Исторический метод Болингброка

В многогранном идейном наследии Болингброка (1678–1751 гг.) наиболее видное место принадлежит его исторической мысли. Его вклад в европейскую историческую мысль ХVIII века был столь значительным, что лишь по недоразумению он до сих пор не занял место наряду с Вико, с одной стороны, Вольтером и Юмом – с другой. Его "Письма об изучении и пользе истории "(1735 г.) являются выдающимся памятником исторической мысли Просвещения первой половины ХVIII в. Во многом созвучные труду Жана Бодена "Метод легкого познания истории" (1566 г.), "Письма" Болингброка, поскольку речь идет об историческом методе, отличаются неизмеримо более последовательным рационализмом и религиозным скептицизмом. От близкой по названию работы соотечественника Болинброка Дегори Уира, созданной в 30-е годы ХVII в., "Письма" отделены целой исторической эпохой интеллектуального развития Западной Европы в целом и в Англии, в частности. Помимо этого, даже в литературном отношении две работы несопоставимы, как несравнимы блестяще разработанный оригинальный замысел и скучная компиляция ходовых идей.

Впервые "Письма" Болингброка в Англии были изданы посмертно в 1752 г., а через два года увидело свет первое собрание его сочинений. В Англии в ХVIII в. вышло пять изданий "Писем", в ХIХ – два и в ХХ в. – одно сокращенное издание (1932 г.). Первое издание "Писем" на французском языке также датируется 1752 годом, а всего в ХVIII в. во Франции было пять изданий. На немецком языке в ХVIII в. "Письма" издавались четырежды, впервые – в 1758 г. Первое итальянское издание относится к 1770 году, второе – к 1808. Таким образом, если судить по числу оригинальных изданий на родине и переводных за рубежом, нетрудно заметить, что из всех работ Болингброка наибольшей известностью пользовались именно его "Письма".

Теория истории

Каким должен быть исторический метод для того, чтобы история приносила максимальную пользу живущим поколениям? К этому вопросу Болингброка вплотную подводит опыт критического рассмотрения античной историографической традиции и критика Библии как исторического источника. С другой стороны, в качестве политического мыслителя и критика правления вигской олигархии, Болингброк не мог не обратиться к историческому опыту как Англии, так и Западной Европы в целом, чтобы обосновать отстаиваемые им политические принципы и оправдать политический курс в годы, когда он вершил судьбы своей страны. "Письма об изучении и пользе истории" являются уникальным памятником исторической мысли не только английского, но и европейского Просвещения. Их уникальность в том, что в них воплощена не теория исторического процесса как таковая, а теория истории как область знания, сфера духовной деятельности человека. Этот интереснейший поворот проблемы в сторону познавательно-методическую сочетается с широким пониманием области исторического, включением в нее значительных элементов смежных дисциплин – политики и социологии, этики и права, этнологии и рациональной критики библейской традиции. Перед нами такое широкое осмысление истории как науки, которое превратило ее в своего рода философский синтез всей тогдашней гуманистики. Именно поэтому "Письма" могут рассматриваться как яркое воплощение идей раннего английского Просвещения в этой области. "Письма" адресованы реальному лицу – молодому аристократу, лорду Корнбери, правнуку графа Кларендона – автора знаменитой "Истории Великого мятежа" в Англии 1640-1660 гг., пожелавшему узнать мнение Болингброка о методе изучения и пользе истории. Этим обусловлены были и манера изложения – не строго академическая, а в виде эссе, записей живой непринужденной беседы, и свобода цитирования авторитетов, и отбор тем, подлежащих рассмотрению, и, наконец, компоновка материала. Обращение к этому сюжету не было случайным поворотом научных интересов Болингброка. Достаточно упомянуть, что Свифт и Дефо в Англии, Монтескье и Вольтер во Франции в различное время и в разных масштабах предпринимали историографические опыты. Как и многие другие выдающиеся умы того времени, Болингброк рассматривал историю не только в качестве достойнейшего приложения интеллектуальных усилий, но и как решающий аргумент в идеологической и политической борьбе. Со времен Макиавелли и Гвиччардини, в среде гуманистов утвердилась мысль, что наряду с классической образованностью наличие личного политического опыта является важнейшей предпосылкой успешного решения историографических задач. Ни в том, ни в другом Болингброк недостатка не испытывал. Вот почему его обращение к историческим сюжетам было бы в ту пору не только правомерной, но и органической чертой биографии просветителя-философа и политика.

Значительный интерес представляет вопрос об истоках исторических воззрений Болингброка. Нет сомнений, что он широко использовал античную традицию в данной области, которую хорошо знал и часто довольно точно цитировал по памяти. Из древних историков наибольшим вниманием его пользовались, по-видимому, Дионисий Галикарнасский и Тацит. Не менее широко он был знаком и с гуманистической мыслью, по крайней мере начиная с Лоренцо Валлы, Макиавелли и Гвиччардини. Остается открытым вопрос, в какой мере Болингброк был знаком с сочинениями итальянских теоретиков в области исторического метода, авторов широко известных в ХVI в. "искусств истории". Вероятнее всего, они ему были известны в изложении английских и французских авторов. Зато трактат Бодена он не только хорошо освоил, но временами вступал в полемику с ним, оспаривая ряд его положений. Наконец, если судить по именам историков ХVII – начала ХVIII в., упомянутых в письмах, Болингброк был хорошо знаком с трудами представителей эрудитской школы, которые служили мишенью для ядовитых стрел, направленных против извращения ими смысла и метода истории как науки. Во всяком случае несомненно одно: "Письма" Болингброка при всей оригинальности постановки в них проблемы исторического метода находятся полностью в русле европейской гуманистической традиции. Более того, их оригинальность в том и заключается, что эта традиция неизмеримо более последовательно развита и значительно обогащена крупными завоеваниями рационализма в ХVII – первые десятилетия ХVIII в.

Сколько-нибудь подробный анализ смыслового содержания "Писем" потребовал бы специальной книги. Мыслители Просвещения умели облечь в изящную форму глубокое и многогранное содержание. Ощущение "общедоступности", предельной "простоты" возникает при чтении "Писем" Болингброка. И самое большее, к чему можно стремиться в данном случае – это показать, насколько подобное впечатление обманчиво. К тому моменту, когда Болингброк приступил к созданию "Писем", гуманистическая "школа" в этой области даже в Англии насчитывала два с лишним столетия. Постепенное угасание в ней живой мысли легко обнаружить даже чисто внешне: наблюдая, к примеру, как труды по "теории истории" из литературы для домашнего чтения превращаются в литературу специальную, доступную только посвященным. Болингброк характеризовал гуманистическую историографию своего времени как лишенную философского духа и способа. Она слишком поглощена частными событиями, не приводящими к "обобщениям" и "урокам", которые можно изучить и которые могут служить "моделями для подражания". Их истории не только не способны сделать людей более мудрыми и более добрыми гражданами, но оставляют их "болтающими педантами". Гораздо важнее обширной эрудиции этих ученых практическое знание: как вести частную и публичную жизнь, чему служит подлинная история, чему она учит? Если же история этого не делает, она бесполезнее старой газеты или простого свода бесполезных анекдотов. "Письма" Болингброка оказались со всех точек зрения трудом истинно новаторским, ломающим "академические" каноны. Они ставили новые проблемы, предлагали новые решения и, наконец, сменив стиль эрудитских трактатов стилем философской беседы, снова оказались книгой, "доставляющей удовольствие и побуждающей к размышлению". Новаторский характер своего труда хорошо осознавал сам Болингброк, заметивший в открывающем "Письма" обращении к своему корреспонденту, что изложенные в них суждения очень отличаются от тех, которые... являются общепринятыми. То, что отличает "Письма" Болингброка от традиции и обеспечило им особое место, может быть сведено к четырем сюжетам. Первый из них заключается в ответе на более чем традиционный вопрос: чем продиктован интерес людей к истории? Для одних чтение не что иное, как забава, для других – средство заполнить свой пустой ум массой фактов, анекдотов, сентенций, используя все это для того, чтобы скрыть бедность собственного воображения и пустоту ума. Для третьих это уже профессия: сами нисколько не обогащаясь и не становясь более мудрыми в ходе своих занятий историей, они делают многое, чтобы облегчить занятия другим (снимают хорошие копии с дефектных рукописей, составляют словари и так далее), за что, несомненно, заслуживают благодарности. Наконец, четвертая категория людей, "самая презренная" в глазах Болингброка, – это люди большой учености (некоторые из них даже добиваются славы), строители бесконечных "собственных систем" истории и хронологии из одних и тех же немногочисленных и разрозненных отрывков, произвольно сочленяемых и толкуемых вкривь и вкось. Все эти системы являются лишь видимостью, заколдованными замками. Отсюда цель автора: рассеять колдовство, рассмотрев беспристрастно, на каком фундаменте эти замки воздвигнуты.

Цель труда изложена предельно четко в "Обращении к милорду": противопоставить господствующим эрудитским представлениям об истории и методам ее построения взгляд на вещи с философских позиций последовательного рационализма и строго "экспериментального" метода. Независимо от того, как выполнена эта задача в "Письмах", сама по себе ее формулировка являлась крупным завоеванием исторической мысли того времени, проложившим широкую дорогу историографии Просвещения. О том, насколько глубже этот взгляд проникал в суть вещей в сравнении с суждениями по тому же вопросу гуманистов ХVI века, которые не шли дальше чисто прагматических целей: обучения, воспитания, получения удовольствия и т.п., легко заключить по первому же определению причин непреходящего интереса людей к истории: "Нет ничего естественнее в жизни, чем любовь человека к истории, – это ведь любовь к самому себе". Очевидно, что мысль об истории как о чем-то неотделимом от человеческой природы могла возникнуть лишь тогда, когда сам человек и общество предстали в качестве "органического элемента" системы природы, на который распространяется действие естественных законов. Следовательно, влечение человека к истории – одно из проявлений неизменной человеческой природы, движущим принципом которой выступает себялюбие. Иными словами, интерес к истории – это не мода или забава, а непреходящая, вечная морально-этическая потребность человека, диктуемая его жизненными интересами. И если эти интересы стали особенно наглядными со времени Ренессанса, то вовсе не потому, что раньше их не было, а потому, что сама история возродилась только в эту эпоху. В данном суждении нельзя не увидеть важного достижения рационализма, усмотревшего истоки историзма не в "воле Божьей", а в человеческой природе. Однако, если интерес к истории столь же исконный, как и моральный закон, это не значит, что столь же неизменны проблемы истории, привлекающие внимание поколений. В отличие от ранних гуманистов Болингброк занял в этом вопросе историческую позицию. "Мы полагаем, – писал он, – будто вещи, волнующие нас, будут волновать и наших потомков". С этим он не согласен, считая, что в действительности вещи, волнующие каждое поколение, подсказываются ему его настоящим, а не прошлым. Хотя эта мысль не получает дальнейшего развития и обрывается на полуслове, ее важность в смысле предвосхищения позиции позднейшего историзма трудно переоценить.

По всему видно, что Болингброк был близок к мысли о постоянной смене исторических процессов. Между тем со времени Возрождения широкое распространение получило противоположное суждение. Это заблуждение побуждает людей воздвигать монументы, прославляющие "деяния" своего или предшествующего времени в уверенности, что их слава неувядаема. Такова почва, питающая "поэтическую историю", которая апеллирует к чувствам, страстям, воображению. Для такой истории проблемы истинности не существует, вымысел так же хорош, как и быль. Она всегда пробуждает любопытство и страстный интерес. В этом повинна сама природа предмета истории: она открывает доступ к изучению истории каждому, кто умеет читать, независимо от его способности самостоятельно осмыслить прочитанное. Второй тип историописания – рационалистический, апеллирующий к разуму. "Но какая жалость, – восклицает Болингброк, – даже лучшие книги по истории столь редко обращаются к разуму". Жалость потому, что остается неиспользованной громадная познавательная возможность: ведь то, что природа сделала столь приятным для чувств, разум мог бы сделать и наиболее полезным приложением ума. Мог бы, но не делает, потому что таков господствующий ныне метод историописания. Болингброк оказался по сути первым английским теоретиком истории как науки, вскрывшим наличие в недрах гуманистической историографической традиции двух принципиально различных типов историописания, обозначив их как история "эмоциональная" (поэтическая) и "рационалистическая". Первая заботится об "удовольствии", но не о пище для ума, создает "чтение", чтобы ублажить праздность. Между тем, как этого и следовало ожидать от философа Просвещения, мыслителя-рационалиста, Болингброк полагал, что подлинный смысл изучения истории и подлинная польза от нее достижимы на пути рационалистической историографии. Она одна способна возбуждать деятельность ума, что в одинаковой степени страшит и людей праздных, и людей любознательных. Но в чем же в таком случае заключается практическая польза истории, чему учит она, чему служат занятия ею? Оригинальность ответа на этот вопрос состоит в том, что на первый план выдвигается проблема практического значения не индивидуального, а социально-исторического опыта, фиксированного и обобщенного в истории, и его роли в жизни общества и человека. В полном соответствии с последовательным эмпиризмом, опыт в данном случае рассматривается Болингброком как единственный путь созидания вообще, и социально-политического – в частности. Социально-исторический опыт, опыт поколений, исторических эпох – путеводная нить не только в жизни отдельного человека, но и в судьбах общества в целом. До этой мысли гуманизм в ХVI веке, как известно, так и не добрался. Опыт возможен в двух формах: в форме современного и форме исторического. Для отдельного человека первая из указанных форм – личный опыт, для целого общества – опыт политический. Что же касается исторического опыта, то, отдавая предпочтение опыту собственному в сравнении с "чужим", Болингброк вместе с тем подчеркивает глубокую связь и зависимость первого от второго и тем самым поворачивает всю проблему социального опыта совершенно неожиданной стороной. Так, он предлагает рассмотреть вопрос: много ли почерпнет субъект из современного опыта без знания опыта прошлых поколений? Ответ Болингброка на этот вопрос должен рассматриваться как веха на пути к историзму ХIХ века. "Исторический опыт абсолютно необходим для того, чтобы подготовить нас к пониманию опыта собственного и чтобы сопровождать нас, пока мы ему обучаемся, то есть, по сути, на протяжении всей нашей жизни". Даже гений, подчеркивал он, никогда не будет сиять в полную силу и не совершит всего, на что способен, если только не дополнит свой собственный опыт опытом других людей и других времен. Что же касается простых смертных, опирающихся только на свой собственный опыт, то они в социальной науке являются всего лишь полузнайками. Итак, трактовка вопроса об историческом опыте в "Письмах" Болингброка отличается не узкой прагматикой, а поистине философской широтой. Из нее вытекает, что историческое познание – предпосылка и базис человеческого познания в целом. Повествуя о прошлом, история в действительности раскрывает каждому поколению суть его "настоящего", собственного опыта. Иными словами, без исторической перспективы человек не может уразуметь уроки собственного опыта и воспользоваться ими. Отсюда следует, что человеку надлежит учиться истории до того, как он вступил на стезю самостоятельной жизни; она готовит его к жизни разумной. За чрезмерную самонадеянность в юности человек платит слишком дорогой ценой.

В исторической мысли Болингброка переплелись две тенденции, которые, хотя и являлись в равной степени реминисценциями историзма позднего Ренессанса, тем не менее сыграли далеко неоднозначную роль в формировании историзма Просвещения: тенденция дидактическая и тенденция пирронизма. Поскольку речь идет о первой из них, то Болингброк неоднократно возвращается к особенности истории как рода литературной деятельности в ее воспитательной функции. Иными словами, практический, утилитарный, а вовсе не познавательный, научный смысл оправдывает занятия историей. В этом видении историческое событие привлекает внимание не с точки зрения внутренней сути и его объективного значения, его места в движении истории, а с точки зрения его "обучающей" силы, его способности служить "образцом", "примером" в процессе морального и политического воспитания читателя, наставления его на путь добродетели в частной и публичной жизни и отвращения от зла и порока. Одним словом, "сделать людей более мудрыми и лучшими", извлечь пользу для общества, способствовать счастью человечества – вот цель, оправдывавшая интерес к историческому прошлому, этому неисчерпаемому источнику "воспитывающих примеров". Она должна преследовать не частные, профессионально ограниченные цели, а решать общефилософские задачи, которые затрагивают в каждую эпоху животрепещущие интересы человечества. Конкретизируя задачи изучения прошлого в общем и целом в русле гуманистической традиции, Болингброк верит, что это школа мудрости и морали, лучшее средство для "совершенствования человеческой природы". Цель любой философии и любых политических теорий должна состоять в том, "чтобы улучшить нас как людей и граждан. Занятия, не имеющие целью совершенствование нашего морального облика, не могут считаться философскими, а являются лишь средством достижения личных целей и удовлетворения личных интересов за счет общества. Любые сочинения такого рода заслуживают сожжения, а их авторы, подобно Макиавелли – голодной смерти в тюрьме". Вместе с тем история – это школа политики, поэтому она особенно важна для государей. Если история не делает нас более мудрыми и полезными гражданами, равно как и лучшими людьми, то изучение ее – занятие бесполезное. Мы должны всегда помнить, что история есть философия, обучающая нас поведению в частной и общественной жизни. Однако в этой традиционной для гуманистов установке мы сталкиваемся с одним замечанием, мимо которого не может пройти историк исторической мысли: "История содействует преодолению провинциальной ограниченности народа" и, что еще более знаменательно, знакомя с жизнью и нравами других народов, "содействует преодолению в сознании людей этнических и религиозных предрассудков и мнения о своей расовой и национальной исключительности, которое является следствием невежества". В то же время история пробуждает чувство патриотизма и привязанность к своей стране, поскольку раскрывает всю меру ее своеобразия, "непохожести" на другие страны. Наконец, история решает одну собственно историческую задачу: воздает деятелям прошлого по заслугам, восстанавливая "историческую справедливость". Иными словами, вслед за гуманистами ХVI века Болингброк верил в этическую природу историографической задачи. Однако при ближайшем рассмотрении иллюзия "историзма" полностью рассеивается. Во-первых, потому, что "морализирующая" история чаще всего основана на критериях морали вовсе не исторических, а современных. Во-вторых, превращение истории в "трибунал" сопровождается сплошь и рядом тем, что к "суду" в действительности привлекают не столько прошлое, сколько настоящее под вуалью прошлого; судят не правителей, ставших достоянием истории, а правителей живых, выступающих в таком случае под историческими именами. Подобные "истории" впечатляли, как роман или драма, они воспринимались как "нерв" живого настоящего. Однако благодаря чему же "примеры", почерпнутые из истории пусть самых отдаленных времен, сохраняют свою "жизненную силу" для людей? Обращаясь с этой точки зрения к теории дидактической истории, нетрудно обнаружить, что в основе ее лежало убеждение в неизменном характере человеческой природы. Если пример того, как люди действовали в прошлом в данной ситуации, релевантен для людей всех последующих времен, столкнувшихся с подобной ситуацией, это объясняется тем, что природа человека не подвержена влиянию истории. Из этого следовало, что должны повторяться не только ситуации, в которых люди некогда оказывались, но и реакция людей, оказавшихся в них. На этом убеждении основывалась идея повторяемости истории, разделявшаяся наиболее крупными представителями ренессансного историзма, в частности, Макиавелли.

Поскольку все народы, вовлеченные в историю, проявляют одни и те же устремления и желания, постольку нетрудно заметить наличие в истории каждого из них одних и тех же циклов, повторяющихся почти в неизменном порядке. Вот почему история одного народа столь поучительна для других. В развитие этой идеи Болингброк писал: "Имеются определенные общие принципы жизни и поведения, которые всегда должны быть истинными, ибо они находятся в согласии с неизменной природой вещей. Тот, кто изучает историю, их быстро различит и соберет и, поступая таким образом, вскоре составит себе представление об общей системе государств и политики, основанной на наиболее прочном фундаменте". Консервативное направление общественной мысли Просвещения в этой связи подчеркивало не столько неизменность естественных предпосылок, сколько роль исторической традиции. Естественные законы человеческого поведения обнаруживаются не в природе, а в истории. Из этого следовало неприятие приверженцами данного направления философии, место которой, в качестве источника мудрости, отводилось истории. В то время, как первая была способна лишь на "абстрактные" предписания, вторая основывала свои уроки на опытном знании. Эта оппозиция науки, обучающей посредством наставлений, и науки, которая обучает на примерах, восходит к греко-римской древности. О предпочтении истории в сравнении с философией в делах практической политики писал Полибий: "Платон нам говорил, что дела человеческие лишь тогда пойдут на лад, когда либо философы станут королями, либо короли изучат философию. А я сказал бы, что с историей все будет хорошо только тогда, когда либо люди дела примутся за писание истории, или будут рассматривать упражнение в практических делах в качестве необходимой предпосылки историописания". Бэкон моральным доктринам Аристотеля и Платона противопоставлял сочинения историка Тацита, в которых наблюдения по тем же вопросам гораздо ближе к жизни. На этом основании Бэкон заключает: "Поэты и историки являются лучшими докторами в этой области знания". Болингброк разделял презрительное отношение к греческой философии, подчеркивая ее "непрактичность". Однако в более широком плане в этом лишь проявлялось его скептическое отношение к абстрактным спекуляциям. В этом он следовал за Локком, нападая на "воображаемые фантазии" метафизических спекуляций. Сила ума ограничена, и человек должен приспособить себя к ограниченности своих способностей. Мы обязаны прилагать к себе самим то, что видим случившимся с другими людьми. Обучение посредством наставлений имеет и другой недостаток – оно опирается на авторитет других и зачастую требует длительную цепь умозаключений. В то же время приводимые нами примеры обращены к нашим чувствам, равно как и к нашему пониманию. Изучение опыта других людей и других времен при сталкивании его с нашим собственным является гораздо лучшим подходом к первым принципам, чем абстрактные спекуляции этики или тех идей, о которых говорят платоники. Высказав свое согласие с тем, что история – это философия, наставляющая на примерах, Болингброк тем самым утверждал, что в качестве руководства в жизни история заменяет философию, тем самым история становится тем, чем она некогда была и чем должна быть – наставницей жизни.

Наконец, еще один аспект дидактической истории: эта история вторгается не только на территорию философии, но и религии. Дохристианские гуманисты полагали, что порочный человек побуждается страхом вечного посрамления. Вечная хула оказывалась средством куда более эффективным в борьбе с опасностью торжества порока и в глазах христианских антигуманистов. Христианство всегда обещало в качестве побуждения к добродетельному и моральному поведению вечную славу в другой жизни. Дидактическая история поставила на место ожидаемого вознаграждения в загробной жизни имя и репутацию в потомстве. В третьем письме Болингброк рисует "власть историка" близкой к богоподобной – дарить славу, очарование долгой и яркой репутации и вселять страх остаться для потомков преступником. Эту черту дидактической истории нельзя недооценивать: в секуляризованную эпоху она служила той же моральной цели, что и христианские рай и геенна огненная в эпохи религиозные. "Письма" Болингброка – великолепное воплощение этой традиции. В них содержится горячий призыв к людям, в особенности к правителям, стать лучше и мудрее. Изучение истории – лучшее средство гражданского воспитания, умения ставить служение общественным интересам выше частных. В итоге для Болингброка историк заменил не только философа, но и духовника. Может показаться глубоким противоречием сочетание столь возвышенной концепции истории с нападками на труд антикваров. С высоты гуманистических принципов Болингброк выказал глубокое презрение к их труду: их эрудиция, как нечто, лишенное смысла, заслуживает лишь иронии. Историками для Болингброка являлись только создатели исторических повествований; знатоки же древностей, генеалогий, хронологий ими не являются и их занятия недостойны историка. Обращаться к архивным документам в глазах Болингброка казалось "противоестественным". Правда, к традиционной оппозиции между бездумными анналами и историческим повествованием, в идее Болингброка относительно истории прибавилось требование к историческому труду оказывать предпочтение общим наблюдениям перед нанизыванием фактов. Это и означало требование писать историю философски. По мнению Болингброка, цель историка, независимо от того, насколько она им осознана, заключается в защите и оправдании, либо в обвинении и отрицании настоящего. Но в таком случае напрашивается вопрос: как решает Болингброк проблему истины в истории? Ответ на этот вопрос принципиальной важности в значительной мере был дан в определении истории как философии, обучающей на примерах. В этом определении выражена суть теории исторического познания Просвещения. В самом деле, если история – род философии, то ей надлежит четко различать достоверность исторического факта, с одной стороны, и историческую истину в философском смысле, с другой. Истинность отдельных фактов еще не гарантирует истинной целостности истории, в то же время истинность истории в философском смысле явно зависит от ее фактической основы. Ни в одном из указанных смыслов современная Болингброку историография его не удовлетворяла. Их взаимосвязь оставалась не до конца выясненной теоретически, а цель совместной реализации почти никогда не преследовалась в одном и том же труде. Если эрудитская историография буквально подавляла читателя массой фактов, то философские рассуждения на исторические темы в общем мало считались с фактами. Труды эрудитов Болингброк расценивал более чем скептически. Он считал, что, за исключением ближайших к нему столетий, в истории царила невообразимая разноголосица и путаница в хронологии событий, в их описании и тем более – в объяснении. Источники библейские, как и классической древности, крайне ненадежны, содержание их неясно, а толкования, считающиеся общепринятыми, в действительности произвольны, в них масса пробелов и сознательных фальсификаций. К тому же единичный и неповторимый характер многих сообщений исключает возможность их критической проверки. В результате, легендарное зачастую все еще фигурирует в качестве достоверного, конъюнктуры принимаются за доказанное и установленное, риторика скрывает отсутствие достоверных фактов.

Болингброк отдал дань и тенденции исторического скепсиса – пирронизму. В круг идей исторического пирронизма он был введен во время своей вынужденной эмиграции во Францию. Уже в 1719 г. он писал: "То немногое, что я в молодости читал по древней истории, убедило меня, что невозможно иметь какое-либо положительное знание о событиях того времени. Историческая и хронологическая системы, о которых ученые рассказывают с такой убежденностью, основаны только на мнениях. Если бы мы располагали книгами греков, от которых до нас дошли только названия и фрагменты, мы осознали бы, сколь неопределенной, туманной и противоречивой является традиция этих стран". Античная традиция – не более чем собрание басен, раскрывающих только невежество и уголовные склонности людей отдаленных времен. Если вспомнить, что нечто подобное было сказано в пору, когда классицизм еще торжествовал во многих областях человеческого духа, то перемена покажется поистине революционной. В оправдание своего равнодушия к древним периодам истории Болингброк приводит еще один аргумент. Если история рассматривается как школа практического знания, то каким свойством обладают те ее сведения, которые относятся к новой истории, начиная с ХV века, ибо именно тогда "завязывались" многие явления, получившие свое завершение только теперь, "на наших глазах". Это все еще живая история, во многом доступная непосредственному наблюдателю. Помимо всего прочего, и документально эта история обеспечена намного лучше других эпох. Однако и к источникам, близким к нам по времени, надо относиться критически. Критике источников Болингброк отводит важное место в историописании. "Поистине должен быть слеп тот, кто принимает за правду историю какой бы то ни было религии или народа, а в еще большей мере – историю какой-либо секты или партии, не имея возможности сопоставить ее с другой исторической версией. Здравомыслящий человек не будет так слеп; не на единственном свидетельстве, а на совпадении свидетельств станет он утверждать историческую истину. Если совпадения нет вовсе, он не будет доверять ничему; если оно есть хоть в чем-то немногом, он соразмерит соответственно свое согласие или несогласие. Критика извлекает из различных авторов всю историческую правду, которая лишь частично могла быть найдена у каждого из них в отдельности. Когда искренность изложения факта вызывает сомнение, мы добываем истину, сопоставляя различные сообщения, подобно тому, как мы высекаем огонь, ударяя сталью о кремень". Историк в состоянии самостоятельно принять или отвергнуть суждения авторов, сделав соответствующие поправки в зависимости от конкретных обстоятельств. В своей критике источниковой базы античных разделов всемирной истории и исследовательской процедуры историков-эрудитов, Болингброк в значительной мере предвосхитил критические методы в источниковедении ХIХ века. Но он не распространяет скепсис на новую историю, обеспеченную достаточно достоверными источниками. Весьма скептически относится Болингброк к Библии как историческому источнику. Священные сказания, утверждает он, стали традицией, а традиция сделалась историей. Нелепость многих сказаний была очевидна даже для святых отцов церкви. "Святой Иероним, например, смеялся над рассказами о 72 старцах, чьи переводы совпадали слово в слово, хотя каждый действовал самостоятельно, и при этом никто не имел возможности общаться друг с другом". Напрасно искать в Библии последовательное изложение истории либо систему хронологии – авторы ее книг никогда не имели в виду ни то, ни другое. Общий вывод Болингброка относительно Библии знаменателен: представление о священном характере ее текстов неправомерно распространяется на все их содержание, между тем все они должны быть подвергнуты свободной критике разума. Итак, ни священная, ни гражданская история не располагают четкими и полными сведениями о происхождении древних народов и о великих событиях древних веков, аутентичными материалами для освещения ранних периодов всеобщей истории. Таким сугубо критическим отношением Болингброка к историческим повествованиям, относящимся к древним периодам истории народов, в значительной степени объясняется его совет сосредоточить внимание на новой истории, начинающейся для него с конца ХV века. По его мнению, история с умыслом и систематически фальсифицировалась во все времена; предубеждение и пристрастие являлись причинами произвольных и непроизвольных ошибок даже в лучших из историй. Преднамеренная систематическая ложь практиковалась и поощрялась из века в век. Инициаторами лживого духа в истории были церковники; от них этот дух перешел к другим – с целью прославить древнейшую историю, облагородить своих предков и представить их в блеске мирных дел и военных триумфов. Однако это не может служить основанием для безграничного скепсиса в отношении всей истории. Болингброк выступает против механического распространения его на новую историю. Множество историй, хроник и мемуаров, заполнивших библиотеки со времени возрождения наук и начала книгопечатания создают в общем аутентичную базу для нее. Именно поэтому, а отнюдь не всегда исходя их степени важности предмета, он выводит правило: "Если нить темных и неясных преданий служит введением в историю, как это обычно бывает, мы должны касаться ее осторожно и проходить, не задерживаясь и не придавая им большого значения". С представлениями о прошедших периодах следует иметь дело лишь в самом общем виде. До ХV века историю следует лишь читать, а после этого – изучать ее. Для живущих в ХVIII веке таким периодом является конец ХV века, когда в европейской жизни начались те события и перевороты, которые привели "к обширным переменам в нравах, обычаях и интересах отдельных народов". Изучая этот период, нет необходимости читать многочисленные мемуары, частные письма, государственные акты и другие документы целиком, но обязательно все их следует тщательно просмотреть и сравнить друг с другом.

История – род философии

Обоснование Болингброком тезиса о предпочтительности изучения новой истории влечет за собой более общую и принципиально важную проблему: как представляется ему ход самой истории и что в этом потоке должно больше всего привлечь наше внимание? В видении мыслителей Возрождения история все еще ограничивалась по преимуществу субъективной, человеческой стороной, в результате чего все сводилось к личным качествам исторических личностей и связям между ними, к личным побуждениям и поступкам правителей и их ближайшего окружения. Однако Болингброк знает не только эту сторону вещей. Он начинает различать и другую, объективную цепь причин и следствий, предстающих перед нами в своей обусловленности и связи. Поэтому "примеры людей" и "примеры событий" могут изучаться не только вместе, но и порознь. При этом подразумевается, что полный урок требует первого, частичный же урок возможен и во втором случае. Поскольку это касается людей, то мы наблюдаем их в истории на протяжении всей жизни, а не от случая к случаю, что характерно для личного опыта. Мы же видим события не разрозненно, а во всей совокупности, как они следуют одно за другим или как они вызывают друг друга, связанные между собой как причина и следствие – непосредственные или отдаленные. В данном видении истории "событийный ряд" выступает в своем объективном выражении и сцеплении, а не как скопление случайностей, объясняемых капризами Фортуны, избирающей в качестве своего орудия людей, вращающих ее колесо. Из такого видения истории следовало представление, пусть выраженное Болингброком в зачаточной форме, о наличии объективных связей-закономерностей, характерных для отдельных периодов истории и формирующих их как законченное целое. Такое представление об объективных предпосылках периодизации истории намного опережало историческое видение современной историографии, предвосхитило взгляды Вольтера и, более чем на столетие – концепцию позитивистской историографии. История раздвигает пространство и удлиняет время наших наблюдений. События, свидетелями которых мы сами являемся, даже в течение самой продолжительной жизни человека, предстают перед нами зачастую уникальными, неожиданными, единственными и обособленными, кажутся результатом случайности. Личный опыт в поисках причин может принести лишь немногое, поскольку временной отрезок, охватываемый им, очень невелик. В этом огромное преимущество перспективы истории. В ней события и "примеры" предстают законченными: начало, развитие и конец можно наблюдать не только в отношении отдельных царствований, предприятий, политики, но и в отношении целых народов, империй и различных государственных систем, следовавших друг за другом. Итак, в видении Болингброка история как бы расчленена на ряд следующих друг за другом, но не связанных преемственностью периодов – циклов развития. Начало каждого из них обусловлено фундаментальными причинами, требующими для полного развития их непосредственных и опосредованных, отдаленных последствий такого длительного отрезка времени, что ни один из смертных не в состоянии наблюдать всю череду событий, составляющих подобный период. После того, как проявились все последствия исходной причины и ее действие в истории прекратилось, начинается новый период, который открывается, в свою очередь, новой фундаментальной причиной и т.д. Так, он считал, что период новой истории, датируемый им "с момента возрождения наук", во многих отношениях еще не завершен к моменту создания "Писем", хотя неясно, в чем заключалась "причина", открывавшая этот период. В составе этого периода одни "серии событий" полностью завершились и предстают перед наблюдателем как прошлое, другие же еще не завершились, и наблюдатель фактически является их участником, они пока еще длятся как настоящее, не исчерпавшее себя. "Новая история, – пишет он, – показывает причины в тех случаях, когда современный опыт видит одни лишь следствия". Это положение иллюстрируется характерным примером: когда произошла революция 1688 года, мало кто из ее свидетелей шел в объяснении ее причин дальше сумасбродства Якова II в вопросах религии и свободы подданных. Этот взгляд ошибочен, он ограничивается только опытом тех лет, ему недостает ретроспективы. В поисках причин революции 1688 года следует восходить шаг за шагом к более отдаленным временам, вплоть до начала правления Якова I. Лишь в этом случае столь сложное событие предстает как "завершенный пример", конечное звено в цепи причин и следствий и потому позволяет извлечь "мудрые, честные и благородные уроки" как королю, так и подданным. Из этого яркого примера мы вправе заключить, что под понятиями "примеры" и "уроки" истории Болингброк понимал историческую, скрытую от эмпирического наблюдения, глубокую связь внешне разрозненных фактов, поступков, действий, объединявшую их в единое целое и лишь в таком виде поучительную. Этот обобщенный вывод вытекает не из разрозненных случаев, а из развертывания целой цепи взаимосвязанных причин и следствий, составляющих "завершенную серию" событий, которая позволит объяснить исходную причину события целого периода. Равным образом движение исследования может происходить в обратном направлении: от "последнего следствия" через опосредующие звенья к исходной причине. Думается, что в таких случаях, когда речь идет о развертывании цепи объективных событий, есть основания переводить слова Болингброка "general rules" современным понятием "общие закономерности". Извлечение таких закономерностей и составляет, по его мнению, суть философского подхода к истории, "урок", который философия предлагает нам на материале истории. В извлечении подобных уроков и заключается задача той историографии, которая ставит своей целью не "развлечение читателя", а обогащение его наиболее важными ценностями из сокровищницы социально-исторического опыта народов всего мира, а не только Европы. Именно для такого вида историографии столь важен вопрос об аутентичности фактического фундамента повествования. Только история как род философии может служить предметом, облегчающим ориентацию в современности и предвидение будущего. Это вытекает из существования закономерностей, свойственных человеческому обществу как таковому. Это "общее знание" общества и человека дает нам возможность размышлять над характерами людей и общим ходом событий. Что же это за общечеловеческие, общеисторические, вневременные закономерности? При ближайшем рассмотрении мы оказываемся перед традиционным гуманистическим представлением, согласно которому решающие аспекты событий связаны с моралью, психологией, человеческой мудростью и т.п. Если бы мотивы и поступки людей, которые когда-либо находились у кормила правления, не повторялись, в истории не было бы ничего поучительного, и одной эпохе нечего было бы сказать полезного другой. Но, к счастью, человеческая природа в действиях королей, министров, полководцев, других деятелей повторяется. Поскольку главные элементы этой природы существуют независимо от времени и географии, постольку человеческие побуждения в конечном итоге остаются одними и теми же, невзирая на условия и обстоятельства. Эти побуждения создают повторяемость в истории и тем самым дают возможность извлекать "уроки", полезные сменяющим друг друга поколениям.

Иными словами, самые общие, "надвременные" закономерности история извлекает из субъективной стороны события. В этом выводе отразился весь философский идеализм Болингброка. С этой точки зрения, эпохи отличаются одна от другой только тем, что одни используют уроки сознательно и целеустремленно, другие же пренебрегают ими по неведению или же под влиянием религиозных предубеждений и фанатизма. Выявление человеческих интриг, их мотивов, побуждений со времен Макиавелли и Гвиччардини рассматривалось как открытие истинных причин тех скрытых сил, которые направляют течение главных событий. Как и следовало ожидать, именно индивидуально-психологический аспект политической истории выступал в построениях Болингброка в качестве самого универсального аспекта всемирной истории, объективной основой ее изучения "как философии". К сожалению, эта линия в рассуждениях Болингброка не развита сколько-нибудь подробно, а лишь намечена. Однако констатация им того факта, что имеются определенные общие принципы и правила жизни, которые всегда должны быть истинными, ибо они отвечают неизменной природе вещей, лишний раз свидетельствует о том, что Болингброк представлял себе эту сферу "общего знания" подобием некоей "социальной физики", т.е. над-исторической. Он не уточняет, каковы эти вечные "правила" и "принципы", оставляя их открытие историку, изучающему историю с философских позиций. Однако степень их всеобщности в его глазах познавательно столь велика, что на их основе можно воздвигнуть общую систему этики и политики. Иными словами, благодаря открытию надвременных закономерностей, присущих истории общества, историография, ориентированная философски, может служить вернейшим фундаментом для общей системы этики и политики, социальной философии как таковой. Вернейшим потому, что одна только история обладает способностью подвергнуть проверке действенность указанных общих "принципов" и "правил" в применении ко всем временам и тем самым подтвердить их, опираясь на универсальный (всемирно-исторический) опыт. И как вывод: "Наблюдая большое различие отдельных характеров и событий, рассматривая удивительные комбинации различных, порой внешне противоположных, причин, которые зачастую взаимодействуют, чтобы вызвать одно и то же следствие, и удивительную плодовитость одной-единственной причины, вызывающей множество следствий – таких различных, отдаленных и внешне противоположных, прослеживая внимательным образом все важнейшие и едва заметные обстоятельства, определяющие успех дела, в том числе и величайшего, этим и подобными методами человек, наделенный способностями, может значительно улучшить изучение истории в соответствии с ее подлинным назначением". В этом заключении Болингброка изложен не только метод достижения целей истории "как философии", но и в предельно сжатой форме наблюдения автора над конкретным ходом исторического процесса. Хотя в разрозненном виде эти наблюдения явились общим достоянием исторической мысли Возрождения, тем не менее, только Болингброку принадлежит попытка свести их в систему с целью превращения в метод. В другом месте своих "Писем" он сам предлагал формулировку своего метода истории. Но сначала – небольшое отступление. Как известно, традиция, идущая от Аристотеля, противопоставляла историю не только философии, но и поэзии, и драме, поскольку в последних речь идет об истине общезначимой, в то время как история не может выйти за пределы частностей и лишена основной предпосылки истинности – общезначимости. Очевидно, что в основе подобного суждения лежит постулат о единичности, неповторимости исторических явлений. Макиавелли пытался преодолеть это затруднение путем "доказательств", что и на базе единичных фактов истории возможно делать заключения, имеющие общезначимую ценность, по своей сути истинные. Болингброк решительно возражает против подобного метода достижения общезначимых знаний. Он настаивает на том, что частные примеры в данном случае (имеются в виду конкретные события, действия) могут иногда быть полезными, однако придавать им более общее значение в высшей степени опасно. Подобные обобщения требуют величайшей осмотрительности и их применение полезно лишь в редчайших случаях. Между тем многие гуманисты полагали, что в этом заключается главная польза изучения истории. Макиавелли применял опыт, извлеченный из отдельных случаев, для формирования "уроков", общезначимых правил, что, по мнению Болингброка, опасно и недопустимо. Уже Гвиччардини, заключает он, сознавал опасность такого использования примеров. Итак, поскольку не событийном уровне история неповторима, каждое событие уникально, постольку и строить обобщения на его основе невозможно.

Путь к достижению обобщений общезначимого характера Болингброк усматривал в методе строгой индукции, двигаясь от частного к общему. Возражая против процедуры, практикуемой Макиавелли, он снова подчеркивает: "Мы должны подниматься от частного знания к общему", скрупулезно изучая не "уроки" отдельных случаев, а целые завершенные периоды истории, позволяющие выявить лежащие в их основе причинно-следственные связи с тем, чтобы затем перейти к "первопричине" нового периода. С другой стороны, в противовес последователям Аристотеля, Болингброк полагает, что история, если она излучается философски, достигает общезначимых истин. Однако при этом она не должна копировать методы философии, которая, подчеркивает Болингброк, начинает с разума и заканчивает воображением. Историк же должен начинать с источников и завершать – извлечением "уроков". Благодаря тому, что Болингброк близко подошел к идее смены не только человеческих ситуаций, но и исторических эпох, их неповторимости, он внес новый мотив в традиционное убеждение гуманистов – в возможность использовать "уроки" истории независимо от того, из событий какого периода они извлечены. Использовать – это не значит слепо подражать прототипу. "Мы должны уловить дух, если это возможно, но мы должны остерегаться рабски следовать в наших действиях конкретному поведению тех великих и благородных людей, чьи образы рисует нам история. Подражая кому-то, мы должны поступать как при хорошем переводе с одного языка на другой, выразив смысл урока в идиомах нашей эпохи". Напрасно было бы думать, что "Письма" Болингброка обладают стройностью и последовательностью ученого трактата. Как неизбежное следствие специфики жанра в них немало повторов, отступлений, а главное – противоречий. Например, Болингброк отстаивал историю как науку в сравнении с историей развлекательной, однако временами его больше занимает искусство повествования, чем достоверность повествуемого. Он побуждает читателя изучить прежде всего историю, в которой тот усматривает трагедию или комедию. Характерно это сравнение истории со спектаклем. Сначала создайте себе "идею" или общее представление о целом, советует он, а затем уж рассмотрите каждый акт и каждую оценку в отдельности. Точно так же в одном случае он советует изучать "новую историю" на том основании, что древние периоды малодостоверны из-за скудности и неполноценности источников, в другом случае – ценность истории заключается в завершенности примеров: "Весь пример перед нами и, следовательно, весь урок". Наконец, он отрицает "практическую полезность" древней истории на том основании, что все процессы там завершены и не представляют больше интереса, и в то же время история является универсальным фундаментом социального познания, но она же оказывается всего лишь фоном для здравого смысла. Единственная реальность, о которой идет речь в "Письмах" – фактически зримая видимая реальность, потому что событийный уровень анализа для Болингброка – единственная реальность истории и потому что история – скорее результат индивидуального восприятия, чем реальность, независимая от него. В конечном счете это не что иное, как исторически мотивированный интерес современности к самой себе. Прошлое для нее является всего лишь средством познать самое себя. Перечень подобных противоречий можно было бы продолжить. Однако они ни в коей мере не могут умалить значение тех замечательных прозрений, которые составляют основную привлекательную силу "Писем" и зачеркнуть их ценность как уникального памятника английского Просвещения.

Философия истории Болингброка неотделима от его политических воззрений и классовых предубеждений. Мы совершили бы непоправимую ошибку, если бы заключили, что суть ее в самом деле сводилась к убеждению, будто тщательное изучение истории – открытый для всех желающих путь к улучшению себя и совершенствованию общества. Подобное допущение было бы несправедливостью по отношению к столь опытному политику и идеологу английских тори. Вслед за такими гуманистами, как Эразм Роттердамский, Элиот, Сидней и другие, Болингброк обращался к правящей элите – английской знати, отпрыскам которой, как он надеялся, предстояло со временем оказаться у кормила правления и стать действительными вершителями английской истории. Несомненно, что история в этой связи рассматривалась им как незаменимое средство социального и морального воспитания "прирожденных господ". Вряд ли мы будем далеки от истины, предположив, что прагматическая цель истории была лишь иносказанием культурно-исторических предубеждений английской знати вообще и Болингброка – в частности. В заключении нельзя не обратить внимания еще на один существенный парадокс: тори Болингброк явился по сути дела родоначальником вигской интерпретации важнейших периодов европейской, в особенности английской, истории. Итак, Болингброк был деистом, радикальным эмпириком, нападал на клир и церковь, отрицал значимость средних веков к позитивному историческому опыту. Вместе с тем, он не мог избавиться от морализаторства, столь характерного для историков-гуманистов. Его недаром упрекали: "Иные историки сообщают факты, чтобы информировать нас. Вы сообщаете их с целью возбудить в наших сердцах ненависть ко лжи, невежеству, лицемерию, суевериям, тирании, и этот гнев сохраняется после того, как память о фактах исчезла". Уже в 1694 г. Болингброк писал из Франции: "Трудно найти историка, более интересующегося идеями духа, чем фактами памяти". Несколькими годами позже мы читаем в другом письме: "Во всем, что я пишу по проблемам истории, я являюсь апологетом, панегиристом или сатириком. Кроме всего прочего, я лишь слегка касаюсь военных походов, сражений, осад, окружений, поскольку рассматриваю все это как второстепенные детали истории". Одним словом, для того, чтобы история выполняла свое призвание – "упражнять людей в добродетели" – ее следует писать "в философском духе". Между тем господствующая форма историографии тех дней, продолжая традицию анналистики, тонула в частностях, уклоняясь от обобщений, которые были бы "поучительны" и могли бы служить "образцом для подражания". Эти истории очень далеки от того, чтобы сделать людей "более мудрыми и лучшими гражданами", оставляя их "болтающими педантами". С точки зрения приверженцев дидактической истории, более важным в сравнении с формальной ученостью антикваров являлось практическое знание вопросов частной и публичной жизни, которое могло быть получено только из истории. В то же время Болингброк пытался примирить скептицизм с признанием положительной ценности истории как знания. Истинно революционным обновлением европейских умов явилось развенчание культа древности, базисного компонента ренессансного сознания. Болингброк не мог себе представить образованного человека, интересующегося древней историей. Функция истории, с его точки зрения, вовсе не в том, чтобы узнать, как люди жили в те времена, а в извлечении моральных и политических уроков искусства политики. Для государственных мужей представляют интерес лишь те периоды, которые содержат примеры, релевантные их собственной ситуации. Большая часть истории тем самым оказывалась не заслуживающей серьезного внимания, бесполезной. Болингброк просто не мог понять интерес к прошлому во имя самого прошлого; это часто делало его поверхностным. Вместе с тем он сознавал, что исторические ситуации не в полной мере повторяются, что предостерегает нас от простого распространения обобщений, сделанных на опыте прошлого. Задача определения места человека в историческом процессе должна решаться каждым самостоятельно.