- Спасибо, что проводили… что проводил. До свидания.
- Заранее с праздником.
- И тебя.
Клара как-то неловко, диковато улыбнулась и скрылась в подъезде. Посыпался мелкий снег, Мафусаил положил на скамейку портфель и сел сверху. Злобный юношеский азарт не давал ему думать, мысли мелькали и тут же испарялись: «Она же приезжая, где ей жить, как не в общежитии». - «Я всё равно поймаю её на вранье». - «Зачем, она молодая ведь, хочет нравиться, даже одевается больше для красоты, чем для тепла». - «Какая разница». После женитьбы он честно признался Кларе, что, не случись той нечаянной встречи в общежитии, они вряд ли когда-нибудь снова остались бы вдвоем.
Мафусаил ждал её до темноты, проклинал выходивших на вечернюю прогулку собачников и всех тех, кто напрасно и не вовремя дергал дверь подъезда. К десяти часам он не выдержал и зашел в подъезд.
- Клара, я ведь знаю, что ты здесь. Общага скоро закроется, - говорил он как можно спокойнее и громче. Через год Мафусаил съехал от матери в общежитие, потому что сама Клара никуда переезжать не захотела.
Никакие другие воспоминания, в том числе детские - детства он почти не помнил - не могли затмить его воспоминаний о совместной жизни с Кларой. Они представлялись ему радужной пыльцой, налипшей на извилины мозга; пыль и сажа других воспоминаний не могли побороть этот сентиментальный блеск.
В семьдесят втором году, в первую зиму их брака, из-за сильных морозов полетела вся городская канализация. Нужда в снегоуборочных машинах в тот год не возникла, они простояли в городском гараже всю зиму: снега было мало, и каждый снегопад оказывался для горожан праздником, радостным днем «белого золота». Талым снегом умывались, мыли полы и заваривали чай. В одну из тех зимних ночей Мафусаил, одетый в кальсоны, ватник и укутанный несколькими одеялами, проснулся от сквозняка и стал случайным свидетелем того, как его Клара, задрав подол фланелевой ночнушки, смешно расставив ноги, присела над отхожим ведром и тихо помочилась, сдерживая струю, чтобы не разбудить мужа. Ничего прекраснее Мафусаил впоследствии так и не увидел.
Зато он ещё из коридора увидел затылок её запрокинутой на спинку кресла головы, но понял, что его Клары в квартире нет. Он сжал её запястье, оставшееся тонким несмотря на зрелый возраст и намечавшуюся полноту, и сжимал так сильно, как будто надеялся выдавить из него пульс. Вызвав скорую, он зачем-то накрасил широко раскрытый рот жены помадой и включил телевизор. Колпачок от этой помады хранился у Мафусаила до того самого дня, когда он проснулся за письменным столом, и после - у посеребренных часов в форме петуха, чьим глазом служил янтарный камешек.
Глава 2
Умывшись, Мафусаил сел завтракать отварными яйцами и рисовой кашей с вареньем. Он потянулся за солонкой и заметил под ней картонный прямоугольник приглашения. На его белом фоне проступала алая буква М, а по обратной стороне шёл курсив:
Уважаемый Мафусаил Анатольевич!
Рады пригласить Вас на празднество, посвященное годовщине правления мэра города Акимова Н. А.
Дата проведения: 21 мая. Место проведения: ст. Первомайская. Начало в 18:00
В нижней части приглашения текст дублировался на английском языке. «Location: The First of May stа.», - прочитал Мафусаил и не сразу понял, что так в администрации мэра перевели название единственной в городе станции метро.
Маленький город из тех, где достаточно познакомиться с двумя его жителями, чтобы иметь прямое или косвенное представление обо всех остальных, он находился недалеко от Вышнего Волочка, но железной дорогой связан с ним не был. Станция метро появилась там чуть больше чем сорок лет назад, в будни она использовалась как кафе, где можно было выпить чашку кофе перед работой, поговорить, а в обеденный перерыв усесться за небольшой столик и заказать пару сосисок с растворимым порошковым пюре. С двух часов дня подземное кафе предлагало пиво и снимало запрет на курение. На Первомайской отмечали свадьбы и дни рождения, устраивали поминки и выставки, сюда ходили голосовать и фотографироваться. Наличие не работающей по прямому назначению станции объяснялось весьма просто - как малоизвестный и заведомо не исполнимый проект высшего советского руководства связать между собой все города - сначала Московской и Тверской - в то время Калининской - областей, затем и всей центральной России. Город Мафусаила оказался в числе подобных первым и, вероятно, последним.
Краешком приглашения Мафусаил сдвинул горку скорлупок к себе на ладонь и выбросил их в мусорное ведро. С каждым днем, особенно после завтрака, потребность выпить в Мафусаиле росла, он держал в шкафу бутылку коньяка и регулярно отпивал из неё по глотку. Большего он себе не позволял, оправдываясь своей мнимой болезненностью, но истинная причина заключалась в чём-то другом. Сегодня он мог к заветному горлышку не притрагиваться и, словами его развалившейся труппы, «хлопнуть стопочек как у барбоски блох» за чужой счёт. Давно оставленная, но не лишенная почета должность иногда давала ему подобное право, о чём напоминала картонка случайно и вовремя нашедшегося приглашения. Мафусаил вынул из шкафа костюм для торжественных случаев, купленный лет семь тому назад, и выгладил его, окатывая набранной в рот водой. Пиджак жал ему в подмышках, а пуговица брюк вылетела из петли раньше, чем Мафусаил успел дойти до зеркала, чтобы осмотреть себя. Тогда он разделся и прилёг на диван. Во дворе закричала женщина, Мафусаил выглянул в окно. Он, дальнозоркий, сумел разглядеть, как та, придерживая пояс штанов, бежала за собакой, сорвавшей с веревки красный пододеяльник. Когда женщина пропала из виду, Мафусаил вернулся на диван, накрылся банным халатом и задремал.
В половину шестого он, одетый в простой джинсовый костюм, но тщательно выбритый, покинул квартиру и запер её на два замка, чего не делал давно, потому вид второго ключа сумел его удивить, а сам ключ провернулся в скважине туго. В лифте Мафусаилу повстречалась соседка, которую он больше года считал умершей и будто бы даже помнил, как её племянница, обвязав голову траурной повязкой, заходила к нему в квартиру и звала на теткины девять дней.
- Здравствуйте, Мафусаил Анатольевич! - поздоровалась вполне себе живая соседка. - На праздник?
Хлопчатобумажный халат на ней выглядел опрятно, вместо обычных пуговиц в петлях сидели пластмассовые головки мультяшных зверей. Пуговицы детские, они смотрелись на халате нелепо, но весело, и улыбались полосками скрепляющих швов.
- Да, Нина Петровна, на праздник.
- Я так и знала! Уж кого-кого, а вас обязательно позовут. Сколько лет наш ДК держали, подняли его, можно сказать…
- Спасибо, Нина Петровна.
- Вам спасибо! – сказала женщина. - Ой, а вам на первый ведь?
Мафусаил кивнул. Кабина лифта остановилась, качнулась, лампочка под прозрачным колпаком шикнула, моргнула, после чего разгорелась ещё ярче. Дверки расползлись, за ними никого не оказалось; только обозначающая номер этажа цифра четыре, которая была прописана зеленой краской во всю высоту стены, взглянула в кабину чёрным рисованным глазом. Пять коротеньких ресничек - ровно столько, сколько сумел сосчитать Мафусаил, пока двери лифта не сомкнулись, и его не потянуло вверх.
- Вот и кто, спрашивается, вызвал лифт и убежал?
- Человек-невидимка, - ответил Мафусаил словами своей старой шутки.
- Святой дух, ага. Наверх прокатиться захотел.
На одиннадцатом этаже (тот же маркер очеловечил одну великаншу-единицу клочками бороды и кривым ртом с козьей ножкой, а другую - шляпой и массивным задом в ямочках) лифт раскрылся снова, и снова зря – на площадке никого не было. Женщина не глядя нащупала на панели нужную кнопку, прижала её большим пальцем, как старую, ненароком разодранную болячку, и с досадой сказала:
- Вот так поедешь вниз - и полдня без толку прокатаешься.
Мафусаил прикрыл глаза.
- А как пенсия, хватает?
- Привык.
- Ну и правильно, один живете, в своё удовольствие, ни детей, ни внуков… Мне же никакого покоя, то накорми их, то денег им надо, всё просят и просят, дай, бабка, дай, а бабушка хорошая, даёт… Кристинка, племяшка моя, замуж захотела, тоже деньги, так ведь не к матери идет, а у меня трется, подлизывается, думает, наверное, что заначка у меня есть, но хрен ей, нет ничего.
Слова соседки отдавались эхом о стенки душной кабины, множились, и Мафусаилу показалось, что это пуговицы на халате поддакивают своей хозяйке, перебивая друг друга: «Нет ничего! Нет ничего!»
- Кто жених? - поинтересовался он больше для того, чтобы прервать этот гул - который, может быть, только слышался ему.
- Не нашла ещё! Я ей говорю: сначала парня найди, а потом уже думай. Как о стенку горох, только и слышу - замуж да замуж. Всё у неё наоборот.
- А лет ей сколько, Нина Петровна?
- Двадцать один, соплюшка ещё.
- Ну, ничего, и жених найдется, и… всё найдется. Приехали. - Мафусаил пропустил соседку вперед, затем вышел сам. Она без стука потянула на себя одну из соседских дверей и помахала ему рукой. Её безымянный палец, передавленный потертым, девичьего фасона колечком, почти не шевельнулся.
Редкие выходы из дома сказывались на Мафусаиле: свежий уличный воздух казался мятным и как будто скрипел на зубах; он чувствовал себя ниже ростом, шагая по асфальтированной дорожке мимо всего того, на что он смотрел из окна каждый свой день. «Наверное, мир давно стал сложнее, чем я привык. Но глаза старые», - подумал Мафусаил.
На розоватое солнце можно было смотреть как на луну или фонарь - не щурясь, не прикрываясь ладонью, не отводя глаз. Слева и справа от него замерли вытянутые, похожие на заячьи следы облака. Та самая мысль, что прошедшие дни возвращаются, всплыла в голове Мафусаила снова. Возвращаются не целиком, чего совсем невозможно себе представить, а кусками, совпадением каких-то деталей и обстоятельств. Таким же, как и сегодня, солнце выглядело в день, когда Мафусаил увидел мальчика в маске медведя.
Труппа гастролировала по Твери, тогдашнему Калинину, устраивая новогодние представления для детей. Мафусаил в кафтане и парике со светлыми локонами исполнял роль Иванушки-дурачка, который спасал Деда Мороза и Снегурочку из плена Кощея - его, понижая свой и без того низкий голос, играла худощавая и черноволосая Клара. Мафусаил радовался, выступая вместе с ней на одной сцене, и с большой веселостью прогонял её за кулисы, когда наступал момент победы его героя над Кощеем. «Теперь старый год может спокойно уйти», - говорил Иванушка в конце представления. Сцену с переламыванием иглы Мафусаил из сценария убрал, хотя и не считал себя суеверным - ему просто не хотелось видеть, как Клара хватается за грудь и падает на колени. Новогодние представления были любимым развлечением труппы, собранной Мафусаилом в ДК. Переодетые в волков мужчины клацали зубами, его подружка Люся играла Снежинку, наставницу и помощницу Иванушки-дурачка, и размахивала волшебной палочкой, приговаривая: «Раз-два-три, тили-бом!» Подвижная девушка, чьё имя Мафусаил забыл, так как она проработала в ДК всего один год, прыгала по сцене сказочной синичкой и просила зрителей звать вместе с ней новый, тысяча девятьсот семьдесят пятый год во всё горло.
В конце представления, когда освобожденный из плена Дед Мороз тряс перед детьми алым мешком и раздавал подарки, Люся передала Мафусаилу записку - клочок серой упаковочной бумаги, свернутый в неровную плоскую фигурку: «В первом ряду твой сын».
- Кто передал? - спросил он и почувствовал, как сильно давит ему на виски резинка парика.
- Какая-то женщина. Иванушке, говорит, отдайте, очень вас прошу.
- Понятно.
Мафусаил спустился в зрительный зал, к ярким мордам детских масок, и никакого другого ряда, кроме первого, для него тогда не было. Он обратил внимание на девочку в костюме лисы. Над её чёлкой торчали два треугольника рыжих ушек, она внимательно смотрела на Мафусаила и крутила в руках приставной рыжий хвост. Рядом с ней сидел мальчик в коричневом костюме, а лицо мальчика прикрывала маска медведя. Мафусаил присел против него на корточки, сам не зная, почему принял за своего сына, чьего лица не знал, именно этого мальчика, чьего лица не видел.
- Иванушка! - выкрикнул мальчик и захлопал в ладоши. - Ты молодец, Иванушка!
Мафусаил поднял маску на затылок ребенка и заглянул в его лицо.
- Антон? Ты ведь Антон, да?
Мальчик схватился за ручки кресла и случайно задел девочку-лисичку. Она стукнула мальчика по плечу, он ударил её в ответ, а потом захныкал и убежал. Мафусаил остался у кресла, прислонившись лбом в его потертую, сохранившую тепло обивку. Какой-то ребенок обнял его со спины, Мафусаил молча высвободился из неприятных ему рук и, не смыв грима, вышел на улицу. Клара нашла его у кинотеатра, на набережной.
- Я так и знала, что ты здесь, - говорила она. - Почему ты ушел?
- Почему ты без шапки?
- Менингит - верный друг, - засмеялась Клара. - Так почему ты ушел? - спросила она, перестав смеяться. - Тебе плохо?
- Немного. Ничего страшного.
- Скорее пойдём к автобусу. Тебя уже все заждались.
Они шли через парк. У постамента с каменной ланью остановились, и Клара вполголоса сказала, потирая замерзшие, выкрашенные черным пальцы: «А ведь я тоже скучаю по этим местам…». Мафусаил закурил. Жена не знала о том, что у него был сын от женщины, с которой он виделся всего несколько раз, на последнем курсе училища - и, скорее всего, приняла его исчезновение за проснувшуюся ностальгию по Калинину. В автобусе их ждала вся труппа, желтогрудая синичка в расстегнутой шубке наливала волкам водку, а Дед Мороз чесал подбородок, запустив пальцы под прикладную бороду. Мотор долго не заводился, водитель выскакивал из кабины на мороз и запрыгивал в неё снова. Клара, накрывшись шерстяным платком, прижалась к груди Мафусаила головой и заснула. Она проспала так всю дорогу и не видела, как её коллеги отогревались водкой, целовались и чокались, как злился на них водитель, требуя вести себя тише; не видела, как один из волков полотенцем в одеколоне счищал с себя грим, как Снегурочка махала из окна автобуса прохожим, а те махали в ответ. Не видела она и розового солнца, свет которого как будто бы киселем мазал снег, а Мафусаил всё это видел и пытался вспомнить лицо матери его сына. Он мысленно проводил сходства между ней и мальчиком, к которому подошел, и всё-таки отыскал их. Ко времени своего возвращения в общежитие Мафусаил был уверен, что не ошибся. Клара всю ночь ворочалась с боку на бок и вскрикивала во сне. Наутро она заболела. Мафусаил на время отвёз её к своей матери. Позже он получил для себя и жены отдельную квартиру в шестнадцатиэтажной новостройке.
Мафусаил жил так, будто был бездетным, и никогда не пытался представить, как выглядит его сын, возраст которого перевалил за сорок; Мафусаил не знал и не хотел знать, женат ли тот и чем занимается - он вспоминал о сыне редко, без сожаления.
Царица цветов.
«Я царица цветов, мне можно всё!» - прошептала пятилетняя Роза и втайне от бабушки надела сандалии на босые ноги. Носки она спрятала во внутренний карман своего пальтишка, висящего на гвозде в прихожей, и, тихо прикрыв за собой дверь, выбежала во двор. Там пахло сиренью и краской - сирень в этом году зацвела рано, сразу после дня победы, и не отцвела до сих пор, - Роза вдохнула медленно, чтобы не закашлять, и задержала дыхание. За скамейкой, на одной из шин, по периметру окружавших клумбу, валялся пластиковый стакан с засохшими внутри него каплями вина. На его краю сидела капустница. Роза смотрела на бабочку, от долгой задержки дыхания в глазах зарябило, и воздух как будто стал обрастать кругами и звездами, они пульсировали и переливались. «О, да это ведь маленький космос! - подумала Роза и, наконец, выдохнула. Она чувствовала, что сильно покраснела. - Вот так однажды посмотришь на кого-нибудь, а его звезды окружили и сцапать хотят, а он и не знает, что опасность близка, а они уже тут, рядом вертятся, а ракеты с пушкой для спасения нет, не успеет позвать, вообще нет их, нет - ни ракеты, ни пушки».
- Розочка, надень шкурку! - крикнула в окно бабушка.
Роза стояла к окну спиной и от неожиданности топнула, но на голос не обернулась. Бабочка перелетела на отцветший нарцисс.
- Не хочу, - тихо сказала девочка. - У меня своя шкурка есть.
- Роза, ты меня слышишь?
- Ну чего тебе? - спросила та, приблизившись к окну. - Ну чего ещё?
Бабушка встала на подоконник и через открытую форточку протянула ей шерстяную кофту.
- Прохладно на улице, возьми. Поймаешь?
- Нет, не надо, тут тепло! - соврала Розочка и спряталась за кустами барбариса, чтобы за его свежей зеленью бабушка не увидела её ног. «Боженька, боже, золотинушка! - молилась она про себя. - Пусть бабушка не увидит мурашек, пусть она отстанет и уйдет!»
- Не дури, возьми! - трясла кофтой бабушка.
- Она колючая, - упрямилась Роза.
- Давай мамину дам, твою любимую, а?
- С ягодками?
- Да, - кивнула бабушка. От кивка заныли шейные позвонки или, как она сама говорила, «шейка запела». Она потерла тот, до которого могла дотянуться, свободной рукой.
- Неси, - сказала Роза, выглядывая из-за кустов.
Бабушка осторожно переступила с подоконника на стул, затем на пол. Роза отошла от куста к скамейке, запрокинула голову и посмотрела на качнувшуюся за окном, на столе, алую бабу для чайника, которую в солнечные дни любила рассматривать через лупу, подсчитывая стежки возле основания, криво замазанные блестками. Получалось тринадцать, но Розочка, зная, как сильно бабушка боится этого числа, говорила, что стежков на бабе двенадцать, и только матери признавалась, широко распахивая глаза: «Тринадцать, их тринадцать, нашу бабу сшили бесы!» В моменты, когда Роза решалась заговорить с матерью, та обычно курила.
- Язык у тебя без костей, - отвечала она и медленно выдыхала дым через нос. - Её сшила Нина Петровна и подарила нам на восьмое марта.
- Нинка бесовка и колдунья, - повторяла Роза слова бабушки. - Она по шали гадает и для Кристинки привораживает кобелей.
Мама морщилась, кончиками двумя пальцев - большого и указательного - прижимала горящую сигарету к пепельнице, обжигалась и, взмахнув рукой в воздухе, говорила сквозь зубы:
- Если ты ещё раз такое за бабушкой повторишь, я тебя очень сильно накажу. Плохо так говорить, понимаешь ты?
Роза опускала глаза:
- Понимаю... - и судорожно вдыхала, словно воздух шел в неё только комками. - Не ругай меня, я больше не буду!
- И меньше не будешь.
- Буду! У тебя пальцы теперь пеплом воняют, салфетку принести?
- Подлиза, - улыбалась мать. - Не надо, я помою.
В те вечера, когда Розе удавалось выскользнуть на улицу, она звала подружек к гаражам - туда, где горел всего один фонарь, а другие были разбиты или повалены - к большой луже, на дне которой лежало битое стекло и пивные пробки, почти не видные под пленкой из моторных масел, бензина и пыли. В светлое время эта лужа нравилась Розе, пробки и куски стекла представлялись ей медузами и рыбами, затаившимися на дне озера с дождевой водой, прошедшей сквозь радугу. Но после заката лужа темнела: в фантазиях то была уже не радостная дневная вода, не «ангельская и святая», не с ясного неба и даже не из церкви, а вода горькая, вечерняя, омывшая тяжелое черное солнце колдунов и грешников.
За гаражами Розочка рассказывала подружкам, что на шали Нинки-бесовки проступают лица мертвых.
- Нет у них ни глаз, ни волос, а Нинка шаль перед собой держит и спрашивает, как ей дальше жить. Мы с мелкой сами видели, - говорила Роза. - Да, мелкая? - спрашивала она у недоношенной Кати. - Правду говорю? - и щипала её за руку.
Внучка учительницы биологии Катя физически развивалась с запозданием, этой весной она заканчивала третий класс, но выглядела совсем маленькой, не старше Розы и других бывавших здесь девочек.
- Правду-правду! - подтверждала Катя. - Нинка их даже петь заставляла.
Страшных рассказов Розы она не боялась и подыгрывала ей, но не понимала, зачем это делает. Она воспитывалась бабушкой-коммунисткой и хотела когда-нибудь, хотя бы в старости, всё-таки стать пионеркой; в покойников и бесов не верила и прикалывала пионерский значок рядом со значком в форме надкусанного яблока. Из-за этого значка Роза на какое-то время переставала дружить с ней, посчитав его символом того-самого яблока, чей кусок, проглоченный первомужчиной, лишил людей рая. Катя объяснила ей, что носит на себе другое яблоко - раздора, великой греческой войны, а откусил от него Гомер, первый греческий поэт.
- Про что поют покойники? - спрашивали девочки.
- Про любовь и свою смерть, конечно, а про что ещё им петь, по-вашему? - отмахивалась от них Роза.
Во всех неудачах бабушка Розы винила Нину Петровну и каждое воскресенье жаловалась своей знакомой, свечнице местной церкви, на сглазы. Роза бывала в церкви два раза в месяц, в начале месяца и в конце, когда рабочие сутки матери выпадали на выходные. Она вместе с бабушкой прикладывалась к тому месту на стекле киота, за которым на полотне иконы были изображены ступни Спасителя, и всякий раз после этого проводила языком по губам и ощущала соленый и горький одновременно, как от морской воды, привкус. К иконе Николая Угодника свечница выносила подставку для детей, вроде деревянной стремянки с тремя ступенями, Роза забиралась на неё и ставила свечку, нарочно подставляя кончики пальцев под капающий воск. По дороге из церкви она счищала его и бросала на землю, помечая путь, а иногда приносила домой, раскладывала перед собой на столе и считала, сколько лепестков воскового цветка добыла в этот раз.
Случалось, что мать возвращалась с работы сильно уставшей, из-за чего ужинала на диване, полулёжа, с водкой и включенным телевизором, и Роза опять, вопреки обещаниям, заводила при ней разговор о Нине Петровне. Мать слушала вполуха и часто никак не реагировала, но девочка не прекращала рассказывать до тех пор, пока она не оборачивалась в её сторону и не спрашивала, убрав на телевизоре звук:
- А не болтаешь ли ты про Нину Петровну при посторонних, дочь?
Роза фыркала и поджимала губы.
- Я не дура!
- Ну хорошо, что не дура, - говорила мама и скоро засыпала, не выключив света, до самого утра.
- Я знаю всё лучше всех, я Роза, царица цветов, но мне никто не верит. Чтобы верили, приходится врать. Мама упёртая, ей бы только кино смотреть. В боженьку она не верит и в церковь мне не разрешает ходить. А в церкви - о, что там происходит! Всё так красивенько, свечки горят, батюшка говорит, а позади него бабушки поют тоненько-тоненько. Моя не поёт, потому что слова забывает. И трещинка в стекле - я всегда в неё Христа целую. Под стекло икону убрали и правильно убрали, иначе ему все ноги перепачкали бы грязными губами. Никто трещинку не видит, я одна знаю, что она есть. С мамой тяжело жить. Вдруг я раньше умру, чем она, но позже, чем бабушка? Никто мне, покойнице, платочек в руку не вложит. Платочек нужен, им на том свете человек слёзы вытирает, когда его Бог за грехи ругает. Чем я буду вытирать? Рукавом? Или пусть по шее стекают? Это невежливо, я рукавом не хочу, - жаловалась девочка сломанной трубке радиотелефона.
Эту трубку она укладывала с собой в постель, как игрушку, и никому не разрешала прикасаться к ней: ни маме, ни бабушке, ни, тем более, Кате. Каждая кнопка на трубке обозначала тех, кого убили при Розочке или кого она убила сама.
Желание присваивать покойным цифру на сломанном телефоне пришло к Розе прошлым летом, на даче. За одно утро в её присутствии убили поросёнка и слепых котят. Поросёнок не сосал матку и не вставал на ноги; мама Розы пыталась отпоить его коровьим молоком, прикладывая старую дочкину соску. Он не пил, отворачивался, почти все время хрипел, особенно громко – в темное время, из-за этого никто не решался выходить на улицу по ночам, и для нужд в доме завели отдельный таз. Больной поросенок даже не поднял головы, когда на четвертый день его жизни пожилой казах, дачный разнорабочий, подносил к нему нож. На загорелых руках казаха кровь выглядела иначе, не такой, какой она бывала в лаборатории больницы - ватка в спирту, укол, прозрачная трубка наполняется алым, снова ватка, иди - а казалась бледнее, гуще. Этими же руками, наскоро вытерев их полотенцем, он достал котят из-под трехцветной кошки, сложил в ведро и поднял над ним садовый шланг. Вода текла тонкой струей, ведро наполнялось медленно. Роза не плакала, потому что помнила - у животных нет души - но жалела их, и в память об этих смертях присвоила им первую и вторую кнопки.
Скоро появился третий, самый любимый контакт, паук из ванной, Розочка сжала его слишком крепко, доставая из раковины, и раздавила, после чего проплакала весь день и до конца недели не ходила в детский сад, отсиживаясь дома с бабушкой. За гибелью паука последовал диагноз с вопросительным знаком. Расшифровку кода диагноза знала только мать Розы, но в силу некоторых своих убеждений верила, что принимать чувствительность и богатую фантазию пятилетней девочки за признак разгорающейся детской шизофрении - это опрометчивость психиатра, склонного к преувеличениям из-за недостатка пациентов.
С новой смертью животного заболевание, как утверждали врачи, усугубилось. За школой, куда по выходным водили гулять Розочку, она увидела лягушку, подвешенную за передние лапки на шипы проволоки. Лягушка была ещё жива, но Роза постеснялась Кати и собственной мамы. «У животных нет души!» - повторяла она себе - и никому ничего не сказала. На следующий день девочка издалека заметила почерневшую лягушку и, начав жаловаться на жажду, потянула маму домой, а дома не выпускала из рук трубку. Тоненькая чётверка стерлась первой, кнопка посерела и ввалилась. Замечая, что изо дня в день Роза становится всё тише и берёт с собой трубку даже в туалет, в один из вечеров мать наспех перекурила на кухне, порадовалась тому, что её дочь ещё не умеет разбирать букв, и впервые за жизнь взяла в руки Библию. Подозвав к себе дочь, она рассказала ей о зверином рае - небесном царстве, куда попадают все умершие животные.
- Но мама, - начала спорить с ней Розочка, - все божьи люди говорят, что у зверей нет души! Как они могут попасть в рай?
- Они сами не знают, о чём говорят. А я раскрыла эту книгу и прочитала - каждый зверёк, птичка, жучок, змейка – попадают в рай.
- Ты где прочитала, мама, в Библии? - заволновалась девочка.
- Да, милая, там.
К апрелю, к своему шестому дню рождения, девочка жалела только о том, что последняя цифра на её трубке, ноль, оставалась никем не занятой. Кнопки со звездочкой и решеткой она считала особыми и не знала, как их использовать, но была уверена – осенью что-нибудь случится, и она придумает.
Розочка ещё раз взглянула на бабу. Баба сидела на чайнике ровно. Бабушка не возвращалась, Роза не отводила глаз от окна и считала про себя: «Девять, девять с ниточкой, девять с веревочкой, девять с половиной, девять со стеночкой и... десять! Забыла про кофту с ягодками, не вернется!»
До N года, в который от разрыва сердца умер её муж, бабушка была здорова. Он умер на работе, во время обеденного перерыва, в фургоне машины дорожно-ремонтной службы. Его бригада не успела ничего сделать. Мужчины повезли тело в морг, а женщины, не переодев оранжевых костюмов, мучаясь от жара, поднимавшегося от свежего асфальта, который они вместе с покойником укладывали утром, прошли несколько километров пешком, чтобы сообщить его семье о случившемся горе. Увидев их на пороге, бабушка поняла всё без слов, передала трехмесячную Розу дочери и схватилась за косяк. «Ушел, освободил крошке место», - только сказала она. С того времени начались проблемы с памятью.
Дедушка, которого Роза помнить, конечно, не могла, по рассказам мамы и бабушки представлялся ей фигурой почти что сказочной: всегда приносил во внутреннем кармане спецовки конфету для дочери, подтаявший леденец-сосалку - фантик не снять, прилип, в рот если положишь, так вместе с клочками бумажки; пил, как-то раз ударил бабушку по голове стеклянной пепельницей; когда он родился, его отец заболел в тюрьме туберкулезом, а матери было тридцать девять, первый и последний ребенок в семье; директор вечерней школы написал ему в характеристике, что он склонен к гуманитарным наукам; до бабушки был женат; читал медленно и много, запоминал всё наизусть, мог по памяти назвать все китайские провинции, перечисленные в статье журнала «Вокруг света»; незадолго до собственной смерти носил Розочку по квартире, подносил к мебели, к маскам, висящим над кроватью - тут были лица всех родственников и Розочки тоже, хотя в то время, когда дедушка резал по дереву, она ещё не родилась, но он угадал её, даже родинку на левой щеке - подносил к серванту с посудой, к своему книжному шкафу, к занавескам на окне, сшитым из прибалтийской ткани, и говорил: «Всё твоё, всё твоё».
Знавшие дедушку говорили, что от него Розочке достались голубые глаза («Как это так - достались? - не понимала она. - Их что, вынули, когда он умер, и мне вставили?») и волосы - кучерявые, жесткие, при ярком освещении они выглядели, как мокрые; мама иногда посмеивалась, прикасаясь к голове Розочки, и говорила:
- Вот отрастут до попы, так мы их с тобой обрежем да на море поедем, а на море из них авоську сплетем и купим на рынке много-много раков.
В то утро, когда девочка вышла на улицу в одних сандалиях, без носков, волосы были пострижены под карэ. На левой стороне, над проколотым ухом с золотой сережкой-гвоздиком, они лежали гладко, а с правой торчали. Спать на левом боку Розочка стала недавно, услышав разговор бабушки со свечницей. Та сказала, что часто ложиться на правый бок не следует - можно случайно раздавить своего ангела-хранителя.
