Владимир Зазубрин. Два мира 5 страница

К НАСЕЛЕНИЮ РОССИИ

18-го ноября 1918 года Временное Правительство распалось. СоветМинистров принял всю полноту власти и передал ее мне -- Адмиралу РусскогоФлота -- Александру Колчак. Тело учительницы было все в синяках, кровоподтеках. Грудь ломило.Голова еле держалась. Мозг работал слабо. Девушка еще не чувствовала всейглубины ужаса своего положения, не отрываясь, быстро читала, не понимаясодержания прочитанного. Принял крест этой власти в исключительно трудных условиях гражданскойвойны и полного расстройства государственной жизни, объявляю: Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности.Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу надбольшевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ могбеспрепятственно избрать себе образ правления, который ни пожелает, иосуществить великие идеи Свободы, ныне провозглашенные по всему миру. Призываю вас, граждане, к единению, к борьбе с большевизмом, к труду ижертвам. Верховный правитель адмирал КОЛЧАК 18 ноября 1918 г. Омск. Подпись под манифестом была слитографирована с оригинала. Девушказадрожала, увидев хищный росчерк начальной буквы фамилии диктатора. Верхнийкрючок острым концом загибался над всей строчкой и на конце его брызгичернил были похожи на почерневшие, засохшие капельки крови. Черный коготьстал расти, краснеть, кровь потекла с него ручейками. С листка бумаги онзабрался в голову девушки, вонзился в мозг, раздирающей, острой больюнаполнил оскорбленное тело. Учительница захохотала, вскочила на ноги. Коготьпроколол ей череп, проткнул потолок, крышу школы, остроконечной дугой седогодыма загнулся над селом. Школа начинала загораться. Девушка ничего невидела. Острый, кровавый, коготь проколол насквозь, едкой болью рвал грудь,живот и голову. Комната стала наполняться дымом. Учительница с хохотом ивоем бегала из угла в угол, сбрасывала с полок библиотеки книги, махаларуками. Коготь выколол ей глаза. Слепая, она упала на груду книг, корчась отжару, хватала и рвала толстые тома Толстого. Село было все в огне. Огромныйстолб черного дыма ветер гнул в сторону, и он похож был на хищный коготь --росчерк начальной буквы страшной фамилии.

МЫ ОФИЦЕРЫ

В притоне китайской, японской, еврейской и русской спекуляции, вгороде, где кровавый диктатор Сибири изготовлял свои деньги, где процветалидва питомника и рассадника контрреволюции -- два военных училища,-- сегоднябыло особенно весело. Сегодня колчаковцы ликовали. Сегодня состоялся выпускиз обоих военных училищ. Более полутысячи юнкеров было произведено вофицеры. Большинство произведенных были старые юнкера, сбежавшиеся кгостеприимному и хлебосольному адмиралу со всех концов России. Тут былигордые Павловы, "тонные", спесивые тверцы и елисаветградцы, "шморгонцы",владимирцы, лихие рубаки -- юнкера царской сотни -- и славные сподвижникиатамана Семенова. Были среди выпущенных и невоенные, шпаки, шляпы,полтинники, гробы, как называли их кадеты, считавшие себя военными спеленок. Шпаки были большей частью из студентов-белоподкладочников. Почтивсе они -- военные по призванию, военные со дня рождения и военные случайные-- одни открыто и смело, другие молча, в мечтах стремились к одним идеалам,верили в старых, несокрушимых китов черносотенного миросозерцания -- вправославие, самодержавие и русскую народность. Людей, настроенныхоппозиционно к существовавшему в Сибири порядку, среди юнкеров почти небыло. Надежные бойцы вливались в армию. Было чему радоватьсяконтрреволюционерам. Город ожил. Улицы, кабачки, рестораны, кафе и бульвар на берегу Ангары в этот деньпестрели группами нарядных офицеров. Синие, красные, черные, с лампасами, скантами галифе и бриджи, английские френчи, тонкие шевровые сапожки навысоких каблучках, большие белые кокарды, лихо примятые фуражки, звон шпор,бряцание оружия, золото новеньких погон. Золото, золото, блеск без конца.Шутки, смех. Медовые месяцы контрреволюции. Компания вновь произведенных расположилась в небольшом ресторане набульваре. Миниатюрные рюмочки были полны тягучего, сладкого и крепкогобенедектина. В чашках дымилось черное кофе. Настроение у всех былоприподнятое. Безусый подпоручик Петин бил себя в грудь кулаком и тонкимсрывающимся голосом кричал: -- Я офицер! Я офицер! Ха, ха, ха! Потягивая маленькими глотками кофе, пожилой студент Колпаков рассуждал: -- Да, подпоручик -- это хорошо. Две звездочки. Не капитан с гвоздем,прапорщика несчастный. Подпоручик-- настоящий офицер. Все смеялись, громко разговаривали, стараясь перебить друг друга.Каждому хотелось высказаться, поделиться чувством какой-то особеннойрадости, так знакомой людям, только что выдержавшим долгий и трудныйэкзамен. Никто не отдавал себе отчета в том, что через несколько дней илинедель все они могут очутиться на фронте, стать лицом к лицу со смертью.Фронт был далеко, о нем мало думали. Все были пьяны сознанием своейсамостоятельности и независимости. Прежде чем стать офицерами, десять месяцев провели юнкера в стенахвоенного училища. Десять месяцев пробыли они в тисках страшной, железнойдисциплины. Юнкер был тем козлом отпущения, на котором многие офицерысрывали свою злость, вознаграждали себя за все неприятности, какие имприходилось получать в солдатской среде. Солдаты держали себя довольносвободно: перед офицерами не дрожали и не тянулись так, как при старомрежиме. Офицерам хотелось видеть армию во всем блеске прежней царскойпалочной дисциплины, и что им не удавалось ввести в ротах, батальонах, тоони с особым рвением насаждали в степах военных училищ. Что невозможнотребовать с солдата, то легко взыскать с юнкера. Юнкер должен быть образцомисполнительности, аккуратности, дисциплинированности. Юнкер -- это идеальныйсолдат-автомат. Юнкер -- это будущий офицер. Придирки и капризы офицеров,"цуканье" начальства из юнкеров -- все должен был вынести на своих плечахпитомец военного училища. Десять месяцев учебы, муштры и цука. Для многих они не прошли даром,многие совершенно обезличились, стали блестящими, шлифованными, послушнымивинтиками жестокого механизма армии. Подпоручик Мотовилов хлопал по плечу Петина и смеялсяраскатисто-громко, сверкая крепкими, здоровыми, белыми зубами. -- Андрюшка, ты подумай только, мы -- офицеры. Ха, ха, ха! Мы --офицеры. Раньше были разные господа фельдфебели, полковники Ивановы, передкоторыми нужно было тянуться, а теперь -- к черту всех! Сами с усами! Петин обнял Мотовилова за талию. Нам и дня ведь не осталось Производства ожидать С высоты аэроплана На все теперь нам начихать. Оба смеялись, смеялись долго, до слез, как школьники. Вспомнили своегоротного командира, полковника Иванова, прозванного Нудой за его нудныйхарактер, за нудную, бестолковую муштровку, которой он изводил юнкеров, заего привычку всегда говорить: "Ну-да, ну-да, таким образом". -- Андрюшка, помнишь, как Нуда мою лошадь заставлял пешком ходить? Ха,ха, ха! Петин улыбнулся. -- Чего ты мелешь, Борис? Как это лошадь пешком? -- Не мелю, а факт, это было. Не помню, чего-то сделал я на маневрах.Нуда решил наказать меня. Подлетает он ко мне и орет: "Ну-да, ну-да,Мотовилов, таким образом, вы пойдете пешком". Помнишь, он спешивал юнкеров внаказание? Я говорю: "А как же, мол, лошадь, господин полковник? Кому еесдать?" А он, балда, подумал и говорит: "А-а-а, таким образом, вы пешком илошадь ваша пешком". Офицеры смеялись. Тягучими, хмельными струйками лился ликер и,смешиваясь с крепким, горячим кофе, сильно туманил головы. В ресторане сталотесно и скучно. -- Господа офицеры, предлагаю сделать перебежку в направлении на"Летучую мышь",-- поднялся Колпаков. Загремели шашки, зазвенели шпоры, зашумели отодвигаемые стулья.Мелкими, ровными шажками подбежал лакей и, почтительно вытянувшись,остановился. Петин небрежно бросил на стол несколько тысячных билетов. -- Сдачи не нужно. Возьми себе! Лакей отвесил глубокий поклон. Смеркалось уже, когда шумная компания офицеров пришла в шантан. Окназрительного зала были завешены плотными, темными шторами. Горелоэлектричество. На сцене, кривляясь, визжала шансонетка: Когда чехи Волгу брали, Вспомни, что было Комиссары удирали -- Наверно, забыла Зрители ревели, в пьяном восторге аплодировали. Толстые, короткие,волосатые пальцы, в тяжелых золотых кольцах комкали бумажки, небрежнобросали на сцену. Зал был полон. Лысые головы. Красные шеи. Шляпы с широкимиполями и яркими перьями. Фуражки с офицерскими кокардами. Золотые,серебряные погоны. Глаза слипшиеся, мутные, с жирным блеском. Обрюзгшие,слюнявые кончики губ. Спирт. Пудра. Табак. Пот. Офицеры разместились заодним из свободных столиков. Потребовали вина. К столу подошлацыганка-хористка с лукавыми глазами. -- Офицерики, молоденькие, золотенькие, угостите шоколадом. Черный кавказец Рагимов взял хористку за руки, усадил рядом с собой настул. -- Садысь, садысь, дюща мой. Канфет будэт. Ходы на мой квартыр, всебудэт. -- Нет, нет, на квартиру нельзя! Цыганка затрясла кудрями. Подошла старуха, мать хористки. -- Подпоручики, сахарные, медовые, золотые, положите рублик серебряныйна ручку, всю правду скажу, всем поворожу. Петин порылся в портмоне, отыскал серебряный полтинник, бросил егоцыганке. -- Голубчик ясный, офицерик молоденький, добренький, счастливый ты.Второй раз уж надеваешь золотые погоны. -- Верно, я старый юнкер. При Керенском носил погоны, большевики сняли,теперь опять надел. -- Второй раз одел, второй раз и снимешь! Петин побледнел. Злая усмешка мелькнула в глазах цыганки. -- То есть как сниму? -- А так и снимешь. Попадешь к красным в плен, снимешь, солдатомназовешься. Потом убежишь от них. Чего испугался? Говорю, счастливый ты. Подпоручик успокоился, дал цыганке розовую бумажку. Офицеры пили.Мотовилов глядел на хористку маслеными глазами, напевал вполголоса,покачиваясь на стуле: По обычаю петроградскому И московскому Мы не можем жить без шампанского И без табора, без цыганского. Молодая цыганка пила коньяк, громко щелкала языком, щурила глаза,закусывая лимоном. К офицерскому столу начали подсаживаться накрашенныедамы, бесцеремонно требовать фрукты, вино, конфеты. Подпоручики принималивсех. Шансонетка визжала: Костюм английский, Погон российский, Табак японский, Правитель омский. Пьяными голосами, вразброд весь зал орал: Ах, шарабан мой, Шарабан. А я мальчишка Шарлатан. Спекулянт-китаец кричал на картавом, ломаном языке: -- Это халасо! Халоса песнь! Англии крстюма, японсока лузья, насатавала. Шипка халасо! Луска капитана одна неможна большевик ломайла. Всепомогайла большевик ломайла. Недалеко от офицеров, в полутемном углу, за маленьким столиком пилиликер худой, желчный штабс-капитан из контрразведки и тучный спекулянт.Штабс-капитан был раздражен. Его сухие, тонкие губы дергались, кривились подострым носом, глаза вспыхивали нетерпеливыми огоньками. -- Да говорите же вы коротко, толком, что вы имеете мне предложить? Нетяните ради бога! Спекулянт, не торопясь, спокойно пил вино, излагал свои соображения. -- Я вам говорю, что с сахаром у нас дело не выйдет. Нет расчета.Японцы и семеновцы в этом отношении непобедимые конкуренты. Посудите сами,куда нам тут соваться, когда в каждом японском эшелоне или у любогосеменовца цена на сахар ровно в два раза ниже объявленной омскимправительством. Вы ведь отлично знаете, что они никакой монополии непризнают, торгуют, как заблагорассудится. -- Ну, что же вы предлагаете? -- Я уже говорил вам, что самое удобное это будет сахарин. Вы, капитан,на этом деле заработаете ровно миллион. Поняли? Миллион. Ха, ха, ха!.. Мясистым рот широко раскрылся, глаза потонули в жирных лучистыхскладочках кожи. Живот трепыхался, как студень. -- Ха-ха-ха! Недурно, господин капитан? Идет? А? -- Ваши условия? В чем выразится мое участие? -- О, очень немного, капитан. Капитан даст нам только маленькую бумажкуот своего авторитетного учреждения, и все. Очень немного, капитан. Табак густыми клубами вис над головами. Тапер барабанил на пианино. Взале стоял гул. Подвыпившие гости шумели. Хлопали пробки. Офицеры пилибутылку за бутылкой. Колпаков встал, поднял бокал. -- Господа, выпьем за нашу победу. Выпьем за разгром Совдепии, за товремя, когда на обломках коммунизма, на развалинах комиссародержавия мывоздвигнем царство свободы, законности и порядка. Да здравствует ВеликаяЕдиная Россия! Ура! -- Ура!-- крикнули Рагимов и Иванов и подняли свои бокалы. По лицу Мотовилова пробежала тень. -- Не люблю я, Михаил Венедиктович, ваших завиральных идей и всегоэтого либерального словоблудия. Какое там к черту царство свободы! Кричитецарство Романовых, и кончено. Вот это дело, я понимаю. -- Не будем спорить! Колпаков махнул рукой, стал пить. Рагимов шептался с Петиным, бросая надам жадные, откровенные взгляды. -- Валяй, валяй, какого черта,-- кивал головой Петин. Рагимов встал, быстро выхватил шашку, рубанул по электрическомупроводу. Свет погас. За столом поднялась возня. Дамы визжали притворноиспуганными голосами. Скатерть сползла со стола, зазвенела разбитая посуда.Буфетчик волновался за стойкой, нетерпеливо крича кому-то: -- Ах, давайте же скорее свечи! Да где у нас свечи, черт возьми? По телефону был вызван дежурный офицер из управления коменданта.Подпоручиков переписали, составили протокол. Потом у дверей встали солдаты.Начался повальный обыск, осмотр документов. Тех, у кого не оказывалосьудостоверений личности, офицер отводил в сторону и, пошептавшись, отпускал,шурша кредитками. Молодые офицеры из "Летучей мыши" выбрались утромсовершенно пьяные. Дорогой шумели, орали печени, останавливали извозчиков,стреляли в воздух. У Колпакова был недурной баритон. Мне все равно -- Коньяк или сивуха. К напиткам я уже привык давно. Мне все равно. Мальчик Петин пытался поддержать: Готов напиться и свалиться -- Мне все равно. Тонкий голосок перешел в бас и сорвался. Мне все равно -- Тесак иль сабля. Нашивки пусть другим даются, А подпоручики напьются. Колпаков, Мотовилов, Рагимов, Иванов пели, идя по середине скверноймостовой, покачиваясь и спотыкаясь в выбоинах. -- А плоховато мы все-таки, господа, обмываем погоны,-- оборвал песнюМотовилов. -- Эх, вот старший брат у меня в Павлондии(*) кончал. Вот где они ночкутак ночку устроили офицерскую. (* В Павловском военном училище в Петрограде) -- Черт возьми, а у нас ведь и ночи-то офицерской не было,-- отозвалсяПетин. -- Да, все это как-то скоропалительно случилось. Мы ждали производствачерез два месяца, а тут вдруг телеграмма -- в подпоручики, готово дело. Э,какое у нас училище: ни традиции, ни обстановки, казарма, солдафонщина. Ах,Павлондия, Павлондия! Мотовилов с завистью стал рассказывать, какие офицерские ночиустраивались в Павловском училище. -- Вы знаете, господа, это делается так. Сегодня, скажем, вечеромначальство заседает, обсуждается вопрос о производстве в офицеры такого-товыпуска юнкеров. А юнкера, завтрашние подпоручики, в эту же ночь встают и,надев полное офицерское снаряжение на нижние белье, босиком, под звукисвоего оркестра, торжественно, церемониальным маршем обходят училище,дефилируют и по коридору офицерских квартир. Училищные дамы, ничего, любилиподсматривать из-за занавесок в щели приоткрытых дверей, любовались намолодцов. Когда обойдут все училище, возвращаются в роты, тут уж начинаетсяпотеха. Младшему курсу перпендикуляры восстанавливают -- кровати на спинкисо спящими ставят. Расправляются со шпаками. Морду кому ваксой начистят,кого в желоб умывальника шарахнут и ошпарят ледяной водой, кого простопоколотят. Тут уж никто не подступайся. Стон стоит. Офицеры гуляют. А вкавалерийском, в Николаевском, так там еще интереснее. В Павлондиифельдфебеля в своих кальсонах маршируют, а там вахмистры в дамскихпанталончиках, со шпорами на босую ногу. Мимо проезжали три извозчика. Офицерам надоело идти пешком. -- Стой!-- крикнул Петин. Извозчики хлестнули лошадей, хотели ускакать, -- Пиу, пиу!-- взвизгнули два револьвера. Извозчики испуганноостановились. -- Сволочи, офицеров не хотят везти.-- Тяжело садился в пролеткуМотовилов. -- Пошел! Через все иерусалимско-жидовские улицы, на Петрушинскую гору! На улицах было уже совсем светло. У казармы N-ского сибирского полкастоял дневальный. -- Остановись! Стой!-- закричал Мотовилов. Извозчики встали. Офицервыскочил из экипажа, подбежал к солдату: -- Ты почему это, сукин сын, честь не отдаешь? А? Не видишь, мерзавец,офицеры едут! Солдат дернулся всем телом назад, стукнулся от сильного тычка в зубыголовой об стену. -- Доложи своему взводному командиру, что подпоручик Мотовилов тебе вморду дал. Понял? -- Так точно, понял! Глаза солдата горели огненной ненавистью, рука у козырька дрожала.

МОЛЕБЕН

Красные языки хищного зверя лизали Широкое. Черный дым затянул всеулицы. С треском обрушивались постройки. Скот ревел, мычал, метался впылающих дворах. Разбитые телеги среди села горели ярко, как сухая лучина.Убитые вспухли от жара, дымясь и шипя, корчились. Глаза у Васи Жарковавылезли из орбит, выпятились сваренными, слепыми белками. Русая головкасовсем почернела. От желтых босых ног Степаниды Харитоновой остались черныеголовни. Борода у Федотова сгорела, лицо стало круглым, как сковорода, щекилопнули, мертвая кровь кипела в рубцах горелого мяса. Крестьяне огромнойтолпой со стоном и слезами топтались беспомощно за селом. Женщины и детигромко плакали. Полковник Орлов со штабом стоял за поскотиной и смотрел на пожар.Спокойно, развалившись в седле, говорил, ни к кому не обращаясь. -- Да, иного пути нет. Верховный правитель прав, говоря, что большевизмнужно выжечь каленым железом, как язву. Адмирал прав, давая нашему атамануполномочия спалить, стереть с лица земли, в случае надобности, всю этугубернию. Молодой гусар, с погонами вольноопределяющегося, подскакал к Орлову,подал ему небольшой клочок бумаги. Полковник пробежал донесение своегопомощника: Аллюр... Медвежье. 9 час. 30 минут пополуночи... Доношу, что Медвежьезанято нами без боя. По показаниям местных жителей, красных у них нет и небыло. Сторожевое охранение мною... Разведка в направлении. Капитан Глыбин. -- Отлично! Господа, новость! Белая кобыла круто повернулась. -- Медвежье занято нами без боя. Красные удрали. Лошадь полковниказасеменила тонкими ногами, танцуя пошла по дороге на Медвежье. Штаб отряда иэскадрон с трехцветным знаменем двинулись за командиром. Копыта четко билипыльную дорогу. Серые качающиеся столбы взметывались следом, долго клубилисьв воздухе. Ехавший в последних рядах Костя Жестиков оглянулся назад. Толпакрестьян молча, долгими, тяжелыми взглядами провожала всадников. Полковникнетерпеливо поднял лошадь на галоп. Пыль поднялась выше, целой тучей. Толпаисчезла, только зарево и дым пожара были видны ясно. Въезжая в Медвежье, Орлов подозвал к себе адъютанта. -- Корнет, немедленно прикажите собрать все село на площадь. Оповеститенарод, что сейчас будет отслужен благодарственный молебен по случаю победынад бандами красных. Полковник со штабом остановился в школе. Штабные офицеры и канцеляриязаняли все классы и квартиру учительниц. Учительницы запротестовали, сталипросить Орлова не выселять их. Полковник нагло улыбался и возражал,шепелявя, скандируя и кривляясь: -- Скаажите пжальста, они не могут спать где-нибудь в коридоре, наполу. В них, видите ли, течет три капли благородной крови. Хе, хе, хе! Хотя,впрочем, я человек добрый, если вам будет жестко... Полковник сказал сальность. -- Не правда ли, корнет? -- обратился он к адъютанту. Адъютант вытянулся, щелкнул шпорами, почтительно улыбнулся. -- Так точно, господин полковник! -- Разговор кончен, вопрос решен, -- обернулся полковник кучительницам. -- Вас я выселяю, можете поместиться у сторожихи. Школуопределенно закрываю. Во-первых, потому, что она нужна мне для канцелярии,квартир; во-вторых, я полагаю, что детей разной красной дряни учить грамотене стоит. Ведь она им годится, когда они подрастут, только для того, чтобыписать прокламации, разводить антиправительственную пропаганду, этонеинтересно нам. Итак, я кончил. Вон отсюда! Учительницы пошли к дверям. -- Виноват, одну минутку,-- снова обратился к ним Орлов.-- Сзавтрашнего дня вы готовите мне обед, понятно? -- Нет, не понятно,-- ответила невысокая, крепкая Ольга Ивановна. -- Обед готовить мы вам не обязаны и не будем! -- Ну, конечно, конечно, разве можно сделать что-нибудь для честногозащитника родины? Разве можно сварить обед старому офицеру? Воткакому-нибудь красному негодяю, своему любовнику, вы, пожалуй бы, всесделали, не только обед, но и ужин бы состряпали, а после ужина... Полковник снова сказал гадость. Ольга Ивановна побледнела. -- Я попрошу "благородного" полковника быть повежливее!-- запальчивобросила она ему. Полковник расхохотался: -- Корнет, корнет, ха, ха, ха! Слышите? Эта вот учителка, эта мужичка,хамка, ха, ха, ха, учит меня вежливости, меня, дворянина, полковника,воспитанника кадетского корпуса. Ха, ха, ха! Да вы, оказывается,оригинальная штучка! Ну-ка, я вас посмотрю поближе. Он вскочил со стула, хотел схватить учительницу за талию. ОльгаИвановна сделала шаг назад, подняла руку. -- Еще одно движение и вы получите по физиономии. Полковник покраснел,злоба мелькнула у него на лице. Но он моментально овладел собой, улыбнулся сделанной любезностью. -- Ой, ой, какие мы сердитые! Мы, оказывается, кусаемся? И вдруг снова стал серьезным. -- Ну-с, медмуазели, или как вас там, шутки в сторону. Большеуговаривать вас я не намерен. Приказываю вам завтра же приготовить мне обед.Не приготовите - выпорю. А теперь -- марш на место! Полковник принадлежал к числу тех офицеров, которые работали в армии неза страх, а за совесть. Он был ослеплен ненавистью к красным, его жестокостьне знала рамок. Он принялся искоренять большевиков со всем рвениемфанатика-черносотенца. Почти все село собралось на площади. Женщины, дети, старики, старухи,взрослые и молодежь. Красильниковцы оцепили площадь, загородили выходыпулеметами. Звонили колокола, неслось молитвенное пение; священник набожно иистово крестился, поднимая глаза к небу, просил у бога ниспослания миравсему миру и многолетия верховному правителю. Народ пугливой толпойколыхался на площади. Предчувствие чего-то страшного и неотвратимого томиломассу. Многие плакали. Полковник, опираясь на эфес кривой сабли, простоялпочти весь молебен па коленях. Свита не отставала от начальства, Люди вблестящих мундирах, с золотыми и серебряными погонами, вооруженные до зубов,тщательно крестились. После молебна полковник встал на сиденье своегоэкипажа. - Мужики! Разговаривать долго с вами я не буду. Говорить нам не о чем.Вы знаете хорошо, что я -- верный слуга отечества, враг изменников играбителей -- большевиков. Среди вас много есть этих извергов родачеловеческого, не признающих ни бога, ни правителя. С ними я и думаю сейчасже расправиться. Лица вытянулись. Глаза резко обозначились сотнями черных больших точекна бледно-сером лице толпы. Безотчетный, смертельный страх колыхнул массу.Люди попятились назад. Предостерегающе щелкнули шатуны пулеметов.Пулеметчики заняли места у машин. Площадь застыла. Полковник улыбнулся,зычно бросил: -- Спасибо, молодцы-пулеметчики! -- Рады стараться, господин полковник! -- Что, боитесь, канальи? -- заорал Орлов на толпу,-- видно, совесть-тоу вас не совсем чиста. На колени, прохвосты, все на колени, сию же минуту! Многоликая пестрая масса женщин, детей и мужчин потемнела, с плачем истоном опустились на колени. Платочки, шапки, фуражки закачались на минуту иостановились. Площадь снова стала мертвой, тихой. -- Шапки долой! Головы обнажились. Сотни рук мелькнули. Легкая рябь, как на воде,наморщила разноцветные ряды медвежинцев. -- Первый эскадрон, ко мне!-- скомандовал полковник. Гусары в пешем строю змейкой проползли через толпу, выстроились в двешеренги. Винтовки метнулись в руках. Черные, круглые отверстия стволовкачнулись, двумя рядами повисли перед лицом толпы. -- Сознавайтесь, кто из вас большевики? Кто из вас помогал красным? Ктосочувствует им? Толпа молчала. -- Честные люди, к вам обращаюсь: укажите негодяев, им не место средивас. С тяжелой одышкой человека, страдающего ожирением, прижимая рукой крестк груди, высокий, упитанный отец Кипарисов подошел к Орлову. -- Я вам, господин полковник, всех их сейчас укажу. Вот они все у меняпереписаны. Священник достал из кармана длинный лоскут бумаги. Толпа стала совсемчерной, пригнулась тяжело к земле. -- Иванов, Непомнящих, Стародубцев, Белых. Этих двух первых, вот чего-- расстрелять, а этих двух, вот чего -- пока только можно выпороть. Кипарисов читал долго, обстоятельно, пояснял, кого нужно расстрелять, акого только выпороть. Толстый кривой палец в широком черном рукаверазмеренно поднимался и опускался. По его указанию, гусары бросались втолпу, вырывали из нее поодиночке, по два, кучками. Площадь колыхалась,глухо стонала. Лавочник Иван Иванович Жогин протискался к полковнику. -- Господин полковник, разрешите доложить, -- и, не дожидаясь ответа,боясь, что его не станут слушать, быстро заговорил: -- Батюшка забыл еще четырех большевиков указать вам. -- Кровопивец!-- крикнул кто-то в толпе. Жогин обернулся. -- Ага, это ты, Бурхетьев? Знаю тебя, большевика, и твоих товарищей:Степанова, Галкина и Чернова. Всех четверых схватили. Полковник кивнул адъютанту. -- Корнет, прошу приступить. -- Слушаюсь, господин полковник! Бледных, с запекшимися, перекошенными губами, поставили у каменнойцерковной ограды. Их было сорок девять. Против них развернулся веер красныхпогон, круглых кокард. Черные дыры винтовок двумя рядами, покачиваясь,щупали головы и груди приговоренных. -- Господин полковник, разрешите начинать? -- Пжальста,-- небрежно бросил Орлов. -- По красной рвани пальба эскадроном, эскадрон... Площадь взвизгнула,застонала. Лица стали белыми, как платочки на головах женщин. -- Подождите, подождите, корнет!-- остановил полковник. -- Уж очень вы скоро. Прямо без пересадки да и на тот свет. Надо датьим время подумать. Может быть, и раскается кто? В свое оправдание еще когоне укажет ли? Белая стена камня, белая полоса лиц, пригвожденная черными точкамиглаз. Неподвижно молчали. Лишь один не выдержал, старик Грушин, застонал: -- Кончайте скорее, палачи. Лопнула белая полоса. Выпал белый камень, пришпиленный двумя чернымипятнами. Жена партизана Ватюкова забилась, рыдая, на земле. -- Приколоть ее,-- махнул рукой адъютант. Черная, тонкая, граненаяжелезка разорвала в горле женщины предсмертный крик. -- Мамку закололи,-- завизжал в толпе ребенок. -- Не визжи, поросенок, подрастешь, и тебя приколем,-- прикрикнул нанего Орлов. Площадь умерла. Людей не было. На карнизах церкви возились и ворковалиголуби, чирикали воробьи. Живые были только они. Солнце остановилось. Жглонещадно. Сотни голов наполнились расплавленным металлом. Отяжелели,распухли. В глазах прыгали огненные брызги. -- Ну-с, видимо, желающих раскаяться нет? Закоренелые негодяи все.Корнет, продолжайте. Что-то дернуло коленопреклоненную площадь. Оборвалось что-то.Пригнулись еще. Лица были почти у земли. - Товарищи большевики, смирна-а-а, равнение на пули, но тот светкарьером ма-а-арш! Шашка, тонко свистнув, сверкнула. Черные круглые дырки винтовок, вседва ряда, желтыми огоньками загорелись, стукнули. Полоса белых камней, настене из белого камня, рассыпалась, рухнула на землю. Расстрелянныеподпрыгнули. Упали навзничь. Полковника душил смех. -- Молодец, корнет, молодец, тонный парень, тонняга, корнет. Ха, ха,ха! На тот свет карьером... Ха, ха, ха! К Владимиру тебя, к Владимиру смечами и бантом представлю, каналью. -- Покорнейше благодарю, господин полковник! Залп опрокинул толпу на землю. Женщины судорожно бились, рыдали.Старики, старухи молились. Мужики стонали. Молодежь сжимала кулаки, кусалагубы. Орлов взглянул на площадь. Ткнул пальцем. -- Ребята, вот этой молодухе десять порций. Погорячей, шомполами. Пустьпомнит лихих гусар атамана Красильникова. Серая пыль площади. Белые пятна. Живые, полуголые. Свист. Железныепрутья. Кровавые рубцы. Кровь. Красное мясо. Колокольный звон лгал. Радостине было. У церковной ограды дергались ноги. Рука крючила пальцы. Белые камнивспотели. Красный пот глядел полосами, брызгами, каплями. Мертвых было сорокдевять. Окровавленных шестьдесят. Но были выпороты все. Уничтожены,растоптаны. Пестрая толпа с болью еле встала, зашаталась. А колокол вселгал.

НЕЖНЫЕ ПАЛЬЧИКИ

Слезы росы еще не высохли на белых астрах, сорванных утром. Крупныекапли прозрачной влаги падали с умирающих цветов на полированную крышкурояля, рассыпались сверкающей пылью. Высокая хрустальная ваза светиласьльдистыми, гранеными краями. Тонкие, длинные, нежные пальцы с розовыминогтями едва касались клавиш. Звонкие струйки звуков скатывались с черныхмассивных ножек, волнами расплескивались по сияющему паркету большой светлойгостиной. Мягкие кресла, диван с суровыми, прямыми спинками мореного дуба,тяжелые, темные рамы картин были неподвижны. Барановский, сдерживая дыхание,напряженно застыл на низком бархатном пуфе. Татьяна Владимировнаимпровизировала. Ее глаза, большие, темно-синие, мерцали вдохновением.Матовое, бледное лицо с тонким прямым носом и высоким лбом было слегкаприподнято. Густые, темные волосы высокой прической запрокидывали назад всюголову. Офицер смотрел на девушку, любовался и с тоской думал, что онсегодня с ней последний раз. Завтра нужно было ехать на фронт. Последнийраз. Может быть, никогда больше они не встретятся. Татьяна Владимировнавстала, полузакрыв глаза, устало протянула Барановскому руки. Подпоручиквскочил с пуфа и стал медленно, осторожно прикасаясь губами, целоватьтонкие, немного похолодевшие пальцы. - Татьяна Владимировна, я не хочу уезжать от вас. Черные, широко разрезанные глаза офицера были влажны. Пухлые, еще неоформившиеся губы сложились в кислую гримасу. - Милый мальчик! Взгляд девушки ласкал подпоручика теплыми, синими лучами. В соседнейкомнате, в столовой, гремели посудой. Накрывали к завтраку. - Но ведь я же не могу без вас! Поймите, не могу. Я застрелюсь. Татьяна Владимировна посмотрела на офицера пристально, серьезно, - Иван Николаевич, не будьте ребенком. Вам уже двадцать лет. Вы должныехать. - Почему я должен, а не кто-нибудь другой? - Все должны, Иван Николаевич, и вы, и другой, и третий. Если бы всеостались дома, то тогда красные ведь не замедлили бы пожаловать сюда и совсеми нами расправиться. Но почему же я именно должен, когда я так люблю вас? Татьяна Владимировна пожала плечами, улыбнулась. - Ребенок. Совсем ребенок! Вошел лакей. - Кушать подано. В столовой за столом сидели отец Татьяны Владимировны, старикпрофессор, и молодой человек, худосочный, угреватый, с мутными оловяннымиглазами, в студенческой тужурке. Остроконечный клинышек седой бороды,лысина, пенсне профессора приподнялись. -- Здравствуйте, Иван Николаевич. А это наш знакомый, АлексейЕвгеньевич Востриков, студент института восточных языков. Барановский пожал маленькую сухую руку профессора и еле дотронулся долипкой, холодной ладони Вострикова. Профессор с Востриковым вели разговор орусской торговле и промышленности, о причинах их упадка. -- Все-таки, Алексей Евгеньевич, я не могу согласиться с вами, что вближайшее время нам нельзя рассчитывать на полный пуск всех фабрик. Барановский и Татьяна Владимировна сели рядом. -- Напрасно, профессор. Вы слишком оптимистически смотрите на вещи.Скажите, разве в условиях ожесточенной гражданской войны можно рассчитыватьна что-нибудь серьезное в этом деле? -- Безусловно, нет! Но ведь Советская Россия скоро прекратит своесуществование. Востриков иронически улыбнулся. -- Нет, профессор, до этого еще далеко. Конечно, я уверен, что рано илипоздно Совдепия падет, но пока, пока мы воюем, следовательно, нужно жить ивести хозяйство, приспособляясь к обстановке борьбы. -- То есть, ставя точку над i, вы, Алексей Евгеньевич, утверждаете, чтоторговли сейчас, в полном смысле этого слова, быть не может, будет толькоспекуляция. Промышленность крупная, фабричная не пойдет, будет процветатьмелкое кустарничество. -- Вот именно, большего пока что мы не сможем. Я вам скажу из личногоопыта, надеюсь, вы можете мне верить, как порядочному спекулянту. Барановский с удивлением поднял глаза на Вострикова. Профессорулыбнулся. -- Не удивляйтесь, поручик,-- поймал студент мысли офицера.-- Я самыйнастоящий спекулянт. Вы смотрите -- студенческая тужурка? Это для виду. Ятолько на бумаге студент Владивостокского института восточных языков.Правда, я кончил гимназию с золотой медалью, но учиться сейчас и некогда, иневыгодно. Я студенческие документы использую только для свободного проездаот Иркутска до Владивостока и обратно. Я даже, если хотите, из тех жесоображений и, кроме того, чтобы освободиться от военной службы, выправилсебе монгольский паспорт. Барановский засмеялся. Востриков, улыбаясь, говорил: -- Вот и смейтесь, любуйтесь -- перед вами монгольский подданный,студент института восточных языков, человек, которого никто не смеетпобеспокоить и который преблагополучно делает оборот в два миллиона рублей вдень. Профессор счел долгом пояснить офицеру: -- Вы, Иван Николаевич, не верьте ему. Алексей Евгеньевич -- человекчересчур резкий и откровенный, страдающий привычкой все немногопреувеличивать. Никакой он не спекулянт, а просто великолепный коммерсант, ивсе. Востриков смотрел на Барановского мутным, прицеливающимся, взвешивающимвзглядом старого торгаша, тряс головой. -- Нет, поручик, я хочу сказать вам всю правду. Вы вчера только училищекончили, полны, следовательно, самого пустого мальчишеского обалдения иглупой радости. Вы сейчас все в розовом свете себе представляете. Так вот,знайте, что торговли у нас нет, крупного, порядочного товарообмена нет, естьтолько мелкие спекулятивные сделки, есть крупные аферы, которыми не брезгуютдаже министры, вот и все. Профессор с укором качал головой. -- Вы едете на фронт, так вот знайте, что до тех нор, пока большевизмне будет сметен, стерт с лица земли, везде, вот даже здесь, в белой Сибири,будет чувствоваться его разлагающее влияние. Старые основы нравственности изаконности поколеблены. Люди начинают терять границы добра и зла. Да, дажездесь, у нас, где ведется борьба за восстановление России, большевизмчувствуется. - В этом я согласен с вами, Алексей Евгеньевич,-- закивала бородкапрофессора. - Кровавый, страшный призрак коммунизма, ставшие над Россией, на всебросает свои мрачные, зловещий тени. Красный ужас лишает людей рассудка. Выправы, люди теряют границы позволенного и непозволенного. Мы являемсясвидетелями небывалой, неслыханной духовной прострации. Нет, вы подумайте только, поручик, какая у нас может быть сейчасторговля, товарообмен, как может наладиться хозяйственный аппарат, когда унас что ни шаг, то верховный правитель, атаман; каждый требует у тебя:"Дай". Каждый за малейшее ослушание карает, как изменника,-- кого, чего,чему -- неизвестно. Гм, торговля, промышленность. -- Востриков желчнозасмеялся. -- Разве я могу получить хоть вагон товара без толкача? Никогда.Я должен ехать сам с своим грузом и толкать, проталкивать его через каждуюстанцию. Японцам дай, семеновцам дай. Железнодорожникам, до стрелочникавключительно, дай. Не дашь, не поедешь. Тысячу рогаток поставят. А семеновцытак просто товар заберут. Каждый раз едешь и не знаешь, довезешь или нет?Разоришься или наживешь? Но когда я прорвусь через все преграды, привезутовар на место, тут уж, извините, процентик я наложу не по мирному времени.Я рискую, я и беру. Сто, двести процентов мне мало, я накладываю четыреста,восемьсот, тысячу. Я вздуваю цену до последней возможности. -- Но ведь это же не... не... хорошо,-- Барановский хотел сказатьнечестно, но не мог. -- Зачем вы так делаете? -- наивно спросил он спекулянта. Востриков расхохотался: -- Ну и дитятко же вы, голубчик. "Нехорошо!" Поймите, что я коммерсантсо дня рождения, по натуре коммерсант. И если нельзя сейчас, как говорится,честно торговать, так будем спекулировать. Будем приспосабливаться. Несидеть же сложа руки, когда дело к тебе само лезет. Профессор закурил сигару. Барановский сидел, беспокойно посматривая наТатьяну Владимировну. Ему не хотелось поддерживать разговор с Востриковым,он мечтал провести последние часы перед отъездом наедине с любимой девушкой.Офицер нервно вертелся на стуле. Сыр ему казался пресным, масло горьким,кофе недостаточно крепким. Часы на стене отчетливо и гулко пробили два.Офицеру скоро нужно было уходить. Татьяна Владимировна заметила еготоскливый, беспокойный взгляд. -- Вам, Иван Николаевич, кажется, уходить скоро? Пойдемте в сад. Я хочупоказать вам в последний раз наши цветы. Подпоручик покраснел, смутился, вскочил со стула, чуть не опрокинулсвой стакан. В саду Татьяна Владимировна усадила Барановского на широкийзеленый диван перед большой круглой клумбой. -- Иван Николаевич, я хочу поговорить с вами серьезно. -- Ради бога, я всегда готов вас слушать. -- Вы должны не только слушать меня, но и слушаться. -- Слушаюсь, Татьяна Владимировна, слушаюсь. - Если вы хотите, чтобы ваша Таня была счастлива -- идите на войну.Вернитесь оттуда или живым, или мертвым, но героем. Идите, если не хотите,чтобы грязные солдатские сапоги затоптали наш чудесный паркет. Если хотите,чтобы мы жили покойно, с необходимыми для всякого культурного человекаудобствами, а не были бы сжаты в одну комнату, в кухню, как свиньи,уплотнены, как сельди в бочке,-- идите! Если хотите, чтобы ваш кумир былодет достойным образом, в тонкие, нежные ткани, чтобы на его ножках былитакие же башмачки,-- идите! Татьяна Владимировна выставила острый кончик лакированной туфельки. -- Иван Николаевич, вы человек интеллигентный, нам дорого, несомненно,все, что создано веками работы поколений, веками работы мысли лучших людей,нам дорога наша культура. Ради спасения всего этого иы должны поставить накарту свою жизнь. Торжество большевизма -- это торжество отвратительного,хамского солдатского сапога. Если вы не хотите жить в коммунистическомстадище баранов, равных в своем ничтожестве и тупоумии, если вы стоите завласть немногих, по мудрых, культурных, то идите на фронт без колебании.Помните, что там, где в жизни мечется огромное, полновластное стадо зверей,там нет свободы, там нет красоты, там вонь хлева или конюшни, бараньятупость и бестолковое топтанье на месте. Нет, надо покончить с этимнемедленно. Этот бараний топот доносится и сюда. Запах скотского навозакоммунистических стойл пробирается к нам, и люди, нахватавшись его, делаютсязверями, начинают думать только о крови, о сытой добыче. Татьяна Владимировна говорила горячо. В ее голосе звучали потки гнева иглубочайшей веры в свою правоту. Барановский взял ее за руки. Девушкапосмотрела ему в глаза. -- Вы любите эти руки? Вы хотите, чтобы они остались такими же нежными?Хотите, чтобы эти пальчики пахли духами, а не салом кухонных тряпок? Хотите? Барановский молча целовал руки Татьяны Владимировны, жадно вдыхаларомат тонких духов и нежной женской кожи. -- Прощайте, Иван Николаевич, вам время идти. Девушка взяла офицера заголову, провела рукой по его щетинистой прическе, посмотрела в большиечерные глаза, на пухлые губы со жгутиком пушка под мясистым носом, на ямочкуподбородка и тихо, долгим поцелуем, прижалась к его лбу. -- Идите. Профессору я передам поклон. Барановский, опустив голову,роняя на песок дорожки крупные слезы, пошел к калитке. -- Подождите, дайте на минутку мне вашу шашку. Подпоручик остановился,с недоумением посмотрел на девушку, неловко вытащил из ножен сверкающийклинок. Татьяна Владимировна на секунду быстро прикоснулась губами к чернойрукоятке. -- Видите, я поцеловала ваш меч. Не опустите его, не продайте. Я будувашей женой, когда вы с ним вернетесь из завоеванной Москвы. Домой в казармы, на Петрушинскую гору, Барановский шел быстро, не глядяпод ноги, спотыкаясь на скверных, деревянных тротуарах. Левой рукой офицердержал дорогой теперь эфес шашки, правую прижимал к лицу и с тоской вдыхаледва уловимый, тонкий аромат молодого женского тела и духов, оставшийся отприкосновений нежных пальцев с розовыми, шлифованными ногтями.