– К-К-Кровосос? – сказал Шустрик, икая от страха.
– Один из великих лордов Клыкостражжей, да. Огромная власть в Холме. Кровососс исстомлен желанием ззнать, ччто сделало тебя и твоих спутников столь интерессными для наччальника Расстерзяка. Понимаешшь, ччервячок, мастер Кровососс и вашш Когтестражж – друззья, скажжем – дружесственные соперники.
Безглазый Клыкостраж снова показал густой частокол поблескивающих зубов и двинулся к перепуганному котенку; его бесшерстная шкура свисала мешком и морщилась, когда он неуклюже приближался.
– Подкус! – прогремел голос. – Я ждал, что твой вынюхивающий слепоглазый хозяин пришлет тебя!
Клыкостраж отскочил, испуганный; его большие ноздри затрепетали.
– Расстерззяк! – прошипел он. Глава Когтестражей молча вошел в проход и теперь перекрывал единственный выход из небольшой пещеры.
– Уж не подозревает ли твой хозяин, что я чересчур доверяю этим моим безмозглым баловням? Ха! – Растерзяк зашелся хриплым смехом.
– Не пытайся помешшать мне, оряссина! – прошипел Подкус. – Я ззаставлю тебя хорошшо заплатить, если ты осмелишшься!
От его тона на спинке у Шуста поднялся мех, но Растерзяк только недовольно скрипнул зубами и опустил голову, когда Клыкостраж медленно, кругообразно задвигался. Подкус внезапно прыгнул вперед, обнажив клыки, навстречу вставшему на дыбы Когтестражу. Резко выдохнув, они сцепились.
Вжавшись в холодный камень, Шусти во все глаза смотрел, как две фигуры бились и корчились на полу крохотной пещеры. В темноте он различал только отблески битвы, бурлившей вперекатку от стены к стене: здесь – блеск свирепых зубов, там – на миг открывшиеся светлые пятна на подбрюшье Растерзяка. Два хвоста этих тварей – один черный, другой голый и кольчатый – переплелись, как обезумевшие змеи.
Быстрый шквал звуков побоища, вопль боли – и Растерзяк рванулся, обхватывая Подкуса тяжелыми лапами и перегрызая бесшерстную глотку чудища. На могучей шее атамана Когтестражей подпрыгивал, бился мускул. Короткий хрустящий звук – и враг Растерзяка обвис. Черный зверь отшвырнул тело Клыкостража. Какой-то миг оно лежало, слабо дрыгая ногами, потом стихло.
Растерзяк повернулся к съежившемуся Шустрику. Тело Когтестража лоснилось от крови, но он, казалось, обратил на нее не больше внимания, чем на капли дождя.
– Ты и не знаешь, солнечный крысенок, какой ты везунчик! – проскрипел он. – Кровосос отправил бы тебя в мир скорби. А теперь ты и эта старая грязная шкура, – он указал на Грозу Тараканов, который все проспал, – только делайте, что вам сказано. Я вернусь проведать вас.
И Растерзяк исчез в проходе, не оглянувшись ни на Шусти с Грозой Тараканов, ни на разодранное безглазое существо на полу пещеры.
Многими Часами позже Раскусяк пришел, чтобы вывести Шуста на рытье. Морда Раскусяка опухла: Растерзяково взыскание за небрежную охрану. Гроза Тараканов никак не мог проснуться, и охромевший Коготь, отвратительно вспылив, до крови прокусил старому коту измазанное ухо. Гроза Тараканов все же так и не проснулся, хотя учащенное вздымание его груди показывало – он еще жив. Утомившись этой незадачей – а может, и боясь еще большего наказания, – Раскусяк самым жестоким образом обходился с маленьким Шусти, гоня его на работу.
Шустрик был включен в бригаду рабов и провел долгие, жаркие, удушливые Часы, скребя лапками грязь на стенах туннеля.
Эти Часы, показавшиеся ему целыми днями, прошли; мир Шустрика сузился до повторяющегося кошмара рытья, за которым следовало одиночество в крохотной пещере после работы. Гроза Тараканов оставался в оцепенении, не поднимаясь ни поесть, ни сделать свои дела, чтобы избавиться от мррязи, и разве только сонно подергивался. Тюремщики Когтестражи решили, что он утратил всякую волю к выживанию, и не тревожили его, оставляя в маленькой каменной камере, когда выводили Шусти на землекопные работы.
Однажды, когда Разорвяк вводил его в огромную пещеру, которая находилась за Большими Вратами Закота, Шустрику показалось, что он видит Фритти. Кот, принятый им за друга, был в большой подневольной бригаде соплеменников и, видимо, работал в одном из внешних туннелей. Шустрик взволнованно окликнул его, но если это и был Хвосттрубой, расстояние оказалось слишком велико: кот с белой звездочкой на лбу не обернулся. Шусти получил от Разорвяка обжигающий удар лапой, и его заставили копать дольше обычного.
Вернувшись той ночью в тюрьму, Шуст стал серьезно подумывать, что, может, никогда больше не увидит Фритти. Он ведь уже потерял Мимолетку. И не видел никаких путей для бегства из Холма.
До этой минуты у него где-то глубоко в сознании тлела надежда, что все это – дурной сон, видение. Но теперь он понял, у него открылись глаза. Теперь он знал, где находится. Знал, что останется здесь до самой смерти.
В этом знании было и что-то странно освобождающее. Каким-то образом где-то глубоко внутри часть его словно освободилась, чтобы бежать под небо, – оставив позади только его тело.
Впервые с тех пор, как был захвачен Когтестражами, Шусти спокойно заснул.
В тени деревьев, на краю Леса Крысолистья, в Час Коротких Теней, под мутным и далеким солнцем зимнего неба, Мимолетка глядела через туманную долину на приземистый силуэт холма.
Теперь достаточно готовая к долгому путешествию – боли в задней лапе почти прошли, – она ощутила потребность прийти, чтобы бросить последний взгляд на источник своего несчастья.
Закот припал к земле, словно живое существо, выжидающее подходящего мгновения, чтобы подняться и нанести удар. Она желудком чувствовала его пульс, вызывающий тошноту. Мимолетке ничего теперь не хотелось – только повернуться и уйти. Где-то, она твердо знала, были леса, не запятнанные этой заразой, – чистые, глубокие леса. Если эта болезнь распространится – что ж, есть места, где ей ни за что не дотянуться до Мимолетки.
Все сумерки насквозь Мимолетка проглядела на ненавистный холм. А когда настала темнота, нашла укрытие и заснула.
С первыми лучами она вновь уставилась на Закот. Размышляя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Я чую
Природы тягу: ты ведь – плоть от плоти
И кость от кости; от себя вовек
Ни в счастье не избавишься, ни в горе.
Джон Мильтон
Во сне Хвосттрубой стоял на самой вершине остроконечной скалы, в тысяче прыжков над туманным лесом. Глядя вниз со своего насеста, он слышал крики существ, которые выслеживали его там, в тумане, – отзвуки говора, доходившие до его ушей. На скале было холодно; казалось, он простоял здесь уже века. Внизу простиралось во все стороны замерзшее зеленое море леса.
Хотя Фритти и знал, что жизнь его в опасности, он не чувствовал страха – лишь тупую неотвратимость: вскоре преследователи пересмотрят все укрытия в лесах и неизбежно обратят внимание на острие скалы. Горящие глаза пошарят внизу, потом поднимутся вверх…
Глядя на клубящийся туман, замутивший все меж небом и землей, Фритти заметил в дымке странное очертание: необычную вьющуюся струйку испарений. С присущими сновидениям скоростью и полнотой она сложилась в белого кота – он крутился и крутился, приближаясь к его орлиному гнезду. Впрочем, это не был тот белый кот, который привиделся ему в Перводомье. Когда кружащийся силуэт приблизился, то оказался Прищуром, яснозрячим из воителей. Паря перед Фритти, Прищур пропел высоким, тонким голосом:
– Даже Мишка чего-то боится… даже Мишка боится…
Внезапно подул сильный ветер – туман затанцевал. Прищур ввинтился в темноту. Ветер пронизывал деревья и скалу Фритти. Он расслышал, как преследователи внизу закричали в ужасе и отчаянии. Наконец остались только бегущие клочки тумана, рев ветра и удаляющиеся голоса…
Хвосттрубой проснулся на горячем, влажном полу тюрьмы, среди спящих тел своих товарищей-узников. Попытался сосредоточиться на обрывках сна, которые сейчас таяли прямо как иней под солнцем.
Прищур. Что яснозрячий сказал ему в тот день, так давно? Они еще прощались с Чутколапом и его воинами…
«От медведя все бегут, бегут… Но и Мишке сны дурные снятся…» Во сне Прищур разумел Мишку, медведя, но что еще это означало? Конечно, он имел в виду не настоящего Мишку! «От медведя все бегут, бегут…» Не намекал ли он на Живоглота? Дурные сны… Да есть ли что-нибудь, чего боится даже лорд Живоглот? Чего?
Мысли Фритти были прерваны приходом Когтестражей. Среди последующей сутолоки, неохотного вставания и выкарабкивания в проход сон Фритти канул в глубины сознания, растворившись в жестокой яви.
С тех пор как Хвосттрубой вошел в Холм Закота, Око над землей открылось, закрылось и снова открылось. Жестокий распорядок, суровые наказания и устрашающая обстановка почти начисто выбили из него желание сопротивляться. Он редко думал о друзьях: неспособность помочь им или самому себе была столь же ужасна, как само заключение; мысли об этом раздражали больше, чем рытье грязи с остальными, драки за личинки, брань насчет местечка для еды и постоянная настороженность из-за Когтестражей. Или Клыкостражей. Легче было не думать – жить минутой.
Однажды по рядам туннельных рабов пробежало приглушенное шипение:
– Костестражи идут!
Из заброшенного туннеля вышли ржаво поскрипывающие тени, и свет, казалось, померк. Все заключенные коты повалились на землю, плотно закрыв глаза, даже Когтестражи как будто занервничали, ощетинились. На мгновение Фритти почувствовал желание остаться на ногах, глядеть, какова бы ни была ужасная правда, пугавшая даже огромных охранников, но странные голоса и повеявший на него приторно-сладкий, пряный запах ослабили его лапы, и он тоже свалился, не подняв глаз, пока приближенные Живоглота не удалились. Так Холм мало-помалу, не мытьем так катаньем, ломал дух Фритти.
Среди узников возникали порой небольшие союзы; природная кошачья отчужденность под давлением обстоятельств чуть-чуть отступала; но эти товарищества были непрочными и распадались при первом же споре из-за еды или местечка, где прикорнуть ненадолго. Они немного отвлекали – и очень мало ободряли.
Одной бесконечной ночью, когда заключенные лежали в своей подземной пещере, кто-то попросил рассказать какую-нибудь историю. Смелость этой просьбы заставила нескольких узников в страхе оглядеться, нет ли поблизости Когтей: казалось, кто-то вот-вот явится, чтобы предотвратить столь откровенное удовольствие. Никто не появился, и просьбу повторили. Драноух, видавший виды старый полосатый кот из Коренного Леса, согласился попробовать. Он долго пристально разглядывал свои лапы, а потом, бросив последний быстрый взгляд на выход, начал:
«Однажды, очень давно – давным-давно, – лорд Огнелап подошел к берегам Мурряны, Большой Воды. И захотел он перебраться через нее, потому как дошли до него слухи, что у Племени, которое живет на том берегу, – у правнуков его кузена по женской линии, принца Метеорита, – очень красивая земля, а в земле той – обильная охота. Вот он и уселся на песок возле Большой Воды и стал думать думу, как бы это ему перебраться на другую сторону.
Подумав, кликнул он Вспорха, принца крылянок, который с незапамятных времен был ему обязан за одно одолжение. Вспорх – громадная цапля – прилетел и закружился у него над головой – но не слишком близко к великому охотнику.
– Чем могу служить, мурдрый, умнейший кот? – спросил он. Открылся ему лорд Огнелап, и Вспорх улетел.
Когда он воротился, то небо у него за хвостом было полнехонько крылянками всех пород. Приказал им Вспорх – и слетели они пониже к Мурряне, и принялись бить крыльями, и подняли могучий ветер. И такой это был холодный ветер, что вода скоро замерзла.
Тенглор Огнелап встал, и крылянки полетели перед ним, превращая воду в лед по всему его пути, так что он преспокойно переправился. Когда добрались до другого берега, Вспорх слетел к нему и, промолвив: «Мой долг уплачен, Ваша Светлость Кот», улетел.
Так вот, миляги, лорд Огнелап в несколько дней изучил всю ту дальнюю страну. Она была и впрямь прекрасна, но ему показалось, что Племя тамошнее какое-то странное и глуповатое – оно много говорило и мало делало. И решил он перебраться обратно в свои земли, и пошел он к краю воды.
Большая Вода была все еще твердая и замерзшая и он ступил на нее, чтобы идти домой. Но путь-то это был долгий, – ведь не по котеночной игре прозывается она Большой-то Водой! – и как раз когда дошел он до середки, лед стал таять. Огнелап побежал, но и это оказалось чересчур долго, и Мурряна растаяла под ним, и упал он в ледяную воду.
Долго плыл он в страшном холоде, но храброе сердце его не хотело сдаваться. Он упорно плыл к земле. И вдруг углядел он преогромную рыбину – на спине плавник, а зубов побольше, чем у Клыкостражей, – и плавает она возле него кругами.
– Ну-ну, – сказала рыбина, – а что это еще за нежненький кусочек плавает тут у меня дома? Интересно, так ли он хорош на вкус, как на вид?
Огнелап пришел было в отчаяние, разглядевши размеры рыбины, но, когда она заговорила, ужас как обрадовался, потому увидел он выход из беды.
– Конечно же, я очень вкусный! – сказал лорд Тенглор. – Все плавучие коты очень вкусны перед погибелью. Правда, ежели ты съешь меня – это будет стыд и срам.
– А почему бы это? – спросила необъятная рыбина и подплыла ближе.
– Потому что если ты вот этак меня уважишь, некому будет показать тебе солнечную бухточку, где живет мой народ и поминутно резвится в воде и где такая огромная рыбина, как ты, может есть, есть и вовек не наесться.
– Хммм… – задумалась рыбина. – А ежели я пощажу тебя, ты покажешь мне, где живут плавучие коты?
– А то как же, – ответил Огнелап. – Только дай-ка я заберусь к тебе на спину, чтоб лучше видеть дорогу! – И, сказав так, взобрался он на огромную, украшенную плавником спину рыбины, и они поплыли.
Когда подплыли они к дальнему берегу Мурряны, спросила рыбина, где же бухта плавучих котов.
– Да еще чуть-чуть подальше, – сказал Огнелап, и поплыли они дальше, покуда не оказались совсем близко от берега. Снова спросила рыбина, где же то место.
– Да еще чуть-чуть поближе, – сказал лорд Тенглор.
Они подплыли еще ближе к берегу, и вот внезапно стало так мелко, что великанская рыбина вперед больше и двинуться не может. А потом увидела она, что забралась слишком далеко на сушу, чтобы и назад-то двинуться, и только сердито заревела, когда Огнелап спрыгнул у нее со спины и выбрался на песок.
– Спасибо, что довезла, Миссис Рыбина, – сказал он. – Дело в том, что здесь, куда я прибыл, мы все-таки очень мало плаваем, зато очень и очень любим поесть. Я сейчас пойду и поищу еще кое-кого из моего Племени, а потом мы вернемся и пообедаем тобой – точь-в-точь так же, как ты хотела пообедать нами!
Так они и сделали. И вот почему – с тех пор и до этих – нет кота, который добровольно войдет в воду… и мы едим только ту рыбу, которую можем поймать, не замочив лап».
Драноух закончил свою легенду; узники посмеялись. На миг все стало так, словно камни и земля меж заключенными и небом растаяли и они вместе распевали под Оком Мурклы.
Холм никогда не спал. Лабиринт туннелей и пещер, подобно рою безумных насекомых, оживляли странные формы и неуслышанные крики. Бледные отблески светящейся земли превращали главные коридоры и пещеры в театр теней, театр кишащих, мерцающих призраков. Были где-то там и неосвещенные проходы, темные, как прогалы между мирами, но даже и в этих необитаемых местах двигались невидимые силуэты, дули беспричинные ветры.
Холм недолго пробыл под глазом солнца. Едва полдюжины сезонов прошло с тех пор, как бугристая земля долины впервые стала подниматься, вспухая как древесная ветка, усеянная осиными яйцами. Подобный ране, Холм все глубже и основательнее скрывал от земной поверхности свой внутренний зуд: лиги и лиги туннелей вытягивались, как избыточные капилляры, пронизывали почву, проходя под взгорьем, лесом и потоком во всех направлениях, как огромная пустая паучья сеть.
И в центре паутины, под грубым куполом Закота, жестокий и загадочный паук с тучным и неподвижным телом, с пытливым рассудком, далеко превосходящим обычный, испытывал свои настороженные нити. Грызли Живоглот, порожденный Златоглазом и Плясуньей Небесной, гноивший себя под землей со времен юности земной, чувствовал, что его время приближается. Он был силой, и в мире, оголенном из-за исчезновения и отсутствия Первородных, стал силой, которой не находилось равных.
В центре Холма возлежал он, и создания его множились вокруг него, устремляясь наружу. Распространялись и туннели его, подтачивая снизу мир наземный. Вскоре не должно было остаться ни одного, даже отдаленного, места, куда не дотянулась бы державная его хватка. И ночь принадлежала ему: его творения, созданные во тьме земли, распоряжались и тьмой наверху. Когда будут протянуты последние нити, он воцарится и над Часами света. Все, что ему нужно, – это время, незначительный миг в сравнении с вечностью, когда он выжидал, замышлял… и пылал. Что могло теперь помешать ему, столь близкому к концу, к завершению? Семья его и все равные ему без следа исчезли с лица земли, оставшись разве что в мифах и обрядах. Он был властью, и где власть, способная противустать ему?
Холодный, непреклонный рассудок его взвешивал эти доводы, находил их убедительными – и все же он еще не освободился от крохотного, ничтожнейшего беспокойства. И Живоглот вновь высылал свой разум вовне: разыскивая, разыскивая…
С самого рассвета Мимолетка непрерывно расхаживала взад и вперед вдоль редких деревьев на краю Леса Крысолистья. На западе, за широкой долиной, чувствовалось соседство дремлющего холма.
Мимолетка озабоченно кружила – взад и вперед, изящно ставя след в след мягкие серые лапки. Голова ее была низко опущена; ее хождение как бы означало глубокое раздумье или принятие важных решений, но на самом деле она уже сделала свой выбор.
Солнце, искрясь в холодном воздухе, выбивая из заснеженной земли алмазные вспышки, прошло зенит и начинало по-зимнему быстро садиться, когда серая фела прекратила озабоченное топтание и приставила ухо к земле. Долгие секунды она оставалась неподвижной, будто ветер с гор приморозил ее всю – с мехом и костями – к месту, где стояла. Потом, мягко тряхнув головой, опустила, принюхиваясь, нос, чуть-чуть вдохнула и вдруг снова наклонила ухо. Словно удовлетворившись, протянула лапу, легонько постучала по твердому снегу и принялась сдирать холодную белую шкуру спящей земли.
Вся разом осыпанная мелкой снежной шелухой, она перенесла свой вес на задние лапы и принялась копать всерьез. Почва почти замерзла, и у нее заболели лапы, но она продолжала быстрые движения выбрасывая из-под хвоста вихри земли и камней.
Миновал Час, и Мимолетка стала побаиваться, что неточно почувствовала место. Земля была слежавшаяся и твердая; большая часть ее стройной фигурки была уже ниже края ямы, когда роющая лапа нежданно провалилась сквозь дно дыры в пустоту.
Теплый зловонный воздух хлынул из скважины, и она в удивлении встала на дыбы. Впрочем, это было то, что она искала. Упрямо возобновила работу. Еще краткий залп рытья – и Мимолетка сумела просунуть в отверстие голову, усы. Протолкнув и передние лапы – она вдруг замерла от ужаса: на миг беспомощно повисла, качаясь над ничем. Неизвестная тьма внизу стала бездонной пропастью. Вес перетянул ее задние лапы через искрошенный край ямы. Она падала только миг – и легко приземлилась на суглинок туннеля.
Быстро оглянулась на отверстие, которое мерцало над нею цветом заката. Теперь оно казалось небольшой дыркой, хоть и было пока еще совсем недалеко. Совсем недалеко, но позади нее.
Опустив голову, расширив зеленые глаза, чтобы вобрать весь тот слабый свет, что был в этом мрачном, недружелюбном мире, Мимолетка шагнула в глубь земли.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Страх смерти? -
Как туман в гортани,
Как сырость на лице.
Роберт Браунинг
Ковыляя по одному из необъятных сводчатых помещений, группа потрепанных котов медленно тащилась на рытье туннелей. Хвосттрубой искал Лапохвата в качающемся море потерявших надежду животных. Он заметил этого небольшого жилистого кота в задних рядах бригады и замедлял свой уже свинцовый шаг, пока Лапохват не догнал его.
– Привет, Хвосттрубой! – сказал Лапохват со слабой тенью прежней оживленности. – Ты выглядишь чуточку покрепче. Как плечо?
– Вроде получше, – откликнулся Фритти. – Но сомневаюсь, что оно когда-нибудь совсем заживет. – Он, испытывая, приподнял и встряхнул переднюю лапу.
– Вот что, – сказал Лапохват тоном заговорщика, – я передал весточку тому малому в Верхние Катакомбы. Он прислал сказать, что не видел твоих друзей, но смотрит во все глаза.
Лапохват чуть заметно улыбнулся, что означало ободрение. Они проходили под одними из громадных внутренних ворот и понизили голоса до шепота.
Стены туннеля сблизились, разговор стал гулким и вот-вот мог привлечь нежелательное внимание.
– Спасибо тебе за попытку, Лапохват, – сказал Фритти. – Как нынче утром Верхопрыг?
Делегат от Стены Сборищ уже два раза отказался подняться на работу и вследствие этого к тому же и не ел.
– Боюсь, что плохо. Лежит там и твердит, что если двинется, то потеряет свое имя хвоста.
Минуту-другую они молча шли среди истощенных котов с широко раскрытыми глазами. Неповоротливый Когтестраж шагал по периметру унылой процессии, время от времени дергаясь вперед, чтобы пригрозить или дать тычка.
– Верхопрыг скоро умрет, – сказал Хвосттрубой. В Верхнем Мире он поразился бы, скажи кто-нибудь такое столь спокойным голосом.
– У него не хватает силы жить, – согласился Лапохват. – Все, что у него есть, – это имя хвоста.
Мимолетка наблюдала мрачную жизнь Холма из каменной пещерки в стене над Большими Воротами.
Отупевшая от напряжения из-за противоречивых велений своих инстинктов, усталая и напуганная, она непреклонно искала на ощупь дорогу вниз, к сотрясающемуся центру Холма.
Когда туннель круто оборвался, упершись в стену пещеры Больших Ворот, она вдруг во всей полноте увидела неестественность, брряд. Безобразные стражи, больные и умирающие внизу узники, зловещие отсветы и пагубно жаркий воздух – все это поразило ее, как осязаемый удар, когда она оказалась над пещерой.
На миг задохнувшись, заковыляла назад от порога пещерки и дрожащей массой тяжело повалилась на потемневший пол.
Далеко за нею, ближе к поверхности, бледный подергивающийся нос одного из слепых Клыкостражей учуял нарушение: неучтенный туннель, открывавшийся в Верхний Мир, – почва была свежевзрыта.
Попытки бегства, конечно, бывали, и часто, но неизменно проваливались. Впрочем, здесь, видимо, было что-то иное. Чуткие ноздри бесшерстного существа, обнаружившего дыру, ощутили небывалое обстоятельство: кто-то прорылся не наружу, а внутрь.
Где-то глубоко в Закоте какая-то фигура вышла из одной темной дыры и вошла в другую, еще более темную. Жаркие струйки воздуха привели фигуру к тому, кого она искала.
– Масстер Кровососс! – позвала она. После паузы послышалось:
– Гнуссняк, я же давно запретил тебе эти ззанудные посещщения. Думаю, что ужж теперь-то наконец разделаюсь ее тобой.
Тревога вошедшего ощущалась даже в темноте.
– Пожжалуйста, лорд, не сделайте чего-нибудь неразумного. Я принес вам важные новоссти!
Снова последовало долгое молчание, и Гнусняк почуял и почувствовал приближение Кровососа не хуже, чем наземное Племя могло бы его увидеть при самом ярком дневном свете. Он подавил желание удрать.
– Да разве ты ссможешь ссказать такое, что покажжется мне хоть ччуточку ценным, старый сслюнтяй?
Тон Кровососа предвещал неминучую мучительную гибель, но Гнусняк уловил в нем благоприятную нотку и решился:
– Единственно следующщее, превосходнейшший лорд, единственно следующщее: кто-то прорылся внутрь Закота! Что-то изз солнечного мира! Я обнаружжил место, где вошшло это существо, над Большими Воротами!
Кровосос придвинулся – его жаркое дыхание охватило сжавшегося подчиненного.
– А мне-то что зза дело? – фыркнул глава Клыкостражей, но теперь уже с искусно скрытым интересом в голосе. – Небось ты уже разболтал об этом всем, кто ходит, полззает и роется межжду этим местом и Нижними Катакомбами?
– Нет, Великий Масстер! – проскулил Гнусняк, довольный, что верно рассчитал. – Я отправился прямо к вам!
– Позови ко мне Чернорыла. Ты уверен, ччто в туннель прорылись? Если ты сбиваешшь меня ее толку…
– Ох, нет! – заторопился Гнусняк, задыхаясь от страха. – Я точно знаю, лорд. Абссолютно уверен.
– Тогда я сообщу Баст-Имрету, – сказал Кровосос холодным удовлетворенным тоном.
– Вы впутаете ссюда Костестражжей? – струсил Гнусняк.
Кровосос щелкнул зубами; на бесшерстной коже показалась кровь.
– Слабоумный! Да как ты смеешшь даже дышать-то в моем присутствии! Сгинь изз моего нюха, слюнолиз! Сыщи Чернорыла, а потом забейся где-нибудь под камень, пока я не ззабуду о твоем существовании!
Задыхаясь, Гнусняк вылетел назад, туда, где было чуть-чуть светлее. Кровосос облизал оскаленные челюсти.
Тащась обратно с землекопных работ в обществе других туннельных рабов, усталый до мозга костей Хвосттрубой поднял глаза и увидел мрачную фигуру Растерзяка, который шел рядом с ним, – жестокая ухмылка растягивала его черные губы.
– Мягкого мяса, звездномордыш, – насмешливо сказал Когтестраж. – Каково живется на новом месте?
Хвосттрубой не ответил, продолжал шагать. Растерзяк, казалось, не обиделся.
– Все еще сохраняешь гордость, а? Ладно, это тоже тебе зачтется – я ведь не забываю о тебе. Вовсе нет.
Растерзяк на миг остановился, чтобы потянуться: его пятнистое брюхо быстро коснулось пола пещеры. Окончив, легким скачком снова нагнал Фритти.
– Попозже у нас будет вдоволь времени, чтоб наболтаться, – прорычал он. – Я просто подумал: зайду-ка я убедиться, что ты еще совершаешь свою ежедневную прогулку. Не захочешь же ты стать толстым и самодовольным, не захотим же мы такого, мой лентяйчик? – Растерзяк обвел тяжелым взглядом стоически замеревшую фигуру Фритти и продолжал, понизив голос: – Как раз теперь что-то затевается. Все слепые саламандрочки Кровососа так и мечутся вокруг, словно им подпалили мерзкие хвостики. Я просто хотел предупредить, что не спускаю с тебя глаз, – неважно, что там ни происходи. У меня такое чувство, что ты тут замешан. Не старайся, не строй невинные глазки, просто помни: я собираюсь разузнать о тебе все. Я намерен вычислить твой секрет.
– Растерзяк повернулся: – Приятной пляски, солнечный червяк.
Фритти глядел в землю, слушая удаляющиеся тяжелые шаги Растерзяка. Его занимало лишь одно: что он такого натворил, чтобы снова страдать.
В своей пещере, в обществе одного лишь бесчувственного, недвижного тела Грозы Тараканов, Шустрик мучился сном наяву. Хотя глаза его были закрыты, он чувствовал, что они видят не менее ясно чем в Верхнем Мире.
Ему казалось, что он снова стоит над Перепрыжным Бродом и под ним ревет и мечется Мява. Со своей выгодной позиции наверху скалы он различал Холм во всей его гнетущей приземистости. В боку Холма появилась дыра, и оттуда выдвинулась вереница темных фигур. Они двигались в странном танце, как бы закоченев от злобы и какой-то непостижимой целеустремленности.
Шуст услышал громкий трубный звук – словно обрело голос само солнце. Темные фигуры отступили в сторону, в смятении засуетились, потом повалились на землю и ушли в нее. Мява заклокотала громче, и из ее вод вышла огромная белая фигура, чьи очертания были изменчивы и неясны. Она пересекла долину. Там, где упали и провалились темные танцоры, в полный рост поднялись из земли деревья и цветы. Белая фигура двинулась к Холму, и от ее прикосновения каменная пирамида отворилась, раскрывшись, как большая черная роза – лепестки ее сплошь переливались багрянцем заката. В этом мерцающем свете белая фигура уменьшилась – нет, не уменьшилась, а превратилась в туман и вознеслась вверх.
Охваченный чувством покоя, воодушевленный туманным сном, Шусти некоторое время не понимал, что его встряхивают. Неохотно открыл глаза и увидел костлявую угрюмую морду и рычащую пасть Разорвяка.
– О нет, ты еще ничего. Вот этому, другому, довольно круто, – проскрипел Коготь, указывая на Грозу Тараканов. – Вставай, дай-ка я на тебя посмотрю.
Разорвяк бегло осмотрел Шустрика от носа до хвоста. Оглянулся через плечо и повернулся к малышу с кислой мордой:
– Растерзяк приказывает следить за тобой в оба глаза. Весь Холм так и гудит, потому что вошел кто-то, кого совсем не ждали. Круто сожалею об этой глупой мррязи, когда они наложат на нее когти.
С видом тупого удовольствия от возможной судьбы незваного гостя Разорвяк устроился на полу пещеры. Шуст, хоть и закрыл глаза снова, уже потерял свое ободряющее сновидение. Он смутно расслышал, как по туннелям мимо его тюрьмы прошло множество существ.
Хвосттрубой непонимающе смотрел на Лапохвата.
– Что? – чуть слышно спросил он.
– Один новичок из наших хочет с тобой поговорить. Не расспрашивай меня, – сказал Лапохват, качая головой. – Сразу за входом в туннель.
Лапохват пробрался к своему спальному месту. Фритти, потягиваясь, ощутил боль в плече и слабое голодное покалывание в брюхе. Шагая со всей осторожностью, на какую только были способны его усталые лапы, он пробрался сквозь хаос спящих, постанывающих тел. Почти прямо перед большой тюремной пещерой, прижавшись к стене возле входа в туннель, свернулся небольшой серый кот. Подходя к нему, Фритти слышал, какая суматоха происходила в верхних ярусах. Небольшой кот, казалось, дрожал.
