Владимир Зазубрин. Два мира 4 страница

IX

На заседании Коллегии окончательно выяснилась такая схемабелогвардейской организации: Группа А--пятнадцать пятерок, активнейшие строевые колчаковскиеофицеры, главным образом из числа служащих советских учреждений. Ее задачавзять партшколу и артсклад. Группа Б--десять пятерок, бывшие офицеры, бывшиеторговцы, мелкие предприниматели, лавочники, служащие в солдатах, несколькочеловек из комсостава Красной Армии. Задача--взять телеграф, телефоннуюстанцию, Губисполком. Группа В--семь пятерок, сброд. Задача--вокзал. После захвата назначенных пунктов и выделения достаточного количествапостов для их охраны, соединение всех групп, ставка на переход некоторыхкрасноармейских частей, атака Губчека, бой с войсками, верными советскойвласти. Организация, кроме тридцати двух пятерок, имела много сочувствующих,помогающих, исполняющих вторые роли. На заседании Коллегии Срубов чувствует себя очень хорошо. Он наогромной высоте. А люди--где-то далеко, далеко внизу. И с высоты именно онувидел, как на ладони, всю хитрую путаницу паутины Белого, разорвал ее.Срубов полон гордого сознания своей силы. Следователь докладывает: --...активный член организации, его задачей... Слушали все внимательно. В кабинете совершенно тихо. У Каца насморк.Слышно, как он сдержанно сопит. Прерывисто мигает электрическая лампочка. Следователь кончил. Молчит, смотрит на Срубова. Срубов ему вопрос: -- Ваше заключение? Следователь трет руку об руку, поводит плечами, ежится: -- Полагаю, высшую меру наказания. Срубов кивает головой. И ко всем: -- Имеется предложение--расстрелять. Возражения? Вопросы? Моргуновпокраснел, макнул усы в стакан с чаем. -- Ну, конечно. -- Стрельнули, значит? Срубову весело. Кац, сморкаясь, подтвердил: -- Стрельнули. -- Следующего. Следователь проводит рукой по черной щетине волос, начинает новыйдоклад. -- Поставщиком оружия для организации являлся... -- Этого как, товарищи? Кац опустил голову, полез в карман за носовым платком. Пепелсосредоточенно закурил. Моргунов задумчиво помешивал ложечкой в стакане чай.Казалось, что никто ничего не слышал. Срубов помолчал. Потом громкорешительно сказал за всех: -- Принято. Фамилии, фамилии, фамилии, чины, должности и звания. Один раз Моргуноввозразил, стал доказывать: -- По-моему, этот человек не виноват... Срубов его остановил решительнои злобно: -- Ну, вы, миндаль сахарный, замолчите. Чека есть орудие классовойрасправы. Поняли? Если расправы, так, значит,--не суд. Персональнаяответственность для нас имеет значение безусловное, но не такое, как дляобычного суда или Ревтрибунала. Для нас важнее всего социальное положение,классовая принадлежность. И только. Ян Пепел, энергично подняв сжатые кулаки, поддержал Срубова. -- Революция--никакой философии. Расстрелять. Кац тоже высказался зарасстрел и стал усиленно сморкаться. Срубов на огромной высоте. Страха,жестокости, непозволенного --нет. А разговоры о нравственном ибезнравственном, моральном и аморальном -- чепуха, предрассудки. Хотя длялюдишек-булавочек весь этот хлам необходим. Но ему, Срубову, к чему? Емуважно не допустить восстания этих булавочек. Как, какимспособом--безразлично. И одновременно Срубов думает, что это не так. Не все позволено. Естьграницы всему. Но как не перейти ее? Как удержаться на ней? Бледнело лицо. Между бровей складки. Срубов не слушалдокладчика-следователя. Думал, как остановиться на предельной точкедозволенного. И где она? На чем-то очень остром стоял одной ногой, другой ируками пытался сохранить равновесие. Удавалось с трудом. И только, кажется,уже к концу заседания обеими ногами стал устойчиво, твердо. Оченьобрадовался, нашел способ удержаться на предельной черте. Все зависит,оказывается, от остроконечной, трехгранной пирамидки. Ее, конечно,присутствие и обнаружил у себя в мозгу. Она железной твердости и чистоты. Еесостав -- исключительно критикующие и контролирующие электроны. Улыбаясь,погладил себя по голове. Волосы прижал поплотнее к черепу, чтобы невыскочила драгоценная пирамидка. Успокоился. Под протоколом подписался первым. Четко, крупными кольцами с нажимомподписал Срубов, от "о" протянул тонкую ниточку и прикрепил ее к концутолстой длинной палки, заменившей букву "в". Вся подпись--кусокперекрученной деревянной стружки, нацепленной на кол. Члены коллегии насекунду замешкались. Каждый ждал, что кто-нибудь другой первый возьмет перо. Ян Пепел решительно схватил ручку Срубова. Против слова "Члены" быстронацарапал--Ян Пепел. Срубов мрачно сдвинул брови. От белого листа протокола в лицо холодснежной ямы. Живому неприятно у могилы. Она чужая. Но она под ногами. Междуфамилией последнего приговоренного и подписью Срубова--один сантиметр.Сантиметром выше--и он в числе смертников. Срубов даже подумал, чтомашинистка при переписке может ошибиться, поставить его в ряд с теми. А когда собрались расходиться, внимание привлек стриженый затылок Каца.Невольно пошутил: Какой у тебя, Ика, шикарный офицерский затылок--крутой, широкий. Непромахнешься. Кац побледнел, нахмурился. Срубову неловко. Не глядя друг на друга, не простившись, вышли в коридор. Последний лист бумаги (последние вспышки гаснущего рассудка),положенный Срубовым в черную папку, был мятый, неровно оторванный, с кривымиузловатыми синими жилами строк. "Если расстреливать всю Чиркаловскую--Чулаевскую организацию пятеркамив подвале, потребовалось бы много времени. Чтобы ускорить, вывел большеполовины за город. Сразу всех раздели, поставили на краю канавы-могилы. Божепросил разрешения разграфить (зарубить шашками)--отказали. Стреляли сразудесять человек из револьверов в затылки. Некоторые приговоренные от страхасадились на край канавы, свешивали в нее ноги. Некоторые плакали, молились,просили пощадить, пытались бежать. Картина обычная. Но кругом была коннаяцепь. Кавалеристы не выпустили ни одного--порубили. Крутаев выл, требовалменя--"Позовите товарища Срубова! Имею ценные показания. Приостановитерасстрел. Я еще пригожусь вам. Я идейный коммунист". И когда я подошел кнему, он не узнал меня, бессмысленно таращил глаза, ревел--"Позовитетоварища Срубова!" Все-таки пришлось расстрелять его. Обнаружилось у него ужслишком кровавое прошлое, надоели заявления на него, да к тому же, все, чтомог дать нам, он дал. Но все же меня поразило, привело в восторг большинство этих людей.Видимо, Революция выучила даже умирать с достоинством. Помню, еще мальчишкойя читал, как в японскую войну казаки заставили хунхузов рыть могилы, сажалиих на край и поочередно, поодиночке отрубали им головы. Меня восхищало этовосточное спокойствие, невозмутимость, с которым ожидали смертельного удара.И теперь я прямо залюбовался, когда освещенная луной длинная шеренга голыхлюдей застыла в совершенном безмолвии и спокойствии, как неживая, как рядгипсовых алебастровых статуй. Особенно твердо держались женщины. И надосказать, что, как правило, женщины умирают лучше мужчин. Из ямы кто-то закричал: "Товарищи, добейте!" Соломин спрыгнул в яму натрупы, долго ходил по ним, переворачивал, добивал. Стрелять было все-такиплохо. Ночь была хотя и лунная, но облачная. Когда луна осветила окровавленные лица расстрелянных, лица трупов, япочему-то подумал о своей смерти. Умерли они--умрешь и ты. Закон землижесток, прост--родись, роди, умирай. И я подумал о человеке--неужели он,сверлящий глазами телескопов эфир вселенной, рвущий границы земли, роющийсяв пыли веков, читающий иероглифы, жадно хватающийся за настоящее, дерзкометнувшийся в будущее, он, завоевавший землю, воду, воздух, неужели онникогда не будет бессмертен? Жить, работать, любить, ненавидеть, страдать,учиться, накопить массу опыта, знаний и потом стать зловонной падалью...Нелепость... Возвращались мы с восходом солнца. Проходя к автомобилю, я наступилногой на муравейник. Десятки муравьев впились мне в сапоги. Я ехал и думал:козявка и та вступает в смертельный бой за право жить, есть, родить. Козявкакозявке грызет горло. А мы вот философствуем, нагромоздили разныхотвлеченных теорий и мучаемся. Пепел говорит: "Революция--никакойфилософии". А я без "философии" ни шагу. Неужели это только так и есть...родись, роди, умри?"

XI

Потом была койка в клиниках для нервнобольных. Был двухмесячный отпуск.Было смещение с должности предгубчека. Была тоска по ребенку. Был длительныйзапой. Многое было за несколько месяцев. И вот теперь этот допрос. Срубов худой, желтый, под глазами синие дуги.Кожаный костюм надет прямо на кости. Тела, мускулов нет. Дыханиепрерывистое, хриплое. А допрашивает Кац. Лицо у него--круглый чайник. Нос--дудочка острая,опущенная вниз. Хочется встать и с силой ткнуть большим пальцем вненавистную дудочку, заткнуть ее. И ведь сидит, начальство из себяразыгрывает за его же столом. Ручку белую слоновой кости схватил краснойлапой, в чернилах всю вымазал. А допрос--пытка. Да хотя бы уж допрашивал.Куда там--лекцию читает: авторитет партии, престиж Чека. И все дудочкойкверху, кверху, как в самое сердце сует ее, ковыряет. Рвет Срубов бороду. Зубы стискивает. Глазами огненными, ненавидящимиКаца хватает. По жилам обида кислотой серной. Жжет, вертит. Не выдержал.Вскочил и бородой на него: -- Понял ты, дрянь, что я кровью служил Революции, я все ей отдал, итеперь лимон выжатый. И мне нужен сок. Понял, сок алкоголя, если крови нестало. На мгновенье Кац, следователь, предгубчека, обратился в прежнего Ику.Посмотрел на Срубова ласковыми большими глазами. -- Андрей, зачем ты сердишься? Я знаю, ты хорошо служил Ей. Но ведь тыне выдержал? И оттого, что Кац боролся с Икой, оттого, что это было, больно, с больюсморщившись, сказал: -- Ну, поставь себя на мое место. Ну, скажи, что я должен делать, когдаты стал позорить Ее, ронять Ее достоинство? Срубов махнул рукой и по кабинету. Кости хрустят в коленях. Громкошуршали кожаные штаны. На Каца не смотрит. Стоит ли обращать внимание на этоничтожество? Перед ним встала Она -- любовница великая и жадная. Ей отдаллучшие годы жизни. Больше --жизнь целиком. Все взяла--душу, кровь и силы. Инищего, обобранного отшвырнула. Ей, ненасытной, нравятся только молодые,здоровые, полнокровные. Лимон выжатый не нужен более. Объедки в мусорнуюяму. Сколько позади Ее на пройденном пути валяется таких, выпитых,обессилевших, никому не нужных. Видит Срубов ясно Ее, жестокую и светлую.Проклятия, горечь разочарования комком жгучим в лицо Ей хочет бросить. Норуки опускаются. Бессилен язык. Видит Срубов, что Она сама--нищая, в крови илохмотьях. Она бедна, потому и жестокая. Но инвалид, объедок еще жив и жить хочет. А мусорщик с метлой ужепришел. Вон сидит--дудочка кверху. Нет, он не хочет в яму. Его решилиуничтожить. Не удастся. Он сумеет скрыться. Не найдут. Жить, жить... Пустьостается на столе фуражка. С хитрой ядовитой улыбкой к Кацу: -- Гражданин предгубчека, я еще не арестован? Разрешите мне выйти вклозет? И в дверь. И по коридору почти бегом. А Кац, ставший опять Кацем,предгубчека, краснеет от стыда за минутную слабость. С силой крутит ручкутелефона, справляется у начальника тюрьмы, есть ли свободная одиночка.Закуривает, ждет Срубова, твердо, спокойно подписывает постановление об егоаресте. Но Срубов уже на улице. На тротуарах людно и тесно. По середине дорогидлинные костлявые ноги разбрасывал широко. Руками махал. Волосы на ветруторчком в разные стороны. Любопытные останавливались и показывали пальцами.Ничего не видел. Помнил только, что надо бежать. Несколько раз сворачивал зауглы. Названия улиц, номера домов не играли роли. Важно было толькоскрыться. Задыхался, падал, вставал и снова дальше. Хлопали, открывалиськакие-то двери. Росла надежда, что побег удастся. Не догонят... И вдруг неожиданно, как несчастье, черная непроницаемая стеназагородила дорогу. А за спиной двойник. Он, оказывается, гнался все времяследом. Не оглядывался--не видел. Теперь он доволен--догнал. Вон ртомхватает воздух, как рыба, и рожу кривит. Срубов не понимал, что он у себя на квартире стоит перед трюмо. Страха перед двойником не было на этот раз. Моментально решил егоуничтожить. Топор от печки сам прыгнул в руки. Со всего размаха двойника полицу. Насквозь--от правого глаза к мочке левого уха. А он, дурак, впоследнюю секунду еще засмеялся, захохотал. Так с хохотом и рассыпался пополу сверкающими кусками. Один враг уничтожен. Теперь стена. Напрасно воображают поставить его кней. Расстрелять его никому не удастся. Он обманет всех. Пусть думают, чтоон раздевается, а он ее топором. Прорубит и убежит. Сзади в дверях бледное испуганное лицо матери. -- Андрюша, Андрюша. Осыпалась штукатурка. Желтый бок бревна. Щепки летят. Еще и ещесильнее. Топор соскочил с топорища. Черт с ним. Зубы-то на что. Зубами,когтями прогрызет, процарапает и убежит. -- Андрей Павлович, Андрей Павлович, что вы делаете? Кто это тянет егоза плечи. Надо посмотреть. Может быть. двойник опять поднялся с полу. Ненасмерть его значит убил. Срубов пристально смотрит в глаза маленькомукоренастому черноусому человеку. Ага, квартирант Сорокин. Обывателишка, всобесе служит. Надо держать себя с достоинством, подальше от этой дряни.Гордо поднял голову: -- Прошу, во-первых, не фамильярничать, не прикасаться ко мне грязнымиручишками. Во-вторых, запомните, я коммунист и христианских имен, разныхАндреев блаженных и Василиев первозванных или как там... Ну да, не признаю.Если вам угодно обращаться ко мне, то пожалуйста -- мое имя Лимон... Отчего-то сразу устал. Голова кружится. Сил нет. Угорел, что ли?Проехаться бы на автомобиле за город. Пожалуй, надо ПОП|чУИТЬ этогообывателишку. Оказывается, согласен, даже рад. И мать тоже тут, улыбается,головой кивает. -- Прокатись, Андрюша, прокатись, родной. В прихожей разрешил надеть на себя пальто. На голову самое легкое кепи.Чем легче, тем лучше. В дверях обернулся. Мать что-то плачет. Вся дрожит,трясется. -- Мама, не забудь сегодня Юрику на завтрак котлетку... Ничего неответила, плачет. Автомобиль двигался почему то не бензином, а конной тягой.Да и тащила его какая-то заморенная клячонка. Ну, все равно. Главное, чтобысидеть. И Сорокин ничего, можно даже поговорить с ним. -- Сорокин, вы знаете, я ведь с механического завода. Рабочий. Двадцатьчетыре часа в сутки. Все-таки сидеть трудно. Может быть, можно лечь? Надо спросить. -- Сорокин, кровать далеко? Я смертельно устал. Ну и тип этот Сорокин. Чурбан с глазами. Молчит. Плохой кавалер-- заталию сгреб, как медведь. Из-за угла люди с оркестром, с развернутым красным знаменем. Оркестрмолчит. Резкий, четкий стук ног. В глазах Срубова красное знамя расплывается красным туманом. Стукног--стук топоров на плотах (он никогда не забудет его). Срубову кажется,что он снова плывет по кровавой реке. Только не на плоту он. Он оторвался ищепкой одинокой качается на волнах. А плоты мимо, обгоняют его. Вдольберегов многоэтажные корабли. Смешно немного Срубову, что сотни едущих,работающих на них с плотными красными лицами, с надувшимися напряженнымижилами поднимают к небу длинные, длинные карандаши труб, чертят дымомкаракульки на небесной голубой бумаге. Совсем дети. Те ведь всегда втетрадках каракульки выводят. Туман зловонный над рекой. Нависли крутые каменным берега. Русалка ссиними глазами, покачиваясь, плывет навстречу. На золотистых волосах у неекрасная коралловая диадема. Ведьма лохматая, полногрудая, широкозадая с нейрядом. Леший толстый в черной шерсти по воде, как по земле, идет. Из водыруки. ноги, головы почерневшие, полуразложившиеся, как коряги, как пни,полосы женщин переплелись, как водоросли. Срубов бледнеет, глаза незакрываются от ужаса. Хочет кричать--язык примерз к зубам. А плоты вес мимо, мимо... Вереницей многоэтажные корабли. Оркестрпоравнялся с пролеткой Срубова. Загремел. Срубов схватился руками за голову.Для него ни стук ног, ни бой барабанов, ни рев труб--земля затряслась,загрохотал, низвергаясь, вулкан, ослепила огненная кровавая лава, посыпалсяна голову, на мозг черный горячий пепел. И вот, сгибаясь под тяжестью жгучейчерной массы, наваливающейся на спину, на плечи, на голову, закрывая рукамимозг от черных ожогов, Срубов все же видит, что вытекающая из огнедышащегократера узкая кроваво-мутная у истоков река к середине делается все шире,светлей, чище и в устье разливается сверкающим простором, разливается вбезбрежный солнечный океан. Плоты мимо, мимо корабли. Срубов собирает последние силы, стряхивает сплеч черную тяжесть, кидается к ближнему многоэтажному великану. Но гладки,скользки борты. Не за что уцепиться. Срубов соскочил с пролетки, упал намостовой, машет руками, хочет плыть, хочет кричать и только хрипит: -- Я... я... я... А на спине, на плечах, на голове, на мозгу черный пепел жгучей чернойгорой давит, жжет, жжет, давит. И в тот же день. Красноармейцы батальона ВЧК играли в клубе в шашки, играли, щелкалиорехи, слушали, как Ванда Клембовская играла на пианино "непонятное". Ефим Соломин на митинге говорил с высокого ящика. -- Товарищи, наша партия Рэ-Ка-Пы, паши учителя Маркса иЛенина--пшеница отборна, сортирована. Мы коммунисты--ничо себе сроднапшеничка. Ну, беспартийные--охвостье, мякина. Беспартийный--он понимат, чокуда? Никогды. По яво убивцы и Чека мол одно убийство. По яво и Ванькаубиват, Митька убиват. А рази он понимат, что ни Ванька, ни Митька, а мир,что не убивство, а казнь--дела мирская... А Ее с битого стекла заговоров, со стрихнина саботажа рвало кровью ипухло Ее брюхо (по библейски--чрево) от материнства, от голода. И,израненная, окровавленная своей и вражьей кровью (разве не Ее кровь--Срубов,Кац, Боже, Мудыня), оборванная, в серо-красных лохмотьях, во вшивой грубойрубахе, крепко стояла Она босыми ногами на великой равнине, смотрела на мирзоркими гневными глазами. --------------------------------------------------------------- (Предисловие было написано для предполагавшегося издания повести в1923 г. Но повесть не была напечатана, поэтому и предисловие не увидело свет(Прим. Изд.). Популярность: 2254, Last-modified: Fri, 23 Mar 2001 11:47:08 GMT

119000

78576

60984

Содержание Fine HTML Printed version txt(Word,КПК) Lib.ru html

Владимир Зазубрин. Два мира

--------------------------------------------------------------- Владимир Зазубрин "Два мира" Date: 1921 Изд: Красноярское книжное издательство, 1983 OCR: Павел Кренц Spellcheck: Татьяна Кренц, 1 Jul 2008 --------------------------------------------------------------- Роман-хроника "Два мира" известного сибирского писателя В. Я. Зазубрина(1895--1938) посвящен событиям гражданской войны в Сибири, когда КраснаяАрмия и партизаны Тасеевской республики, отстаивая завоевания революции,громили колчаковские банды и утверждали Советскую власть. В романе ярко, достоверно и самобытно показаны картины освобожденияСибири от белогвардейщины; столкновение "двух миров" -- старого и нового;романтический пафос революционной борьбы; организаторская и руководящая рольпартии. Роман впервые был опубликован в 1921 году и является первым большимпроизведением советской литературы, получившим высокую оценку В. И. Ленина иМ. Горького.

КОГОТЬ

Земля вздрагивала. Тела орудий, круто задрав кверху дула, коротко и быстро метали желтые,сверкающие снопы огня. Тайга с шумящим треском и грохотом широко разносилагул выстрелов, долго, визгливо и раскатисто звенела стальным воем снарядов,лопавшихся далеко на улицах, на земле и над крышами Широкого. Прислуга на батарее, молодые краснощекие, скуластые солдаты, работали сбуднично спокойными лицами, изредка равнодушно ругались, перебрасываясьгрубой шуткой. Противник был не страшен: он не имел артиллерии. Сидевший нанаблюдательном пункте поручик Громов в бинокль, не отрываясь, следил заселом и часто кричал в трубку телефона короткие, холодные слова команды.Ветра не было. Сухой, горячий воздух висел над тайгой, напитываясь запахомдушистой смолы, игольчатой зелени и пороховым дымом. На дереве сидеть былонеудобно и жарко. Ноги у офицера затекли, руки устали держать тяжелыйбинокль. Толстые губы, с подстриженными черными усами, засохли ипотрескались. Фуражка надвинулась на самый лоб, из-под козырька теклитеплые, липкие струйки пота, грязными каплями висли на сухом, горбатом носу,на гладко выбритом четырехугольном подбородке, капали на зеленый френч. Мертвые стеклянные глаза бинокля, поблескивая, сверлили зеленую дальбольшой таежной поляны, на которой скучилось Широкое, бегали по улицам села,щупали густую цепь противника, лежащую у поскотины. -- Прицел!.. Трубка!.. Толстые губы дергались, и по тонкому стальному нерву телефона бежалиотрывистые фразы, слова, цифры, полные скрытого смысла. -- Прицел!.. Трубка!..-- повторял телефонист на батарее. -- Прицел!.. Трубка!..-- кричали бегающие у орудий солдаты в грязныхгимнастерках, с расстегнутыми воротами и красными погонами на плечах. -- Готово! -- Первое!.. Второе!.. Третье!.. Орудия судорожно подпрыгивали, давясь, с болью, оглушающе харкали иплевались длинными кусками огня и раскаленными, воющими сгустками стали.Верхушки деревьев гнулись, как от ветра. -- Прицел!.. Трубка!..-- кричала натянутая жила телефона. Спокойно поблескивал черный бинокль. Послушно, с точностью заведенногомеханизма, солдаты щелкали замками, совали в орудия снаряды, стреляли. На опушке тайги стоял сухой треск ломающегося валежника. Серо-зеленаяцепь белых вела частую стрельбу из винтовок, четко стучала длиннымиочередями пулеметом. Партизаны, окопавшись у самой поскотины Широкого,молчали. Вооруженные более чем наполовину дробовиками, почти не имеяпатронов, они берегли каждую пулю, не стреляли, выжидая, пока противникподойдет ближе и можно будет бить его, беря на мушку, без промаха. Пули сосвистом сочно впивались в жерди и колья поскотины, зарывались в черныебугорки окопов, тысячами визгливых сверл буравили воздух. Бойцы лежалисосредоточенно, спокойно. Глубокие складки залегли у каждого между бровей, иглаза, потемнев, резко чернели на напряженных, чуть побледневших лицах.Когда в цепи пуля задевала кого-нибудь и слышался стон или крик, то всемолча обертывались в сторону раненого и быстрыми, тревожными взглядамиследили, как возились с ним санитары. Снаряды рвались далеко за цепью, в селе. Белые облачка шрапнеликлубились над Широким, и тяжелый дождь крупными каплями картечи с трескомнизал дощатые крыши, дырявил заборы, ворота, звенел осколками выбитыхстекол. На улицах в прыгающих, крутящихся столбах черной пыли огненнымикрасными лоскутами рвались гранаты. Клочья огня вспыхивали, и тухли спередии сзади десятка запоздалых подвод, спешивших к северному концу села. ПоручикГромов не мог взять верного прицела. Крестьянские телеги, тяжело скрипя,медленно ползли между домов, трещавших от взрывов. На возах в беспорядке,наспех высоко были навалены сундуки, самовары, цветные половики, подушки, насамом верху метались и громко плакали ребятишки, охали, крестились,всхлипывали женщины. Гранаты давали или перелет, или недолет. Шрапнель рвалась слишкомвысоко, и ее пули, ослабев, сыпались на обоз, никому не причиняя вреда.Круглый кусок горячего свинца упал на беленькую головку семилетнего ВасиЖаркова. Мальчик вскрикнул, испуганные большие черные глаза, широкораскрывшись, остановились. На полные розовые щечки брызнули искрящиеся каплислез. -- Мамка, больна! Ай-яй!-- Вася заплакал, схватился за голову. Полная женщина в белом платке, с вытянувшимся землисто-серым лицомприжала к себе дрожащего сына. -- Матушка-владычица, богородица пресвятая, спаси и помилуй нас,--громко, навзрыд причитала мать. Старики с трясущимися коленями широко шагали возле возов, дергалисьпоминутно всем телом в сторону от рвущихся снарядов, подгоняли храпевших ибившихся лошадей. Поручик Громов стал нервничать. Его бесило, что семьи партизанбезнаказанно уходили из села. Офицер менял прицел, промахивался, раздраженноерзал на сучке, ругался. Граната с воем лопнула в самой середине обоза. Задние колеса телегиЖарковых прыгнули вверх. Мать и сын, молча, не вскрикнув, свалились,обнявшись, на дорогу. Рядом тяжело рухнула большая туша лошади с оторваннойголовой. Пыль вокруг убитых сразу стала красной. Черный бинокль радостно дернулся в руках Громова и, блеснув на солнце,остановился, стал ощупывать теплую кучу костей и мяса. Офицер с легкимволнением весело уронил в трубку: -- Хорошо! Два патрона! Беглый огонь! Бах-бах! Бах-бах! Бах-бах! Бах-бах! -- быстро бросила батарея восемьснарядов. Разбитые телеги сгрудились в кучу; лошади, издыхая, дергалиногами; с вырванными животами, оторванными ногами и руками, с разбитымичерепами валялись люди. Кто-то стонал. Мертвые руки Жарковой сжималималенькую головку Васи. Русые, пушистые волосы ребенка слиплись, сталикрасными. Головки убитых детей среди груды разломанных телег, дохлыхлошадей, мертвых и раненых людей пестрели нежными цветками голубеньких,черных, синих глазенок, сверкающих еще не высохшими слезами. Красное пятно росло, расползалось по дороге. Батарея перенесла огонь. На улицах стало тихо. Дома молча смотреличерными слепыми дырами выбитых окон. Едва приметный, легкий парок струилсянад убитыми. Крестьяне сидели с семьями в подпольях. Снаряды стали рваться над поскотиной. Белая цепь, усиленно трещавинтовками и пулеметами, поползла вперед. Партизаны молчали. Лохматая головае вьющимися черными волосами, в фуражке набок поднялась над окопчиком. -- Товарищи, без моей команды не стрелять!-- отчетливо и резкопрозвенел голос отца Васи Жаркова. Энергичный, изогнутый подбородок командира повернулся вправо и влево,глаза быстро и внимательно скользнули по цепи. Партизаны, слегкаповертываясь на бок, передавали приказание вождя. - Передача! Без команды не стрелять! Без команды не стрелять! Пестрая цепь повозилась немного, стрелки осмотрели затворы у винтовок ибердан, курки у шомполок и централок и опять затаились. Белые, не встречая сопротивления, продвигались быстро. Офицеры стояли вцепи во весь рост, громко командовали. Батарея перестала стрелять, боясьзадеть своих. Не дойдя до противника шагов полтораста, белые поднялись,бросились в атаку. -- Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!-- громче всех ревел высокий, худойкомандир батальона и, поднимая в руке большой черный кольт, бежал впередицепи. Жарков встал, метнул быстрый взгляд на клочок луга, отделявшийпартизан от белых, коротко бросил: -- С колена! Крой! Зеленые гимнастерки, черные, синие, белые рубахи, серые деревенскиесамотканые кафтаны, шляпы, фуражки, шапки поднялись с земли. Четко щелкнулизатворы, мягко хрустнули курки. -- Тр-рр-а-а-а-х! Ба-ба-бааах! Рррах! -- разноголосо и гулко хлестнулзалп. Длинноногий командир батальона уронил кольт, согнулся дугой, упал лицомв траву и завизжал. Целый заряд ржавых гвоздей и толченого чугуна угодил емув живот. В белой цепи, сомкнувшейся полти вплотную, зазияли огромные дыры.Неподвижная, твердая как камень, темная линия красных ударила снова из сотенружей. Едкий, рвущий визг свинца и железа стегнул еще раз атакующих. Редкие,расстроенные кучки белых повернули назад, побежали к тайге. На лугу стоналираненые, громко визжал и катался по траве командир батальона с разорваннымживотом. -- Ложись,-- удержал Жарков свою цепь, порывавшуюся преследоватьотступавших. Белые снова пустили артиллерию, под ее прикрытием стали спешноподтягивать резервы. Красные лежали спокойно, отдыхая от напряженных минут атаки. Белыеоправились и привели в порядок свои части только к вечеру, но боя незавязывали. Командир карательного отряда полковник Орлов решил наступать наШирокое ночью. Как только стемнело, Жарков, сняв с позиции своих стрелков,повел их в село. На улицах было безлюдно и тихо. Раненых подобрали. Толькотемная куча убитых лежала на месте. Около пахло горелыми тряпками, порохом икровью. Жарков еще в цепи узнал о смерти жены и ребенка. Усилием воли онудержал самообладание и теперь, торопясь, обходил, не останавливаясь,разбитый обоз. Минуты были дороги. Белые могли окружить. Беззвучно ступая вмягких броднях, угрюмо опустив головы, молча оставляли партизаны Широкое. Около двенадцати часов ночи белые сразу открыли по всей линиипулеметный и ружейный огонь. Ответа не было. Наученные днем, красильниковцыдвигались вперед медленно, осторожно. В атаку поднялись и пошлинерешительно, шагом, часто стреляя на ходу. Огненная петля с двух сторонохватила молчавшее село. Крикнули "ура" и побежали уже у самой поскотины.Шумно топая, паля из винтовок, с ревом ворвались в тихие улицы. Задыхаясь,наткнулись на остаток обоза, спугнули мертвый покой убитых, кучейзатоптались на месте. Луна осветила два ряда домов с темными дырами окон. Изобломков, валяющихся среди дороги, смотрели на победителей опухшие,перекошенные смертью, почерневшие лица женщин, стариков и маленькие личикидетских трупиков, подернувшиеся пылью. Старик Федотов, выставив впередострый клин седой бороды, широко оскалив зубы, колол толпу тусклым взглядоммертвых глаз. Толстый полупьяный поручик Нагибин брезгливо морщился и, широкорастопырив ноги, разглядывал убитых. Заметил детей, жену и сына Жаркова. -- Со щенятами, значит. Всех угробили. Правильно, поручик Громов.О-д-о-б-р-я-ю. Офицер повернулся к толпившимся сзади солдатам. -- Стана-а-вись! -- Становись! Стройся! Третий эскадрон! Первая рота!-- кричали по селуофицеры. Нагибин стал выстраивать свою роту. Отряд собирался в одно место. Полковник Орлов с эскадроном гусар в конном строю и батареей въехал вШирокое. На главной улице стояли стройные шеренги солдат. Лиц в тени нельзябыло разобрать. Концы штыков маленькими звездочками поблескивали па лупе,искрящейся цепочкой связывали томные колонны отряда. Капитан Глыбин поскакал навстречу Орлову, прижимая руку к козырьку. -- Смирна-а! Распада офицеры! Орлов круто осадил свою белую кобылу, тонкие ноги ее дрогнули, жирныйкруп подался назад. -- Здорово, молодцы! -- Здрай желай, гсдин полковник! -- Поздравляю вас с победой! Спасибо за службу! -- Рады стараться, гсдин полковник! Дружный ответ красильниковцев прокатился по селу. В дальнем конце улицыэхо дважды повторило: "Рады! Рады!"-- и все затихло. Белые блестящие погоны полковника и кривая казачья шашка, вся всеребре, отливали голубоватым светом. Высокая кобыла неспокойно перебиралатонкими ногами, фыркала нежными, розовыми ноздрями, поводила ушами, косилаглаза на кучу убитых. Орлов, слегка пригибаясь к луке, щекотал шпорой боклошади, заставляя ее подойти ближе, наступить на труп. -- Дура, испугалась. Вот так боевой конь,-- улыбаясь, обертывалсяполковник к адъютанту. Мертвецы молчали. Жаркова лежала ничком, лица ее не было видно. Васяспрятал свою голову у нее на груди. Старуха Николаевна перегнулась черезсундук, черные щеки ее и открытый рот резко выделялись на белой подушке.Окровавленная, разбитая голова Прасковьи Долгушиной тяжело давила животтрехлетнего Пети Комарова, лежавшего с широко раскинутыми ручонками околобольшого самовара. Из-под опрокинутой телеги торчали желтые босые ногиСтепаниды Харитоновой, на ее груди, придавленный острым углом ящика, застылшестимесячный ребенок. Темное облако закрыло луну. Блестящая цепочка штыков, погоны полковникаи его шашка потухли. Черная лопата бороды Орлова поднялась кверху. Офицернесколько секунд смотрел на небо. -- До рассвета еще часа два,-- вслух подумал он и, нагнувшись с седла ксолдатам, крикнул: -- Господа, до утра село в нашем распоряжении. К восходусолнца чтобы здесь не осталось ни одного большевика! Темные колонны зашевелились, колыхаясь, стали пропадать в темноте. Орлов со штабом отряда расположился в доме священника. Толстая попадья,с простоватым широким лицом, гладко причесанная, в длинном сером платье,накрывала на стол. Денщик полковника из походного сундука вынимал бутылки сводкой и коньяком. Орлов со скучающим лицом, позевывая, слушал своегопомощника капитана Глыбина. Глыбин говорил что-то о сторожевом охранении, обольшевиках, об убитых и раненых солдатах. Полковник едва схватывал обрывкифраз, концы мыслей. Сегодня он весь день провел на жаре, в седле,основательно устал. Его взгляд, тяжелый, подернутый налетом безразличия,следил за пухлыми руками попадьи, ловко расставлявшей на чистой скатертитарелки с солеными грибами, огурцами, с ворохами белоснежного хлеба, сдобныхшанег, сметаны. Орлов взял большой, холодный, сочный груздь, помял егонемного во рту и жадно проглотил. Налил чарку водки, выпил и опять потянулсяк грибам. -- Пейте, капитан! Глыбин оборвал деловой разговор, басом кашлянул в кулак, пододвинул ксебе рюмку. Черное, давно не бритое лицо капитана с жирными, трясущимисящеками расплылось в довольную улыбку. Глаза растянулись узкими щелочками.Жесткие усы оттопырились. На улицах кучками бродили солдаты. Кованные железом приклады винтовок стреском стучали в двери темных, молчаливых домов. Высокий рыжий фельдфебельиз роты Нагибина со своим шурином, маленьким, кривоногим, унтер-офицером, идвумя солдатами ломился в ворота Николая Чубукова. -- Отпирай, сволочь! Перестреляю всех. Язви вас в душу. Ворота под напором четырех мужиков трещали, скрипели. Хозяин домавыскочил на двор. -- Погодите маленько, братцы, я мигом открою,-- голос Чубукова отстраха дрожал и обрывался. -- Какие мы тебе, большевику-собаке, братцы,-- орал фельдфебель. -- А я знаю рази, хто ж вы?-- оправдывался хозяин, распахивая ворота. -- Вот знай теперь, кто мы! Круглый, тяжелый кулак унтер-офицера стукнул в подбородок парика.Чубуков щелкнул зубами и замолчал. Фельдфебель, широко распахивая дверь,первый вломился в избу. - Большевики есть? -- стукнула о пол винтовка. Посуда зазвенела на полке. Проснулся и заплакал ребенок. Молодаяженщина, бледнея, затрясла люльку, хотела запеть, но голос у нее осекся,язык тяжело завяз во рту. Старуха, жена Чубукова, вышла из-за печки. -- Господь с вами, ребятушки, какие у нас большевики. -- А это кто? Чья жена? Партизанка? -- Что вы, господа, какая там партизанка. Дочь она моя, а зять здесьже, дома, никакой он не партизан, не большевик,-- робко говорила сзадиЧубукова. Мужик с черной бородой, в потертой гимнастерке без погон слез сполатей. -- Я, господа, не большевик, я солдат-фронтовик, георгиевский кавалер,ефлейтур. -- Ага! Ну, а жена-то у тебя все-таки большевичка! Фельдфебель наглозасмеялся, оскалив ряд кривых черных зубов. Зять Чубукова попробовал былоухмыльнуться, но у него только скривились губы, лицо побледнело, на глазахнавернулись слезы. Фельдфебель шагнул к женщине, оторвал ее руку от люльки ипотянул к себе. Женщина взвизгнула, заплакала, стала вырываться. -- Не дело задумали, господин,-- загородил дорогу чернобородый. -- Дело не дело, не твое дело,-- крикнул унтер и больно ткнул в лицоефрейтору дулом нагана. Фельдфебель тащил рыдавшую женщину в сени. Ребенок звонко плакал. -- Господин, что же это такое? Матушка пресвятая заступница. Старушка упала на колени, с отчаянием стала креститься па переднийугол, кланяться низко до полу. Чубуков тяжело сел на постель. Серые, большиеглаза старика были полны тоски и отчаяния. В сенях на полу слышался глухойшум возни. -- Вася, помоги! Ой, не могу я! Вася, не дай опозорить! Фельдфебель злобно ругался и затыкал разорванной кофтой рот женщины.Чернобородый метнулся к выходу. Унтер-офицер развернулся и сильно стукнулего револьвером по щеке. Мужик со стоном упал на пол. Дуло нагана воткнулосьему в рот. -- Только пошевельнись, сокрушу! -- Толкачев, иди-ка подержи ее, не дается, сука,-- позвал рыжий изсеней. Молодой солдат с тупым, равнодушным лицом, громыхнув винтовкой, вышелза дверь. Чернобородый рычал и громко всхлипывал, катаясь по полу. Старухамолилась. Ребенок взвизгивал охрипшим голосом. Несколько солдат ворвались в школу. Молоденькая учительница с белокуройголовой и большими голубыми глазами встретила красильниковцев на пороге. -- Что вам нужно, господа? Глаза девушки смотрели с недоумением и страхом. Восемнадцатилетнийдоброволец Костя Жестиков, быстро схватив учительницу за руки, громкопоцеловал. Солдаты захохотали. Жестиков нагнулся немного и, быстрымдвижением разрывая юбку девушки, повалил ее на пол. -- Стой! Что здесь такое? В школу забежал поручик Нагибин. Доброволец бросил учительницу, вскочилс пола. Поручик увидел на секунду белое, нагое тело девушки, разорванноеплатье, огромные, полные ужаса глаза. -- Вон отсюда!-- Офицер затопал ногами. Солдаты неохотно повернулись кдвери, стали выходить. Учительница с трудом поднялась и, пошатываясь, пошлав другую комнату. Перед глазами офицера снова манящей белизной блеснулонагое женское белое тело. -- Подождите, куда же вы? Учительница ускорила шаги, почти побежала. Сильное, дурманящее,хмельное желание наполнило мозг Нагибина. Он быстро догнал девушку и, неслыша ее отчаянного крика, жадно схватил за талию. Теплота обнаженной кожипахнула в лицо поручику. Гибкое, как ветка, тело забилось в крепких руках мужчины. Солдаты в соседней комнате разломали прикладами и штыками сундучок свещами учительницы. Костя Жестиков, топча сапогами подушку в чистойнаволочке и белое одеяло, сброшенное с постели, шарил руками под матрацем. -- Нет ли у нее оружия, у стервы, -- ворчал доброволец. Солдаты, разломав сундук, смеясь выбрасывали на пол женское белье. -- Ишь, Нагибин-то наш, хорош гусь, нечего сказать. Нам не дал, а самвзялся, брат. Ни черта, ребята, останется и нам,-- утешал Костя, сбрасывая с этажеркикниги. По улице свистели пули, хлопали выстрелы. Солдаты по малейшемуподозрению стреляли в первого встречного. В домах плакали женщины, трещалиразламываемые сундуки, скрипели засовы амбаров и кладовок. Победители расправлялись. К Орлову через каждые десять-пятнадцать минут приводили арестованных,заподозренных в большевизме. Полковник сильно охмелел. Разбираться долго емуне хотелось. После двух-трех вопросов он свирепо таращил пьяные глаза,рычал: -- Большевики, мерзавцы! Отправить их в Москву! Арестованных выводили на двор и, быстро раздевая, рубили шашками. Содной из последних партий привели женщин. Попадья, плакавшая в углу, подошлак Орлову. -- Господин полковник, это не большевички, я знаю. -- Молчать! Я лучше знаю, кто они. Мои молодцы зря не арестуют. Можетбыть, ты сама большевичка? А? Я почем знаю? Попадья испуганно попятилась и вышла в другую комнату. Полковникпосмотрел на плачущих женщин, махнул рукой. -- В Москву! На дворе, пока их зарубали, они боролись, визжали, кусали гусарам руки.Полковник и Глыбин пили коньяк. Четырехугольники окон стали светлеть. Кончаяпоследнюю бутылку, Орлов крикнул вестового. -- Шарафутдин, позови мне начальника комендантской команды. Прапорщик Скрылсв явился быстро и, вытянувшись, остановился в дверях.Произведен он был недавно, с новым положением своим еще не освоился, передполковником трепетал больше, чем всякий рядовой. -- Скрылев, кажется, рассвет близко? -- Так точно, господин полковник, уже светает. -- Гм-м! Зажигайте село. Полковник сказал это спокойно, как будто дело шло о кучке старогохлама, а не о богатом Широком, о том самом Широком, в котором были двеначальные школы, одна высшая начальная, библиотека в десять тысяч томов,народный дом и лесопилка. Попадья упала в ноги офицеру: -- Господин полковник, не разоряйте нас, не губите. Щеки попадьитряслись, она ловила грязные сапоги Орлова и целовала их. Лампадка передиконой Христа потухла и зачадила. Полковник встал. В комнате было почтисовсем светло. -- Шарафутдин, коня! Капитан Глыбин, адъютант, корнет Полозов и еще несколько офицеров,пивших с полковником, звеня шпорами, пошли к выходу. Садясь на лошадь, Орловприказал адъютанту: -- Корнет, передайте Скрылеву, чтобы тушить не давал. Всех, кто будетмешать поджогу или спасать свое имущество, расстреливать на месте. Учительница очнулась. Лежала она на полу совершенно голая. Рядомвалялись лохмотья ее разорванного платья, окурки. Пол был истоптан десяткаминог, заплеван зеленой, зловонной слюной. Небольшой квадратный листок бумагис портретом какого-то офицера привлек ее внимание. Девушка приподнялась налокте и, не отдавая себе отчета, не приходя вполне в сознание, стала читатьтекст, помещенный под литографией