Методология истории Дэвида Юма

Дэвид Юм (1711-1776) – крупнейший философ англо-шотландского Просвещения и крупнейший историк своей эпохи. Подобно тому, как Англия оказалась относительно рано пробудившейся нацией, и именно поэтому, она раньше других проявила себя как исторически мыслящая нация. В 1770 г. Юм пишет: "Я верю – это исторический век, и Англия – историческая нация". Его интерес к истории засвидетельствован уже в ряде "Опытов", позднее историческая модель Юма была широко развернута в"Истории Англии", в "Науке о человеке", в “Трактате о человеческой природе” и в некоторых других сочинениях.

Вклад Юма в методологию исторического исследования в той же степени недооценивался до недавнего времени, в какой современники недооценивали его вклад в философию. Если последовать за критиками Юма-историка, то окажется, что у него не было оригинальной идеи истории или она не заслуживает доверия, так как он настолько упростил человеческую психологию, что обесценил свои характеристики исторических деяний; наконец, он даже не стал философским историком, хотя начинал как философ, поскольку сосредоточившись на конституционной истории, оставил вне поля зрения все другие ее стороны. Единственное, в чем он преуспел – литературный стиль, сделавший его труд столь популярным среди нескольких поколений английских читателей. Юм как исторический мыслитель эпохи Просвещения безусловно разделял многие предубеждения своего века, которые по сути своей были диаметрально противоположны историзму. И тем не менее Юм больше, чем кто-либо из европейских мыслителей того времени, сделал для выражения наивной веры в могущество и вечные принципы разума. Точно так же, как философия Юма о природе человека рассматривает человека, каков он есть, а не каким он должен быть, историческая мысль Юма не рассматривала историографию только в качестве инструмента, предназначенного для преподания читателю "уроков" с целью конечного улучшения человечества. И с этой точки зрения прагматизм идеи истории, развиваемой Юмом, был принципиально отличным от прагматизма "философской" истории современных ему французских просветителей, тяготевших больше к Болингброку. Юм не удовлетворялся целью прагматической историографии, он верил в то, что исторические знания могут служить основой для изучения управления публичными событиями. Во главу угла Юм поставил проблему фактической строгости оснований для индуктивных обобщений. Более того, обратившись к истории, Юм убедился, что история – это “задача с уникальными условиями”, а вовсе не простое филологическое приложение к моральной философии и философской политике. Юм отказался от систематического изложения видения процесса истории и вытекающего из него метода его изучения, подобно тому, как он отказался от систематического рассмотрения философии. Этим он принципиально отличался от Вольтера, изложившего свою историософию в систематической форме. Но этот недостаток оборачивался в ходе работы Юма над "Историей Англии" в определенное преимущество: в своих поисках метода он не был связан какой-либо предвзятой схемой, а находился в постоянном поиске такого способа организации материала, который наиболее соответствовал бы характеру последнего, а также историческим особенностям эпохи, отложившимся в нем. Но при всей изменчивости методических процедур Юм сохранил главный принцип: метод – это способ уловить элемент регулярного, законообразности в хаосе событий и тем самым возвысить истину над злобой момента.

У Юма нет систематически изложенной теории истории. Хотя одно из его эссе озаглавлено "Об изучении истории", сам автор был невысокого мнения об этом творении и отказался включить его в собрание своих эссе. Но его труды позволяют судить о его историко-теоретических взглядах по крайней мере в основных положениях. Подобно тому как в моральной сфере Юм выступил против абсолютизированных познавательных претензий спекулятивный философии, он и в теории истории систематически отрицал априоризм в конструировании общего ее хода. В событиях прошлого он усматривал богатейшее опытное поле, позволяющее построить эмпирически фундированную науку политики и общества в целом. Именно потому, что Юм рассматривал историографию в качестве "экспериментального" метода изучения "моральных проблем", его идея истории и историографическая практика приобретали в культурно-историческом контексте его времени важное общефилософское значение. Выдвижение на первый план индуктивных оснований как условия для обобщений в моральной философии позволило Юму полностью освободить историографию от какой-либо эвристической функции, основанной на Священном писании, провиденциальной традиции и утвердить образец последовательно секуляризованной историографии. Юм освободил историографию от тирании эсхатологии и библейского толкования. Более того, Юм разработал теоретические основы критики теоретической традиции в историографии. Научное значение этого поворота в моральных науках станет очевидным при сопоставлении реализованного им в "Истории Англии" метода, которым он объясняет течение дел человеческих, с творениями тех современников, в произведениях которых провидение все еще оставалось активно проявляющим себя фактором в судьбах людей и человечества. Решительное включение в философское рассмотрение науки о человеке исторического опыта всемирной истории – не только личного и текущего, но и надличностного и прошлого, требовало критического его очищения от всего сверхъестественного, чудесного, мифотворческого.

Век Просвещения исповедовал натуралистическую философию истории. Это наблюдение, хотя и с оговорками, относится к основополагающим принципам историзма Юма, который преследовал уникальную для того времени цель: распространить категорию “регулярности” на принципы философии. И в историографии, по крайней мере астрактно-теоретически, принцип каузальной необходимости должен быть признан целью познания. "Главная задача истории заключается в открытии константных, универсальных принципов природы человека, показывая людей во всех различных условиях и ситуациях, снабжая нас данными, на основе которых мы можем сделать свои наблюдения относительно регулярных пружин человеческого поведения и деяний.” Описания войн, интриг, раздоров и революций являются ценными собраниями экспериментов, посредством которых политик или моральный философ фиксирует принципы своей науки таким образом, как физик или натурфилософ познает природу растений, минералов и других внешних объектов при помощи относящихся к ним экспериментов. История в видении мира все еще наука вспомогательная, из которой моральная философия извлекает многие свои принципы, равно как и опытное поле, на котором они верифицируются. Истории как самостоятельной дисциплины со своими научными целями для Юма не существует, она все еще выполняет вспомогательные служебные функции по отношению к другим наукам. Так рисовалась эта связь Бэкону в начале ХVII века, такой воспринимал ее и Юм полтора столетия спустя. Таким образом, историография, едва оторвавшись от пуповины литературы, жанром которой она долгие века оставалась, оказалась на службе тех областей гуманистики, которые раньше ее достигли философской самостоятельности – политики и морали. Если же ей предстояло начать движение от чисто описательных задач в сторону науки, обладающей самостоятельным методом объективного исследования, она и на теоретическом уровне обобщений в условиях продолжавшейся научной революции, породившей опытную науку в области естествознания, неизбежно должна была пройти школу, ориентированную на логику и методологию опытного естествознания. Неудивительно, что сама категория "регулярность" раскрывалась вначале лишь как свойство феноменов мира природы, и только по аналогии с ней Юм начал доискиваться ее в мире истории. Но имитировавший философию наук о природе натуралистический историзм тотчас же столкнулся с принципиальным различием предмета изучения историографии и естествознания. "Так как история остается только собранием фактов, которые с течением времени бесконечно умножаются, она вынуждена прибегать к отбору, чтобы удерживать более важные и опускать менее важные". Легко убедиться в том, что Юм вносил ценностный момент – оценку событий по степени важности, что, в свою очередь, требовало критериев подобного рода отбора исторических фактов, необходимых для решения познавательных задач в истории.

Отходя от эмпиризма, Юм поставил важнейшую для истории как науки проблему: какова структура предметной области историографии и как, сообразно этому, должно строиться историческое объяснение? Изучение с этой точки зрения его "Истории Англии" убеждает в том, что "ткань" истории в восприятии Юма состояла как бы из двух “рядов” – исторические факты и исторические характеры. И это было естественно для "атомистически" мыслящего "философского историка", для которого истории, как объективно связного и внутренне обусловленного процесса, не существовало. Напрашивается вопрос: если история всего лишь собрание фактов, множащихся без конца и должных быть тем или иным способом обобщенными, как выстроить обособленные "факты" и "характеры" прошлого для того, чтобы установить смысловую связь между ними? Как при подобной структуре предмета изучения история может приобрести конкретность? По мысли Локка, основными средствами для придания истории смысла являются хронология и география. Порядок следования во времени и пространстве позволяет выявить причинно-следственную связь по принципу: раньше-позже, ближе-дальше. Без этих упорядочивающих рамок история – лишь "куча" беспорядочных и познавательно бесполезных сведений. Проблема конкретности по необходимости решалась и Юмом, который рассматривал историю лишь как собрание разрозненных фактов. Естественно, что в рамках его системы гносеологического скептицизма, конкретность мыслилась им в качестве функции ума, "организующего" хаос впечатлений и идей. С другой стороны, поскольку факты прошлого релевантны лишь конкретной ситуации, а исторический процесс лишь совокупность обособленных, сменяющих друг друга ситуаций, постольку историку нет необходимости постулировать общее направление развития событий. История это не река, меняющая русло по мере пересечения ею различных ландшафтов, а сверкающее и переливающееся море, состоящее из сотен точек. Однако в рамках отдельных ситуаций проблема конкретности как метода организации материала оставалась для Юма центральной. Чтение "Истории Англии" в том порядке, в каком она создавалась Юмом, убеждает в том, что в истолковании "пружин" истории и "организующих начал" в развертывании исторических событий по мере продвижения труда произошли значительные сдвиги. К решению давно вынашиваемой им историографической задачи Юм приступил вполне в духе традиции: историческая личность являлась в одно и то же время и ключом к пониманию его сути; и организующим началом в хаотическом скоплении обстоятельств и событий, составляющих канву исторического повествования. Этим объяснялся и интерес к причинам человеческих поступков, страстям, которые определяли поведение исторической личности, составляли специфику ее характера. Крупные исторические личности – путь к причинному объяснению истории посредством мотивов индивидуального поведения. Но при этом мотивы не должны отрываться от личных качеств деятеля. Движение крупных государств часто направляется такими же пружинами, как и те, что заключены в индивидах. Если бы Генрих IV, Ришелье и Людовик ХIV были испанцами, а Филиппы II, III и IV – французами, история этих двух народов сложилась бы совершенно по-иному. Нападки Юма на хронистов, вполне обоснованные с позиции "философской" истории, находились на этой стадии его историографического искусства в конфликте с его собственным методом. Об этом свидетельствует, например, следующее его сообщение о событиях 1688 года: "Следующий год не принес нам ничего достопамятного". Юм не смог преодолеть статику в обрисовке характера, который оставался неизменным в потоке событий, менялись лишь формы его неизменных черт. "Время" не участвовало в его формировании. Отсюда противоречие между двумя типами организации исторического повествования: историей, сосредоточенной на деяниях и судьбах героев, и историей, "организуемой" хронологией событий. В первом случае причинные связи в истории "завязываются" вокруг мотиваций волевых актов героев, во втором – они устанавливаются как бы самим порядком следования событий. Но по мере продвижения в написании стюартовских томов Юм убедился в том, что историческая личность является не единственной и даже не главной "пружиной" исторического процесса. В результате на смену истории, наполненной "образцовыми" героями и историческими событиями, пришла история, формируемая историческим временем, сложной совокупностью причин. Хронологическая структура исторического повествования находилась в соответствии с его философскими посылками, ибо она ближе всего к неартикулируемой логике органической природы. Этот тип организации материала может зачастую казаться бездумным, так как историк исключает себя из когнитивного процесса. Предполагается, что в своем спонтанном, не контролируемом историком течении, история "сама себя объясняет". Этим как бы предварялся метод позитивистской историографии ХIХ века, требовавший отказа историка от вторжения в логику истории, которое способно была только исказить пристрастиями и иллюзиями объективный смысл изучаемой действительности.

Оригинальность Юма как историка заключается в том, что в попытках реконструировать прошлое он максимально разграничил историю как "проблему в себе", нуждающуюся в отстраненном исследовании, и историка, познающего это прошлое. Внимание Юма к уникальности эпохи было совершенно новаторским элементом, привнесенным им в английскую историографию. "Мы собираем разрозненные случаи, которые выявляют гениев эпохи и которые не совсем вписываются в целостность нашей истории". В новом видении формируются начала процесса, исторические личности выступают лишь метафорами своего времени. Течение событий в новой перспективе оказывается результатом сложившейся в данный момент необходимости, в свете которой теперь следовало рассмотреть и действия героев. Все это свидетельствовало о поиске более глубоких уровней анализа, чем мотивации агентов истории, ибо то, что на поверхности, предстает как расчет, своекорыстие, амбиции и иные страсти, оказывается в рамках исторической необходимости результатом стечения обстоятельств, в которых действия героев являлись лишь ответом на "вызов". Одним словом, категория "необходимость" предполагает, что прошлое обладает в каждый момент неповторимым стечением обстоятельств, которые должна улавливать историография. Характер агента истории нельзя понять вне связи с его временем. Герой может соответствовать своему времени, и в этом случае речь идет о совпадении характера и эпохи, но не о формировании первого второй. Так Кромвель "соответствовал своему времени". Результаты деяний такого героя могут быть либо положительными, либо разрушительными. Но только наличие героя, принадлежащего данному времени, приведет к тому, что назревшее противоречие разрешается, благодаря ему необходимость оказывается реализованной. Так, злоупотребления римской церкви могли вызвать недовольство, но не привели бы к событиям большой важности, если бы не появился человек, способный превратить инцидент в Реформацию. Однако эволюция Юма как методолога истории на этом не остановилась. В тюдоровских томах он перенес центр своего внимания на медленно движущиеся структуры – институты и право. Поэтому, естественно, что исторический характер отошел на задний план. Теперь "ритмы истории выражаются посредством человеческих действий, но не определяются ими. Процесс правотворчества не только контролирует, но и формирует и улучшает общество. Хорошие законы могут породить умеренность в нравах и склонность к порядку даже в среде, где обычаи и привычки внушали до сих пор мало человечности и справедливости... Столь велика сила законов и особых форм государственной власти и столь мало они зависят от настроений и характера людей, что следствия, почти всеобщие и определенные сегодня, в большинстве случаев могут быть выведены из них подобно тому, как это происходит в математике". В отличие от стюартовской эпохи, теперь поведение в публичных делах мотивировалось не страстями, а традицией. Недаром Юм заключает, что эпохи величайшего публичного духа не всегда являются наиболее выдающимися с точки зрения частных гражданских добродетелей. Этим был брошен вызов унаследованной от Возрождения традиции, в которой занимательность оказывалась на первом плане, противопоставляя важное интересному. В то же время сосредоточение внимания на долгосрочных структурах лишает повествование драматизма, создаваемого, например, политической хроникой или военными акциями. "Правление Елизаветы протекало столь мирно, что доставляет историку мало материала," – жалуется Юм. Но если смена исторических времен может в рамках указанной парадигмы объяснить изменение характера событий, то неясно, каким образом времена и события оказываются историческими при условии, что творящие историю субъекты по своей природе являются полностью неисторическими? Исследователи историзма Юма, столкнувшись с этим противоречием, оказывались в заколдованном кругу до тех пор, пока не был поставлен вопрос, разорвавший этот порочный круг: какова функциональная граница проявления тождества человеческой природы во вне? И тотчас оказалось, что такая граница уже отчетливо присутствует в "Трактате". Люди не могут жить вне общества. Они подчиняются правительству, призванному обеспечить внутренний мир и правосудие. Однако само по себе наличие правительства приводит к возникновению различий в общественном положении людей; в результате исходное единообразие человеческой природы трансформируется в многообразие социальных статусов и поведенческих реакций, мотивы и характер человеческих поступков становятся областью случайностей. Вот как Юм "причинно" объясняет судьбу Марии Стюарт: "Это был результат необъяснимого, хотя не столь уж редко встречавшегося непостоянства человеческого ума, вздорности нашей природы, власти страстей, влияния, которое оказывают ситуации и часто моментальные случаи на людей, чьи принципы не были подтверждены размышлением и опытом". Именуя действия подобного рода "иррегулярностями", "из ряда вон выходящими", Юм заключает: "Не все причины примыкают к их обычным следствиям с одной и той же регулярностью. Ремесленник, имеющий дело с материей, может не достичь желаемого, равно как и политик, направляющий действия чувствующих и думающих существ". Из сказанного очевидно: роль фактора "отклоняющегося поведения" в процессе истории и возникающих из этого постоянных изменений не только исторических ситуаций, поведения людей, но, в конечном счете, и управляющих ими моделей. Но тем самым историзм Юма не только не исключал, а наоборот, предполагал достаточно широкую версификацию национальных характеров в пространстве и постепенное их изменение во времени. "Мы не должны ожидать, – писал он, – что единообразие человеческих действий доходит до того, что все люди в тех же обстоятельствах всегда будут поступать точно таким же образом, не проявляя при этом какие-либо различия характеров, предубеждений и мнений. Напротив, из наблюдений различий поведения отдельных людей мы получаем возможность выводить большее различие максим, которое, тем не менее, предполагает определенную регулярность".

Проблема причинности в истории рассматривалась Юмом в двух планах: философском и конкретно-историческом. Первый из них был описан выше. Что касается второго, то речь идет об обнаружении "подчиняющих" обстоятельств в сочетании с действиями исторических личностей в каждом отдельном случае. Тем не менее, некоторые общие наблюдения возможны и здесь. Юм постоянно подчеркивает свою отстраненную, философскую позицию при ответе на вопрос о причине тех или иных событий, причем дается этот ответ скорее в форме аналитических рассуждений, чем утвердительной. Этим как бы лишний раз напоминается, сколь сложна сама процедура поиска исторических причин. Юм критикует "Истории", составленные политиками, за то, что все события оказываются в них либо следствием "замысла", либо интриги, выступают как единственно объясняющие ход событий причины, что выливается в постоянную схему, ничего при этом не оставляя Фортуне, игре случая. Вводя эти мотивы в причинный ряд, Юм не отводит им сколько-нибудь исторически важной роли, скорее предупреждает о наличии обстоятельств, которые далеко не всегда учитываются историческими личностями, но не должны ускользать от историков. Фортуна может быть понята и ею можно манипулировать. Она – скорее призыв к осторожности, нежели сила, способная действовать помимо исторической личности. В отличие от Болингброка, Юм хотел найти такие способы понимания прошлого, которые делают нас менее восприимчивыми к случайностям и более заинтересованными в органическом его развитии. Юм сперва полагал, что ссылка на случайность в качестве объяснения, указывает на недостаток знания, когда неизвестна истинная причина данного события. "Все случающиеся события в определенном пространстве в определенный период времени воспринимаются как связанные случайно или вовсе не связанные. Чем глубже проникновение в причины и чем более непрерывной является их цепь, тем лучше, ибо изучение причин является наиболее поучительной частью чтения истории, ибо посредством этого знания человек способен контролировать события и управлять будущим". И хотя в подобном оптимизме отразился натуралистический характер юмовского историзма, имитировавшего логику современного ему естествознания, он серьезно рассматривает проблему операционального исследования регулярностей в проявлениях природы человека. Положение об универсализме и неизменности человеческой природы выступало в историзме Юма как метаисторический принцип, который открывал возможность – по аналогии с опытным естествознанием – рассматривать историю в качестве науки. Несомненно, что на этом уровне осмысления исторического познания Юм оставался в плену субстанционализма, полностью неисторической доктрины. Но было бы более чем ошибочно распространить этот принцип и на мир исторических явлений, который, по мысли Юма, включает обширный пласт иррегулярных, индетерминированных феноменов, что открывает возможность новаций и изменений в функционировании общества. Очевидно, что на этом уровне анализа решающее значение приобретает отклоняющееся поведение "актеров" на сцене истории. Поскольку же историческая память и текущий общественный опыт сохраняет не только жестко детерминированное поведение, но может быть еще большее число свидетельств поведения иррегулярного, постольку неоднократно повторяющийся в "Трактате" Юма тезис “изучать человеческий опыт” означает в действительности, что изначальное отношение неизменных принципов человеческой природы и исторического опыта "перевернулось": опыт становится ключом к пониманию природы человека, поскольку он обучает распутывать все сложности. В центре внимания историка, обращающегося к общественному опыту, в конечном счете, оказывается атипическое в человеческом поведении – то, что превращает историю в процесс изменений изначального. Не привычное, устоявшееся, а первое проявление данного феномена, новый поворот в течении событий – вот что представляет главную цель, суть познавательного интереса каждого, кто обращается к историческому опыту человечества.

Как представитель общественного течения "философской истории" Юм разделял предубеждения указанного направления, хотя и привнес в историзм многое, характерное лишь для него как исторического мыслителя. Так, он не знал связанного, преемственного в своей основе исторического процесса. Отсюда по сути отсутствие в его "Истории" сквозных тем. Фокус его внимания сосредоточен на специфических ситуациях и их причинах, а не на крупных исторических движениях; при этом одна эпоха ничего не передавала другой. Возникавшие на этой почве конфликты и те или иные формы их разрешения были лишь способом организации материала в рамках каждой эпохи, и история распадается на совокупность статичных картин. Не допуская каких-либо радикальных изменений природы человека, оставаясь философски на почве субстанционализма в истолковании ее, Юм не был в состоянии представить картину развития человечества и тем более направление ее движения; тем не менее, он оперировал категорией “цивилизация”, усовершенствование которой включало все стороны жизни людей. "Частное благополучие предполагает усовершенствование публичной жизни, права, порядка, полиции, дисциплины. Это не может быть доведено до какой-либо степени совершенства, прежде чем разум человеческий не усовершенствует самого себя путем упражнения и приобщения к более вульгарным искусствам, по крайней мере к торговле и мануфактуре и, в конечном счете, как результат всего процесса, люди достигнут смягчения нравов, приятных манер и просвещенного существования". Но язык Юма-историка не знает терминов "изменение", "развитие" и единственной формой прогресса оказывается усовершенствование.

Для завершения обрисовки "философии истории" Юма необходимо хотя бы вкратце остановиться на более конкретном вопросе: как раскрывались в ней категории "характер" и "причина"? Исторический характер по сути никогда не выступал в истории Юма в своей неповторимой индивидуальности. Историческая личность чаще редуцировалась к определенному "типу" характера, состоящему из "набора" добродетелей и пороков, чисто механически соединенных в данном персонаже. Но роль этой категории в структуре предмета истории, как он виделся Юму, трудно переоценить. Поскольку история еще представала перед ним как прежде всего философское повествование о делах публичных, постольку исторические характеры, с одной стороны, определяли путь конфликта и развития драмы, заполнявшей сцену публичной жизни в данную эпоху, с другой стороны – раскрытие по ходу действия тех или иных сторон этих характеров наделяется историком функцией движения самого процесса истории. Рассмотрение объективной диалектики истории сквозь призму раскрытия характера исторических персонажей приобретало в контексте философской истории движущую функцию. В этом смысле Юм реализовал один из советов Болингброка: "Человек – субъект любой истории и для того, чтобы его хорошо знать, мы должны увидеть его, рассмотреть его, как может одна лишь история представить его нам в каждую эпоху, век, в каждом государстве, в жизни и смерти".

Столь же неоднозначно раскрывается в историзме Юма категория “причинности”. В видении Юма все компоненты, составляющие контекст истории, оказались изначально обособленными, из чего вытекала особая актуальность рассмотрения связи между ними. Юм знает лишь одну всеобъемлющую форму связи: причинно-следственную. Полем приложения причинного объяснения является область эмпирических фактов. Факты и причинность – парные категории, они внутренне связаны, одна требует другого. Здесь априорные суждения и заключения теряют свою значимость. В силу того, что данные явления в нашем восприятии постоянно связаны друг с другом, человеческий ум готов сделать заключение об одном из появления другого. Однако когда мы утверждаем, что один объект является причиной другого, мы при этом не думаем, что он произведен другим. Случайность как нечто, случившееся без причины, является абсурдом. Это просто означает, что причина осталась нераскрытой. Один и те же мотивы всегда приводят к одним и тем же действиям, а одни и те же действия вытекают из один и тех же причин. Перед нами чисто механистическое истолкование причинно-следственных связей в истории. И не только потому, что Юмом опускалась цепь опосредований между причиной и следствием, часто не различались непосредственный повод к действию и долговременная причина действия, отдаленные следствия не отделялись от близких. Юм сознавал, что причины в истории созревают постепенно, а не заключены в одномоментных действиях; следствие сплошь и рядом богаче, многообразнее и неожиданнее мотивов действия, послуживших их причиной. В целом вся проблема причинности в истории интерпретировалась в плоскостном измерении политического "волнения" исторических персонажей, никогда не углубляясь в сферу объективной необходимости. Юм отвергал религиозную гипотезу и "конечную причину истории" – божественный промысел. Цель истории виделась им в раскрытии причин, доступных опытному наблюдению. Идея истории, унаследованная от морализирующей историографии с ее "образцовыми" событиями и "эталонными" индивидами, в "Истории" Юма уступила место истории, формируемой временем, движением сложной совокупности причинно-следственных связей. В раскрытии последних важную роль играет категория “необходимости”. Она используется для объяснения неординарных поворотов процесса, в частности, для объяснения протектората Кромвеля: если бы вина Кромвеля заключалась лишь во временной узурпации власти, то апелляция к необходимости, к общему благу была бы достаточной для его оправдания. Это значило, что Юм косвенно пришел к заключению, что проблемы истории создают не индивиды, а стечение обстоятельств, в которых они оказываются. Из этого следовал вывод: мотивы действия индивида следует рассматривать прежде всего через призму необходимости, в сравнении с которой роль характера оттеснялась на второй план. Недаром во введении в науку о человеке "экспериментального" метода Юм усматривал причину того, что отныне познание исторического мира основано на столь же убедительном базисе научной достоверности, как и науки о природе. Так как каждой науке присущ свой предел достоверности, достаточной для ее познавательных целей, то между достоверностью этих наук речь может идти лишь о связи координации, но ни в коем случае не субординации. Более того, практически одновременно с Вико и независимо от него, Юм заключал, что именно наука о человеке является эталоном науки вообще; наукой, входящей определенным образом во все науки. История же показывает нам причины и непосредственные результаты исторических связей и тем самым делает нас способными предугадать будущие события. Во всяком случае в мире блужданий история – единственная наша опора и надежда.