью. Гроб поставили на землю, перекрестили, после чего в полной тишине погрузили в катафалк. Катафалк медленно поехал. В хвосте катафалка плелся автобус, и номера его скрывались под слоем грязи.
- Полежит, отдохнет, одумается, - сказал Обяжкус, поглядывая на дом, за угол которого только что свернули похоронные машины. - Что-то я опять того. Готов. А ты, Зиновьев, как?
- Ничего себе.
- Потому что на старые дрожжи. И спали мало.
- Да, наверное.
Вино в бутылке плескалось уже у самого донышка. Сигареты в пачке Каролюса закончились, тогда он вскрыл другую, купленную вместе с вином. Мафусаил смотрел на памятник Воину-освободителю, поставленный за воротами церкви. По ружью в руках воина пробегали нечастые блики. Церковная луковица сияла ровно. Один за другим зазвонили колокола, но быстро перестали.
На улице появились подростки, школьники-выпускники. В черных брюках и белых рубашках - заправленных или навыпуск - мальчики. На девочках были школьные формы советского образца и босоножки на высоком каблуке. Грудь каждого из школьников пересекала красная лента с годом выпуска. Иногда подростки останавливались, замирая перед фотоаппаратами в разных позах: мальчики обнимали девочек, часто нескольких сразу, а те надували губы и прикладывали к ним пальчики. Приходить к церкви, на расположенную позади неё смотровую площадку, в день последнего звонка считалось традицией. Оттуда открывался вид на самую неприглядную часть города: панельные дома и стоящие рядом с ними гаражи; кроме граффити на задних стенках гаражей, ничего примечательного в той части города не было. Школьники по одному заходили через узкие ворота в церковный двор и со смехом наступали на еловые ветки, разложенные на дорожке.
- Какие же уроды, - проговорил Обяжкус. - Все до одного.
- И ученица твоя? - спросил Мафусаил, вспоминая старшую дочь Акимовых.
- Вика-то? Ну, она хотя бы не тупая, - Обяжкус поднял брови и помолчал. - Но и с Викой не всё в порядке, - добавил он со странным упоением. - Отец у неё как-то пакетик нашел. Очень занятный пакетик. Сразу перестал ей деньги давать. И вещи регулярно обыскивает. Вплоть до прокладок.
- Какой пакетик? С клеем?
Каролюс засмеялся так сильно, что покраснел и закашлялся.
- Богатая девочка станет, по-твоему, клей нюхать?
Из церкви вышла матушка с мусорным мешком в руках. Мафусаил допил остатки вина.
- Разумеется, я тебе этого не говорил, - сказал Каролюс. - Мы люди приличные, дети у нас тоже приличные, - усмехнулся он.
Матушка сгребала в мешок еловые ветки и пела. Обрывки песни докатывались до фонтана: «Райские врата… ангелы кружат… звездой светись, душа…» Литовец приложил ладонь к уху.
- Душа, - повторил он вслед за матушкой. Затем грубо обратился к Мафусаилу. - Ты же не веришь в душу, дед?
- Я тебе ещё вчера сказал, что не верю.
- А как же ты, неверующий в душу, объяснишь видения людей, переживших клиническую смерть? - Каролюс поднялся с парапета и встал напротив Мафусаила. - Как?
- Ты сам себе ответил. Одним словом: видения. Последняя фантазия.
- Объясни! - потребовал Обяжкус.
- Не хочу, - коротко ответил ему Мафусаил.
- Потому что объяснять нечего. Некогда шутам думать, - услышал он от литовца. - Ты только не обижайся, - прибавил Каролюс поспешно.
К вечеру Мафусаил по-настоящему опьянел и стал более словоохотлив. Его, отучившегося за четыре года почти что затворнической жизни от долгих разговоров, словно прорвало, когда Обяжкус случайно напомнил об их дневном споре.
- Видения во время клинической смерти зависят от того, какие представления о загробном существовании были у человека при жизни. Короче говоря, от того, во что человек верил. Кто тоннель видит, а кто - врата рая или ещё чего. Так вот, я думаю, что всё это можно объяснить с точки зрения анатомии. Очень может быть, что исследования на эту тему ведутся. Но я ничего о них не знаю, - сказал Мафусаил.
Каролюс улыбнулся и провел по траве, проросшей из-под асфальта, подошвой ботинка.
- Суть такая, - продолжал Мафусаил. - Мозги человека перед смертью тела вырисовывают некую утешительную галлюцинацию. А зачем мозги это делают? А затем, чтобы уберечь нервы того, кто готов отойти, от страшного срыва. Который, что логично, был бы вызван страхом смерти.
- Всё, что угодно придумаешь, только бы оставаться атеистом, - сказал Каролюс. - Велосипед ты изобрел, пенсионер. Подобная теория давно существует. Конечно, до высот основных религий она не поднялась. Да и вряд ли поднимется.
- Но вера в приятное предсмертное видение лучше всего остального! - говорил Мафусаил, радуясь каждому своему слову. - Всю жизнь можешь думать над тем, чт о хочешь увидеть в конце, и не бояться. Если я захочу, чтобы после остановки сердца мне привиделась Клара с букетом цветов, то, думаю, так оно и выйдет. С такими взглядами я свободен от любой религии, - Мафусаил почесал между бровями.
Он и литовец пару часов назад устроились на скамейке возле книжного магазина. Мимо них за всё это время прошел всего один человек, со вставной челюстью старик постарше Мафусаила; он разыскивал своего выпускника-внука, которому велел появиться дома не позднее десяти вечера. Предложенный стакан пива старик выпил в несколько глотков, после чего повеселел и со случайными благодетелями распрощался.
- Ну уж нет, остынь. Религией, в широком смысле этого слова, становится любая вера, хоть миллионы её разделяют, хоть один поддатый провинциал, - заявил Обяжкус. И добавил. - Все боятся смерти.
- Я не боюсь, - сказал Мафусаил.
- Так многие говорят, пока их к стенке не приставишь. Я вот не скрываю, что боюсь. Очень боюсь. Смерти нечего противопоставить. - Обяжкус смолк, кивнул, закинул ногу на ногу и выпалил. - Разве что любовь. Ответь, - развернулся он к Мафусаилу, вглядываясь в него расширенными зрачками. - Ты любил?
Пустые пластмассовые стаканы пошатывались на ветру. Каролюс убрал их в сумку.
- Да, любил.
- Кого? - не отставал литовец.
- Жену любил, мать, работу… - перечислил Мафусаил.
- Жену, мать, работу! - передразнил его Каролюс. - Обыкновенные земные любови.
- Ну а как ты хотел, мы же не в небе живем.
- Не в небе, это точно, - медленно проговорил Обяжкус с сарказмом и горечью одновременно. - Я знаю другую любовь. - Сказал он. Мафусаил ещё не видел его таким сосредоточенным. - Есть женщина. Такое ощущение, что мы с ней до рождения вместе были. И после смерти будем. Одного хочу: чтобы счастливо жила. Нет у меня к ней желания. Просто радуюсь, когда встречаюсь с ней, и весь день после нашей встречи проходит иначе, веселее как-то. - Обяжкус отпил пива. - Она, мне кажется, тоже это чувствует. На меня это давит. От этого никуда не деться. Вот я смотрю на эту женщину и как будто бы испытываю ностальгию, - Обяжкус усмехнулся. - Ностальгию по тому, чего не было! - Сказал он громко, после чего опять заговорил вполголоса. - Ни в одной книге, которую я когда-либо читал, о подобной тоске ни разу не говорилось. За всю жизнь я нашел только одну подходящую фразу. Да и та больше для девчоночьих дневников подходит: «Любовь, стремящаяся к бесконечности, но направленная в пустоту».
Мафусаил слышал, как тяжело задышал Каролюс. Помолчав, тот сказал:
- Ничего мы тут не поймаем… Пройдемся? Или по домам?
Ноги Мафусаила болели, однако он решил погулять с литовцем ещё. Они сделали крюк и снова вышли к фонтану. На парапете его, лицом к церкви, сидела компания выпускников, и среди них была всего одна девушка. Взрослых людей, подошедших со спины, заметили не сразу. Один из выпускников наполнил стаканы чем-то темным. Когда с него потребовали тост, он сказал:
- Давайте выпьем за наших будущих детей.
Подростки одобрительно закричали, а затем чокнулись и выпили. Мафусаил не хотел мешать им, но Каролюс уже успел присесть на парапет.
- С праздником! Вы теперь взрослые, проставиться обязаны, - сказал он.
- Не вопрос! Тань, достань стаканы, - распорядился тот, кто разливал, и за подол притянул к себе девушку. При появлении двух мужчин она вскочила с места, подумав, что за ней пришли её родители, и оставалась на ногах. Часть алой ленты, приколотой к платью, скрылась в пространстве между её большими грудями.
- Не надо стаканы. У нас свои есть.
Каролюс полез в сумку. Мафусаил, испытывая неловкость, оглядывался.
- Садись же ты, ну! - прикрикнул на него литовец.
Выпускники вели себя так же естественно, как и до их прихода, так же смеялись и матерились - по привычке, через слово, не замечая этого. Девушка, отойдя в сторону, закурила, а потом, не выпуская изо рта сигареты, стала извиваться под какую-то мелодию, звучащую из её телефона. Коричневое платьишко задиралось на ней почти что до пупка.
Каролюсу предложили портвейна. Он отказался, спросив, нет ли чего покрепче.
- Ну, раз портвешка не хотите, водки нальем. Дай-ка сюда бутылку, Чахотка.
К юноше, сидящему от Мафусаила и Каролюса дальше всех, подскочила девушка и, хихикая, осветила его лицо экраном мобильного телефона. Он отмахнулся и за спинами одноклассников протянул Каролюсу шапку с помпоном. Внутри неё лежала бутылка водки. Каролюс, косясь на девушку, медленно провел пальцем по акцизной марке.
- Чахотка, дай гостям закуску.
Парнишка, из чьих рук литовец получил бутылку, подошел к нему и Мафусаилу, держа на ладони тарелку с криво порезанным лимоном. Мафусаил всмотрелся в его лицо, и оно показалось ему знакомым. Этот самый юноша так красиво танцевал вчера у дома культуры с большеглазой девушкой. Яркий румянец растекался по обеим его щекам.
- Ты что, и вправду туберкулезник? - спросил у него Обяжкус.
- Нет, конечно. Брать будете? - Чахотка потряс тарелкой.
- Нет конечно! - ухмыльнулся Обяжкус. - Мы с товарищем без закуски пьем.
Мафусаил торопливо кивнул, сам не зная зачем.
Отпив портвейна, Чахотка поднял девушку, которая в это время пила, на руки. Та взвизгнула, поцеловала его под ухом и заговорила с наигранным недовольством, растягивая слова:
- Вадик, поставь меня на землю! Лерка расстроится!
- А чего Лерка, Лерке двадцать два, я для неё пока пацан, - сказал он и быстро завертелся на месте, прижимая к себе девушку.
- Я не о той! Я о другой! - отбросив в сторону пустой стакан, выкрикивала она. - Страдает же девчонка!
- А, ты про ту! Она хорошая, но маленькая. Десятый класс, - объяснялся Чахотка. Из-под жалостливого тона просвечивало самодовольство. - Я её не люблю.
То, что происходило после, Мафусаил видел короткими бессвязными фрагментами.
Алкогольная горячка, тоннель, ведущий в метро, Мафусаил прижимается к стене ладонями; из окружающей его темноты, как из почвы, вырастают красные цветы. «Нет, - думает Мафусаил, - это не настоящие цветы, это я много выпил, это давление поднялось и перед глазами круги, - круги, а не цветы». Каролюс где-то близко, умоляет Мафусаила спуститься в подземное кафе и допить всё, что осталось. «В метро, - говорит он, - в метро тебе полегчает». А тут, помимо них двоих, есть кто-то третий, тоже знакомый - бывший учитель с прозвищем Фриц, школьный учитель немецкого языка, в год смерти Клары его отстранили от преподавания будто бы за то, что он избил своего ученика деревянной указкой, пробил ему голову, переломал пальцы - месяц в больнице. Фриц в рабочем комбинезоне, и глаза у него, как у мухи, фасеточные, переливаются на свету. «Откуда свет? - не понимает Мафусаил. - Откуда свет, ведь я только что был в темноте!» Это Каролюс включил в тоннеле свет, он знает, где включатель. «Никто не знает!» - «Каролюс знает». Фриц лает на них, нет, он просто кричит, по-человечески кричит, кричит одно и то же: «В метро захотели? В ад захотели? В метро? В ад?»
- Тише! - попытался оборвать крики Обяжкус, и с этим воплем действительность для Мафусаила на миг вернулась к обычной скорости. - Ты знаешь его? - Обяжкус показал на Фрица.
«Да, я знаю его», - хочет сказать Мафусаил и не говорит, вокруг него все наливается красным и убыстряется, и никак не остановить. «Это внутри меня стучит, - понимает Мафусаил, - это внутри». Фриц перемазан машинным маслом, он, наверное, бредит: «Почему метро до сих пор открыто? Почему его не засыпали?» - спрашивает он, и тут же отвечает сам: «Потому что оно работает. Поезда ходят в ад! В ад, где горит и твоя жена!» - Фриц показывает на Мафусаила. «Почему?» - голос Обяжкуса, Обяжкус здесь, он напуган и тянет время, старается успокоить Фрица, а Фриц кидается в его сторону, как петух, Мафусаил видит его красным, красный петух, и масло на нём тоже красное, красный петух раскрывает клюв: «Актриса!» А Каролюс держится от Фрица на расстоянии, говорит: «И московское метро? И московское метро ведет в ад?» - «Москвы нет!» - кричит Фриц. «Я сегодня это уже слышал, - вспоминает Мафусаил, - от шофера», - слово бьется в голове, повторяясь, и кроме него, кажется, нет других слов. «Шофер, шофер, шофер», - буква о в слове становится ударной, удлиняется и вытягивается, остается одно долгое, гулкое о, один непрерывный, неиссякаемый, неупиваемый стон: «О-о-о!» - буква о - блюдцем, таблеткой, гонгом и нулём. «О-о-о! - слышит Мафусаил. - О-о-о!» - и оседает на пол тоннеля. Фриц, - он лава, он бурлит: «Москвы нет! В России нет столицы! Москва - это Кремль, Красная площадь и Останкинская башня! И ничего другого! Москва - радиоточка! И вокзалы! Вокзалы, г о рода, нет!» - затем гаснет и тихо, вкрадчиво говорит: «Ну что же ты, неумеха, написал? Здесь должно быть ich, а не wir…»
Вот Мафусаил идёт, идёт домой, видимые предметы счистили с себя красный, или, может, его глаза очистились, а предметы как были, так и есть, неизменные, никем не тронутые, маленькие и большие, твердые и рассыпчатые, мягкие и пыльные, новые и старые; хрустнула под ногами раковина улитки, или ветка хрустнула, или стекло, хрустнула под пальцем кнопка лифта, лифт не приезжает, Мафусаил поднимается по лестнице, мимо почтовых ящиков и чужих дверей идёт он. «Тяжело, - думает, - идти, - но не останавливается. - После дня отошедшего иду, после молодости своей, после войны, после революции, после татаро-монгол и шапки Мономаха, после крещения Руси, после Цезаря и Нефертити, после первого прирученного волка и первой палки-копалки, - сбавил шаг, - не смогу, сил не хватает, умру», - посидел на лестнице, коснулся перил, встал и опять пошел. «Так же и смерть после всего идёт, и жизнь».
Дома темно, на столе - пустая бутылка, круги в узоре ковра - как моченые яблоки, Мафусаил, не раздеваясь, кинулся на диван и заснул. И словно бы не засыпал - по подоконнику ходит Клара - как курочка, мелкими шажками - а он, будто бы и не он, скатывается на пол и ползет к окну: «Женушка моя, подскажи, где мне взять шесть баранов?» - и смотрит на неё, Клара плоскогрудая, коротко бритая. «Зачем тебе шесть баранов?» - смеется она. «Трое моих сыновей женится, мне нужно заколоть баранов», - плачет Мафусаил. «Отчего же шесть? - не понимает Клара, - не хватит ли трёх?» - и снова смеется. «Трёх не хватит, - Мафусаил стоит на коленях, его слезы стекают вниз и стукаются об пол, - Аллах уже зарезал трёх, я должен вернуть ему шесть, иначе женитьбам не бывать». «Аллах - не твой бог, - грозит пальцем Клара, - вели сыновьям не жениться». Мафусаил тянется к Кларе, она отстраняется, достает из-за спины персик и ест его. «Ты останешься? - спрашивает Мафусаил. - Я совсем один», - а Клара прикладывает косточку персика к уху, как ракушку. «А как же три твоих сына?» - говорит она. «Пока я не найду баранов, у меня не будет сыновей. Останься», - просит Мафусаил и подбирает оброненную косточку. «Я не могу остаться, - огорчает его Клара, - я кукушка на плече гиперборея. Я должна куковать ему вечность до тех пор, пока он не свернет мне шею и не бросится в море», - она спускается с подоконника и позволяет Мафусаилу прикоснуться к ней, набрасывает на него подол своей юбки, затем возвращается к подоконнику. «Да вот же они, смотри, целых шесть баранов!» - выкрикивает она, тыча пальцем в стекло, отбегает, в коридоре звенит дверной цепочкой и уходит, как живая, через дверь. Мафусаил, ухватившись за край стола, поднимается с колен и выглядывает во двор - никаких баранов, лишь голова Обяжкуса просовывается в форточку и говорит ему: «Шут!» - и опять: «Шут!» - и раскрывает рот. Мафусаил одергивает шторы, берёт в руки прохладный пинцет; на столе, рядом с кружками - бирюлька, он зажимает её пинцетом, опускает в коньячную бутылку и подносит бутылку к лицу. В бутылке, вместо бирюльки, сидит Лерочка; Лерочка не пытается выбраться, она не бьется с плачем о стенки, а тихо бормочет о том, что больна чахоткой.
Весь следующий день Мафусаил провел дома: ел макароны с тушенкой и рассматривал цветные иллюстрации из книги «Достопримечательности Москвы».
***
«бог умер». они были неправы. это дьявол умер, а бог на похороны пришел. кутьи из ладошки слямзил, а сам живехонек-доволехонек. кутья хорошая была. изюмины сочные. во рту перекатывать долго. человек думает что его искушают. на самом деле он самому себе предоставлен. страшно человеку.
астрология. влияние звезд. а может никаких не звезд. например фонари таврического сада. по ним гороскопы составлять.
утро не мое время. только ночью думать. если бы только утренние мысли. то не было бы ничего. ничего чего. интересного. в жизни.
идёт гражданская жена. думаю ну какая ведь сука. не уважает почему-то. а на ней кофта в катышках. как ягодки. и всё проходит.
Глава 4
Мафусаил заметил, что стал просыпаться уставшим. С каждым днем усталость всё возрастала, пока не превратилась в оцепенение, - он по несколько часов не мог заставить себя встать с кровати. Потом он перестал заставлять себя. Изредка он просыпался, всегда по ночам, из-за желания попить или сходить в туалет, и плакал от собственного бессилия. Спустя несколько суток он поднялся с кровати быстро, без уговоров. Он знал, что сегодняшние усилия надолго избавят его от грядущих. Мафусаил поставил у кровати банку с водой и таз, а в кровать положил пачку крекеров. Тогда он почувствовал себя освобожденным.
На исходе второй недели Мафусаил проснулся не ночью, а днем, с отчетливым осознанием, что усталость является следствием насилия, которому он подвергается во сне. Кто или что насилует его, Мафусаил не знал, так как не запомнил ни одного сновидения. Он покинул постель с твердой уверенностью, что долго в неё не ляжет. Задержав дыхание, Мафусаил вынес таз в ванную и засыпал его стиральным порошком. Потом он заправил кровать, вычистив оттуда крошки, и снял с себя всю одежду. Подойдя к тумбочке, чтобы взять расческу и новое полотенце, он увидел горшок с увядшим одуванчиком. Он ахнул, взялся за голову, крепко сдавив виски, сполз на пол и разрыдался. «Я идиот, Клара, идиот, прости меня, мой бедный, бедный несчастный цветок...» - шептал Мафусаил. Он лёг на живот и смотрел прямо перед собой, не моргая, но почти ничего не видел из-за слёз. «Да чего же я, в самом деле. Лежу голышом. Стыд и позор. Может быть, одуванчик можно отлить», - сказал Мафусаил, встал на ноги, накинул на себя халат, рывком поднял с пола банку с остатками воды и вылил её в землю. Он перенес горшок на подоконник, к свету, и стал рассматривать листья, приблизившись к ним лицом, касаясь их ресницами, и так успокоился. Позавтракав, Мафусаил налил в горшок ещё два стакана воды и колпачок жидкого удобрения. Переживания об одуванчике так сильно завладели им, что он забыл о своём двухнедельном сне, и вошел в прежний ритм своей жизни.
***
щас выпил по-тихому. пока жена гуляет. залез в ванну. мировой океан я касаюсь тебя. ага. эта хитрая баба меня надурила. пришла. стали играть в морской бой. на бумаге. называю. клетку за клеткой. и мимо каждый раз. не выдержал. выхватил у жены листок. там на поле никаких крестиков. только закорючка. это что такое спросил. это левиафан. чудовище тьмы отвечает жена. переплывает с клетки на клетку. не попадешь.
***
Обяжкус появился только в начале июля. Он настойчиво звонил в дверь: сначала - икотой - частые, но короткие трели, а потом - к моменту, когда Мафусаил брался за ручку двери - звон стал непрерывным.
- Здравствуй, дед, - Обяжкус прошел мимо него в коридор, свернул в кухню и сел на шаткую табуретку возле плиты. - Налей чего-нибудь.
Мафусаил ушел в зал и принес оттуда стопку коньяка. Обяжкус подскочил на месте.
- Я вообще-то чаю просил. Но тоже подойдет, - сказал он, выпил и бойко заговорил. - Больше я в дом Акимовых не ходок. Вика, мол, по моей вине наркотой балуется. Акимов отстранил меня от репетиторства и со дня на день уволит из редакции нашей вшивой газетки.
- Так ты что - журналист? - спросил Мафусаил.
Те два дня их общего с Обяжкусом пьянства быстро выветрились из его головы, и жизнь после них пошла почти так же, как шла несколько последних лет; чужие голоса Мафусаил слышал только из телевизора и во время нечастых выходов из дома - голоса почтальона, продавщиц и других встречных людей, щебетание маленьких детей на площадке и разговоры соседей из-за смежной стены - мужа и жены. По утрам, собираясь на работу, она пела. Пение этой женщины иногда походило на крик чайки: она, взяв высокую ноту, вдруг, в непредсказуемый, известный ей одной момент замолкала, как бы упав.
- А ты не знал? - Обяжкус удивился. Он сидел на самом краю табурета, широко разведя ноги в стороны и согнув спину. - Мне кажется, я говорил. Да, журналист. Тверской журфак. Миллион девчонок на курсе - и один-единственный я, - улыбнулся он.
Мафусаил ничего больше у гостя не спрашивал и молчал.
- Сегодня ночью я буду в метро, - сказал Каролюс. - Уж не знаю, какие херувимы Акимову про меня напели. По-моему, увидеть во мне барыгу - это смешно. Хочу накатать на Акимова телегу.
- И какую же?
- Обыкновенную. О том, что метро работает, что население обманывается местными властями, ква-ква-ква, и так далее…
- То, что метро работает - это новость? - не понимал Мафусаил. Вход на станцию был открыт с пяти утра до двух ночи.
Обяжкус дернулся и повел объяснения издалека:
- Ты, наверное, не помнишь, сильно пьяный был, когда нам навстречу из тоннеля мужик выскочил… Я узнал, кстати, кто это такой.
- Я тоже его знаю.
- Да? - с показным удивлением переспросил Каролюс. - Ну ты-то да, всех знаешь, - ухмыльнулся он. - В общем-то, мужик как мужик - ну сломал парню пальцы, ну бывает, - продолжал литовец с прежней озабоченностью, - ну болтает что ни попадя - так это болезнь. Но дело в том, что его дочь по документам значится работницей метрополитена. И, может, бредни её подвинутого папки хоть в чем-нибудь правдивы.
Мафусаил, вспомнив вопль Фрица «Москвы нет», с тупым, всё принимающим спокойствием подумал: «А что? Вдруг и правда нет?». Поверх этой мысли всплыла другая, даже не мысль, а, скорее, ожившее ощущение: вот он, Мафусаил, проспав нужную ему станцию Крюково, доезжает до Ленинградского вокзала, выходит на площадь и видит вокруг себя толпы, и трамваи, и шпиль Казанского вокзала – с ощущением, будто за время его сна масштабы действительности распухли и непомерно увеличились, а вместе с ними изменилась и сама жизнь. Москва была - тот Мафусаил не сомневался. Ровесник тому Мафусаилу - Обяжкус - болтает теперь Мафусаилу нынешнему о своих неприятностях и планах, и нынешнему - неинтересно, давно не интересно всё то, что его самого прямо не касается. Подумал, было, что интересно, проведя два дня с Каролюсом - нет, ошибся, одна тяжесть, почти что физическая, как от переедания: лакомое манит, а после - свертывается в тяжелый ком и давит изнутри. Мафусаил вслушивался в слова гостя без удовольствия
