Япония. Приход эпохи самураев.

Военный режим, узурпировавший власть в Корё в 1170 году, при всей своей силовой и репрессивной поддержке, в долговременном плане не мог рассчитывать на успех. Корейская цивилизация опиралась на более чем полутора тысячелетний опыт государственности и общество, прочно скрепляясь традициями, вытекающими из сложившихся убеждений, объективно, не было предрасположено для долгого взращивания военного режима. Всеобщее неприятие и стало главной причиной расшатывания и ослабления режима что, в конечном счете, привело к его падению в 1270 году.

Драматические происшествия за морем в 1192 году, также привели к рулю власти военное сословие. Учитывая важную рубежность события, оказавшего влияние на всю последующую историю государства, на становление национального менталитета японцев, со всей очевидностью возникает необходимость пристального изучения феномена.

Несмотря на широко разрекламированное сообщение о праве императора – тенно, на все угодья, по коим ступает нога подданных, к 10 веку значительная часть страны всё ещё пребывала в собственности крупных и мелких землевладельцев, игнорировавших свои обязанности в отношении казны государя. Способствовали нарушению фискального закона и представители центра - кокуси, в большинстве своем озабоченные не исполнением прямых функций вытекающих из долга, а приумножением личного благополучия. При этом, если именитый землевладелец, пользуясь своей силой и слабостью центра, чувствовал какую-то защищенность, то масса мелких землевладельцев оказалась в пространстве между молотом и наковальней. Дилемма ограничивала выбор, оставляя один из двух вариантов: согласиться с гибельными поборами кокуси, или же преподнеся землю в подарок местному феодалу, пойти к нему в услужение, сулящее хоть какую-то стабильность.

В мучительных поисках альтернативного выхода, мелкие землевладельцы с целью защиты жизни и собственности, начали вооружаться и объединяться в отряды самообороны. С течением времени, с каждым приходящим поколением, благодаря внутренней нестабильности государства, меч приобретал, все более весомое значение, оттесняя на задний план мотыгу. Применение меча расширилось; его стали использовать как очень убедительный аргумент в споре с другими землевладельцами и для выгодного несельскохозяйственного промысла. Отточенные навыки владения мечом, достойные профессиональных воинов, не остались незамеченными и были по заслугам оценены. Местные землевладельцы-аристократы и столичная знать, испытывавшая нужду в услугах подобного контингента, привлекает их на службу и оделяет милостями. Все это выглядело, очень почетно и престижно для потомков простых земледельцев. Обязанности же непритязательны и сопряжены с охраной особы, которой они присягали. Так их нарекают самураями, что собственно и означало телохранитель. В 11 веке жизнь уже немыслима без самурайских отрядов наводнивших страну, и входящих в штат местных и столичных авторитетов. Они становятся влиятельной силой, без самураев не обходится ни одна междоусобная разборка и спор знати. Символично, что тогда же в Японии распространилась мода на известный инструмент самурая меч – катану. Импортированный из Кореи, он вначале именовался корейским мечом. Подобно тому как на Руси кривые сабли, заимствованные у монголов, прозывались «ордынками».

К середине 12 века центральная власть пытаясь развязать. проблемные узлы, мешающие централизации, вновь возвращается к земельному праву. Для Японии этот вопрос всегда имел очень болезненный характер. Даже сегодня площадь земель пригодных для ведения сельского хозяйства ограничена примерно 13%. Земельный спор перерастает в конфликт и затягивает всех: в нем принимают участие император, соправитель – чоиго, придворная знать, местная аристократия и храмы. Начиная с 1156 года, соперничество выливается в войну императора и соправителя – чоиго. Чему не помешали близкие родственные отношения. Вполне понятно, что боевые действия не могут обойтись без участия отважных самураев. На их участии строятся стратегические расчеты всех сторон.

История отмечает решающий вклад, внесенный двумя известными самурайскими семействами Таира и Минамото. Представители той и другой фамилии, расколовшись на два лагеря, бились между собой, невзирая на родственные узы. Победу одержали сторонники императора. Плененных противников, дабы исключить будущие недоразумения, в живых оставлять не стали. Казалось бы, вопрос получил разрешение, но дело этим не закончилось. Император-победитель спустя короткое время надумывает перебраться на место соправителя – чоиго, как более удобное и имеющее больше простора для инициативы. Между ним и новым императором в 1159 году вновь развязывается война, подразумевая ту же земельную подоплеку. В новом противостоянии представители самурайских родов Таира и Минамото участвуют уже в противоположных лагерях. Победителем выходит император и поддержавший его Таира Гиёмори. Двоих малолетних сыновей погибшего Минамото Ёситомо оставили в живых и отправили подальше в ссылку. Таира удобно располагается на место соправителя и организует брачный союз дочери и императора. Едва дождавшись рождения внука, он спешно, не затягивая процесс, укладывает трехлетнего малыша на императорское место. Фактически этот звездный час и возвестил приход эпохи самураев, но историки не склонны к такому выводу.

Таира становится обладателем огромных земельных угодий и монопольного права на внешнюю торговлю. Богатства, стекающие в его амбары и сундуки, вызывают зависть и глухой ропот коллег самураев. Они явно не сулят его семейству радужного будущего. Оппозиция возглавляется достигшими зрелости сыновьями покойного Ёситомо Минамото – Ёритомо и Ёсысыко, пребывавшими в ссылке в далеком местечке Камакура. Боевые действия берут старт в 1180 году и получают успешное завершение в последнем решающем сражении на море 24 марта 1185 года. Победитель Ёритомо Минамото не претендует ни на священный титул императора, ни на место соправителя – чоиго. Не вызывает его интереса и возможность переезда в столицу Киото. Он объявляет себя сёгуном, то есть главнокомандующим самурайской армии, что соответствовало его положению и формирует правительство в своей ставке Камакура. Ранее сёгунами именовались военачальники, командируемые для подавления мятежа варварских племен, населявших обширные земли к востоку и северу государства.

Новое правительство полноценно возложило на себя все функции государственного управления, несмотря на некоторый легкомысленный военно-полевой оттенок, присутствующий в его наименовании – Камакура-пакуху. Понятно, что Камакура означавшее имя деревеньки служило почтовым адресом, и без него было не обойтись. Пакуху – назывался шатер командующего, устанавливаемый на поле боя. Объединенное словосочетание символизировало для Японии приход военного режима. Военный шатер, раскинутый в 1192 году, почти на 700 лет, до 1868 года накрыл страну. Междоусобные войны и объединительные процессы разделили его на три периода, соответствующие приходу новых кланов самураев и местоположения ставки: Камакура-пакуху, Муромачи-пакуху и Эдо (ныне Токио)-пакуху. Они не внесли изменений в сущность режима имевшего милитаристскую окраску, управляемого военным сословием, и оказали неизгладимое впечатление на все течение жизни-бытия. На все, без исключения, посты в административной структуре, получили доступ только самураи. Потомки мелких земельных собственников, взошли на вершину социальной пирамиды и сформировали особое военно-землевладельческое сословие. Во главе государства, пребывал тоже самурай в звании сёгун. Император был отстранен от власти и не играл никакой роли, включая ту номинальную и символическую, которой он наделен в современной Японии. Он слыл хозяином страны, но временами его так стискивала в своих объятиях нужда, что участь вызывала чувства сострадания. С установлением военного режима самураев, кодекс чести воина, распространенный в обычном уставе всех армий, без чего немыслима военная система, наряду с дисциплиной, беспощадным наказанием отступившего, стал общественной нормой. Он наложив отпечаток на менталитет народа, предопределил судьбу страны.

Возможно не так уж много стран имеющих при поверхностном взгляде такое близкое сходство, как Корея и Япония. Два народа сближают не только кулинарные вкусы, обычаи, этикет, воззрения, грамматическое строение речи, восприятие природы, но и подход к межличностным отношениям, ответственное видение моральных обязательств и одинаковое представление о труде, как открывающем путь к совершенствованию человеческой личности. Внешнее подобие, думается, и дало сомнительные основания для причисления стран к разряду конфуцианских, объединения тем самым их в одну группу с Китаем, что, однако, не соответствует истине. В действительности, по настоящему конфуцианской следует считать только Корею, в которой, начиная с эпохи Корё, наметился уклон в этом направлении, а с 1392 года с момента провозглашения династии Чосон, все нормы социальных взаимоотношений, включая государственные, семейные и межличностные, стали регламентироваться нормами этико-философского учения Кун-цзы и его последователей. Кисть и тушь, вознесенные на знамени учения, предопределили характер, убеждения и менталитет корейского народа. В его представлении власть, благополучие общества и личный успех, стали реальностью отгороженной барьером просвещения, знаний и приобрели ассоциацию с ученостью, с книгами, с умением владеть тушью и кистью. В нём отсутствовали меркантильные интересы, кои в какой-то мере, присутствовали в практике китайского и японского бытия, что имело свои негативные издержки отразившееся в прошлой экономической жизни корейского государства. И это также имело связь с конфуцианством, с той струёй классического течения сторонниками которого были Конфуций и Мен-цзы. В чём же выражалась его суть?

Этика предполагает принципы установления правды и справедливости, кои в свою очередь зависят от того, что мы подразумеваем под субъектом такого права и принципов утверждения. Конфуцианство утвердило две раздельные сферы «Я»: главную, сознательную, суверенную, свидетельствующую о «человечности», коя по мысли Мен-цзы, осознаёт, что есть принципы более ценные, чем сама жизнь. И вторую чувственную, зависимую от внешнего Мира, которую Сун-цзы, подчёркивая её связь с желаниями, чувствами и инстинктивную склонность к самосохранению, именует «жизненной». «Справедливость» с позиции первой обозначает этические принципы. Вторая «справедливость» в варианте, например, английского философа Д. Лока, подразумевает конкретные материальные интересы, вытекающие из собственности. Построение философов Востока, кажется несколько искусственным, но на деле в ней отсутствует метафизика. Акцентируя внимание на различии сфер, они указывали на то, что неверное определение приоритетов, чревато последствиями.

Допустив преобладание только идеи материальной выгоды, мы получаем в итоге общество, утерявшее все моральные ориентиры и напоминающее дикую стаю, где любые преступления находят оправдание в личном интересе и желании. И наоборот, если в унисон конфуцианству, во главу угла вознесены личные принципы этики, предусматривающие уважение моральных прав других членов, материальные интересы социума, мы логично выходим на путь общей выгоды. Но при этом, по мнению Сун-цзы, ели полностью игнорировать вторую сферу происходит затенение практических «жизненных» талантов, способностей человека, которые также могут принести пользу всем. В его словах присутствовал резон. К тому же игнорирование материальных интересов, не может не сдерживать развитие науки. Несомненно, человек наделенный способностями хорошего менеджера, более желателен на посту министра, чем тот, кто обладает прекрасным музыкальным слухом. Конфуцианские философы не отрицали пользу материальных обретений, и Мен-цзы на вопрос некоего правителя, что нужно сделать для страны, когда в ней много народа, не задумываясь, говорит, что следует приложить усилия для повышения благосостояния. И вместе с тем и он, и Конфуций считают первичными и всеобъемлющими моральные ценности сознания и под выгодой в первую очередь подразумевают этику. Корейское конфуцианство полностью приняло это мнение и согласилось с тем, что сознательное самосовершенствование пребывает в основе общественного благополучия. Поклонение знаниям обводящее, обозначающее таинственную сферу эрудиции, отличную от ощутимой, видимой категории материального интереса, оттачивало ум, возвышало значение образования, но не направляло его целенаправленно на развитие практических бизнес и научных талантов.

Из убеждений приоритета просвещения и вытекает бытующее крайне оскорбительное выражение «человек неспособный научиться». Похвала же наоборот подчеркивает образованность, знания. Определения «хороший», «плохой», тесно упаковываются со знанием и сводом этических правил. Не случайно, слово «учитель» в корейском языке обретя высшую степень уважительного обращения. И до настоящего используется в значении превосходящем «Вы» и применяются не только к тем, кто связан с этой почитаемой профессией, для подчёркивания особого почтения. Строгие конфуцианские нормы привели к жесткой дифференциации и регламентации жизни общества, отдаленно напоминающие организацию жизни высшего учебного заведения. Где, при внешней суете и шумности, все подчиненно распорядку и всюду господствует взаимоуважение, самоконтроль и субординация, указывающие на иерархическую лестницу от студента до ректора.

В корейском государстве каждый должен был знать пределы своей компетентности и размеры круга независимого бытия. Посягательства на нарушение чужой индивидуальной сферы считалось недопустимым и свидетельствовало о невежестве и бестактности. Со временем такая необходимость бытия в атмосфере, пронизанной культом знаний, привели к обособлению, формированию личности, не желающей и не могущей сплавиться со всеми в однотонный цвет. Общество вынужденно обрело невидимый фон, схожий с цветом ткани в горошек. Каждый отдельный горошек, обречён жить самостоятельно, с чувством своей индивидуальности и невозможности нарушения чужого суверенитета. Уважение чужой независимости, гарантирует личный суверенитет и охраняет пребывание в собственной сфере. Этикет, поклоны и реверансы, оборачиваются в способы сохранения этого положения. В чём тоже видится следование всеобщему закону Конфуция «подходи к людям так, как ты хотел бы, чтобы они подходили к тебе». Подобный моральный императивный приказ разуму, воле человека, был выведен немецким философом И.Кантом в 18 веке. Философия Канта явилась итогом двух тысячелетнего пути Западной мысли. Как ни удивительно, но утверждение тех же истин, Конфуцием произошло без рассуждений о творце и его воле. Жизнь обнаруживает гармонию, не зависящую от числа жён, мужей, пищевых пристрастий, увлечений, богатства и выявляет только то, что мораль не может исключать сопоставления своих желаний и поступков с интересами других людей, то есть принципов Конфуция и Канта. Это та часть правил индивидуализма, коя входит в нормы учтивости Востока. Она в качестве необходимого ингридиента, с вызреванием западной философии, вошла в состав сдержанности англичанина, педантизма немца и рационализма французов. Она вытекает из интроспекции сознания, из необходимостей социального бытия, ограничения естественного эгоизма творения природы-человека и свидетельствует о цельности убеждений. В России её часто воспринимают, как признак некой двуличности Востока и свидетельства смертности немца. И легкомысленно, не вникая в суть явления, гордятся своей природной прямотой. Но русская действительность показывает, что предполагаемая мнимая цельность и открытость души служит тормозом общественного развития, способствуя цинизму, лицемерию, предательству, воровству и разгулу преступности. И наоборот «двуличность» Кореи и Японии почему—то, способствовали взращиванию чувства ответственности, экономическому прогрессу и обращению в самые безопасные страны на планете, где любой человек, в любое время суток, в любом месте чувствует себя комфортно.

Идеологически точка старта соседей имела отличительные особенности. Исторические потрясения, переживаемые Японией в 12-13 веках, акцентировали актуальность учения Будды и способствовали выдвижению целого ряда буддийских философов, чьими трудами произошло дальнейшее развитие дзен-буддизма. Подвижническая деятельность Эйсая, Догена, Нитирена, доказывают, что факел человеческого разума невозможно погасить даже в мрачную эпоху. Как замечал Доген, если ссылаясь на обстоятельства, человек не может обрести истину сейчас, то в какую же эпоху он это сможет сделать?

В Японии конфуцианство, никогда не пребывало в ранге государственной идеологии, но его изучению усвоению всегда уделяли большое внимание, особенно при сёгунах Токугава. Оно и сегодня не остаётся в ранге забытых идей. Конфуцианство и особенно буддизм, оказали огромное влияние на сложившееся мировоззрение бусидо (путь воина), схожий с кодексом поведения рыцаря: исполнение долга, обязательств, следование правилам чести, ответственность за свои поступки, верность данному слову. Но сказать, что имели определяющее значение нельзя. Даже сами самураи признавали, что «путь Будды и Конфуция, это не путь самурая», основное занятие которого «держать рукоять меча и стяжать воинскую доблесть». (Здесь и далее Цуметомо Ямамото «Хачакуре»). Но тем не менее, влияние философских учений, было настолько глубоким и значительным, что бусидо, взращённый в философской ауре, превзошёл своей глубокомысленностью, завершённым изяществом, любой устав, самого знаменитого военного ордена, С его чеканными, отточенными фразами—выводами, представляющими сплав военной и философской мудрости, не может конкурировать ни один воинский устав, ни одной армии мира. Это было, доселе, невиданное творение милитаризированного общества, сотканное из тезисов кодекса воина и выводов философских учений. «Для воина имя Будды и господина одинаково»-довольно резонно с военной точки зрения, считали самураи. Отсюда логически следовал взгляд на путь: «Воинская доблесть требует одержимости. В пути нужен не расчёт, а одержимость», «Книги и мудрость других нужны для того, чтобы исполниться решимости». Можно безошибочно утверждать, что ни одно государство прошлого, ни Ассирийское, ни Спарта, не имели столь прочного совершенного идеологического обеспечения, как самурайская Япония. В этом также скрывается одна из причин долголетия самурайского государства.

Подчинение дисциплине, круговая порука, беспрекословное исполнение приказа, знание своего места и сдерживание вольных порывов, стали нормой общества. Кодекс самурая – бусидо, был рассчитан в первую очередь на самураев, но военный ритм жизни распространялся на всех, подобно тому, как гражданский персонал, работающий в воинской части в наши дни, обязан подчиняться распорядку, соблюдать субординацию и следовать приказам.

Земледельцы в Корее и в Японии в большинстве своем были свободны и предоставлены сами себе. Обязательства их в мирное время сводились в основном к определенному натуральному налогу, но японские земледельцы были сведены в группы и если кто-то из «отделения» не мог внести повинность, остальные должны были сделать это за него. Можно представить, что мог услышать в свой адрес провинившийся, от коллег, и видимо, не только услышать. «Отделение» землепашцев несло солидарную ответственность и по другим чрезвычайным происшествиям, включая отклонения норм поведения в быту, вызвавшие нарушения общественного спокойствия. К ним относились и шумные детские шалости.

Система военного режима взращивала, вынужденно воспитывала обостренно развитое чувство личной ответственности за содеянное и за ненадлежащее исполнение своего долга. Выпавшую на человека судьбу-долю, какая бы горькая она ни была, следовало испить до конца без стенаний, причитаний и оглядки на окружающих. Требования, регламентируемые не расположенным к сентиментальным размышлениям военных, сформировали четко очерченный круг, только в котором личность могла пребывать, не опасаясь посягательств. Каждый ежесекундно, не забываясь, обязан был разграничивать свою и чужую сферу, стараясь не нарушить ее бестактным поведением; словом и действием. Если провести параллель с канонами буддизма, конфуцианства это тоже был путь личной ответственности и самосовершенствования сознания. Путь, который обнаруживал сосредоточенность на настоящем и одновременно развитие, совершенствование одной идеи растянутой из прошлого в будущее.

Образовавшаяся сфера сознания, невидимый круг пребывания японца, приобрел сходство с тем, в каком протекала жизнь корейца. В этом круге и справедливость, и равенство сопрягается сходно, с обязанностями, долгом, честью. Вся жизнь человека в целом, в любых обстоятельствах укладывается, как указывает конфуцианство, в рамки трёх главных отношений; родительских, супружеских, начальника и подчинённого. Несхожие условия бытия привели к похожим результатам и оба народа в настоящем сохранили и несут многое из того, что некогда являлось необходимостью, а пройдя испытание временем, подтвердило право на существование. Жизнь, внеся коррективы, внесла немного изменений в сознательные нормы этих отношений, подразумевающих беспрестанное взвешивание, оценку своего поступка в унисон принципам этики. Постоянный взгляд в себя, диктует сдержанный межличностный подход, что не позволяет размыть границы между тактичностью и вседозволенностью. Самурайские нормы поведения способствовали последовательному воспитанию в простом народе ряда замечательных качеств, в отличие от самой правящей элиты. Военные, подмявшие под себя государственную систему, с сознанием, где меч выступал как ключ ко всем проблемам, отшлифовали образ мышления, получивший известность как японский милитаризм.

Военно-самурайский режим, установленный в 1192 году, стал поворотным пунктом Японии. С этого момента история страны, имевшая сходный с Китаем и Кореей вектор направленности, приобрела новый ориентир. Приход к власти самураев свидетельствовал о слабости японской государственной системы, неразвитости административно-чиновничьего аппарата, непрочности идейной почвы. Любая власть обычно опирается на тех, кто проводит ее замыслы – чиновников, обладающих своим кодексом чести, понятий и правил, обычно выходящих за пределы сферы служебных инструкций. В Японии отсутствовала такая корпоративная группа с установившимися этическими взглядами-убеждениями.

Что же возвестило наступление эпохи Камакура-пакуху? Наличие в одном государстве двух правительств, всегда вызывает подозрение, что одно из них даром ест рис или хлеб. Как бы они не именовались: королевским двором и правительством, администрацией президента и кабинетом министров, возникает веское подозрение, что не все трудятся в поте лица и происходит политическая интрига за счет средств налогоплательщиков. Нечто подобное и наблюдалось в Японии: ни император, ни столица Киото не играли роли в политической жизни страны. Император, имеющий божественный статус, низводится, впрочем, можно сказать и возносится, до уровня талисмана, олицетворяющего, откуда есть и пошла страна Япония. Он считался хозяином Японии, его окружала придворная свита, но он был отстранен от политической власти и не участвовал в решении государственных вопросов. Столица Киото, играя роль в культурной жизни общества, не имела значения при исполнении административных функций. Все эти особенности японского бытия, к коим можно добавить отсутствие единства, административной ясности шатрового правительства, не способствовали стабильности, и только в 17 веке приобрели завершенный вид с приходом сёгунов Токугава.

Прошлый японский пейзаж наглядно выявляет, что романтичный образ военных, не всегда согласуется с эффективным государственным управлением. Их усилия редко заходят дальше желания принудить всех шагать в ногу и пустого патриотического трёпа, что, как показывает история, не ведёт к повышению жизненного уровня народа. Суть данной проблемы включает весьма любопытные, актуальные до наших дней вопросы, затрагивающие профессиональные критерии политика. Любой человек, приобретя необходимые знания, может смело именоваться сапожником, бухгалтером, инженером, адвокатом, архитектором, но профессия политика, несомненно, не укладывается в очерчиваемые рамки требований банального специалиста или менеджера и далека от ремесленных привычек. Не имеет она и этической обусловленности, подобно профессии врача, хотя в развитых странах именно с этой позиции оценивают будущий потенциал кандидата в президенты. Возможно, поэтому многие и делают вывод о её близости беспринципным навыкам адвоката или сотрудника тайной полиции.