Октябрьская максима мистера Брауна

 

Октябрьская максима мистера Брауна звучала так:

«Памятник человеку – его дела».

Это было написано на могиле одного египтянина, который умер сколько‑то там тысяч лет назад. На уроках истории мы как раз собирались проходить Древний Египет, и мистер Браун решил, что фраза про памятник будет очень своевременной.

На дом он задал нам написать абзац‑другой о том, что эта максима значит и что мы о ней думаем.

Вот что я написал:

«Это означает, что нас будут помнить за то, что мы делаем. То, что мы делаем, – самое важное на свете. Важнее слов и важнее внешности. Наши поступки делают нас бессмертными. Наши поступки – как памятники, которые люди строят, чтобы почтить память героев. Они как пирамиды, которые египтяне воздвигали для фараонов. Только они не из камня, а из воспоминаний о тебе.

Вот почему твои дела – это твои памятники. Памятники, построенные из воспоминаний, а не из камня».

 

Яблоки

 

День рождения у меня 10 октября. Красивая дата – 10/10. Было бы классно, если бы я еще и родился ровно в 10 часов 10 минут, но увы. Я родился сразу после полуночи. Но я все равно считаю, что у меня крутой день рождения.

Обычно я отмечаю его дома, но в этом году я решил пригласить своих гостей на боулинг. Мама удивилась, но обрадовалась. Она спросила, кого я хочу позвать из школы, а я сказал, что всех одноклассников, а еще Джун и нескольких ребят с английского.

– Не многовато ли? – спросила мама.

– Нужно пригласить всех, чтобы никто не обиделся, что его не позвали, понимаешь?

– Понимаю, – согласилась мама. – Ты хочешь позвать даже того мальчика, который спрашивал у тебя про пожар?

– Ага, и Джулиана, – ответил я. – Боже, мам, пора уже забыть про тот случай.

– Да, ты прав.

Пару недель спустя я спросил маму, кто придет, и она сказала:

– Джек Тот. Джун. Росс Кингсли. Макс А. и Макс Б. И еще двое не уверены, но постараются.

– Кто?

– У Шарлотты в первой половине дня хореография, но она попытается успеть и к нам. И мама Тристана сказала, что он, скорее всего, придет после футбола.

– И всё? Это же… пять человек.

– Во‑первых, больше пяти, Ави. Во‑вторых, подозреваю, у многих уже были планы на этот день.

Мы сидели на кухне. Мама разрезала яблоко – мы только что купили пару килограммов на рынке – на малюсенькие‑премалюсенькие кусочки, чтобы я мог его есть.

– Какие такие планы? – спросил я.

– Ави, я не знаю. Мы поздновато разослали приглашения.

– Но что они тебе говорили? Как объясняли, что не придут?

– Причины у всех были разные, – мама начала терять терпение. – Правда, сынок, это не так уж важно. У них уже были планы, вот и все.

– А Джулиан что сказал?

– Ты знаешь, – ответила мама, – вот как раз его родители не сочли нужным объясниться. – Она посмотрела на меня. – Похоже, яблоко от яблони и правда недалеко падает.

– Мам, при чем тут яблоки? – спросил я.

– Не важно. Вымой руки и садись есть.

Мой день рождения был намного скромнее, чем я ожидал, но все равно попраздновали мы отлично. Пришли Джек, Джун, Росс, Тристан и оба Макса. И Кристофер с родителями тоже приехали, из самого Бриджпорта. И тетя Кейт с дядей По – из Бостона. И дядя Бен пришел. Вот только Ба и Де не смогли приехать, они улетели до весны во Флориду. Было весело, потому что в конце концов все взрослые стали катать шары на соседней дорожке, и казалось, что поздравить меня собралось очень много людей.

 

Хэллоуин

 

На следующий день за обедом Джун спросила меня, кем я буду на Хэллоуин. Я, разумеется, думал об этом с прошлого Хэллоуина, поэтому тут же сказал:

– Бобой Феттом.

– А ты знаешь, что на Хэллоуин можно приходить в школу в костюме, да?

– Что, правда?

– Ну, если он политкорректный.

– Чтобы никакого оружия?

– Точно.

– А бластеры можно?

– Ави, бластер – тоже оружие.

– Эх… – Я покачал головой. У Бобы Фетта должен быть бластер.

– Радуйся, что нас не заставляют наряжаться персонажами книг, как в младших классах. В прошлом году я была Злой Ведьмой Запада из «Волшебника страны Оз».

– Но это же кино, а не книга.

– Ну ты даешь! Сначала была книга! Одна из моих самых любимых. Папа читал мне ее каждый вечер, когда я была в первом классе.

Когда Джун говорит, особенно когда она чем‑то взволнована, она щурится, будто смотрит прямо на солнце.

На уроках я почти не вижу Джун. Единственный урок, на который мы ходим вместе, – физкультура, и даже там почти всегда девочки и мальчики играют на разных половинах зала. Но с того первого обеда мы каждый день сидим вместе за летним столиком – только мы вдвоем, больше к нам никто не подсаживается.

– А ты кем будешь? – спросил я.

– Пока не решила. То есть я знаю, в какой костюм хочу одеться, но, боюсь, буду выглядеть в нем идиоткой. А Саванна с подружками вообще не наряжаются в этом году. Они считают, что уже выросли из Хэллоуина.

– Да ну, глупости.

– Вот именно!

– И разве тебе не все равно, что думают эти девчонки?

Она пожала плечами, потягивая молоко через соломинку.

– Так в какой же идиотский костюм ты хочешь нарядиться?

– Обещаешь не смеяться? – Она поежилась от смущения. – Я хочу быть единорогом.

Я улыбнулся и принялся рассматривать свой бутерброд.

Джун расхохоталась:

– Эй, ты обещал не смеяться!

– Хорошо, хорошо, – сказал я. – Но ты права, это по‑идиотски.

– Да знаю! Но я все‑все уже придумала: голову сделаю из папье‑маше и раскрашу рог золотым, и гриву тоже… Только представь!

Я пожал плечами.

– Тогда давай, наряжайся. Кого волнует, что думают о нем другие, верно?

– А, вот что! – Она щелкнула пальцами. – Я надену костюм только вечером, на хэллоуинский парад. А в школе буду просто готкой. Да, точно, так и сделаю.

– Отличный план, – кивнул я.

– Спасибо, Ави, – хихикнула она. – Знаешь, что мне в тебе больше всего нравится? С тобой можно говорить о чем угодно.

– Да? – Я засмеялся и поднял большие пальцы вверх. – Круть.

 

Школьные фотографии

 

Думаю, никого не удивит, что я не собирался сниматься для школьного фотоальбома, который будут делать 22 октября. Ни за что. Нет уж, спасибо. Я перестал фотографироваться уже давно. Наверное, это можно назвать, фобией. Ну, на самом деле это не фобия. Это «нерасположенность» – слово, которое я только что выучил на уроках мистера Брауна. У меня нерасположенность к фотографированию. Фух, вот я и составил предложение с новым словом.

Я ожидал, что мама будет меня просить, чтобы я пересилил себя и сфотографировался, но она не стала. Но, хоть мне и удалось отбрыкаться от портрета, я никак не мог отбрыкаться от группового снимка. Бр‑р‑р! Когда фотограф меня увидел, его передернуло так, будто он съел целый лимон. Конечно, я же испорчу ему всю фотографию. Я еще и сидел в первом ряду. И не улыбался. Хотя если бы улыбался, никто бы все равно не понял.

 

Плесневелый сыр

 

В школе постепенно ко мне привыкали, но недавно я заметил, что никто до меня не дотрагивается. Сперва я этого не замечал, потому что в средней школе дети не то чтобы все время ходят и трогают друг друга. Но в прошлый четверг на уроке танцев – между прочим, моем самом нелюбимом уроке – учительница, миссис Атанаби, попробовала поставить в пару со мной Ксимену Ван. И тут… я никогда раньше не видел, как у человека случается «паническая атака», но, судя по всему, эта самая паническая атака и началась у Ксимены. Она покраснела, побледнела, ее прошиб пот, а потом она придумала какой‑то предлог, чтобы выскочить в туалет. Миссис Атанаби не стала ее заставлять и в конце концов разрешила всем танцевать поодиночке.

А вчера на уроке естествознания мы, как настоящие исследователи, ставили опыты с порошками: мы не знали названия порошка, и надо было выяснить, кислота это или щелочь. Все должны были нагреть свой таинственный порошок на горелке и наблюдать за ним, поэтому мы сгрудились вокруг горелки с тетрадями в руках. И вот, представьте, на уроке восемь человек, и семь из них жмутся с одной стороны горелки, а один – то есть я – стоит с другой стороны. Конечно, я все это заметил, но надеялся, что хотя бы мисс Рубин не заметит, – не хотел, чтобы она вмешивалась. Но, разумеется, она заметила и вмешалась.

– Ребята, с той стороны полно места. Тристан, Нино, встаньте там, – скомандовала она, и Тристан с Нино переползли ко мне. Тристан и Нино всегда нормально ко мне относились, вот честное слово. Не то чтобы они прямо рвались со мной дружить, но всегда здоровались и говорили со мной так же, как с другими. И они даже не скривились, когда мисс Рубин сказала им передвинуться ко мне поближе, а большинство детей кривятся, когда думают, что я их не вижу. Ну, в общем, все шло неплохо, пока таинственный порошок Тристана не стал плавиться. Он снял свою фольгу с горелки, и тут как раз начал плавиться мой порошок. Я потянулся, чтобы тоже его снять, и случайно задел руку Тристана, на долю секунды. Тристан отдернул руку так резко, что уронил свою фольгу на пол и столкнул с горелки все остальные порошки.

– Тристан! – закричала мисс Рубин, но Тристану было наплевать, что он рассыпал порошки и испортил эксперимент. Он сейчас думал лишь об одном – как можно скорее добежать до раковины и вымыть руки. Вот так я узнал, что в нашей школе все боятся до меня дотрагиваться.

Я думаю, это как в «Дневнике слабака»[5]. В этой книжке все боялись дотронуться до куска старого плесневелого сыра, валявшегося на баскетбольной площадке. Кто дотрагивался, получал проклятие, которое мог передать другому. А в школе Бичера старый плесневелый сыр – это я.

 

Костюмы

 

Хэллоуин – лучший праздник на свете. Даже лучше Рождества. Я надеваю костюм. Надеваю маску. Расхаживаю повсюду как обычный ребенок, и никто не догадывается, что я страшилище. Никто не оборачивается. Никто меня не замечает. Никто меня не знает.

Вот бы Хэллоуин был каждый день! Мы бы все время носили маски. Гуляли и знакомились друг с другом – до того как увидим, кто как выглядит.

Когда я был маленький, то носил космонавтский шлем: всегда и везде, куда бы ни шел. На детскую площадку. В магазин. Встречать Вию из школы. Даже летом, хотя было так жарко, что лицо у меня дико потело. Думаю, я проносил его пару лет и снял, только когда мне прооперировали глаза. Кажется, мне было около семи. А потом этот шлем куда‑то пропал, и мы так и не смогли его найти. Мама обыскала весь дом. Она решила, что, наверное, шлем волшебным образом очутился на чердаке у бабушки, и все собиралась его там поискать, но я уже привык обходиться без него.

У меня есть фотографии со всех Хэллоуинов. На мой первый Хэллоуин я был тыквой. На второй тигром. На третий Питером Пэном (а папа тогда нарядился капитаном Крюком). На четвертый я был капитаном Крюком (а папа, наоборот, Питером Пэном). На пятый – космонавтом. На шестой – Оби‑Ваном Кеноби. На седьмой – воином‑клоном. На восьмой – Дартом Вейдером. На девятый – Кровавым Криком (из моей маски‑черепа даже сочилась фальшивая кровь).

В этом году я буду Бобой Феттом: не ребенком Бобой из первого эпизода «Звездных войн», а взрослым Бобой Феттом из пятого эпизода «Империя наносит ответный удар». Мама обегала все магазины, но так и не нашла костюма моего размера. Поэтому она купила мне костюм Джанго Фетта – ведь Джанго был отцом Бобы и носил те же доспехи, – а потом раскрасила его зеленым. Она еще что‑то такое сделала, чтобы доспехи казались потертыми. В общем, они выглядят совершенно настоящими. Мама отлично мастерит костюмы.

Накануне мы сидели у себя в триста первом кабинете и обсуждали, как будем отмечать Хэллоуин. Шарлотта собиралась нарядиться Гермионой из «Гарри Поттера». Джек – человеком‑волком. Джулиан, как я услышал краем уха, – Джанго Феттом. Вот дурацкое совпадение. Вряд ли ему понравится, что я оденусь Бобой Феттом.

Хэллоуинским утром Вия разрыдалась – чуть ли не билась в истерике. Обычно Вия спокойная и уверенная в себе, но в этом году с ней уже пару раз такое случалось. Папа опаздывал на работу и торопил ее: «Вия, идем! Идем!» Папа у нас супертерпеливый – но не когда опаздывает на работу, и из‑за его криков Вия разревелась еще отчаяннее. Тогда мама попросила папу отвести в школу меня, а сама быстро поцеловала нас на прощание и исчезла в комнате Вии – я даже костюм не успел надеть.

– Ави, выходим! – подгонял меня папа. – У меня встреча, я не могу опаздывать!

– Я еще не надел костюм!

– Так поспеши! У тебя есть пять минут. Жду на улице.

Я рванул в свою комнату и начал натягивать костюм Бобы Фетта, но вдруг у меня пропала охота его надевать. Не знаю почему – может, потому что на нем было столько ремней, которые нужно затягивать, а один я вряд ли бы справился. Или, может, потому что от него еще немного пахло краской. Но, в общем, я подумал, что на этот костюм придется угрохать кучу времени, а папа меня ждет и скоро станет супернетерпеливым. Поэтому в последнюю минуту я нацепил прошлогодний костюм Кровавого Крика. Это очень простой костюм: длинная черная накидка и большая белая маска. Я крикнул маме «пока», но она меня даже не услышала.

– Я думал, ты будешь Джанго Феттом, – сказал папа, когда я вышел из дома.

– Бобой Феттом!

– Ну Бобой, – сказал папа. – Но этот костюм все равно лучше.

– Да, он классный, – ответил я.

 

Кровавый Крик

 

Как же здорово было идти тем утром по школе! Все было по‑другому. Я был другим. Обычно я прятал лицо и старался никому не попадаться на глаза, а теперь вышагивал, высоко подняв голову, и спокойно смотрел по сторонам. Я хотел, чтобы меня видели. Какой‑то мальчишка в точно таком же костюме, как у меня, с длинным белым черепом, по которому струилась фальшивая кровь, сказал мне, когда проходил мимо по лестнице: «Дай пять!» И я дал ему пять. Понятия не имею, кто это был, и он не имел понятия, кто я такой, и на миг мне стало интересно, как бы он поступил, если бы знал, что под маской – я.

Подходя к триста первому кабинету, я уже предвкушал один из самых прекрасных дней в моей жизни. Но первый, кого я увидел, переступив порог, был Дарт Сидиус. В такой резиновой маске, которая выглядит совершенно натурально, и длинном черном плаще с капюшоном. Я сразу понял, что это Джулиан. Он, наверное, поменял костюм, потому что узнал, что я оденусь Бобой Феттом. Он разговаривал с двумя мумиями – вероятно, Майлзом и Генри, – и они все втроем посматривали на дверь, будто кого‑то ждали. Но не Кровавого Крика, это точно. А Бобу Фетта.

Я собирался сесть на свое место, но зачем‑то, сам не знаю зачем, подошел поближе к этим троим и стал слушать.

Одна из мумий говорила:

– Не, ну вылитый он…

– Ага, прямо копия, особенно вот тут… – ответил Джулиан и дотронулся пальцами до щек и глаз на маске Дарта Сидиуса.

– Нет, он знаешь на что похож? – не унималась мумия. – На те головы, что индейцы отрубали у врагов, а потом сушили. Ты их видел? Не отличить!

– А я думаю, он похож на орка.

– Точно!

– Если бы у меня была такая рожа, – сказал Джулиан со смешком, – клянусь, я бы и ночью натягивал на нее капюшон.

– Я много об этом думал, – ответила вторая мумия очень серьезно, – и если бы я так выглядел, то я бы себя прикончил.

– Хорош врать‑то.

– Да нет, правда, – настаивала мумия. – Даже представить себе не могу, как это – каждый день глядеть в зеркало и видеть такое. Жуть! И все на тебя пялятся.

– Тогда чего ты с ним все время возишься? – спросил Дарт Сидиус.

– Не знаю. В начале года Попкинс просил меня за ним присмотреть, и, наверное, он велел всем учителям сажать нас рядом. – Мумия пожала плечами.

Конечно, я узнал этот жест. Узнал голос. Я хотел в ту же секунду выбежать из класса. Но я будто к полу прирос, стоял и слушал. А Джек Тот продолжал:

– И потом, он же всегда за мной таскается. Что мне остается?

– Да просто скажи ему, чтоб отвязался, и все, – хмыкнул Джулиан.

Не знаю, что ответил Джек, – я выскочил из класса, и никто так и не понял, что я там был. Я мчался по лестнице, лицо у меня горело. Я потел под маской и накидкой. Я расплакался. И никак не мог остановиться. Слезы лились у меня из глаз, я почти ничего не видел, но через маску не мог их вытереть. Я искал какую‑нибудь щель, в которую можно забиться. Дыру, куда можно провалиться, – маленькую черную дыру, которая бы меня поглотила.

 

Как меня называют

 

Крысеныш. Урод. Монстр. Фредди Крюгер. Пугало. Рыло. Ящер. Мутант. Вот как меня называют. Я играл на разных детских площадках, и я знаю, что дети бывают злыми. Знаю, знаю, знаю.

В конце концов я оказался в туалете на втором этаже. Кроме меня в туалете никого не было, потому что начался первый урок и все сидели в классах. Я закрыл дверь в кабинку, снял маску и просто плакал не знаю сколько времени. Потом я пошел к медсестре и сказал, что у меня болит живот. И даже не соврал, потому что я чувствовал себя так, словно мне врезали ногой в этот самый живот. Медсестра Молли позвонила маме и уложила меня на кушетку. Мама примчалась через пятнадцать минут.

– Ави, сынок! – кинулась она ко мне.

– Привет, – выдавил я. Только бы она не задавала вопросов.

– У тебя болит живот? – Она машинально приложила ладонь к моему лбу – нет ли температуры.

– Говорит, что его тошнит, – вздохнула медсестра Молли.

– И голова болит, – прошептал я.

– Может, ты чем‑то отравился? – встревожилась мама.

– По городу ходит кишечный вирус, – сказала медсестра Молли.

– О боже! – Мама перепугалась не на шутку. Она помогла мне встать. – Вызвать такси? Или сам дойдешь до дома?

– Дойду.

– Вот умница! – Медсестра Молли похлопала меня по спине, провожая нас к двери. – Если его вырвет или если температура поднимется, вызывайте врача.

– Конечно. – Мама пожала ей руку. – Спасибо вам за заботу.

Медсестра Молли только отмахнулась. Она приподняла мой подбородок и наклонилась ко мне.

– Береги себя, хорошо?

Я кивнул и пробормотал «спасибо». Всю дорогу домой мама меня обнимала. Я и словом не обмолвился о том, что случилось, а позже, когда она спросила, хорошо ли я себя чувствую и пойду ли вечером выпрашивать угощение, я сказал, что не пойду. Она страшно разволновалась, потому что знает, как я люблю ходить с другими детьми по домам и вопить: «Сладость или гадость?» Я слышал, как она говорила папе по телефону:

–.. у него даже нет сил ходить вместе со всеми по домам… Нет, температура нормальная… Конечно, вызову, если завтра ему не станет лучше… Да, бедный мальчик… Ведь он пропускает свой любимый праздник…

Назавтра, в пятницу, я тоже не пошел в школу. Так что у меня было целых четыре дня, чтобы обо всем подумать. Да что там думать, в школу я больше не вернусь.

 

 

Часть вторая

Вия

 

 

Сто тысяч миль

До моей Земли,

И я плыву от нее вдали.

 

Дэвид Боуи «Странный случай в космосе» (Space Oddity)

 

 

 

Путешествие по галактике

 

Август – это Солнце. Мама, папа и я – планеты, вращающиеся вокруг Солнца. Наши родственники и друзья – астероиды и кометы, они летают между планетами. Есть только одно небесное тело, которое не вертится вокруг Августа‑Солнца, – наша собака Дейзи, и лишь потому, что в ее маленьких собачьих глазках лицо Августа не очень отличается от любого другого. Для Дейзи все наши лица похожи – плоские и бледные, как луна.

Я привыкла к тому, как устроен наш мир, и никогда не возражала. Я всегда понимала, что Август особенный несоответственно, требует особого обращения. Если он пытался поспать, я знала, что надо прекращать шумные игры, потому что ему нужно отдохнуть после очередной медицинской процедуры – болезненной и утомительной. Когда я звала маму и папу посмотреть, как я играю в футбол, я знала, что в девяти из десяти случаев они не смогут прийти на матч, потому что им надо везти Августа то к логопеду, то к какому‑нибудь новому врачу, то на операцию, то на физиотерапию.

Мама и папа всегда говорили, что я самая чуткая девочка на свете и всё‑всё понимаю. «Всё‑всё» – это вряд ли, но вот что я понимала всегда: мне жаловаться не на что. Я видела Августа после операций: его опухшее личико, обвязанное бинтами, его крошечное тельце, утыканное трубками и капельницами. Глядя, как другой человек проходит через весь этот ад, ты – если, конечно, ты в здравом уме – не сетуешь на то, что тебе не покупают игрушку, о которой ты мечтал, или что твоей мамы нет среди футбольных болельщиков. Я понимала это, даже когда мне было шесть лет. Никто никогда мне этого не объяснял. Я просто понимала, и все.

Вот я и привыкла не жаловаться и не беспокоить родителей по пустякам. До всего доходила сама: как собирать конструкторы, как не пропускать дни рождения друзей, как успевать в школе. Я никогда не просила помочь мне с домашней работой. Мне никогда не нужно было ничего напоминать: я сама писала доклады и готовилась к контрольным. Если я что‑то не понимала на уроке, то приходила домой и училась, пока не пойму. Я сама разобралась в том, как переводить простые дроби в десятичные, – выяснила в Интернете. И все школьные проекты я выполняла самостоятельно. Когда мама и папа спрашивали, как дела в школе, я всегда отвечала: «Хорошо» – даже если дела были не очень. Да, у меня бывают тяжелые дни, я падаю и разбиваю коленки, иногда у меня дико болит голова, а раз в месяц – живот, время от времени мне говорят гадости – но это ничто по сравнению с тем, что выпало на долю Августа. Кстати, я не кокетничаю: я просто знаю, что это так.

И всегда было так в нашей солнечной системе. Но, кажется, в нынешнем году произошли некоторые сдвиги. Галактика меняется. Планеты сбиваются со своих траекторий.

 

До Августа

 

Свою жизнь до того, как в ней появился Август, я почти не помню. Гляжу на свои младенческие фотографии: на них мама и папа счастливо улыбаются, держа меня на руках. Даже не верится, что они когда‑то были такими молодыми: папа – настоящий хиппарь, а мама – невероятная модница, красотка‑бразильянка. Сохранился один снимок с моего третьего дня рождения: папа стоит рядом со мной, а мама держит торт с тремя зажженными свечами. Сзади – Ба и Де (папины родители), бабушка (мамина мама), дядя Бен, тетя Кейт и дядя По. Все смотрят на меня, а я смотрю на торт: здесь я действительно первый ребенок, первая внучка, первая племянница. Конечно, я не помню, каково это – быть единственной, но на фото все прекрасно видно.

И как Августа привезли домой из роддома, я тоже не помню. И не помню, что я говорила, делала и чувствовала, когда впервые его увидела, хотя у каждого в нашей семье есть об этом своя история.

Судя по всему, я просто молча его разглядывала и наконец изрекла: «Он не похож на Лили!» Лили – так звали куклу, которую мне подарила бабушка, когда мама была беременна, чтобы я «училась быть старшей сестрой». Это был пупс – кукла, похожая на настоящего младенца, и я несколько месяцев подряд везде таскала ее с собой, меняла ей подгузники, кормила. Говорят, я даже сделала для нее кукольный слинг. По семейной легенде, после встречи с Августом мне потребовалось всего несколько минут (как утверждает бабушка) или несколько дней (как утверждает мама), чтобы полностью его принять: целовать, качать на руках, сюсюкать. С тех пор я больше не дотронулась до Лили и даже ни разу о ней не вспомнила.

 

Видеть Августа

 

Я никогда не видела Августа таким, каким его видят другие. Я знала, что он выглядит ненормально, но я и правда никак не могла взять в толк, почему на улице от него шарахаются. Ужас. Страх. Отвращение. И еще много чего было написано на лицах людей. И долгое время я никак не могла их понять. Я злилась. Злилась, когда они таращились. Злилась, когда они отводили взгляд. «Чего пялитесь!» – орала я, даже взрослым.

Потом, в одиннадцать лет, я поехала на четыре недели к бабушке в Монток, а Августу в это время делали серьезную операцию на челюсти. Раньше я никогда не уезжала из дома надолго и, признаться, была потрясена: как же чудесно разом освободиться от всего, что тебя бесит! Скажем, мы идем с бабушкой в магазин, и никто на нас не глазеет. Никто не показывает пальцем. Никто нас даже не замечает.

Бабушка всегда нас с Ави баловала, все разрешала и просто с нами дружила. Попроси я, она не задумываясь побежала бы со мной наперегонки по волнам прибоя, пусть и в нарядном платье. Она позволяла мне играть со своей косметикой и нисколько не возражала, когда я брала ее помаду и тени и училась краситься. Угощала меня мороженым перед обедом. Рисовала мелом лошадок на тротуаре. Однажды, когда мы возвращались домой после прогулки, я сказала: «Вот бы я всегда у тебя жила». Я была так счастлива. Думаю, это было самое лучшее время в моей жизни.

А от дома я за эти четыре недели порядком отвыкла. Прекрасно помню, как переступила порог и увидела Августа, который радостно скакал навстречу, и на какую‑то долю секунды я увидела его не таким, каким видела всегда. А таким, каким его видят остальные. Это было как вспышка, всего мгновение, но меня охватила оторопь: я впервые взглянула на него другими глазами. И еще одно новое чувство, за которое я сразу же себя возненавидела. Он целовал меня и обнимал – а меня воротило от вида слюны, стекавшей у него по подбородку. Я оказалась ничем не лучше всех этих кретинов, которые таращатся или отводят взгляд.

Ужас. Страх. Отвращение.

Слава богу, это продлилось лишь секунду. Как только я услышала сипловатый смех Августа – такой родной, – наваждение прошло. Вроде бы все стало как раньше. Но дверь приотворилась. На маленькую щелочку. По эту сторону был Ави, которого видела я, а по другую – Август, которого видели большинство людей.

На всем белом свете существовал лишь один‑единственный человек, которому я могла бы об этом рассказать, – бабушка. Но по телефону о таких вещах не поговоришь. Я решила, что откроюсь ей, когда она приедет на День благодарения. Но спустя два месяца после наших каникул в Монтоке моя прекрасная бабушка умерла. Вдруг. Ей ни с того ни с сего стало плохо, и она вызвала скорую. Мы с мамой понеслись к ней, но от нас до Монтока часа три, и к тому времени, как мы добрались до больницы, бабушки уже не стало. Инфаркт, сообщили нам. Как обухом по голове.

Так странно: сегодня ты тут, а завтра тебя уже нет. Куда она отправилась? Я правда когда‑нибудь встречусь с ней снова или это все сказки?

В фильмах и сериалах часто показывают, как родственникам пациента сообщают ужасные известия. Но мы, постоянно мотаясь по больницам с Августом, привыкли к относительно хорошим новостям. Самое пронзительное воспоминание того дня – мама валится на пол и заходится медленными, надрывными рыданиями, согнувшись пополам, как будто кто‑то ее пнул. Я никогда не видела маму в таком горе. Никогда из нее не вырывались такие звуки. Даже во время операций Августа мама всегда держалась молодцом.

Накануне отъезда из Монтока мы с бабушкой сидели на пляже и любовались закатом. Мы расстелили плед, но потом стало холодно, и мы в него завернулись и так и сидели обнявшись и разговаривали, пока от заката не осталось ни отблеска. А потом бабушка сказала, что хочет открыть мне секрет: она любит меня больше всех на свете.

– Что, даже больше Августа? – изумилась я.

Бабушка улыбнулась и погладила меня по голове, как будто обдумывая, что ответить.

– Я очень, очень люблю Ави, – произнесла она ласково. В ушах у меня до сих пор звучит ее мягкий португальский акцент. – Но у него уже много ангелов‑хранителей, и они о нем заботятся. А я хочу заботиться о тебе. И хочу, чтобы ты это знала, Вия. Я люблю тебя сильно‑пресильно. Ты моя хорошая девочка, menina querida. Для меня ты… – Она посмотрела на океан и вытянула руки, будто пыталась выровнять волны. – Tu és о meu tudo. Ты для меня всё. Понимаешь меня, Вия?

Я понимала. И знала, почему это секрет. Каждому известно, бабушки должны любить всех внуков одинаково. Но после того как она умерла, этот секрет оставался со мной, он укрывал меня, как теплый плед.

 

По ту сторону

 

Его глаза расположены примерно на дюйм ниже обычного, где‑то посередине щек. Они скошены вниз под углом, почти по диагонали: как будто кто‑то сделал у него на лице две прорези, причем левую значительно ниже правой. Глазные яблоки выпирают наружу, потому что не помещаются в слишком мелкие глазные впадины. Верхние веки всегда полуприкрыты, будто он вот‑вот заснет. Нижние свисают, словно невидимая нитка оттягивает их вниз, они почти вывернуты красной изнанкой наружу. У него нет бровей и ресниц. Нос несоразмерно большой и мясистый. Голова пережата по бокам – там, где должны быть уши, – как будто кто‑то взял огромные щипцы и сдавил ему лицо посередине. У него нет скул. От крыльев носа ко рту тянутся глубокие складки. Его черты выглядят так, будто они расплавились и застыли, как воск по бокам свечки; вот многие и думают, что он получил сильные ожоги. Несколько операций по выправлению челюсти оставили шрамы вокруг рта, самый заметный – зазубренная впадина, которая идет от середины верхней губы к носу. Верхние зубы у него очень маленькие и торчат наружу. И челюсть маленькая, а прикус – неправильный. И крошечный подбородок. Несколько лет назад, до того как ему имплантировали в нижнюю челюсть кусочек бедренной кости, у него вообще не было никакого подбородка. Язык свешивался изо рта, ведь снизу его ничего не поддерживало. Слава богу, сейчас уже лучше. По крайней мере он может самостоятельно есть, а раньше питался с помощью зонда. И говорить может. И научился держать язык во рту, хотя на это ушло несколько лет тренировок. Он также научился не пускать слюни, которые раньше постоянно текли у него по шее. И все это считается медицинским чудом. Когда он родился, доктора даже не верили, что он выживет.

Он еще и слышит. У большинства детей с такими врожденными дефектами бывают проблемы со средним ухом: они почти глухие. Но Август пока достаточно хорошо слышит своими крохотными ушами, похожими на кочанчики цветной капусты. Правда, врачи говорят, что рано или поздно ему придется обзавестись слуховым аппаратом. Август отказывается даже думать об этом. Ему кажется, что слуховой аппарат будет слишком бросаться в глаза. Ясно, что слухового аппарата никто не заметит на общем фоне, но я об этом помалкиваю. Не сомневаюсь, он и сам это понимает.

Хотя, по правде говоря, я не всегда уверена, что Август знает, а что нет, что понимает, а что не очень.

Например, понимает ли он, каким его видят окружающие, или он так привык не замечать ничьих взглядов, что они перестали его волновать? Или все‑таки волнуют? Когда он смотрит в зеркало, кого он видит? Того Ави, которого видят мама и папа, или того, которого видят все остальные? Или еще какого‑то Ави: прекрасный образ, скрытый за чудовищной маской? Когда я смотрела на бабушку, я видела милое девичье лицо, спрятанное за морщинками. В походке старой женщины я улавливала ритмы самбы. Видит ли Август себя таким, каким он мог бы быть без того единственного гена, что вызвал катастрофу на его лице?

Вот бы его расспросить. И он бы рассказал мне, что чувствует. До операций понимать его было проще. Если глаза щурились – значит, он счастлив. Если рот растягивался поперек лица – значит, он чем‑то раздражен, а если тряслись щеки – огорчен. Сейчас он, разумеется, выглядит получше, но те знаки, по которым мы считывали его настроение, исчезли. Конечно, взамен появились новые. Мама и папа знают все до единого. А мне пока трудно в них разобраться. А иногда и не хочется: почему он не может просто сказать, что чувствует? У него больше нет трахеотомической трубки во рту, челюсть не перетянута проволокой – ничто не мешает ему говорить. Ему почти одиннадцать лет. Нужные слова он подобрать сумеет. Но мы вертимся вокруг него, будто он так и остался младенцем. Мы отменяем все свои планы, прерываем беседы, нарушаем обещания в зависимости от его настроения, его капризов, его нужд. С малышами всегда так. Но ему‑то пора уже вырасти. Мы должны ему помочь – должны заставить его повзрослеть. Я думаю так: мы столько лет убеждали Августа, что он нормальный, – вот он и в самом деле стал считать себя нормальным. Беда в том, что это неправда.

 

Старшая школа

 

В средней школе мне больше всего нравилось, что там было не так, как дома. Там я из Вии превращалась в Оливию Пулман. И в начальной школе меня тоже звали Вией. В младших классах, естественно, все знали про нашу семью. Когда мама забирала меня из школы, она всегда катила перед собой коляску с Августом. Няню для Ави попробуй отыщи, поэтому мама и папа брали его на все мои школьные спектакли, концерты и репетиции, на все торжества, кулинарные и книжные ярмарки. С ним были знакомы мои друзья. Родители моих друзей. Мои учителя. Даже вахтер. (Он всегда говорил: «Здорово, Ави, как дела!») Нашу начальную школу уже невозможно было представить без Августа.

Но в средней школе многие об Августе и не догадывались. Конечно, не считая моих старых подруг. А если кому‑то про него и рассказывали, то не сразу, не первым номером. Может, вторым или третьим: «Оливия? Да, она симпатичная. А ты слышал, что у нее есть брат‑урод?» Я всегда ненавидела это слово, но так все называют Ави. И я знала, что это слово звучало за моей спиной всякий раз, как я уходила с вечеринки. Или когда я натыкалась на приятелей в пиццерии. Но это ничего. Я всегда буду сестрой человека с врожденным дефектом. Дело не в этом. Я просто не хочу быть только ей.

В старшей школе мне больше всего нравится, что здесь вообще никто меня не знает. Ну, то есть кроме Миранды и Эллы. Но они понимают, что про Ави лучше не болтать.

Миранда, Элла и я дружим с первого класса. И понимаем друг друга с полуслова. Когда я попросила их звать меня Оливией, а не Вией, они согласились и не задавали вопросов.

Они знакомы с Августом уже много лет. Когда‑то мы обожали его наряжать: напяливали на него боа с перьями, огромные шляпы и парики а‑ля Ханна Монтана – мы тогда все смотрели этот сериал про девочку – поп‑звезду. Ему это, конечно, нравилось, а нам тем более. Элла говорила, что он напоминает ей Инопланетянина из известного фильма. Разумеется, она не хотела никого обидеть (хотя вежливости ей не мешало бы поучиться). Но в этом кино и правда есть сцена, где актриса Дрю Бэрримор, там ей лет пять, надевает на Инопланетянина светлый парик. А мы рядили так Ави.

В средней школе мы с Мирандой и Эллой оставались самыми близкими подругами. В школьной иерархии наша троица располагалась где‑то между компаниями «суперпопулярных» и «всеми любимых»: не зубрилы и не дурочки, не богатые и не нищие, не вредины и не паиньки, не толстые и не тощие. Интересно, мы подружились, потому что в нас много общего, – или в нас много общего, потому что мы давно дружим? Не знаю. А как мы радовались, когда нас приняли в Старшую школу Фолкнера! Шансов почти не было – чтобы всех трех, да к тому же единственных из параллели. Как мы визжали по телефону, когда получили письма о поступлении!

И вот теперь мы наконец в старшей школе, а между нами происходит что‑то странное. Я думала, будет совсем по‑другому.

 

Майор Том

 

Из нашей троицы больше всего возилась с Августом Миранда, она играла с ним еще долго после того, как мы с Эллой переключались на другие занятия. Даже когда мы выросли, Миранда всегда старалась вовлечь Августа в наши разговоры, спрашивала, как у него дела, обсуждала с ним «Аватара», «Звездные войны» и комиксы «Боун» и вообще все, что он любит. Именно Миранда подарила Ави космонавтский шлем – ему было лет пять или шесть, – и он не снимал его, наверное, года два. Звала его майор Том и распевала с ним «Space Oddity» Дэвида Боуи. Это была их личная песня. Они знали все слова: врубали ее на айподе и подвывали во всю глотку.

Миранда всегда звонила нам сразу после летнего лагеря, поэтому я удивилась, когда в этом году она как сквозь землю провалилась. Я даже написала ей смс, но она не ответила. Я решила, что ей захотелось остаться в лагере еще на одну смену, ведь теперь она была помощницей вожатого. А может, она встретила там симпатичного парня.

Потом из ее фейсбука я поняла, что на самом деле она вернулась целых две недели назад, и написала ей в чат, и мы даже немного поболтали, но почему‑то она так и не объяснила, куда пропала. Я подумала: ну ладно, Миранда же у нас всегда была с причудами. Мы договорились о встрече, но потом мне пришлось ее отменить – в те выходные мы всей семьей уехали в гости к Ба и Де.

Вот так я и не встретилась ни с Мирандой, ни с Эллой до сентября. А в сентябре, признаться, была поражена. Миранда выглядела совсем по‑другому: она сделала стильную стрижку боб и покрасилась в ярко‑розовый цвет, а еще надела полосатый топ без бретелек, который был, во‑первых, неуместен в школе и, во‑вторых, не в ее стиле. Вот тебе и на! Миранда всегда была такая скромница, и надо же – является с розовыми волосами и голыми плечами. Но изменилась не только ее внешность: она и вела себя по‑новому. Она щебетала со мной мило, но по‑светски, будто мы просто приятельницы, а не близкие подруги. Так странно.

За обедом мы, как всегда, сели втроем, но наши отношения дали трещину. Элла и Миранда явно виделись летом, пусть в этом и не признавались. Я притворилась, что мне все равно, но чувствовала, как краснею и расплываюсь в фальшивой улыбке. Хотя Элле было далеко до крышесносного стиля Миранды, я заметила, что и она изменилась. Похоже, они вместе придумывали себе новые образы, а меня позвать не удосужились. Если честно, я всегда полагала, что подростковые обиды и ревность – не про меня, но во время обеда к горлу подкатил ком. А когда прозвенел звонок и я сказала им «до скорого», у меня дрогнул голос.

 

После школы

 

– Я слышала, мы тебя сегодня забираем? – сказала Миранда перед последним уроком.

Она только что села прямо за мной. Я совсем забыла, что вчера вечером моя мама позвонила маме Миранды и попросила подвезти меня из школы.

– Да уже не нужно, – ответила я. – Мама за мной заедет.

– A‑а. Я думала, она занята с Ави.

– Выяснилось, что она успеет меня подхватить. Только что получила от нее смс. Так что все путем.

Я наврала, но не садиться же в машину к новой Миранде! После школы я юркнула в уборную, чтобы переждать, когда Миранда с мамой уедут. Через полчаса вышла из школы, пробежала три квартала до остановки автобуса, запрыгнула на М86 до западного входа в Центральный парк, а дальше – на метро.

Как только я переступила порог дома, на меня набросилась мама:

– Привет, доченька! Как школа? И куда вы пропали? Я уже волновалась.

– Заскочили в пиццерию. – Невероятно, как легко ложь слетает с губ.

– Ты одна, без Миранды? – недоумевала она. Как будто Миранда обязана всегда маячить у меня за спиной.

– Она поехала домой. Много задали.

– В первый же день?

– Да, в первый же день!

Мама застыла от удивления, а глаза у нее совсем округлились. Но прежде чем она открыла рот, я выпалила:

– Все хорошо, только школа ужасно громадная. Одноклассники вроде ничего. – Я хотела побольше всего на нее вывалить, чтобы у нее не возникало лишних вопросов. – А как у Ави?

Мама посомневалась, отвечать или нет: она все еще не оправилась от того, как я на нее рявкнула.

– Нормально, – медленно выдохнула она.

– Что значит «нормально»? Хорошо или плохо?

– Он говорит, хорошо.

– А почему ты думаешь, что плохо?

– Я такого не говорила! Боже, Вия, что с тобой?

– Забудь. Считай, что я вообще не спрашивала!

Я кинула рюкзак на пол, унеслась в комнату Ави и шваркнула дверью. Он играл на приставке, даже не поднял глаз. Терпеть не могу эти видеоигры, они его зомбируют!

Я подвинула Дейзи, чтобы сесть рядом с ним на кровать.

– Как тебе школа?

– Нормально.

Он все не отрывался от игры.

– Ави, я с тобой, кажется, разговариваю! – Я выхватила приставку у него из рук.

– Э, ты чего! – сердито завопил он.

– Как школа?

– Я же сказал, нормально! – И он забрал приставку обратно.

– С тобой хорошо обращались?

– Да!

– Никто не издевался?

Он опустил приставку и пристально посмотрел на меня, как будто я задала самый тупой вопрос на свете.

– С чего бы им надо мной издеваться?

Впервые в жизни он говорил так язвительно.

Я и не подозревала, что он так умеет.

 

Падаван повержен

 

А вечером Ави срезал свою «падаванскую» косичку. Не помню, почему это меня так разозлило. Я всегда посмеивалась над его одержимостью «Звездными войнами», а эта косичка с маленькими бусинками на конце вообще была нелепая. Но он так ей гордился: как долго пришлось ее растить и как он сам выбирал бусинки в магазине рукоделия на Манхэттене. Они с Кристофером, его лучшим другом, всегда играли только в «Звездные войны»: размахивали световыми мечами, собирали космические корабли из лего – и даже косички начали растить одновременно. Когда Август срезал косичку, без всяких объяснений, не предупредив меня (чего обычно не бывало) и даже не позвонив Кристоферу, я жутко расстроилась, сама не пойму с чего.

Иногда, когда Ави расчесывается перед зеркалом в ванной, он старательно пытается уложить каждый волосок. Поворачивает голову, рассматривает себя под разными углами, будто надеется отыскать себя под разными углами, будто надеется отыскать какой‑то волшебный ракурс, который изменит пропорции его лица.

После ужина ко мне в комнату постучалась мама. Совсем измотанная – еще бы, ей пришлось метаться весь день между мной и Ави.

– Может, расскажешь мне, что стряслось? – спросила она ласково.

– Потом, ладно? – ответила я.

Я не хотела отрываться от книжки. И вообще устала. Может, потом я смогу рассказать ей о Миранде, но точно не сейчас.

Она подошла ко мне и поцеловала в макушку.

– Загляну к тебе перед сном.

– Можно Дейзи поспит сегодня со мной?

– Конечно, я принесу ее попозже.

– Приходи обязательно, не забудь! – сказала я, когда она уходила.

– Обещаю.

Но тем вечером она больше не объявлялась. Объявился папа. Он сказал, что мама сидит с Ави: все‑таки у него сегодня был очень тяжелый день. Папа спросил, как все прошло у меня, и я сказала: хорошо. Он сказал, что не верит мне ни на секунду, и я призналась, что Миранда и Элла вели себя по‑идиотски. (Хотя и умолчала, что возвращалась домой на метро.) Он ответил, что старшая школа – самое тяжелое испытание для дружбы, а потом принялся подтрунивать над тем, что я читаю «Войну и мир». Разумеется, дразнил он меня не по‑настоящему, ведь я своими ушами слышала, как недавно он хвастался знакомым, что его дочери всего пятнадцать, а она уже читает Толстого. Но ему нравилось подшучивать над тем, что я читаю: он все интересовался, пролистываю ли я страницы про войну и пишут ли там что‑нибудь о том, как Наполеон изобрел знаменитый торт, – в общем, болтал разные глупости. Папа любого умеет рассмешить. Иногда только это и нужно: сразу становится легче.

Он нагнулся поцеловать меня на ночь.

– Не злись на маму. Ты же знаешь, как она беспокоится об Ави.

– Знаю, – сказала я.

– Свет выключить или оставить? Уже поздно, – напомнил он, остановившись у двери.

– А принеси сначала Дейзи?

Через минуту он притащил Дейзи и уложил рядом со мной на кровать. И еще раз поцеловал меня в лоб.

– Спокойной ночи, доченька.

И Дейзи тоже поцеловал в лоб.

– Спокойной ночи, псина. Хороших снов.

 

Призрак в коридоре

 

Однажды посреди ночи мне захотелось пить – я встала и отправилась на кухню. А возвращаясь, увидела, что в коридоре, у комнаты Ави, стоит мама. Она упиралась лбом в приотворенную дверь, а ее рука лежала на ручке. Она не заходила и не выходила: просто стояла за дверью, будто прислушиваясь к звуку его дыхания. Свет в коридоре не горел, но на нее падали отблески голубого ночника Ави. Она была похожа на привидение. Или на ангела? Я попыталась тихонько проскочить мимо нее, но мама меня заметила.

– Ави в порядке? – спросила я. Иногда, случайно перевернувшись на спину, он просыпается от того, что давится собственной слюной.

– Да, с ним все хорошо, – сказала мама и обняла меня. Она проводила меня до кровати, укрыла одеялом и поцеловала. Она так и не объяснила, почему стояла за дверью, а я так и не спросила.

Интересно, сколько ночей она простояла у его двери? И интересно, у моей двери она хоть раз стояла?

 

Завтрак

 

– Заберешь меня из школы? – спросила я маму следующим утром.

Я ела рогалик, а она собирала Августу обед в школу (цельнозерновой тост с мягким сливочным сыром, потому что твердые сыры он есть не может), а Ави сидел за столом и жевал овсянку. Папа одевался на работу. Теперь у нас новый график передвижений: мы с папой утром едем на метро – и, значит, выбегаем на пятнадцать минут раньше обычного, – потом я выхожу на своей остановке, а он едет дальше. Забирать меня из школы должна мама на машине.

– Я хочу позвонить Мирандиной маме и попросить ее опять подбросить тебя до дома, – ответила мама.

– Нет! – воскликнула я. – Забери меня ты. Или я сама поеду на метро.

– Ты же знаешь, тебе еще рано ездить на метро одной, – сказала она.

– Мама, мне пятнадцать лет! Все в моем возрасте уже ездят!

– Да пускай едет! – крикнул папа из соседней комнаты.

– Но что сложного в том, чтобы попросить маму Миранды? – заспорила мама.

– Вия уже доросла до метро. – Папа вошел на кухню, повязывая галстук.

Мама смотрела на нас озадаченно.

– Что‑нибудь случилось? – Она не обращалась ни к кому из нас в отдельности.

– Ты бы знала, если бы вернулась ко мне вечером! – крикнула я. – Как ты обещала.

– О боже, Вия. – Мама наконец‑то вспомнила, как она меня вчера обманула. Она положила нож, которым резала для Ави виноградины на половинки (целыми он мог подавиться из‑за маленького нёба). – Прости меня, пожалуйста. Я заснула в комнате Ави. А когда проснулась…

Я равнодушно кивнула:

– Да знаю я, знаю.

Мама подошла, обхватила ладонями мое лицо и заглянула мне в глаза.

– Прости меня. Мне очень стыдно, – прошептала она. Похоже, она не притворялась.

– Все нормально, – сказала я.

– Вия…

– Мам, все хорошо, – теперь я говорила искренне. Маме и вправду было так совестно, что я ее уже простила.

Она поцеловала и обняла меня, а потом снова взялась за виноград.

– Что‑то не так с Мирандой? – спросила она.

– С ней‑то все в порядке, но ведет она себя как полная кретинка, – ответила я.

– Миранда не кретинка! – встрял Ави.

– Много ты знаешь! – огрызнулась я. – Еще какая, уж поверь мне.

– Тогда договорились, я за тобой заеду, без проблем, – решительно заявила мама, сметая в пакет половинки виноградин. – Я же сперва так и хотела сделать. Заберу Ави из школы, а потом тебя. Мы приедем где‑то в четверть четвертого…

Тут я ее перебила:

– Нет!

– Изабель, пусть Вия едет на метро. – Папа начал терять терпение. – Она уже большая девочка. Черт возьми, она почти всю «Войну и мир» прочитала!

– При чем тут «Война и мир»? – разозлилась мама.

– При том, что тебе не надо забирать ее на машине, как будто она маленькая, – серьезно ответил папа. – Вия, ты готова? Бери рюкзак и вперед.

– Готова. – Я надела рюкзак. – Пока, мама! Пока, Ави!

Я быстро поцеловала их обоих и направилась к двери.

– У тебя хоть есть проездной? – спросила мама мне вслед.

– Конечно, у нее есть проездной, – сказал папа. – Мамаша! Перестаньте квохтать, как наседка! Пока! – Он поцеловал ее в щеку. – Пока, большой человек. – Он поцеловал Августа в макушку. – Я горжусь тобой. Хорошего дня.

– Пока, папа! И тебе.

Мы с папой сбежали по ступенькам крыльца.

– Вия, позвони мне, когда будешь садиться в метро! – выкрикнула мама из окна. Я даже не повернулась, только помахала ей рукой, чтобы она знала, что я ее слышала. А папа повернулся и даже поднялся на несколько ступенек.

– «Война и мир», Изабель! – сказал он, улыбаясь и показывая на меня. – «Война и мир»!

 

Популярная генетика

 

Папина родня с обеих сторон – евреи из России и Польши. В начале двадцатого века бабушка и дедушка нашего дедушки, папиного папы – мы зовем его Де, – бежали от погромов и осели в Нью‑Йорке. А родители Ба – папиной мамы – бежали от нацистов в сороковых годах и очутились в Аргентине. Де и Ба встретились на танцах в Нижнем Ист‑Сайде, когда она приехала в Нью‑Йорк в гости к родственникам. Они поженились, переехали в Бейсайд, это тоже район Нью‑Йорка, и родили папу и дядю Бена.

Мамина родня из Бразилии. Кроме маминой мамы – моей прекрасной бабушки – и маминого папы Агосто, который умер до того, как я родилась, остальная семья – мамины роскошные тетушки, дядюшки и кузины с кузенами – живут в Верхнем Леблоне, шикарном пригороде к югу от Рио. Бабушка с Агосто поселились в Бостоне в начале шестидесятых и родили маму и тетю Кейт, которая вышла замуж за дядю Портера.

Мама с папой встретились в Брауновском университете и с тех пор вместе: Изабель и Нейт, неразлучная парочка. Они переехали в Нью‑Йорк сразу после университета, через несколько лет родили меня, а когда мне было около года, поселились в кирпичном таунхаусе в Норт‑Ривер‑Хайтс, в самом модном из «семейных» районов Верхнего Манхэттена.

Ни у одного человека в нашей семье – из всего нашего экзотического генного коктейля – никогда не проявлялось ничего, что хоть как‑то напоминало бы болезнь Августа. Я пересмотрела выцветшие фотографии давно умерших прабабушек в платках, черно‑белые снимки каких‑то дальних родственников в накрахмаленных льняных костюмах, солдат в форме, дам с пышными прическами, полароидные фотографии подростков в клешах и длинноволосых хиппи – и не отыскала ни малейшего намека на лицо Августа. Ни одного. Уже после того, как родился Август, мама и папа сделали генетический анализ. Им сказали, что у Августа, похоже, ранее неизвестный тип «челюстно‑лицевого дизостоза», вызванный «аутосомно‑рецессивной» мутацией в гене TCOF1, который находится в пятой хромосоме, и плюс к этому гемифациальная микросомия окуло‑аурикуло‑вертебрального спектра. Иногда подобные мутации провоцируются чем‑то во время беременности. Иногда наследуются от одного родителя, который несет доминантный ген. Иногда вызываются взаимодействием разных генов, возможно, в комбинации с факторами окружающей среды. Это называется многофакторным наследованием. В случае Августа доктора выявили одну из «делеционных мутаций», из‑за которой все и произошло. И вот что удивительно: по виду ни за что не догадаешься, но этот мутантный ген есть у обоих наших родителей.

И у меня тоже.

 

Решетка Пеннета

 

Если у меня будут дети, то я передам им мутантный ген с вероятностью 50 %. Это не значит, что они будут выглядеть как Август, но они станут носителями копии этого гена: Август такой, потому что у него две копии дефектного гена и ни одной нормального. Если я выйду замуж за человека, у которого есть такой же ген, то получится вот что: с вероятностью 50 % наши дети унаследуют мутантный ген и будут выглядеть нормально, с вероятностью 25 % – не унаследуют гена вообще и с вероятностью 25 % – будут выглядеть как Август.

Если Август женится и у его жены не будет дефектного гена, то все их дети этот ген унаследуют, но никто не получит двойной дозы, как Август. То есть они будут выглядеть абсолютно нормально. А если у его жены будет дефектный ген, то у их детей этот ген проявится с вероятностью 50 %.

Все это объясняет лишь то, что объяснимо. Но есть и другая часть мутаций, которые достались Августу не по наследству – просто ему невероятно не повезло.

Вереницы докторов годами рисовали моим родителям решетки с крестиками и ноликами, чтобы проиллюстрировать генетическую лотерею. С помощью таких решеток генетики описывают механизмы наследования, рецессивные и доминантные гены, вероятности и возможности. Они, конечно, много знают, но не знают еще больше. Они могут попробовать предсказать вероятности, но не могут ничего гарантировать. Они используют термины «зародышевый мозаицизм», «хромосомная перестройка», «задержка мутации», чтобы объяснить, почему их наука – не точная. А вообще‑то мне нравится, как говорят доктора. Нравится голос науки. Нравится, как словами, которых ты не понимаешь, объясняют вещи, которые ты не способен понять. А ведь за всеми этими мозаицизмами, хромосомными перестройками и задержками мутации – люди. Дети, которым не суждено родиться. Как моим.

 

Долой старый мир

 

Миранда и Элла от меня отвернулись. А повернулись – к компании пилонов, спортсменов и модниц. После недели мучительных обедов, где обе они только и трещали о людях, которые меня не интересовали, я решила с ними порвать. Они не задавали мне никаких вопросов. Я им не врала. Просто пошла своей дорогой.

Спустя некоторое время я даже была этому рада. Хотя с неделю я не появлялась в столовой, чтобы не чувствовать себя неловко и не слышать фальшивых извинений: «Ой, Оливия, прости, у нас тут уже занято!» Лучше пересидеть обед в библиотеке и почитать.

Я закончила «Войну и мир» в октябре. Какая прекрасная книга! Некоторым кажется, что читать ее тяжело, но на самом деле это же ни дать ни взять мыльная опера с уймой персонажей: героев, которые влюбляются, сражаются за любовь, умирают за любовь. Я тоже хочу когда‑нибудь так влюбиться. Хочу, чтобы мой муж любил меня так, как князь Андрей любил Наташу Ростову.

В конце концов я подружилась с девочкой по имени Элеанор: мы учились вместе в младших классах, но потом ходили в разные средние школы. Элеанор всегда казалась мне очень умной – правда, немножко плаксой, но в целом ничего. Я даже не догадывалась, как с ней может быть весело – с ней, конечно, не лопаешься со смеху, как с папой, но с чувством юмора у нее все в порядке. А она не представляла, какой легкомысленной могу быть я. Думала, я вся такая серьезная. И, как выяснилось, ей никогда не нравились Миранда и Элла. Она считала их воображалами.

Элеанор позвала меня за свой стол, и вот так я стала обедать с умниками. Компания была большая и разношерстная: тут был и Кевин – парень Элеанор, который когда‑нибудь станет президентом класса, и несколько технарей, и девочки вроде Элеанор – редакторы ежегодного альбома выпускников и члены дискуссионного клуба, и тихий юноша по имени Джастин, который носит маленькие круглые очки и играет на скрипке. И в которого я с первого взгляда влюбилась.

А Миранда и Элла дружили теперь со своими пижонами. Сталкиваясь в коридоре, мы говорили друг другу: «Привет, как дела» и шли себе дальше. Изредка Миранда спрашивала меня, как поживает Август, и просила передать ему привет. А я никогда не передавала – не назло Миранде, а потому что у Августа теперь была своя жизнь. В то время мы с ним почти не пересекались, даже дома.

 

Октября

 

Бабушка умерла вечером накануне Хэллоуина. Прошло уже четыре года, но для меня это по‑прежнему самый грустный день. Для мамы тоже, хотя она в этом не признается. Чтобы не горевать, она с головой погружается в подготовку костюма для Августа, ведь Хэллоуин – его самый любимый день в году.

Так было и в этот раз. Август очень хотел нарядиться героем «Звездных войн» Бобой Феттом, и мама с ног сбилась в поисках костюма: почему‑то костюмы его размера всюду закончились. Она перерыла все онлайн‑магазины, нашла несколько на eBay[6]– по возмутительным ценам – и в конце концов купила в обычном магазине костюм Джанго Фетта и переделала его в костюм Бобы Фетта, выкрасив в зеленый цвет. В целом она угробила на это недели две. Мама никогда не делала костюмов для меня, но не будем об этом. Действительно, кого это волнует.

В Хэллоуин я проснулась, думая о бабушке: глаза у меня были на мокром месте. Папа все твердил, чтобы я поторапливалась и быстрее одевалась, и так меня издергал, что в конце концов я разревелась. Я просто хотела остаться дома.

Поэтому папа тем утром повел в школу Августа, а мне мама разрешила прогулять школу, и мы вдвоем поплакали. Одну вещь я знаю точно: как сильно я ни скучаю по бабушке, мама скучает по ней сильнее. Каждый раз, когда Август цеплялся за жизнь после операции, каждый раз, когда мы мчались в реанимацию, бабушка была рядом с мамой. Мне стало легче от того, что мы поплакали вместе. И, кажется, ей тоже. В какой‑то момент мама предложила посмотреть «Призрак и миссис Мьюр», один из наших самых любимых черно‑белых фильмов. Я согласилась, что это она здорово придумала. И, наверное, я бы обязательно рассказала маме о Миранде с Эллой, но, как только мы устроились перед телевизором, зазвонил телефон. Школьная медсестра сообщила, что у Августа разболелся живот и его надо забрать домой. Вот тебе и старые фильмы и разговоры по душам.

Когда мама привезла Августа, он сразу побежал в ванную, и его вырвало. Потом он лег в кровать и натянул одеяло на голову. Мама померила ему температуру, принесла горячего чаю и снова переключилась на роль «мамы Августа». «Мама Вии» промелькнула и исчезла. Но я не обижалась, ему и правда было плохо.

Никто из нас не поинтересовался, почему он надел в школу костюм Кровавого Крика, а не Бобы Фет‑та. Если маму и огорчило, что доспехи, над которыми она трудилась две недели, валяются на полу, виду она не подала.

 

Сладость или гадость

 

Август сказал, что ему плохо и что вечером он не пойдет клянчить сласти. Бедняжка, я же знаю, как он любит ходить с детьми по домам, особенно когда на улице темнеет. Даже я, хотя уже давно выросла из хэллоуинского возраста, обычно надеваю маску и иду за ним по кварталу, чтобы понаблюдать, как он стучится в двери, Дрожа от радости. Это же единственный вечер в году, когда он – обычный ребенок. Никто не догадывается, что там, под маской. И Август на седьмом небе от счастья.

Я решила с ним поговорить и постучала в дверь его комнаты.

– Привет, – сказала я.

– Привет.

Он не играл на приставке и не читал комиксов. Он лежал на кровати, уставившись в потолок. Дейзи, как всегда, растянулась рядом, положив голову ему на ноги. Костюм Кровавого Крика валялся на полу рядом с костюмом Бобы Фетта.

Я села на кровать.

– Как живот?

– Все еще болит.

– А может, хочешь сходить на хэллоуинский парад?

– Не хочу.

Это меня удивило. Вообще‑то Август – стойкий оловянный солдатик: он катается на скейтборде спустя несколько дней после операции, спокойно втягивает еду через соломинку, когда рот обмотан проволокой и не открывается. К одиннадцати годам он вытерпел столько уколов, принял столько лекарств и вынес столько процедур, что большинству людей хватило бы и на десять жизней. И вдруг отказывается от любимого развлечения из‑за пустячной тошноты!

– Ты не хочешь рассказать, что случилось? – спросила я. Прямо как наша мама, один в один.

– Нет.

– Школа?

– Да.

– Учителя? Домашняя работа? Друзья?

Он молчал.

– Кто‑то что‑то сказал? – спросила я.

– Люди всегда что‑то говорят, – буркнул он. Я поняла, что он вот‑вот заплачет.

– Расскажи, что случилось, – повторила я.

И он рассказал. Мальчишки над ним потешались, а он услышал. Он плевать на них хотел – на другое он и не рассчитывал, – но его ранило, что один из этих мальчишек был его «лучший друг» Джек Тот.

Я помню, что Август его пару раз упоминал. Помню, как мама и папа говорили, что Джек хороший мальчик, и радовались, что у Августа есть такой Друг.

Я взяла его за руку и попыталась утешить.

– Чего на дураков обижаться. Уверена, он не имел в виду ничего плохого.

– Тогда зачем он это говорил? Получается, он все время притворялся моим другом. Попкинс, наверное, подкупил его хорошими оценками или грамоту обещал выдать. Спорим, он его умолял: «Джек, приятель, если подружишься с этим уродом, за все контрольные получишь „отлично“».

– Ты знаешь, что это неправда. И не называй себя уродом.

– Да какая разница! И зачем я вообще пошел в школу!

– Мне казалось, в школе тебе нравится.

– Я ее ненавижу! – Он вдруг яростно замолотил кулаками по подушке. – Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! – Он уже кричал во всю глотку.

Я ничего не ответила: не знала, что сказать. Ему было больно. Он злился.

Пусть побесится еще несколько минут. Дейзи принялась слизывать слезы с его лица.

– Ну‑ну, Ави. – Я тихонько погладила его по спине. – Может, наденешь костюм Джанго Фетта и…

– Это костюм Бобы Фетта! Неужели нельзя запомнить?

– Бобы Фетта. – Я старалась говорить спокойно. Обняла его за плечи. – Идем на парад, хорошо?

– Если я пойду на парад, мама решит, что я уже выздоровел, и завтра отправит в школу.

– Мама никогда не отправит тебя в школу насильно, – ответила я. – Давай же, Ави. Идем. Будет весело, обещаю. И я отдам тебе все свои конфеты.

Спорить он не стал. Вылез из постели и принялся медленно натягивать костюм Бобы Фетта. Я помогла ему застегнуть все ремни, и к тому времени, как он надел свой шлем, ему уже стало получше.

 

Время подумать

 

Ha следующий день Август продолжал притворяться, что у него болит живот. Признаться, мне было стыдно перед мамой, которая искренне верила, что у него кишечный вирус, но я пообещала Августу хранить секрет.

В воскресенье он все еще отказывался возвращаться в школу.

– А что ты скажешь маме и папе? – спросила я.

– Они же сами пообещали, что я могу бросить, как только захочу. – Он глядел не на меня, а в комиксы.

– Но это на тебя не похоже. Ты никогда не бросал то, чем занимался. – И это была чистая правда.

– Не пойду в школу.

– Тебе придется объясниться с родителями, – заметила я и вынула у него из рук комиксы, чтобы он смотрел на меня. – И потом мама позвонит в школу и все узнают, что произошло.

– Джеку влетит?

– Думаю, да.

– Так ему и надо.

Август удивлял меня все больше и больше. Он достал с полки другой комикс и начал его листать.

– Ави, – не сдавалась я. – Что, ты действительно бросишь школу из‑за какой‑то парочки придурков? Я знаю, тебе в школе нравилось. Не ходи у них на поводу. Не доставляй им такого удовольствия.

– Они даже не в курсе, что я их подслушал.

– И что?

– Вия, все нормально. Я знаю, что делаю. Я уже все решил.

– Но это бред! – отрезала я и