Французского мыслителя Жана Бодена 5 страница

Бэкон не оставил специального сочинения, в котором освещались бы вопросы теории и практики историографии. Поэтому основным источником наших суждений и умозаключений о его месте в истории историзма является довольно беглый очерк гражданской истории в связи с общей классификацией наук в трактате "О значении и успехе знания божественного и человеческого" (1605 г.), впоследствии дополненном и уточненном в его латинской версии под названием "О достоинстве и приумножении наук" (1623 г.). Отдельные положения и замечания по данной проблеме разбросаны по другим частям и фрагментам "Великого восстановления наук".

Бэкон как мыслитель переходной эпохи принадлежал, естественно, не только веку грядущему, но во многом веку уходящему, поэтому в его историзме нетрудно обнаружить как элементы историзма ренессансного, так и свидетельства его стремления распространить на историографию требования общенаучного метода "новой индукции". В конечном счете именно эта тенденция и явилась указанием на начало "исторической революции". Однако в том и состоит трудность проблемы бэконовского историзма, что, вопреки мозаике разнохарактерных элементов, он "неразлагаем" без потери им своей специфики. Ведь именно в ее обнаружении и заключается суть исследуемой проблемы. Итак, только в сопоставлении историзма Бэкона с его же концепцией науки, с одной стороны, и концепцией истории, содержащейся в "искусстве истории" гуманистов XVI века – с другой, можно обнаружить искомую специфику историзма Бэкона. Повышенный интерес Бэкона к теории истории засвидетельствован его собственным признанием: "Из всех наук я уделил больше всего внимания и времени изучению истории и права". Это признание знаменательно во многих отношениях. Пока укажем на одно наиболее существенное.

В интересе Бэкона к "гражданской истории" нашло свое выражение общее в ту эпоху движение философии от традиционной метафизики и моралистики к истории как основанию опытного естествознания и наставнице в сфере морали. У зачинателей новой индуктивной логики история превратилась в инструмент самой эффективной критики метода всей традиционной науки. На почве новой логики история оказалась базисом всей системы наук, началом всех начал. Однако при этом следует учесть, что со сменой исторических эпох менялся смысл термина "история". Ко времени Бэкона господствующей являлась тенденция к наполнению его изначальным, классическим содержанием: "исследование", "описание", "узнавание". Следовательно, фактор времени в этом содержании практически отсутствовал, ибо "исследовалось" или "описывалось" событие, наблюдавшееся и засвидетельствованное как нечто неизменное, всегда тождественное себе, независимо от того, происходило ли оно в настоящем на глазах повествующего о нем, или в прошлом и воспринималось по описаниям других. Именно эта черта в содержании анализируемого термина рельефно выражена у Бэкона. Он с сарказмом относится к историкам, способным только беспорядочно приводить факты, "теряющим" себя и своих читателей "в мельчайших частностях", и заключал: "Среди всех писаний людей нет ничего более редкого, чем истинная и совершенная гражданская история". Для него же "писать историю" означало "служить у алтаря истины". Так он говорит о герое своей "Истории Генриха VII": "Я не льстил ему, а вдохнул в него жизнь настолько хорошо, насколько сумел, отстоя столь далеко от него и лишенный лучшего света". Для Бэкона история означала и способ бытия, и способ его познания. В первом случае историческое бытие оказывается по сути неподвластным течению времени, а связанным внешним образом с промежутком, в котором это бытие предстоит как упорядоченное многообразие. Соответственно этим определяется и способ первичного его познания – эмпирического и индуктивного, а именно: наблюдение единичных событий и явлений и описание их вневременной природы. Подчеркнем, что для Бэкона речь шла в подобном случае именно об "историческом" познании. Таким образом, гражданская история оказалась в поле зрения Бэкона не только потому, что, задавшись целью обозреть современное ему знание, он поневоле должен был включить в него и историю. Речь шла об интересе более глубоком и фундаментальном. В историческом знании Бэкон усматривал фактическое основание, на котором должно быть воздвигнуто здание новой гражданской науки. Тем самым, проблема принимала научно-философский характер. Только знание, извлеченное из частных документированных фактов и размышления по поводу их, а также вытекающие из них заключения "представляют подлинную ценность для практики в отличие от знания, в котором примеры лишь иллюстрируют абстрактные постулаты". Только наука, которая почерпнута из фактов, "легко находит обратный путь" – к фактам.

У Бэкона еще отсутствовала в сколько-нибудь развитой форме идея объективной, надличностной истории, которая в то же время не была бы историей провиденциальной. Поскольку же речь шла о гражданской истории, то она мыслилась им почти исключительно как история деяний отдельных индивидуумов, творивших ее. Исторические личности, "наделенные свободой воли", своими действиями изо дня в день замышляли и творили "события", из которых складывалась канва истории как действительности. Это и была та событийная гражданская история, которая по сути не знала различий между эпохами, кроме форм правления, состояния мира или войны, как и не ведала иных граней и разделений, помимо смены "актеров" или ареалов, в которых разыгрывалась драма истории. Такой и виделась Бэкону история как процесс, и в этом он уступал Жану Бодену, предшественнику социологической, объективной трактовки этого процесса. Если же от характеристики хода истории обратиться к ее структурным делениям, то и здесь мы как будто не столкнемся со значительными новациями, в сравнении с ренессансной традицией. Понятие "гражданское общество" раскрывается Бэконом, главным образом, как "государство": именно оно имеется чаще всего в виду, когда речь идет о "гражданском обществе". Очевидно, что в этом Бэкон оставался в границах и на почве ренессансной традиции. Вместе с тем, как это было вообще характерно для склада его мысли, концептуальный дар по поводу, казалось бы, незначительному, неожиданно прорывал "круг", очерченный указанной традицией, и Бэкон формулировал положения, столь поразительные по своей глубине и оригинальности, что ими зачастую предвосхищалась интеллектуальная история века грядущего. Так характеризуя особенности того вида историографии, которая именуется им "историей эпох" или "всеобщей", Бэкон резко противопоставлял ее традиционным "всемирным историям" не только на том основании, что последние сплошь и рядом представлялись ему "беспорядочной мешаниной" событий и сообщений, выхваченных из различного рода малодостоверных повествований, но и из-за стремления составителей таких "историй" начинать их едва ли не со дня творения. Бэкон же мыслил "всеобщую историю" не как механический свод "частных" историй, а как их синтез на основе того общего, что характеризует движение истории в различных ареалах, того "духа", который составлял специфику определенной эпохи всеобщей истории. Очевидно, что мысль Бэкона о внутреннем единстве, содержательной целостности и завершенности каждой из исторических эпох не укладывалась в концепцию событийной, субъективно творимой истории и приближалась к идее объективной надличностной истории.

Важность категории “исторического времени”, самый процесс ее формирования в историзме Бэкона требуют более пристального рассмотрения. Встречающееся как в латинских, так и в английских текстах Бэкона по видимости формальное и "нейтральное" употребление терминов "время" и "век" применительно к истории приобретает уже определенно содержательный, технический смысл – "эпоха". Это подтверждается во всех случаях, когда идея смены исторических эпох передается как "движение", "смена" времени. В этом плане характерно, что он рассматривал только свое время как предпосылку грядущего прогрессивного развития человечества, однако обозревая прошлое, он больше склонялся к циклической интерпретации истории, к идее "круговращения". Но что скрывается у Бэкона за таким словоупотреблением, как "время", "времена"? Лишь однажды мы неожиданно узнаем, что у каждого времени свои "нравы", что склонности и нравы магистрата могут совпадать или противоречить "нравам времени", что каждому времени свойственен свой "образ жизни", виды занятий, особенно ценимые и распространенные. И поскольку все эти черты эпохи не являются производными от характера властителя, а независимы от него, они и есть определение специфики данного исторического времени. И тем не менее сама неопределенность, расплывчатость определений этой совокупности черт эпохи ("характер", "нравы") как нельзя лучше свидетельствуют о том, насколько еще рудиментарной оставалась в представлении Бэкона категория “объективного исторического времени”. Но какой бы смысл ни вкладывался Бэконом в содержание понятия "дух времени", именно этот "дух" придавал "веку" печать неповторимого своеобразия и индивидуальности, в него историк должен был мысленно погружаться, духовно ему "уподобляться" для того, чтобы понять его и описать. Если судить по этим требованиям, которые Бэкон предъявлял историку, то он, явным образом, опережал развитие исторической мысли по крайней мере на два столетия, ибо, лишь на рубеже XVIII – XIX веков мы сталкиваемся с теми же в общем и целом требованиями, составлявшими вклад историков-романтиков в поступательное движение историзма. Однако, если попытаться приблизиться к пониманию смысла категории "дух времени", опираясь на косвенные данные, то мы окажемся отброшенными назад – к историзму Возрождения, поскольку речь шла о "нравах", зависевших от данного состояния мира и войны, процветания и упадка, обусловленных, в конечном счете, "характером правления".

Так или иначе, но концепция исторического времени, унаследованная от гуманистов Возрождения и заключавшаяся в приближении к "круговороту времени", подвела Бэкона вплотную к проблеме периодизации истории. "Провидению было угодно явить миру два образцовых государства в таких областях, как военная доблесть, состояние наук, моральная добродетель, политика и право. Это – Греция и Рим. Их история занимает срединную часть исторических времен. Известна более древняя, по отношению к упомянутым государствам, история, именуемая общим названием "древности" мира, равно как и последующая за ним история, именуемая "новой". Данная периодизация примечательна в ряде отношений. В отличие от трехчленного деления всеобщей истории, выработанного гуманистами Возрождения, в основу ее положена не история Европы (и, тем более, Италии), а история всего известного тогда "круга земель". Нетрудно заметить, что история Древней Греции и Рима оказалась в такой периодизации передвинутой с "начальной" точки отсчета светской (подчеркиваем, светской, а не священной) истории на середину шкалы. "Древности" же были таким образом приурочены к государствам, им предшествовавшим. В этом, несомненно, заключался сдвиг более чем конструктивный в сравнении с упомянутой периодизацией гуманистов. Вторая особенность бэконовской периодизации истории заключалась в совершенно немыслимом, с точки зрения гуманистов Возрождения, причислении средних веков, наряду с Возрождением, к одной и той же эпохе, новой истории. В представлении Бэкона, эта эпоха наступила после Юстиниана, "последнего из римлян". Впрочем, эта периодизация, весьма близкая по духу принятых в современной историографии концепций всеобщей истории, оказалась всего лишь мимолетным провидением далекого будущего. В более поздних работах Бэкона она больше не встречается. Зато, повторяются представления гуманистов о "темноте" тысячелетия между крушением Западной Римской империи и Возрождением. Так или иначе, но факт отступления Бэкона, пусть лишь в одном случае, от ренессансной традиции, сама возможность такого отступления, являются еще одним свидетельством смелости его мышления. В целом, значение категории "время" в системе воззрений Бэкона очень велико. Заметим в этой связи, что наряду с провиденциальным смыслом истории Бэкон вынес за пределы науки и столь характерную для средневековья позицию: "время-вечность". Вместо нее, на первый план выдвинулась позиция внутри самого времени: "прошедшее-будущее", в рамках которой "настоящее" выступает, одновременно, и разделительной гранью, и соединительным звеном. Перенесение центра тяжести в рассуждениях Бэкона о времени с модуса прошлого на модус будущего придавало историческому движению перспективу и качественную необратимость. Традиционное представление о "круговороте" приобретало постепенно характер линейной схемы смены времен и возраста мира. Суть истории все чаще отождествляется с поступательными изменениями, с прогрессом, вначале пусть лишь в движении наук и искусств.

Однако напрасно искать у Бэкона сколько-нибудь определенного ответа на вопрос: чем обусловливается смена исторических эпох? Лишь в его истолковании мифа о Прометее обнаруживаются подходы к возможным ответам: "Во всем многообразии Вселенной древние особо выделяли организацию и конституцию человека, что они считали делом провидения. Но особенно важно то, что человек, с точки зрения конечных причин, рассматривается как центр мироздания, так что, если убрать из этого мира человека, все остальное будет казаться лишенным головы, неопределенным и бессмысленным". И тем не менее человек как центр Вселенной и самое совершенное создание на Земле остался недовольным своей природой и неудовлетворенным самим собой. В этом свойстве человеческой натуры – никогда не довольствоваться достигнутым, а стремиться ко все более совершенному состоянию – Бэкон увидел разгадку движения истории в исходном ее звене. "Ведь те, кто безмерно превозносит человеческую природу или искусства, которыми овладели люди, кто приходит в несказанный восторг от тех вещей, которыми они обладают, не приносят никакой пользы людям, они уже стремятся вперед". Наоборот, "кто обвиняет природу и искусство, кто беспрерывно жалуется на них, те, безусловно, постоянно стремятся к новой деятельности и новым открытиям". Разумеется, подобный ответ остается в границах научной цели Бэкона – убедить современников и потомков в необходимости не доверять "божественный дар" "ленивому и медлительному телу", а связать "догматическую" и "эмпирическую" деятельность человека воедино. С точки зрения истории цивилизации в этом суждении гораздо больше смысла, чем в гуманистической концепции, рассматривавшей государство как важнейшее движущее начало человечества. Итак, в основе смены исторических эпох лежит "прометеев" статус человека, "школа Прометея". Характер каждой такой эпохи определяется мерой влияния на ход истории людей, принадлежащих к этой "школе". Тем, что историческая мысль рассматривала настоящее не только с позиций прошлого, но и будущего, она знаменовала крупный шаг вперед по сравнению с историзмом Возрождения. Историческое значение выдвинутых Бэконом положений в этой области было бы трудно переоценить. В самом деле, хотя к началу XVI в. учение Августина, отождествлявшее изменения с упадком и порчей, движением к "концу мира", уже было в значительной мере подорвано христианским гуманизмом Возрождения, однако его собственного исторического опыта и оптимизма хватило лишь на допущение возможности улучшений, прежде всего моральных и литературных. Два обстоятельства мешали христианским гуманистам сделать более далеко идущие выводы из данной ими весьма высокой оценки возможностей и призвания человека в этом мире: строгое соблюдение границ, предписанных Библией, и поиск эталонов человеческих доблестей и добродетелей в классической древности.

В целом идее прогресса принадлежит важное место в философско-историческом наследии Бэкона, хотя в этой линии его рассуждений нетрудно обнаружить непоследовательность и явные противоречия. Начать с того, что идея прогресса сформировалась у Бэкона, прежде всего, по сугубо специальному поводу: в связи с непрекращавшейся со времени позднего Возрождения до начала XVIII в. дискуссией между "модернистами" и "классиками" по вопросу о соотношении культурного наследия древности и культуры нового времени. Очевидно, что для преодоления завещанной Возрождением идеализации классической древности, рассматриваемой как непревзойденный эталон всего того, что вкладывалось гуманистами в труднопереводимое понятие "virtu", нужны были и более высокая степень секуляризации человеческой мысли, и более адекватное представление об истинном и мнимом в критериях и оценках сравнительных состояний, а главное, об истинных методах интеллектуальной деятельности и, тем самым, о ее исторических перспективах. Именно последнего недоставало всем современным Бэкону участникам данной дискуссии. Даже в тех случаях, когда христианские гуманисты говорили о достижениях своего времени, границей этого состояния всегда мысленно оставалась классическая древность. У этой границы всякое творчество мыслилось лишь как "подражание". Отсюда следовало, что всевозможные улучшения, предвидимые в будущем, оказались всего лишь "восстановлением утерянного", большим или меньшим приближением к былой вершине. Одним словом, категория “развития” в конечном счете сводилась к возврату к прошлому. В этой дискуссии Бэкон оказался на стороне "модернистов", усматривавших в свершениях человека нового времени образцы, "превосходящие" доблесть древних. Однако свою позицию он аргументировал не формально, а исторически, хотя при этом речь шла лишь об истории наук и механических искусств. Это не должно удивлять. Ведь Бэкон был создателем философии "новой науки", призванной по крайней мере в идеале, служить прогрессу материального производства. "Из двадцати пяти столетий, которые приходятся на науку и сохраняются в памяти людей, едва ли можно насчитать и выделить шесть столетий, плодотворных для науки. Пустынных и заброшенных областей во времени не меньше, чем в пространстве. Даже разумные и твердые мужи считают, что в мировом круговращении времен и веков у наук бывают некие приливы и отливы, поскольку в одни времена науки росли и процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в небрежении". Бэкон рассматривал смену эпох расцвета и упадка наук не как проявление некой циклической закономерности, заложенной в самом процессе научного творчества, а как следствие специфических условий, в которых в соответствующие эпохи развиваются науки и искусства. "Одни умы, – отмечает Бэкон, – склонны к почитанию древности, другие привержены новизне. Но лишь немногие умы могут соблюдать такую меру, чтобы не отбрасывать то, что должным образом установлено древними, и не пренебречь тем, что из предложенного новыми верно. Этим наносится большой ущерб философии и наукам, ибо это скорее следствие увлечения древним и новым, а не суждения о них. Истину же должно искать не в удачливости какого-нибудь времени, а в свете природы и опыта". То, что тысячелетний "средний век" "выпал" из истории науки, явилось следствием помех, стоявших на ее пути. Это церковь, политические режимы, схоластика: "Если бы в течение многих веков умы людей не были заняты религией и теологией и если бы гражданские власти не противостояли такого рода новшествам, то без сомнения возникли бы еще многие философские и теоретические школы, подобные процветавшим некогда у греков". Развитие наук и "механических искусств" в новую эпоху – с момента изобретения книгопечатания, магнитной иглы и географических открытий – намного превзошло достижения древних. "Наше время по развитию знаний вовсе не уступает, а в ряде случаев, и значительно превосходит те, что выпали на долю греков и римлян". Человеческий ум ненасытен. Получив в "новой индукции" ариаднину нить, ведущую не к словам о вещах, а к самим вещам, он будет все глубже проникать в тайны природы. С этих пор, развитие наук и искусств обрело необозримые горизонты. "Ведь именно в нашу эпоху земной шар каким-то удивительным образом сделался открытым и доступным для изучения. Правда древние знали о поясах земли и антиподах, но все это было результатом скорее логических рассуждений, чем путешествий и непосредственных наблюдений. Однако, чтобы какой-то маленький кораблик соперничал с самим небом и обошел весь земной шар по еще более сложному и извилистому пути, чем тот, по которому всегда движутся небесные светила, – это достижение нашего века. И эти удачи в морском деле, в изучении и познании земного шара вселяют в нас большую надежду на дальнейшие успехи в развитии знаний, тем более, что и то, и другое происходит в одну и ту же эпоху".

До тех пор, пока человеческий ум, блуждая по боковым тропинкам, был занят проблемами цели и методов исследования, развитие науки и искусств обнаруживало все признаки циклизма. Лишь одна область человеческой практики не знала перерывов в своем поступательном развитии: "механические искусства", основанные на законах природы, прогрессировали постоянно. Указывая на решающую причину этого явления, Бэкон пишет: "То, что основано на природе, растет и приумножается". Если бы науки "придерживались древа природы и питались бы от него, то не случилось бы того, что случалось на протяжении двух тысячелетий: науки остаются почти в одном и том же состоянии и не получают никакого приращения". Теперь же для них открылась возможность непрерывного развития по восходящей линии. Иными словами, движение исторического времени, пусть только в области опытных научных исследований поставлено Бэконом в прямую связь с заложенной в настоящем исторической перспективой. Именно этим было обусловлено возвышение Бэконом "своего времени" над прошлыми эпохами, включая и классическую древность. Хотя, времена Платона и Аристотеля именуются древностью в действительности применительно к ним следует говорить о раннем возрасте. "Великий возраст мира должно отнести к нашим временам, а не к более молодому возрасту мира, который был у древних. И подобно тому, как мы ожидаем от старого человека большего знания и более зрелого суждения о человеческих вещах, чем от молодого, так и от нашего времени следует ожидать большего, чем от былых времен, ибо, это есть старшее время мира, собравшее в себе бесконечное количество опытов и наблюдений". Но в объяснении гражданской истории Бэкон оставался на почве ренессансного циклизма. "Случается и так, – развивает он свою мысль, – что после периода расцвета государств вдруг начинаются волнения, восстания и войны, люди вновь проявляют худшие стороны своей природы, в деревнях и городах воцаряется опустошение, и тогда наступают времена варварства".

Итак, согласно Бэкону, возможен такой вариант развития общества как целого, когда после расцвета, оно по им самим не уточненным причинам, вдруг впадает в состояние нового варварства. Но самое удивительное в том, что и наука, единственный подлинно динамический элемент общества, также развивается циклами. "Даже разумные и твердые мужи считают, что в мировом круговращении времен и веков у наук бывают некие приливы и отливы". В сфере науки Бэкон разделяет циклическую концепцию только применительно к временам, предшествовавшим возникновению новой науки. Иными словами, наука развивалась циклически до тех пор, пока общество не осознало ложность путей ее движения – ее абстрактность, схоластичность и по сути беспредметность. Если же оно сумеет поставить себе на службу новую экспериментальную науку, то перед ним откроются поистине необозримые исторические горизонты. Совершенствования науки нужно ждать от последовательной смены поколений, сменяющих друг друга. Вывод предельно ясен: "Должно быть совершено обновление до последних основ, если мы не хотим вращаться в круге с самым ничтожным движением вперед".

История в системе наук

При анализе воззрений Бэкона на историю как действительность нельзя не обратить внимания не нередко встречающееся в его текстах выражение "законы истинной истории". О каких законах идет здесь речь? Скорее всего, о законах жанра, то есть историописания, именуемого Бэконом "истинной историей". Однако не могут не интересовать суждения Бэкона о возможности обнаружения в гражданской истории регулярностей, позволяющих историку формулировать определенные общие принципы, "аксиомы". С позиций "новой индукции" индивидуальное есть лишь исходное, отправное в процессе восхождения разума к общему, к закону. Объективной предпосылкой подобного метода является внутренняя, скрытая связь вещей – "событий" между собой. Действительное познание есть не что иное, как обнаружение этой связи между тем, что кажется обособленным и единичным, ибо, совершенно очевидно, что "хотя вещи разнородны и чужды одна другой, но они сходятся в законе". В этой связи самым примечательным является одно совершенно оригинальное для своего времени наблюдение Бэкона, которое свидетельствует о его прозорливости. Указывая на одну из специфических черт исторического закона, он пишет: "Легко заметить, что законы истинной истории настолько строги, что они лишь с большим трудом применимы к столь большому материалу (всеобщей истории), так что в результате, великое значение истории скорее всего уменьшается, чем увеличивается с разрастанием ее объема”. И в данном случае речь, по-видимому, идет скорее о "законе жанра", о специфике исторического описания. Но и в плане собственно исторической (не социологической) закономерности плодотворность этого наблюдения подтверждена опытом последующей историографии.

Как легко убедиться, сводить интересы Бэкона в области истории к ординарному для его времени кругу вопросов, которые трактовались в многочисленных экзерсисах гуманистов на тему "о пользе истории" и им подобные, означало бы пройти мимо самой сути его историзма. Так как в системе бэконовской философии науки история – это не только и даже не столько конкретная дисциплина, а, прежде всего, метод, фундамент научного основания мира – природы и общества, то правомерно заключить, что Бэкон по-своему "историзировал" научное познание в целом, поскольку проецировал на исследование природы процедуру, характерную, по его мнению, для историописания. Так в заключении первой книги "Нового Органона" говорится: "Если люди будут располагать надлежащей естественной и экспериментальной историей и проявят к ней прилежание, и при этом окажутся способными к двум вещам – оставить общепринятые мнения и понятия и удержать ум от самого общего, то они смогут прийти к нашему истолкованию". Итак, история как систематизированный опыт – такова фундаментальная предпосылка научной революции. "Без естественной и экспериментальной истории, которую мы предлагаем создать, в философии и науке не могло и не может быть никакого прогресса, достойного рода человеческого". Сам призыв Бэкона приступить к документированию всех небесных и земных явлений как наблюдаемых непосредственно, то есть в данное время, так и сохранившихся в памятниках письменности, являлся формой осуждения традиции умозрительной науки, рассматривавшей углубление в детали действительности как занятие, недостойное философского ума.

В той же степени, в какой с помощью идеи "истории" Бэкон создал "новую науку о природе", он воссоздавал и натуралистическую науку гражданской истории. Во всех рассуждениях гуманистов XVI в. о методе применительно к истории речь шла главным образом об истории как специфике жанра литературы. Даже Боден, приблизившийся к идее истории, остался чужд мысли об универсализме логических проблем научного познания как такового. Возведение же Бэконом гражданской истории в ранг науки означало распространение на нее тех же логических процедур, которые предусматривались "новой индукцией" при составлении естественной и экспериментальной истории. Отныне не оставалось принципиальной разницы между исследованием "событий" и "деяний" людей. Исходный принцип становился общим: сначала наблюдения, затем – рассуждения. Новая логика мыслилась как универсальный инструмент науки "истории" в широком смысле этого слова независимо от того, идет речь об истории естественной или гражданской. Именно поэтому столь новаторский шаг в истории историзма выглядит в контексте предложенной Бэконом классификации наук как нечто само собой разумеющееся. Все науки он делит на три больших раздела в соответствии с тремя способностями человеческой души: история соответствует памяти, поэзия -воображению, философия – разуму. В свою очередь, история делится на естественную и гражданскую. В естественной истории рассматриваются явления и факты природы, в гражданской – деяния людей. "История имеет дело с индивидами, которые рассматриваются в определенных условиях места и времени". Бэкон распространил новую логику на все области познания. И в предложенной им классификации наук он остался верным этому принципу. "Историю и опытное знание мы рассматриваем как единое понятие". Так же, как он предложил 130 тем для составления "частных историй" природы, он дал перечень 28 отдельных направлений гражданской истории, подлежащих изучению. Каждая из этих отраслей делилась на "подразделения". Обращает на себя внимание выделение им в самостоятельный "вид" гражданской истории, истории наук и искусств, которую он называет также механической и экспериментальной историей. Он объяснял повышенный интерес к этой "отрасли" истории тем, что роль наук и искусств представлялась ему крайне значительной. С точки зрения Бэкона, она призвана исследовать взаимоотношения природы и человека, тогда как до него природа рассматривалась как нечто совершенно отличное от искусства, а это, утверждал он, "пагубная идея", ибо она отрицает способность человека изменить природу, преобразовать ее или потрясти до основания. Подлинной истории наук, по мнению Бэкона, еще не создано. Поэтому он подробнейшим образом говорит о ее предмете, способе создания и практическом назначении, разрабатывает точную схему и намечает методы работы историка в этой области.