Владимир Зазубрин. Два мира 7 страница

Борьба разгоралась. Красные партизаны от неорганизованных, разрозненныхвыступлений и набегов маленькими отрядами перешли к действиям крупнымибоевыми соединениями, вели планомерные наступления, маневры, захватывалистанции железных дорог, портили пути сообщения в глубоком тылу у врага,спускали под откос воинские поезда противника, устойчиво держали фронт,занимая подолгу целые волости, близко подходили к городам. Многочисленные,но трусливые отряды русских и иностранных белогвардейцев преследовалипартизан нерешительно, в тайгу далеко заходить боялись, предпочитая срыватьсвою злобу на мирном населении, старались запугать всех свирепыми приказами,дикими расправами и массовыми публичными казнями беззащитных, безоружныхлюдей. На улицах Медвежьего был расклеен приказ атамана Красильникова: "За последнее время в деревнях и селах губернии большевики усилили своюпреступную деятельность, пытаясь подорвать в народе веру в великое будущееРоссии, стараясь склонить население на сторону предавшей родину советскойвласти. Безобразные факты, чинимые большевиками,-- крушение поездов,убийство лиц администрации--все это заставляет отвергнуть те общие моральныепринципы, которые применимы к врагу на войне. Тюрьмы полны вожаками исемьями этих убийц. Начальникам гарнизонов вверенного мне района приказываюсодержащихся в тюрьмах большевиков, разбойников и ихних родственниковсчитать заложниками. О каждом факте, подобном вышеуказанным, доносить мне иза каждое преступление, совершенное в данном районе, расстреливать изместных заложников от 3-х до 20-ти человек. Все села и деревни, независимоот величины и количества населения, в коих будут обнаружены большевики,будут сожжены и уничтожены, имущество конфисковано. Села и деревни, в коихнаселение само выступит против большевиков и будет их изгонять, будут нетронуты. В сожженных селах и деревнях женщины, дети и старики, неспособныеносить оружие, получат правительственную помощь и приют. Медвежинцы, проходя мимо белых лоскутков бумаги, косились со страхом,угрюмо роняли головы. В селе, кроме отряда полковника Орлова, стоялиитальянцы, румыны и чехи. В итальянском штабе было два представителяфранцузских войск -- красивый, седоусый полковник и молоденький, почтимальчик, лейтенант. В день боя под Пчелиным Орлов сидел на квартире у француза полковника.Офицеры пили кофе. Француз хвалил Сибирь, говорил, что она нравится емусвоеобразной, суровой, дикой красотой, уверял, что если Франция вздумаетприслать сюда свои дивизии, то он первый изъявит желание служить в одной изних, никогда не подумает о переводе на родину. Орлов, хорошо владевшийфранцузским языком, отвечал, что в Сибири действительно много своеобразнойпрелести, но находил ее страной некультурной, населенной темными,невежественными крестьянами, живя с которыми изо дня в день вместе можноогрубеть. Кофе было крепкое, сливки густые и свежие. Белые калачи и шаньгиблагоухали на столе запахом только что испеченного хлеба. Собеседники ели саппетитом. Разговор с Сибири перешел па сибирских женщин. Француз спрашивалОрлова, правда ли, что, по рассказам русских же, в Сибири птицы без голоса иженщины без сердца. Орлов смеялся и рассказывал о своих многочисленныхромантических интрижках с сибирячками, уверял, что сибирские женщины гораздоинтереснее российских. Француз жадно посматривал на полное, раскрасневшеесялицо хозяйской дочери Кати, возившейся у русской печки, намекал Орлову, чтосегодня дома из хозяев никого, кроме девушки, нет, что он очень этимдоволен. Орлов не понимал деликатных намеков коллеги, продолжал беспечноболтать. Француз нервно дергал длинные седые усы. Глаза его, большие,черные, с пушистыми ресницами, со скукой останавливались на лопате бородыОрлова, покрываясь влажным блеском, скользили по крепкой фигуре Кати. -- Она прекрасна, эта дикарка. Француз встал, возбужденно прошелся по комнате, круто, решительноповернулся на каблуках, остановился перед Орловым. -- Полковник, оставьте меня с ней вдвоем. Вы понимаете... Выпонимаете... Я хочу, я хочу... Это ничего, я думаю? -- француз дрожал. --Ведь она же настоящая дикарка. Вы понимаете, я хочу, я хочу... Это ничего, янадеюсь. Я очень извиняюсь... Но... Орлов вскочил со стула, угодливо заулыбался, затряс бородой: -- Пожалуйста, пожалуйста, полковник. Ради бога, не извиняйтесь. Будьтекак дома. Оба полковника щелкали шпорами, раскланивались. -- Мы, русские, на это смотрим проще, без всякой философии. Желаюуспеха. До свидания. Вас никто не побеспокоит. Орлов скрылся за дверью. Француз подошел к Кате, схватил ее за талию.Девушка сердито отшвырнула его руку. -- Ну, ты, мусью, не балуй у меня! Глаза офицера стали совсем маслеными, прищурились, рот полураскрылся, скрасной нижней губы потянулась блестящая, тонкая, вонючая нитка слюны. -- Прелестная дикарка, ты понимаешь, я хочу тебя поцеловать. Катя подняла к самому носу француза круглый, полный кулак. -- Только сунься, старый черт, образина басурманская! Француз обеими руками обнял девушку. -- Прелестная дикарка, я хочу... Твердый как камень кулак ткнулполковника в глаз, в губы, в ухо. В голове француза зашумело, из носапотекла кровь. Катя со злобой совала кремнистый кулак в гладкую, холенуюфизиономию. Полковник Орлов шел к себе в школу. На главной улице, перед домомКузьмы Незнамова, толпился народ. Во дворе громко плакали ребятишки, с воемрыдали женщины. Чехи вытаскивали от Незнамовых столы, стулья, шубы, сундуки,грузили на высокие зеленые фуры. Вся семья Кузьмы -- жена, двое ребятишек истаруха мать, всхлипывая, дрожали на крыльце. Сам Кузьма стоял на дворебледный, без шапки, с иссеченным в кровь лицом. Чешский офицер показывалплеткой на заржавленную берданку, найденную в подполье, и кричал: -- Сознайсь, ты есть большевик? Сознайсь, все равно повесим. -- Вот хоть сейчас убейте, не большевик я. Берданку, это точно --спрятал, но для охоты, а не для чего-нибудь такого. Чех поднял руку, плеть изогнулась. Кривой, кровавый рубец вспыхнул налице Кузьмы. -- На вот тебе, сволочь. -- Хоть убейте, не большевик я. -- Сволочь! Лицо вспухло, окровянилось. Незнамов упал на землю. Жена плакаланавзрыд. Старуха тряслась, как в лихорадке, по лицу у нее текли крупныеслезы. Трехлетний Петя и пятилетняя Маша смотрели широко раскрытымиглазенками. Два чеха солдата стали привязывать короткую петлю к колодезномужуравлю. Десяток любопытных со страхом жались в воротах. Глаза, округленныебоязнью, чернели неподвижными зрачками. Корнет Полозов и французскийлейтенант спокойно наблюдали за истязанием. Лейтенант, играя моноклем, говорил Полозову: -- Мы не разрушаем, не идем против русских народных обычаев. Ведьнагайка и виселица -- это в русском духе. Конечно, во Франции это могло быпоказаться устарелым, но здесь таковы нравы, таковы обычаи. С русскими нужнобороться по-русски. Корнет любезно улыбнулся и спешил уверить лейтенанта: - О да, вы правы, лейтенант. С большевиками, с этими дикими зверями,можно говорить только их языком. Обессилевшего Кузьму подвели к журавлю, надели на шею петлю. КостяЖестиков, случайно бывший во дворе, подбежал к виселице. -- Стойте, господа, я провожу его на тот свет. Доброволец прыгнул наспину Незнамову, ухватился за шею. Чехи со смехом быстро подняли обоих навоздух. Кузьма высунул огромный синий язык, вытаращил глаза, лицо у негопочернело, ноги задрыгали, руки схватились за веревку. Жестиков, повернув кзрителям покрасневшее от напряжения лицо, кричал: -- Последний крик моды, господа, танец повешенного. Спешите видеть,господа. Жена зашаталась, упала на колени. -- Палачи, будьте вы прокляты! Голос женщины с отчаянием разрезал онемевший двор. Петя показывалмаленькой ручонкой на страшную пару, качающуюся в воздухе, и, улыбаясь,говорил Маше: -- Папаня плясит и длазнится. Маша смотрела серьезно и не могла понять, что делает отец и почемуплачет мать. -- Всыпать ей!-- крикнул офицер. Женщину стащили с высокого крыльца, ткнули лицом в землю. Один чех селей на голову, двое схватили за ноги. Толстый, с широким, тупым подбородкомунтер-офицер жирными белыми пальцами брезгливо поднял у женщины юбку. Дварослых солдата в новеньких гимнастерках и кепи, похожих на петушиныегребешки, с двух сторон рванули нагайками женское тело. Кровь брызнула спервых ударов. Нагайки стучали, как цепы. Голоса у Незнамовой не было. Онаглухо хрипела. Ребятишки плакали. Старуха стояла, разинув рот, слезы у нейбежали непрерывно. Лейтенант подошел ближе, нагнулся немного, взглянул вмонокль на окровавленный, вздрагивающий зад женщины. -- Я думаю, что если бы мы привезли сюда гильотину, то русский народвозмутился бы, подумал бы, что мы навязываем ему силой свою культуру.Национальное самолюбие было бы оскорблено этим. Но мы же ведь ничего неделаем здесь такого, что не соответствовало бы русскому духу, обычаям,нравам. Правда, корнет? -- О да, о да, действия иностранных войск безупречны. Полозов почтительно изгибался, заискивающе смотрел в глаза лейтенанту.Черный, кудрявый пудель француза крутился под ногами, вилял хвостом,взвизгивал. Незнамова вынули из петли. Костя ткнул его шашкой в висок. -- Чтобы не раздышался, мерзавец. Жестиков вытер шашку о брюки повешенного. С соседнего двора привелиженщину с серым лицом и черными губами. Чех конвоир что-то забормоталофицеру. Офицер выслушал, махнул рукой. Женщину подвели к петле. ТоварищЖестикова, Ника Пестиков, в беленькой рубашке с красными погонамивольноопределяющегося, подошел к приговоренной. -- Теперь моя очередь кататься,-- засмеялся он Косте. Костя улыбнулся. -- Валяй. Новая пара поднялась вверх. У женщины лопнули связки шейных позвонков.Она умерла мгновенно. Пестиков кричал сверху: -- Снимай, эта не пляшет. Не из веселых попалась. Зрачки десятков глазнеподвижно застыли. Лица стали каменными, их точно покрыли штукатуркой.Незнамова потеряла сознание. Ее все пороли. Кусочек запекшейся густой кровиупал на белый, крахмальный обшлаг сорочки лейтенанта. Француз скривил гладковыбритую губу, длинным, заостренным ногтем стал соскабливать красное пятно.Пятно расплылось шире. Офицер запачкал палец, раздраженно дернул маленькойголовой в высоком кепи, повернулся, пошел со двора, кивнул корнету. -- Троцкий, Троцкий, поди сюда! Поди сюда!-- позвал француз своюсобаку. -- Поди сюда, Троцкий, скверный пес! Поди сюда, скверное животное! Пудель вилял хвостом, прыгал на задних лапах. -- Троцкий, ты не убежишь к своим в тайгу? Нет, Троцкий? Собака терлась о сапоги, визжала, мешала офицеру. -- Пойдем, пойдем! По улице ехали зеленые фуры, нагруженные доверху крестьянским скарбом.Чехи вывозили в город конфискованное имущество большевиков и ихродственников, заподозренных в большевизме. Медвежинцы молча смотрели изокон. С другого конца села навстречу чешским фурам скрипели телеги сранеными итальянцами из-под Пчелина.

Я НАДЕЮСЬ НА ВАС

Офицерский эшелон шел без задержек. Через несколько дней он был вНовониколаевске. Новониколаевский вокзал перенес офицеров в настоящееЦарство Польское. Конфедератки, белые султаны блестящих гусар, малиновыеоколыши, белые орлы. Звон шпор смешивался с шипящей польской речью. Польскиесолдаты и офицеры держались вызывающе, чувствовали себя полновластнымихозяевами. Молодые подпоручики лихо откозыряли седоусому поляку полковнику.Полковник не ответил на приветствие. -- Скотина,-- не выдержал Барановский. Гусар, звеня шпорами, волоча кривую саблю, прошел мимо русскихофицеров, внимательно оглядел их, сильно наступил Барановскому на ногу.Барановский вскипел: -- Гусар! Послушайте, гусар!-- закричал он.-- Что за безобразие? Чемувас учат? Вы не только не приветствуете русского офицера, но даже нетрудитесь извиниться перед ним, когда наступаете ему на ногу. Гусар остановился, обернулся к говорившему, смерил его презрительнымвзглядом. -- Цо? Честь? Ха, ха, ха!-- круто повернулся, загремел саблей поперрону. -- Ян, Ян, чекай,-- остановил он своего товарища. Офицеры видели, как гусар насмешливыми глазами показывал на них, и доих слуха из шипящего потока фраз долетали отдельные слова. -- Руске быдло... Пся крев... Руске быдло... Офицеры возмущались и смотрели на поляков с нескрываемой злобой. Дажедовольный всем Мотовилов ругался: -- Черт знает что такое! Как держит себя эта зазнавшаяся польскаяшляхта. И посмотрите, как одеты они, ведь на них шикарнейшее офицерскоесукно. Поезд шел. По дороге попадались польские, чешские, румынские,итальянские, сербские, французские, английские, американские эшелоны.Офицеры ворчали. -- Наприглашали всякой рвани в Россию и думают, что хорошо сделали. Аэти разные французишки только пьянствуют тут, дерут в три горла да всякоебарахло сбывают нам. В тылу их сколько хочешь, а на фронте ни одного ненайдешь. Герои тоже, ловкачи крестьян пороть да баб насиловать. Приехали в Омск. В столице белой Сибири эшелон задержался. Здесь должнобыло произойти распределение вновь произведенных по армиям и группам. Деньгипочти у всех вышли, и офицеры со скучающими лицами бродили по пыльнымулицам. Подпоручиков раздражало засилье иностранной военщины в городе.Особенно много было американцев и японцев, главным образом офицеров. Японцыв мундирах цвета хаки, фуражках с красным околышем и золотой звездой вместококарды держались с видом снисходительных победителей. Американцы по вечерамзапруживали улицы и бесцеремонно приставали с любезностями положительно ковсем женщинам, проходящим без мужчин. Омск был переполнен русскими и иностранными войсками и беженцами. Погороду носились военные автомобили под всевозможными национальными флагами.Учебные заведения были наполовину закрыты, помещения их обращены в казармы иквартиры для беженцев. В городе свободных квартир не было, а беженцы всеприбывали. Беженцы ехали на лошадях, на пароходах, в поездах. Непрерывнымпотоком заливали они Омск и, переполнив центр города, растекались поокраинам, по окрестностям. Бежали главным образом люди имущие и все, когосвязывали с белыми общие интересы,-- семьи офицеров, чиновники и их семьи,духовенство, торговцы, промышленники, спекулянты, помещики и деревенскиекулаки. Правительство относилось к беженцам покровительственно, но многогодля них сделать, конечно, не могло, не могло даже удовлетворить всехквартирами, и люди располагались в палатках на городских площадях,бульварах, останавливались около самого Омска и жили под открытым небом.Правительственная и "независимая" черносотенная печать подняла большой шумпо поводу наплыва беженцев в столицу Сибири. -- Вот, смотрите, смотрите, колеблющиеся, маловерные,-- великая волнанародная катится с запада. Тысячи людей, побросав свои родные гнезда, разорившись, идут на восток,идут с женами, детьми. Что же заставляет их принять тяжкий крестскитальцев?-- злорадно спрашивали газеты и, захлебываясь от радости,кричали: -- Благодетели всех трудящихся -- большевики, кровавый призраккоммунизма -- вот что гонит их. -- Пусть замолчат теперь писаки слева, что народные массы отошли отнас,-- торжествовали публицисты его высокопревосходительства. -- Вот он, народ, измученный, ограбленный, идет за нами, идет, молябога о даровании победы доблестной армии нашей. Она одна только сможетвернуть ему его родные пепелища. И, впадая в пафос, поднимали глаза к небу, били себя в грудь кулаками: -- Как Моисей вывел из Египта народ свой и привел его в землюобетованную, так и ты, славный адмирал, спасешь людей этих, выведешь народсвой на путь счастья и благоденствия. Исторические дни. Совершается великийпоход народа. Заручившись благословением и одобрением печати, колчаковскиеадминистраторы чинили суд и расправу. Рабочий класс был весь целиком взятпод подозрение. На рабочих смотрели как на предателей, готовых каждую минутуподнять знамя мятежа. Контрразведка купалась в крови запоротых ирасстрелянных. Глухое недовольство поднималось в мощной толще рабочих масс.Рос и креп революционный дух пролетариата, и его ропот, часто открытый игрозный, тревожил покой диктатора. Офицеры, ездившие из эшелона со станции вгород, нередко ловили на себе острые, ненавидящие взгляды засаленных блуз икурток... За день до отъезда из Омска молодых офицеров принял сам Колчак. Приемсостоялся во дворе особняка, занимаемого адмиралом на набережной Иртыша. Квыстроившимся офицерам четкой, легкой походкой вышел сутуловатый, бритыйгосподин в английском костюме, с русским Георгием на груди и адмиральскимипогонами. Типичный морской волк. Морщинистое, энергичное лицо, горбатый носи угловатый, выдающийся подбородок. Офицеры застыли. Руки замерли укозырьков. -- Господа офицеры, поздравляю вас с производством,-- с легкимстарческим пришептыванием обратился Колчак к подпоручикам. -- Надеюсь, что вы окажетесь достойными носить славный мундир русскогоОфицера. Вы идете на фронт. Знайте, вы идете драться за воссоздание ВеликойЕдиной России. Я, приняв тяжелое бремя власти, еще раз повторяю вам, что непойду по пути реакции, но не пойду и по гибельной дороге партийности. Моедело воссоздать Великую Единую Россию во главе с правитель... Адмирал закашлялся, замахал рукой. --...с правительством по выбору народа. В этом огромном деле надеюсьна вашу помощь. Наша молодая армия сейчас находится в тяжелом положении, онаотступает, не умея делать этого. Отступать, господа, труднее, чем наступать.Я надеюсь, что вы, пробывшие в училищах около года, поможете армии своимизнаниями, которые у вас, несомненно, есть. Я надеюсь на вас, господа.Постарайтесь! Диктатор приложил руку к козырьку, легко шагая, исчез в дверях своегодома. Золотые погоны, белые кокарды, шашки колыхнулись. -- Рады стараться, ваше высокопревосходительство! Уставшие, холодныеруки с трудом опустились вниз. Егерь с зелеными погонами стоял у чугунной ограды на часах. Воротараспахнулись, выпустили офицеров. Караульный унтер-офицер внимательноосмотрел большой замок. Егерь стоял неподвижно. Черная решетка легла отограды на двор.

БРАТ НА БРАТА

У-у-у-у! У-у-у-у! У-у-у-у!-- глухо и раскатисто вздыхали тяжелыеорудия. Офицеры на подводах ехали в штаб дивизии. Подводчик Мотовилова прикаждом выстреле пугливо охал, вздыхал, крестился: - О господи, страсти какие, как гром ровно. Сила какая, господи,господи! Мотовилов, улыбаясь, говорил подводчику: Это наши красным морду бьют. Подводчик близорукими, прищуренными, старческими глазами смотрел вдаль. - Кто же ее знает, каки наши, каки чужи. По мне все наши, все мы люди,все крещены, все русски. И чего деремся, бог весть. Выдумали каких-токрасных да белых и дерутся. Мотовилов злобно смотрел на старика. -- Сибирь проклятая, им все равно, им все свои. Не видали они ещекрасных-то, вот и говорят так. Сволочь! Офицер с досадой плюнул, закурил папироску. Дорога была ровная,гладкая, накатанная после недавних дождей. Черной лентой прорезала онатучные луга, пашни и поскотины. Урожай был хороший. Хлеб жиром отливал насолнце. Мотовилов смотрел на огромные сибирские поля, вспоминал знакомыедеревни, так резко отличавшиеся от российских своими большими, светлымиизбами, крытыми железом, и недоумевал, почему сибиряки, народ зажиточный, посвоему имущественному положению и интересам близко стоящие к помещику,собственнику, так враждебно настроены против белых. Добрые сибирскиелошаденки бежали ровной, быстрой рысью. Ходок, полный сена, мягко покачивал.Расслабляющая, ленивая истома овладела седоком. Мотовилов так и не могсосредоточиться на интересовавшем его вопросе, не находил ответа. На берегубольшого круглого озера показалось село. -- Вот и Щучье,-- сказал подводчик. Мотовилов молча сосал папироску. Въехали в село, встреченные дружнымлаем десятка собак всех пород и возрастов, проехали две-три улицы иостановились на площади среди села, перед большим домом с красным флагом укрыльца. Офицеры недоумевающе переглянулись. Колпаков слегка побледнел. -- Что за черт! Да они нас к красным привезли? В окно высунулась большая черная борода с проседью, лохматая голова иплечо с погоном полковника. -- Нет, господа офицеры, ошибаетесь. Не к красным, а к белым, да еще ккаким. Голова скрылась. Из окна слышался громкий, раскатистый хохот.Подпоручики облегченно вздохнули и пошли в штаб представляться. Бородаоказалась принадлежащей полковнику Мочалову, начальнику дивизии. ПолковникМочалов, человек весьма веселый, встретил вновь прибывших, как старыхзнакомых. -- Ха, ха? ха!-- хохотал он, вставая навстречу смущенным подпоручикам. -- Так к красным, говорите, попали? Ха, ха, ха! Ах вы, колченята, колченята молодые! Сидели вы в тылу и ничего незнали. Не слышали вы, видно, что наша N-ская добровольческая дивизия деретсяпод красным знаменем, дерется не за что-нибудь, а за УчредительскоеСобрание, за свободу, за революцию. Ха, ха, ха! - раскатывался полковник. Лица у многих вытянулись от удивления, только один Иванов улыбался.Начальник дивизии смотрел на смущенные, недоумевающие лица офицеров и сновараскатывался взрывами смеха. - Ха, ха, ха! Капитан,-- обратился он к своему начальнику штаба,--посмотрите на этих юнцов. А? Какова заквасочка-то? Из молодых, да ранние.Едва красную тряпочку увидели, как уже и стоп, в тупик стали. Вот они какие,колченята-то! Это не наши веселые прапорочки, керенки, это что-то такогоособенного, с перчиком. Мочалов помолчал немного, затянулся несколько раз из короткойанглийской трубочки, сделался серьезным. -- Ну-с, шутки в сторону, господа. Предупреждаю вас, что наша дивизиянесколько отличается от других частей и своим составом и дисциплиной. Нашадивизия состоит почти исключительно из рабочих-добровольцев N-ского завода.Знаете такой на Урале? Ну-с вот, рабочие восстали против красных потому, чтонекоторые комиссары принялись насаждать социализм с револьвером и нагайкой вруках, а плоды земные распределяли так, что было заметно, как пухли от нихкомиссарские карманы. Ну, а тут еще эсеры подлили масла в огонь со моейагитацией за Учредилку, вот наши N-цы и поднялись. Итак, господа, нашидобровольцы воюют за свободу, за Учредительное Собрание, поэтому в строю онидержатся свободно. Дисциплину как беспрекословное подчинение единой воленачальника они признают только в бою. Вне боя они с вами, как с товарищами,как с братьями будут обращаться. Не обижайтесь на это. Зато уж будьтепокойны: в бою они вас не выдадут, за шиворот к красным не потащат. - Капитан,-- снова обратился Мочалов к начальнику штаба,- всех их впервый N-ский полк. Капитан молча наклонил голову. В тот же день офицеры явились в полк. Солдаты встретили молодыхофицеров тепло и радушно. Сразу же окружили их тесным кольцом. Началисьрасспросы о том, как идут дела в тылу, скоро ли придут на помощь союзники.На свои силы как будто не надеялись. Жаловались, что другие части, особенноиз мобилизованных сибиряков, всегда подводят в бою, всегда приходится из-заних отступать. -- Мы деремся, деремся, наступаем, гоним красных,-- говорил рыжебородыйпожилой солдат, -- а смотришь, сибиряки паршивые побежали у тебя на фланге,ну, приходится и нам отступать. -- Командиров у нас вот тоже мало,-- начал молодой унтер-офицер.-- Чегоже у нас ротами фельдфебеля да ундера командуют. А что ундер может? Все ужене то, что настоящий офицер. Образованность много значит. Мы вот теперь вамрады, как братьям родным. Бородатые, усатые, добродушные лица улыбались, утвердительно кивалиголовами. Рыжебородый добавил: -- Что верно, то верно. Офицера нам нужны. Потому -- специальность.Скажем, как мастер на заводе али фабрике, так и офицер в бою. Офицеры чувствовали себя легко среди тесной толпы солдат. Всем имказалось, что они с этими людьми знакомы уже давно. Мотовилов размяк. Долгои ласково смотрел он на рыжебородого, потом положил ему руку на плечо,спросил: -- А ну скажи, дядя, ты ведь женат, наверно, и детишки есть? Рыжебородый удивленно немного приподнял брови: -- Как же, и жена, и трое ребят есть. Вместе воюем. Жена во второмразряде ездит. -- Да ну? -- удивился офицер. -- Вы что, господин поручик, удивляетесь?-- вмешался унтер-офицер.-- Унас все почти что так на войну выехали, со всем семейством. Как в бою, такврозь, а как в резерв отойдем, так и вместе. Тут у нас и блины, и оладьипойдут. И бельишко помоют бабы, и починят. У нас в дивизии насчет этогохорошо. У нас как одна семья все живут. Жалко только -- мало уж нас старыхN-цев-то осталось. -- Ну, а из-за чего воевать-то пошли? Лица оживились. Глаза вспыхнули гневом. Заговорили все сразу. Шумно,перебивая друг друга, стали доказывать, что не воевать с красными нельзя,что жизнь при них невозможна. Говорили горячо, бестолково. Офицеры молчаслушали, улыбались. Из всего бурного потока слов они поняли ясно иопределенно, что N-цы знают, за что воюют, что воевать вместе с ними хорошо,безопасно. Разошлись N-цы поздно вечером возбужденные, с растревоженнымивоспоминаниями о доме, о родном заводе, где родились и выросли, откудапришлось уйти и куда так сильно тянуло. Молодой, безусый пермяк Фома, вестовой подпоручика Барановского, ждалсвоего командира у костра. Барановский пришел веселый, оживленный. -- Ну, как живем, Фомушка?-- громко крикнул он и сел к костру. Фома встал, взял под козырек. -- Да садись, садись, чего там,-- сказал офицер. -- Ничего, господин поручик,-- улыбаясь, сел Фома.-- Вот картошки вамсварил. Не хотите ли покушать? Вестовой поставил перед Барановским котелок дымящегося, ароматногокартофеля. -- Молодец, Фомушка. Ну давай, брат, вместе. Бери ложку! Фома из вежливости было отказался, но потом стал усердно помогатьсвоему командиру. Котелок быстро опустел. -- Эх, чайку бы теперь,-- вслух подумал Барановский. Фома засмеялся. -- Чай готов, господин поручик! -- Ну да ты, брат, настоящее сокровище, а не вестовой. - Вот я и ягодки к чайку набрал,-- добавил Фома, подавая офицерубольшую кружку костяники. После картофеля жажда была сильная, и чай, подкисленный ягодой, казалсяособенно вкусным. Барановский медленно тянул из кружки горячую влагу ипристально смотрел в потухающий костер. Вестовой заметил взгляд командира,повернулся к костру, посмотрел на тухнущие головни. Поглядите, господин поручик, как на бой похоже. - Что, Фомушка, на бой похоже? -- не понял офицер. - Да вот костер этот. Ночью эдак бывает. Как угольки, горят выстрелы и,как угольки, тухнут. Офицер посмотрел в глаза солдату. - Ты доброволец, Фомушка? - Конечно, доброволец, господин поручик. -- Почему конечно, Фомушка? -- Да как же, у нас весь завод пошел против красных. Потому онидекались над нами, как звери. -- Как декались? -- Очень просто, грабеж полный производили. Скотину отбирали, хлеб,сено, ульи разбивали да мед не только лопали в три горла, а и телеги свои имсмазывали. Разве это не деканье? Фома заговорил быстро, сердито посматривая на Барановского, как быдосадуя на то, что офицер до сей поры не знает таких простых вещей. -- Так ты из-за этого и пошел добровольцем? -- А то как же, вот и пошел. Разве можно им, разбойникам, властьдавать, они со свету сживут. А брат-то у меня комиссар,-- неожиданновспомнил вестовой.-- Комиссаром в Петрограде служит, как узнал он, что я сбелыми ушел, так домой письмо прислал, что Фома, дескать, мол, не брат мнебольше, а враг нутренной. Барановский вспомнил, что у него на Волге остался семнадцатилетний брати мать, что брата теперь, наверное, мобилизовали, и что, возможно, онвстретится с ним в бою. -- Фомушка, а ты не боишься с братом в бою встретиться? Фома добродушно улыбнулся. -- Чего бояться, господин поручик? Какой он мне брат? Враг он, враг иесть, и не заметишь, как убьешь. Барановский вздрогнул. В памяти всплыл образ высокого мальчика,нежного, ласкового брата Коли. "Враги?.. Нет, никогда Коля ему не будетврагом. Это немыслимо". -- Фомушка, а у меня тоже есть брат у красных. -- Ну вот, оба мы одинаковые. Значит, брат на брата,-- равнодушнокак-то сказал Фома и позевнул. -- Спать надо, господин поручик,-- добавил он совсем уже соннымголосом. Барановский покорно лег на приготовленную постель из сена. Фомапоместился рядом. Лес тихо шумел верхушками. Солдаты давно уже спали. Надальнем конце поляны, у груды тухнущих углей, стоял дневальный. Серая шинельего, темная сзади и на плечах, спереди была облита багровым жаром. Тонкой,кровавой паутиной поблескивали штыки винтовок, составленных в козлы. Ночьбыла темная и холодная. Облака черными, мохнатыми клубами плыли по небу. Вголове офицера роились и медленно, как тяжелые тучи, тянулись мрачные мысли.Он никак не мог помириться с тем, что нежный брат Коля -- враг ему, что,может быть, завтра он с перекошенным от злобы лицом будет пускать в негопулю за пулей. Сырой холод сибирской ночи забирался Вод шинель, ледяными,влажными лапами хватался за грудь. Барановскому не спалось. - Фома,-- толкнул он вестового,-- а может быть, мы завтра в бою сбратьями встретимся? Фома уже спал и долго не мог понять вопроса, мычал в ответ и соннопереспрашивал: - А? Что? Как? -- пока наконец понял и ответил спокойно: -- Все можетбыть. Багрово-красная полоса света показалась на востоке, когда Барановскийстал тяжело забываться. Засыпая, он. видел в кровавом тумане рассветаискаженное злобой лицо брата Коли, и мысль, неясная и смутная, как сумракзари, бродила в мозгу: "Враги. Братья -- враги! Брат на брата!"

ДОЛОЙ ВОЙНУ

Утром полк встал на позицию. Подпоручик Барановский со своей ротой былпоставлен для охранения правого фланга полка в небольшом лесочке. Часов вдесять утра, когда солнце было уже высоко, красные повели наступление повсему участку N-ской дивизии. Наступили медленно, нерешительно, осторожнонащупывали противника, старались обнаружить его слабые места. С их стороныработала легкая батарея, посылавшая редкие очереди шрапнели. Наступающиецепи были далеко, стреляли редко, перебегали целыми отделениями и взводами.Во время их перебежек белые усиливали огонь, и пулеметы выпускали небольшиеочереди. Барановский сидел в лесу около небольшого пня и чутко прислушивалсяк начинавшейся музыке боя. Легкий ветерок тянул вдоль фронта, и свист пульот этого был особенно мелодичен. Он совершенно не походил на обычныйвизгливый звук полета пули. Пули летели редко, и похоже было на то, чтокакие-то маленькие птички с нежным посвистыванием пролетают над головой.Иногда они летели поодиночке, иногда быстро проносились целыми стайками.Барановский слушал и улыбался, потом вдруг сам заметил свою улыбку иподумал: "Вот она, смерть-то, какой красивой, певучей иногда бывает. Так,пожалуй, и умрешь смеясь. Залетит эдакая певунья в висок, и крышка.Останется от жизни человека только несколько строк в очередном номерегазеты, что, мол, вот подпоручик такой-то, пал в бою тогда-то, под деревнейтакой-то, и все". Цепи наступающих медленно, но упорно приближались. Перестрелкаусиливалась. Часто и нервно стали строчить пулеметы. Заработала белаяартиллерия. Снаряды с визгом и воем летели через головы пехоты, глухолопались над цепями противника. Красная батарея начала нащупывать белую.Белая стала отвечать. Завязалась артиллерийская дуэль. Пехота смеялась.Солдаты, улыбаясь, говорили: -- Слава те господи, артиллерия с артиллерией сцепилась. Пускай другдругу ребра ломают, только бы нас не шевелили. Мотовилов ходил сзади цепи своей роты и считал разрывы снарядов. Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах! -- стреляла белая. Мотовилов загибал четыре пальца и прислушивался. Через некоторыйпромежуток времени слышался характерный звук разрывов: Пуф! Пуф! Пуф! Пуф! Офицер разгибал все четыре пальца и, смеясь, кричал: -- Слышали, ребята, как наши-то наворачивают? Все четыре лопнули.Хороши английские подарочки. Это тебе не социалистические, по восемь часовделанные. Мотовилов был почему-то убежден, что в Советской России все работаюттолько восемь часов в день, он думал даже, что и красные части дежурят впервой линии не более восьми часов в сутки. Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах! -- отвечала красная. Мотовилов настораживался. -- Ага, тоже четыре. А ну-ка, сколько лопнет? -- Пуф-виуж! Пуф-виуж! П! П! -- падали снаряды красных. -- Эге, скудно, товарищи,-- орал офицер,-- только два. Скудно! Скудно! -- Бах! Бах! Бах! Бах!--неожиданно слева часто заговорила вторая белая,и тут же правее, позади нее, ухнуло первое орудие тяжелой мортирной. -- Б-у-у-у-х! Буль, буль, буль!-- басисто булькая и визжа, пролетелшестидюймовый, глухо рявкнув, лопнул на том берегу реки, поднял облакачерного дыма и пыли. Красная батарея замолчала. N-цы кричали: -- Красным жара! Не по вкусу гостинцы-то пришлись? Красная батарея, нащупанная противником, занимала новую позицию.Медленно, одиночными перебежками ползли вперед красные цепи. N-цы открыличастый огонь. Пулеметы трещали без умолку. Барановский сидел у пня, смотрелв спину дремавшего перед ним стрелка. Ему казалось, что стоит он на большомгородском дворе, а кругом на домах сидят кровельщики и со всей силой бьютмолотками по раскаленному полуденным солнцем железу крыш. -- Трах! Грах! Грох! Грох!-- гремели кровельщики. Воздух делалсянестерпимо горячим, душным. Тело нервно вздрагивало. Руки покрывались липкойиспариной. Во рту сохло. Сердце пугливо, неровными скачками колотилось вгруди. Барановский сделал несколько глотков из фляжки. Вода была теплая,пахла болотом. Офицер поморщился. Стрелки спокойно лежали в цепи. Одникурили, повернувшись вверх животом, другие сладко дремали, положив головы навинтовки, некоторые совсем спали, некоторые вели между собою тихие беседы.Рыжебородый, пуская колечки махорки, говорил молодому отделенному: -- Вот что хошь делай, Ваня, хошь трусом меня называй, хошь как, а немогу я перед боем успокоиться. Ведь не впервой уж, кажись бы, ан нет. Сердцезамирает, екает. Жена чего-то мерещится, детишки. Все думаю--убьет. Ох,боюсь, Ваня. Пожить еще охота. Отделенный позевывал: -- Ничаво, Петрович, это только до первого выстрела, а там всезабудешь. -- Что верно, то верно, парень. Как зашумит, зачертит это вокруг тебя,так все забудешь. В бою я ни о чем не думаю. Правда, правда! Вот тольконамеднись под Зюзиным, как бежали мы в атаку, так мальчонка ихний попался наполе, доброволец, шибко раненный. Лежит он этак и жалостливо стонет. А наглазах слезы. Ох, маленько у меня сердце захолонуло. Сын ведь он мне, думаю.Ах, совсем ведь мальчонка был. Помер, наверно. Рыжебородый тяжело вздохнул. Рота бездействовала, была укрыта от взоровпротивника. Смутное предчувствие близкого боя томило молодого офицера.Безотчетная тоска сжимала грудь, колола сердце. Леденящий холодок пробегалпо спине. Нервы натянулись. День был облачный, серенький, прохладный, аподпоручику казалось, что погода невыносимо жаркая и, день душный, как передгрозой. Неожиданно появился Фома с котелком горячего супа: -- Господин поручик, обедать пора. До нас еще не скоро дело дойдет,подзаправиться не мешает. Фома стоял перед офицером с котелком и куском хлеба в руках, смотрел нанего живыми узенькими глазами. Напряженность одиночества разорвалась.Спокойствие вестового моментально передалось офицеру. Плотная, крепкаяфигура вестового как бы говорила офицеру, что бояться, в сущности, нечего,что жить нужно всегда и везде не унывая, что всякие страхи и печаль толькопричиняют лишние страдания. Барановскому стало немного стыдно, что онмалодушничал, пока сидел один, -- А ну, давай, Фомушка, похлебаем супчику. Спасибо тебе, родной, зазаботу твою. Вернулось спокойствие, появился аппетит. Суп казался очень вкусным.Подъехал ординарец с приказанием от командира батальона. Офицер быстропрочел з небольшой клочок бумаги, молча кивнул головой. Солдаты в цепибеспокойно завозились. Спавшие проснулись. С тревогой смотрели на командира.Цепь угадывала, что приказание получено боевое. Толстый, белобрысый взводныйпервого взвода, доброволец Благодатное, судорожно позевывал. Нервно трясголовой. -- Ах ты, господи, когда это кончится? В германску три года отбрякал итут опять другой год. А ведь есть, которые сидят в тылу и пороха не нюхали.А-а-а бр!-- взводный еще раз позевнул. -- Бррр! Ааа! Скучна! -- Сейчас наступать, видна, пойдем?-- спросил Благодатнова молодойсибиряк, несколько дней только служивший в N-ском полку. -- Н-да, а-а-а, по-видимости што так. Фу ты, провалиться бы тебе, весьрот зевота разодрала! Взводный утер рукавом заслезившиеся глаза. -- Значит, дома побываю. Наше село-то вон видать. Всего десять верст. - Побываешь, коли красных вышибем. Стрелки стали вставать из окопчиков,мочиться. Мочилась почти вся рота. Барановский торопил: -- Скорей, скорей, ребята, оправляйтесь! Время не ждет. Рота змейкой поползла на опушку. Позиция Барановским была выбранаудачно -- наступающие попали под жестокий фланговый огонь его роты. Красныезаколебались, цепи их немного смешались, малодушные побежали назад.Электрический ток пронесся по цепи белых, и вся она, без команды, движимаястихийным порывом, вскочила, заревела: -- Ура-а-а! Красные молча поднялись и побежали. Сейчас же перед бегущими появилисьна лошадях командиры, комиссары. Блеснули револьверы. Цепь остановилась,поверпулась к атакующим. Белые не добежали до красных шагов тридцать.Остановились. Дышали тяжело. Колючий забор штыков застыл. Бледные щеки,небритые подбородки. Холодный пот капал на гимнастерки. Глаза, удивленные итревожные, хватали противника, прыгали, метались, ждали удара. Через минутудолжно было случиться огромное, важное. Нужно было только сдвинуться смертвой точки. Отодрать от земли прилипшие свинцовые ноги. Кинуться вперед.В горле колючим комком взяли храпящие вздохи. Барановскому казалось, что онслышит глухой стук сердец и шум крови, быстрыми струйками бегущей под кожей. "Сердца -- это машины,-- думал офицер.-- Вот они стучат: тук, тук, тук,тук, и кровь, как вода по трубам, послушно бежит по телу. Вот сейчас штыкивонзятся в живое мясо,-- молниями метались мысли Барановского, и, какводопроводные трубы, лопнут жилы, потоками хлынет на траву горячая краснаякровь". Секунды. Молчание. Неподвижность. - Товарищи, вперед! Ура!-- рыжая лошадь комиссара бросилась, уколотаяшпорами. Острый колющий забор рассыпался. Белые дрогнули, побежали. Жириновскийбежал со своей ротой и удивлялся своему спокойствию. Бежал он ровно, неторопясь, как на ученьи, с поразительной ясностью видел напряженные лицасолдат и офицеров. А когда мимо него, сопя, задыхаясь и путаясь в длиннойшашке, пробежал сломя голову толстый капитан, командир батальона, то емудаже стало смешно. Сзади хлестало дружное "ура" красных и крики: -- Кавалерию вперед! Белые банды бегут! Кавалерию вперед! Тысячи ног тяжело топали по полю. Красные остановились. И сейчас жевоздух наполнился резким свистом и жужжанием пуль. Некоторые из бегущихстали торопливо, ничком, падать на землю. Валяясь, стонали, кричали: -- Братцы, ранило! Не оставьте! Санитар! Санитар! Раненых подбиратьбыло некогда. Командиры вскочили на лошадей. -- Ст-о-о-ой! Ст-о-о-ой! Ст-о-ой! Нагайки. Сочно, со свистомрассыпались шлепки ударов. По лицам, по плечам. Бегущие остановились, залегли. Вспыхнулаперестрелка. Стреляли, дыша жаждой уничтожения дрогнувшего врага. Отвечали,мстя за унизительное бегство. Раненые, брошенные дорогой, попали подперекрестный огонь. На них никто не обращал внимания. Они лежали среди поля,отчаянно, но тщетно моля о помощи, глухо стеная от боли. Некоторые из нихпытались выползти из сферы огня, но пули быстро находили их, и они затихали,спокойно вытягивались на мягкой отаве... Другие старались спрятать хотьголову за бугорок, беспокойно шарили вокруг себя, ища закрытия, и вдругперевертывались на спину, широко раскидывали руки, делались неподвижными. Собеих сторон заработала артиллерия. Поток расплавленного, огненного металлазалил поле. Тяжело дыша, задыхаясь от напряжения и усталости, стрелкизарывались в землю. Лица запылились, стали совсем черными, пот испестрил ихгрязными, длинными полосами. Поле сражения стало похоже на огромный,грохочущий, огнеликий завод с тысячами черных рабочих, борющихся со жгучеймассой боя, пытающихся овладеть ей, отлить ее в свою форму, выковать из нееоружие победы. С визгом и воем налетали на цепь снаряды и то рвались ввоздухе, осыпая людей сотнями пуль, то зарывались в землю и лопались там,разлетаясь на мелкие осколки, сметали все на своем пути, рвали в клочьяживое человеческое мясо, дробили кости. Барановский лежал сзади своей роты,крепко стиснув зубы, широко раскрыв глаза. Все тело его дрожало мелкойнервной дрожью, протестуя, крича всеми мускулами о том, что оно хочет ещежить, что ему противно это поле, где смерть гуляет так свободно. -- Виужжж! П! П! П! Виуу! -- лопалась шрапнель. - Сиу! Сиу! Сиу! Сиу!-- сплошной массой летели пулеметные пули. -- Дзиу! Дзиу! Диу! Диу!-- прорезали их свист отдельные винтовочные.Многоликое, мечущееся, огнедышащее чудище носилось по цепи, скрежеталозлобно зубами, свистело, визжало, гремело. С шипением, храпом и ревомнабрасывалось на людей, острыми стальными когтями рвало их беззащитные тела.Одному запустило стальной коготь в грудь -- человек схватился за рану, низкоуронил голову, изо рта у него полилась кровавая пена; другого рвануло забок, распороло огромную зияющую дыру; кого-то стукнуло всем кулаком поголове, и от нее осталась сплюснутая красная масса; кому-то тяжело наступилона ноги, хрустнули кости, лопнули жилы, и кровь ручейками потекла на траву.Огромный, огненный, желтый глаз блеснул рядом с офицером, рявкнула страшнаяпасть, впилась стрелку в живот железом зубов, распорола его и, обливаяподпоручика кровью, засыпая землей, бросила на него труп. Барановскийпоспешно столкнул с себя убитого, отполз в сторону, посмотрел назад. Повсему лугу от первой линии раненые шли, хромая, одни или поддерживаемыетоварищами, лежали на носилках торопливо идущих санитаров. За ними по траветянулись красные полосы и пятна крови, и их зеленые гимнастерки и штаныпестрели яркими кровавыми заплатами. Стоны изуродованных людей жалобныминотками вливались в шум сражения, больными, режущими аккордами звенели натуго натянутых струнах нервов. Рыча, ревя, воя, грохоча, носилось по первойлинии. Иногда оно неожиданно широко размахивалось своей железной лапой,притыкало к земле раненого, ползущего далеко за цепью, или валило санитаровс носилками, обращая их в одну секунду в мертвую кучу костей и мяса. Люди снапряженными, серьезными лицами рылись в земле, стреляли, бегали,подтаскивали патроны, переползали из одного окопчика в другой. Барановскомупредставлявлялось, что все они делают какую-то огромную и важную работу,трудятся в поте лица, до изнеможения. Офицер думал, что так и должно быть,что нужно именно так работать, чтобы спасти себя от неумолимого, бездушногочудовища. Смерть не обращала внимания на копошащихся в земле людей, давилаих, как муравьев, и с безумством расточителя била драгоценные хрупкие чаши,рвала живые человеческие жилы, расплескивала по полю красное вино. Мысли стали путаться в голове молодого офицера, под крышкой черепадесяток кузнецов стучал молотками, кроваво-серый туман застилал глаза.Минутами он не видел ни зеленого луга, на котором шел бой, ни своей роты.При каждом выстреле, разрыве снаряда его тело вздрагивало, трепетало, какструна чуткого музыкального инструмента. Добровольцы дрались со злобнымупорством. Энергичный, горячий натиск красных вызвал ответный сплоченныйотпор. -- Ни черта, они не собьют нас,-- ворчал Благодатнов. -- Не на сибиряков напоролись. Ошибутся товарищи. Молодому рябому Кулагину прострелило плечо. Передавая патроны ивинтовку соседу по окопчику, раненый говорил: -- Ну, смотри, Пивоваров, чтобы я из лазарета прямо домой попал. Неподгадь, дружок, набей за меня морду товарищам. Пивоваров, спеша, собирал патроны. -- Счастливый ты, в лазарет пойдешь, отдохнешь. Эх, скорее бы кончитьканитель эту. -- Конечно, кончить надо. Поднажмите, и готово дело. Наступать надо. Белая цепь раскаленной, искрящейся стальной полосой жгла волны красных.Бой длился весь день. Огонь стал затихать, сделался редким, вялым только квечеру. Стальная полоса начала остывать, изредка вспыхивала кое-где острымиязычками огня. Остывая, твердела еще больше. Красные, поняв, что попали настойкую, сильную часть, перенесли свое внимание на соседнюю Сибирскуюдивизию, состоящую сплошь из мобилизованной молодежи. Необстрелянные солдатыстреляли плохо, нерешительно, резко, почти не причиняя вреда наступающим.Высокий комиссар в черной кожаной куртке поднялся в цепи, стал кричатьсибирякам: - Товарищи, перестаньте стрелять, что мы друг друга бить будем? Развемы не братья родные? Разве нам интересна эта бойня? За кого вы деретесь,товарищи? За тех, что стоят сзади вас с нагайками? Сибиряки прекратили огонь, подняли головы, стали прислушиваться. - Часто начинай! Часто начинай!-- истерично кричал какой-то ротныйкомандир. Рота молчала. Офицер выхватил револьвер, начал и упор расстреливатьсвоих стрелков. Солдат на левом фланге повернулся в сторону командира,прицелился и убил его наповал. -- Товарищи, идите к нам. Довольно крови. Тащите своих золотопогонниковсюда, мы им найдем место. Комиссар шел свободно к белым, за ним медленно подтягивалась краснаяцепь. Молоденький, черноусый прапорщик приложил к плечу длинный маузер ивыстрелил. Вся цепь обернулась на короткий хлопок. Пуля изорвала рукавтужурки комиссара. Сибиряки, как один, вскочили, подхватили под рукиофицеров, пошли навстречу красным. Молоденький прапорщик валялся вверхлицом, дрыгал ногами, гимнастерка на проколотой груди у него сразу намокла,покраснела. Началось братание. Безудержная радость закружила головы. Войнынебыло. Вопрос был решен легко и быстро. Врагов не было. Не было смерти.Одним порывом, одним ударом жизнь взяла верх, сотни людей вспыхнули однимжеланием. Глаза горели. Огромная зеленая толпа, смеясь, обнялась,возбужденная, радостная хлынула в сторону N-цев. - Товарищи, к нам! Довольно крови! Долой войну! Острая, дрожащая злоба угрюмым молчанием накрыла окопы N-цев.Пулеметчики застыли у пулеметов. Новые друзья густой толпой шли к N-цам.Сухой, резкий крик команды внезапно прорезал молчание: - Первый пулемет, огонь! И весь полк, не дожидаясь своих командиров, по этой команде открыляростную стрельбу пачками. Сразу затрещали все пулеметы, и свинец ручьямиполился на людей, шедших к таким же людям с братским приветом мира.Испуганно шарахнулась назад толпа, люди в животном страхе побежали, давядруг друга, накалываясь на свои же штыки, падая, путаясь в кучах раненых иубитых. Огненным потоком лился свинец, и под его губительными струямипокорно и беспомощно ложились десятки тел, и люди в страшных муках судорожнокорчились и кричали дикими голосами. Барановский, ошеломленный расстреломтолпы солдат, шедшей с мирными предложениями, совершенно растерялся и стоялсзади своей роты, не зная, что делать. В глубине его души кто-то настойчивотвердил, что это -- подлость, зверство, что так делать было нечестно, ивместе с тем кто-то другой ехидно спрашивал: -- Ну, хорошо, их не расстреляли бы? Тогда что с вами они, господаофицерики, сделали бы? А? Офицер не находил ответа и нервно тер себе рукой лоб. Бой затихсовершенно. Братавшиеся были почти все перебиты. Несколько человек попало вплен, и только небольшая кучка успела отойти в сторону своих вторых линий.Среди захваченных в плен оказался командир красной роты, отрекомендовавшийсяМотовилову бывшим царским офицером. Мотовилов с усмешкой спрашивал пленного: -- Ну и что же этим вы хотите сказать? Вы думаете, что это оправдываетвас, говорит в вашу пользу? -- Я полагаю, вы понимаете, что я не мог не служить в Красной Армии,так как был мобилизован как военный специалист,-- защищался красныйкомандир. Мотовилов закурил папироску и, не торопясь отстегнув крышку кобуры,вынул наган. -- Если вы офицер, тем хуже для вас, вы совершили величайшую подлость,пойдя против своих же братьев-офицеров, вы своими знаниями способствовалисозданию Красной Армии. Этого мы вам никогда не простим и такую сволочьбудем уничтожать беспощадно. Брови у пленного дернулись, черными изогнутыми жгутами мелькнули налбу. Рот раскрылся. Беспомощно махнули руки. Бледное пятно лица упало натраву. В волосах загорелась кровавая звездочка. Мотовилов опустил дымящийсяревольвер. Остальные пленные, раздетые донага, с дрожью жались друг к другу.Только два китайца бесстрастно смотрели куда-то выше головы офицера. -- Ты кто? -- теплый ствол нагана ткнулся в желтую грудь. -- Наша, советский ходя. -- Сколько получаешь? -- Путунде. Не понимай, -- китаец тряс черной щетиной жестких волос. -- Сколько офицеров расстрелял, сволочь? -- Путунде. Советский ходя, путунде! Мотовилов широко размахнулся, ударил китайца по лицу. Быстро обернулсяк другому, ткнул в зубы. Глаза китайцев снова стали бесстрастными, лицаокаменели. У одного из носа капала кровь. -- Ну что, достукались, сибирячки? Мотовилов злорадно разглядывал неудачных перебежчиков. -- Сейчас я вас расстреляю. Пленные покачнулись, побледнели. -- Я не сибиряк, господин офицер. Я давно в Красной Армии. Меня не надорасстреливать. Я хочу в плен! Голый человек с рыжими усами сделал шаг вперед. -- Я тебя не спрашиваю, хочешь ты или нет. Расстреляю, и все. -- Не имеете права: я пленный. -- Взводный второго взвода! -- Я! Пожилой унтер-офицер подошел к подпоручику. -- Покажи вот этой сволочи, какие она имеет права. -- Всех, господин поручик, сразу?-- угадывая намерения командира,спросил взводный. -- Ясно, как апельсин, всех! Семь стрелков встали против пленных. Щелкнули затворы. Стукнул короткийзалп. Один китаец присел и захохотал. Его рука попала в мозги убитоготоварища. Сумасшедший поднял на ладони серо-красный сгусток, вывалившийся изразбитой головы. Кровь текла у него по пальцам, капала на траву. Рядом цвелияркими красными маками расколотые черепа красноармейцев. Китаец покачивалсявсем туловищем вправо и влево и тихо, не опуская руки с куском мозга,хихикал: -- Хи, хи, хи! Хи, хи, хи! -- Вот гадина, еще хитрит, прячется, приседает тутока! -- Взводныйрезким, прямым ударом приклада разбил узкий лоб под щетиной жестких,иссиня-черных волос. Помешавшийся опрокинулся навзничь, вытянулся, лицо унего залилось кровью.