Владимир Зазубрин. Два мира 1 страница

В.Зазубрин. Щепка

--------------------------------------------------------------- OCR: Скипин Денис "Сибирские огни", No 2 1989--------------------------------------------------------------- Повесть 1923 г.

ПОВЕСТЬ О РЕВОЛЮЦИИ И О ЛИЧНОСТИ[x]

"Страшная книга, нужная книга", - сказал В. И. Ленин, прочитав роман В.Зазубрина "Два мира". Повесть "Щепка" не менее страшное произведение молодого художника, иможно заранее учесть те обывательские разговоры, которые могут поднятьвокруг этой повести. По что обыватели. "Что им Гекуба?" Что для них революция? Вопрос в том,нужна ли эта небольшая книжечка человеку-революционеру, которыйдействительно ищет новый мир? До сих пор о революции, о терроре, о чека писали или убежавшие за границу представители сюсюкающих и вырождающихся поколений илибеллетристы-одиночки. Индивидуалисты, которые о революции в большинствеслучаев пишут так же, как о штопанье чулок их бабушкой. Здесь почти впервые, если не считать рассказа Радионова-Тарасова"Шоколад", где дана совершенно ложная постановка вопроса, художник-коммунистподошел к этой жгучей теме. И подошел оригинально, небывало мужественно ирезко. В. Зазубрин еще молодой художник и многое в нем еще не устоялось,многое в его повести может быть оспариваемо и с художественной точки зренияи особенно с фактической--им дано в сконцентрированном рисунке такоенагромождение ужасов, которое совершенно немыслимо на таком небольшомполотне--столь коротком житейском фоне. Но в художественной литературе, в искусстве это совершенно закономерныйприем; вспомним великие "карикатуры" художника Гойи и нашего великогосатирика Гоголя. Весь вопрос, удалось ли В. Зазубрину художнически осмыслитьэтот страшный материал, удалось ли ему влить в него органически живую идею ипередать то, что он ставил своей задачей. Есть ли в конечном счете оправдание этой небывалой дерзости? Зазубринне сюсюкает, он не ужасается, он как художник с беспощадно-холодной внешнейманерой и суровостью подходит к этой теме. С первых строк страшное нависаетнад героем Срубовым, с первой строки чувствуется надрыв героя, несущего свойтяжелый революционный долг. Страшный лик революции с невольным нагромождением ужасов пишут нам идругие беллетристы: в Никитинском "Рвотном фронте" мы найдем не менеестрашные вещи--и насилия и самые грязные человеческие извращения. У Никитинаи у Пильняка в "Голом годе" герои-коммунисты, комиссары (то же и в"Повольниках" Яковлева) насилуют Олечек, Манечек, Ниночек и вместе с нимибезнадежно надают в мещанско-похабную стихию, эти на миг захотевшие бытьгероями люди-мещане. У Никитина написано это в формах обмызганного, порой сюсюкающегомастерства упадочного искусства, у Яковлева более ясно и просто, у Пильнякаего ужасы оправдываются в общем ритме его "мятельной" стихни, от которойвеет революцией настолько, нисколько революция раздробила старые формыжизни, В. Зазубрин делает попытку найти новую форму для изображения революции.Самый стиль, его ритм -- суровый, резкий, скупой и ударный -- это ритмреволюции -- по его слову, "прекрасной и жестокой любовницы", котораяуничтожила не только старый миропорядок, наше былое, индивидуалистическоепрекраснодушие, но и заставляет нас жить, чувствовать по-иному, утверждаетновую поступь, ритмику наших душевных переживаний. Если Достоевский в"Бедных людях", если Л. Андреев-- последыш индивидуалистического символизма,в своем рассказе "Семь повешенных" ставили своей задачей вызвать ненужнуюжизни жалость в наших душах к ненужному Янсону: претворить никчемнуюкантовскую идею о самодовлеющей ценности существования каждого человека, тоЗазубрин, изображая совсем не идеал революционера, -- ставит своей задачейпоказать, что есть общее -- грядущий океан коммунизма, бесклассовоюобщества, во имя которого революция беспощадно идет по трупам вырождающихсяврагов революции. Среди них и сильные телом, иногда духом, которые свойаристократизм декларативно или искрение стараются сохранить в тот момент,когда смотрят в лик неизбежной для них смерти, но большинство из них --"тесто", булавочные головки, головки жаворонков, которых в детстве матьСрубова запекала в печи. В страшной сцене расстрела, в сцене допроса, в сцене суда надследователем Ивановым Зазубрин художнически побеждает мещанство,индивидуализм, выжигая из нас оставшийся хлам мистических и идеалистическихпонятий в наших душах о нужности ненужных, остывших уже идей. Но сам герой Зазубрина носит в себе эти атавистические понятия, онранен ими, и, несмотря на громадный подвиг, который он несет до конца во имяреволюции, он таит эту историческую занозу; "Есть душа или нет? Может быть,это душа с визгом выходит?" -- спрашивает он себя. Отсюда его трагедия инеизбежная гибель. Он мужественно встречает уход от себя мещанки-жены,падение своих сотрудников, но сам не выдерживает подвига революции -- игибнет. Гибнет во имя революции, как Моисей, которому "не дано войти в землюобетованную" коммунистического общества. Удар по индивидуализму, по последним наслоениям оставшихсянапластований буржуазной мистики и морали наносит художник, показывая этуисторию героя, не выдержавшего в конце концов подвига революции. И эта повесть, несмотря на срывы, психологические сбои, нужная ихудожественная вещь, несущая с собой сильную эмоциональную "встряску"дряблым, тепличным душам. Художник ведет нас в самую страшную лабораторию революции и как быговорит: "Смотрите революцию. Слушайте ее музыку, страшную и прекрасную,которая обнажает перед нами узкий и трудный переход русла к огромному ипрекрасному океану. Смотрите на ее беспощадный кровавый меч, который своимударом обнажает проклятие и наследие вековых блужданий человечества,социальных извращений, превративших человека или в мясо, в тесто, в слякоть,или оставивших смертельные занозы. Смотрите на революцию, которая зоветстать... мощными по-звериному, цельными и небывало сильными инженерамипереустройства мира". Революция -- не все позволено, революция -- организованность, расчет,"справедливый террор"... это не корчи героев Достоевского, которые стоят надбездной вопроса, все ли позволено. Здесь великое самоограничение личности иколлективная дисциплинированность. Здесь ясно, что позволено и что не можетбыть позволено. Здесь перед нами герой, какого еще не видала человеческая история.Здесь внутренняя трагедия этого героя, не выдержавшего своего героическогоподвига. Но смысл самого подвига--ясен, цели подвига--встают живо, а главное,художник обнажает конкретно в человеке то, что ему мешает перешагнуть,наконец, границу, разделяющую старый и новый миры. Конечно, мещане испугаются художнически-сгущенного рисунка, как онииспугались, с гораздо большим субъективным основанием, раньше революции, норазве для них революция открыла широкие пути к светлым далям, к океанубесклассового общества. И настоящему революционеру повесть Зазубрина поможет выжечьокончательно из своего существа оставшиеся "занозы" исторического прошлого,чтобы стать смелым инженером неизбежного и радостного переустройства его. Это ли не оправдание смелой попытки молодого талантливого художника. Валериан Правдухин

I

На дворе затопали стальные ноги грузовиков. По всему каменному домудрожь. На третьем этаже на столе у Срубова звякнули медные крышечкичернильниц. Срубов побледнел. Члены Коллегии и следователь торопливозакурили. Каждый за дымную занавесочку. А глаза в пол. В подпале отец Василий поднял над головой нагрудный крест. -- Братья и сестры, помолимся в последний час. Темно-зеленая ряса, живот, расплывшийся книзу, череп лысый,круглый--просвирка заплесневевшая. Стал в угол. С нар, шурша, сползаличерные тени. К полу припали со стоном. В другом углу, синея, хрипел поручик Снежпнцкий. Короткой петлей изподтяжек его душил прапорщик Скачков. Офицер торопился -- боялся, незаметили бы. Повертывался к двери широкой спиной. Голову Снежницкого зажималмежду колен. И тянул. Для себя у него был приготовлен острый осколок отбутылки. А автомобили стучали на дворе. И все в трехэтажном каменном доме знали,что подали их для вывозки трупов. Жирной, волосатой змеей выгнулась из широкого рукава рука с крестом.Поднимались от пола бледные лица. Мертвые, тухнущие глаза лезли из орбит,слезились. Отчетливо видели крест немногие. Некоторые только узкую,серебряную пластинку. Несколько человек -- сверкающую звезду.Остальные--пустоту черную. У священника язык лип к небу, к губам. Губылиловые, холодные. -- Во имя отца и сына... На серых стенах серый пот. В углах белые ажурные кружева мерзлоты. Листьями опавшими шелестели по полу слова молитв. Метались люди. Былиони в холодном поту, как и стены. Но дрожали. А стены неподвижны -- в нихнесокрушимая твердость камня. На коменданте красная фуражка, красные галифе, темно-синяя гимнастерка,коричневая английская портупея через плечо, кривой маузер без кобуры,сверкающие сапоги. У него бритое румяное лицо куклы из окна парикмахерской.Вошел он в кабинет совершенно бесшумно. В дверях вытянулся, застыл. Срубов чуть приподнял голову. -- Готово? Комендант ответил коротко, громко, почти крикнул: -- Готово. И снова замер. Только глаза с колющими точками зрачков, с острымстеклянным блеском были неспокойны. У Срубова и у других, сидевших в кабинете, глаза такие же -- истеклянные, и сверкающие, и остротревожные. -- Выводите первую пятерку. Я сейчас. Не торопясь набил трубку. Прощаясь, жал руки и глядел в сторону. Моргунов не подал руки. -- Я с вами-- посмотреть. Он первый раз в Чека. Срубов помолчал, поморщился. Надел черныйполушубок, длинноухую рыжую шапку. В коридоре закурил. Высокий грузныйМоргунов в тулупе и папахе сутулился сзади. На потолке огненные волдыриламп. Срубов потянул шапку за уши. Закрыл лоб и наполовину глаза. Смотрелпод ноги. Серые деревянные квадратики паркета. Их нанизали на ниточку итянули. Они ползли Срубову под ноги, и он сам, не зная для чего, быстросчитал: --...Три... семь... пятнадцать... двадцать один... На полу серые, на стенах белые -- вывески отделов. Не смотрел, новидел. Они тоже на ниточке....Секретно-оперативный... контрревол... вход воспр... бандитизм...преступл... Отсчитал шестьдесят семь серых, сбился. Остановился, повернул назад.Раздраженно посмотрел на рыжие усы Моргунова. А когда понял,- сдвинул брови,махнул рукой. Застучал каблуками вперед. Мысленно твердил:"...Манти-менты... санти-менты... санти..." Злился, но не мог отвязаться. --...Санти-менты... менты-санти... На площади лестницы часовой. И сзади этот зритель, свидетель ненужный.Срубову противно, что на него смотрят, что так светло. А тут ступеньки. Иопять пошло. --...Два... четыре... пять... Площадка пустая. Снова: --...Одна... две... восемь... Второй этаж. Новый часовой. Мимо, боком. Еще ступеньки. Еще. Последний часовой. Скорее. Дверь. Двор. Снег. Светлее, чем в коридоре. И тут штыки. Целый частокол. И Моргунов, бестактный, лепится к левомурукаву, вяжется с разговором. Отец Василий все с поднятым крестом. Приговоренные около него наколенях. Пытались петь хором. Но пел каждый отдельно. -- Со свя-ты-ми упо-ок-о-о-о... Женщин только пять. А мужских голосов не слышно. Страх туго набилстальные обручи на грудные клетки, на глотки и давил. Мужчины тонко,прерывисто скрипели: -- Со свя-ты-ми... свят-ты-ми... Комендант тоже надел полушубок. Только желтый. В подвал спустился сбелым листом--списком. Тяжелым засовом громыхнула дверь. У певших нет языков. Полны рты горячего песку. С колен встать все несмогли. Ползком в углы, на нары, под нары. Стадо овец. Визг только кошачий.Священник, прислонясь к стене, тихо заикался: --... упо-по-по-о-о... И громко портил воздух. Комендант замахал бумагой. Голос у него сырой, гнетущий -- земля.Назвал пять фамилий--задавил, засыпал. Нет сил двинуться с места. Воздухстал как в растревоженной выгребной яме. Комендант брезгливо зажал нос. Длинноусый есаул подошел, спросил: -- Куда нас? Все знали--на расстрел. Но приговора не слышали. Хотели окончательно,точно. Неизвестность хуже. Комендант суров, серьезен. Так вот прямо, не краснея, не смущаясь,глаза в глаза уставил и заявил: -- В Омск. Есаул хихикнул, присел. -- Подземной дорогой? Полковнику Никитину тоже смешно. Согнул широкую гвардейскую спину и вбороду: -- Хи-хи... И не видел, что из-под него и из-под соседа генерала Треухова ползли понарам топкие струйки. На полу от них болотца и пар. Пятерых повели. Дверь плотно загородила выход. Лязгнул люк во двор. Шумавтомобилей яснее. И был похож он на стук комьев мерзлой земли в железнуюдверь подвала. Запертым показалось, что их заживо засыпают. -- Ту-ту-ту-ту-ту. Фр-ту-ту. Фр-ту-ту. Капитан Боженко встал у стены. Подбоченился. Голову поднял. Подпотолком слабенькая лампочка. Капитан подмигнул ей. -- Меня, брат, не найдут. И на четвереньках под нары. Из угла поручик Снежницкий показывал всем синий мертвый язык. Откоменданта Скачков его спрятал. А себе горло не перерезал. Вертел в рукахстекло и не решался. Маленький огненный волдырек на потолке неожиданно лопнул. Гной из негочерной смолой всем в глаза. Тьма. В темноте не страх--отчаяние. Сидеть иждать невозможно. Но стены, стены. Кирпичный пол. Ползком с визгом по нему.Ногтями, зубами в сырые камни. Срубову и пяти выведенным показалось, что узкий снежный двор --накаленный добела металлический зал. Медленно вращаясь на дне трехэтажногокаменного колодца, зал захватил людей и сбросил в люк другого подвала напротивоположном конце двора. В узком горле винтовой лестницы у двоихзахватило дыхание, закружились головы--упали. Остальных троих сбили с ног.На земляной пол скатились кучей. Второй подвал без нар изогнут печатной буквой Г. В коротком крючкекаменной буквы, далеком от входа, мрак. В длинном хвосте -- день. Лампысильнее через каждые пять шагов. На полу все бугорки, ямки видны. Никогда неспрятаться. Стены кирпичными скалами сошлись вплотную, спаялись острымичеткими углами. Сверху навалилась каменная пустобрюхая глыба потолка. Неубежать. Кроме того, конвоиры--сзади, спереди, с боков. Винтовки, шашки,револьверы, красные, красные звезды. Железа, оружия больше, чем людей. "Стенка" белела на границе светлого хвоста и неосвещенного изгиба. Пятьдверей, сорванных с петель, были приставлены к кирпичной скале. Около --пять чекистов. В руках большие револьверы. Курки -- черные знакивопросов--взведены. Комендант остановил приговоренных, приказал: -- Раздеться. Приказание, как удар. У всех пятерых дернулись и подогнулись колени. АСрубов почувствовал, что приказание коменданта относится и к нему.Бессознательно расстегнул полушубок. И в то же время рассудок убеждал, чтоэто вздор, что он предгубчека и должен руководить расстрелом. Овладел собойс усилием. Посмотрел на коменданта, на других чекистов--никто не обращал нанего внимания. Приговоренные раздевались дрожащими руками. Пальцы, похолодевшие, неслушались, не гнулись. Пуговицы, крючки не расстегивались. Путались шнурки,завязки. Комендант грыз папиросу, торопил: -- Живей, живей. У одного завязла в рубахе голова, и он не спешил се высвободить.Раздеться первым никто не хотел. Косились друг на друга, медлили. А хорунжийКашин совсем не раздевался. Сидел скорчившись, обняв колени. Смотрел отупелов одну точку на носок своего порыжевшего порванного сапога. К нему подошелЕфим Соломин. Револьвер в правой руке за спиной. Левой погладил по голове.Кашин вздрогнул, удивленно раскрыл рот, а глаза на чекиста. -- Че призадумался, дорогой мой? Аль спужался? А рукой все по волосам.Говорит тихо, нараспев. -- Не бойсь, не бойсь, дорогой. Смертушка твоя еще далече. Страшногопокудова ще нету-ка. Дай-ка я те пособлю курточку снять. И ласково и твердо-уверенно левой рукой расстегивает у офицера френч. -- Не бойсь, дорогой мой. Теперь рукавчик сымем. Каши" раскис. Рукирастопырил покорно, безвольно. По лицу у него слезы. Но он не замечал их.Соломин совсем овладел им. --Теперь штаники. Ниче, ниче, дорогой мой. Глаза у Соломина честные, голубые. Лицо скуластое, открытое.Грязноватые мочала на подбородке и на верхней губе редкой бахромой. Раздевалон Кашина как заботливый санитар больного. -- Подштаннички... Срубов ясно до боли чувствовал всю безвыходность положенияприговоренных. Ему казалось, что высшая мера насилья не в самом расстреле, ав этом раздевании. Из белья на голую землю. Раздетому среди одетых. Унижениепредельное. Гнет ожидания смерти усиливался будничностью обстановки. Грязныйпол, пыльные стены, подвал. А может быть, каждый из них мечтал бытьпредседателем Учредительного собрания? Может быть, первым министром ревставрированной монархии вРоссии? Может быть, самим императором? Срубов тоже мечтал стать НароднымКомиссаром не только в РСФСР, но даже и МСФСР. И Срубову показалось, чтосейчас вместе с ними будут расстреливать и его. Холод тонкими иглами кололспину. Руки теребили портупею, жесткую бороду. Голый костлявый человек стоял, поблескивая пенсне. Он первым разделся.Комендант показал ему на нос: -- Снимите. Голый немного наклонился к коменданту, улыбнулся. Срубов увидел тонкоеинтеллигентное лицо, умный взгляд и русую бородку. -- А как же тогда я? Ведь я тогда и стенки не увижу. В вопросе, в улыбке наивное, детское. У Срубова мысль: никто никого ине собирается расстреливать. А чекисты захохотали. Комендант выронилпапиросу. -- Вы славный парень, черт возьми. Ну ничего, мы вас подведем. Апенсне-то все-таки снимите. Другой, тучный, с черной шерстью на груди, тяжелым басом: -- Я хочу дать последнее показание. Комендант обернулся к Срубову. Срубов подошел ближе. Вынул записнуюкнижку. Записывать стал не вдумываясь в смысл показания, не критикуя его.Был рад отсрочке решительного момента. А толстый врал, путался, тянул. -- Около леска, между речкой и болотом, в кустах... Говорил, что отрядбелых, в котором он служил, закопал где-то много золота. Никто из чекистовему не верил. Все знали, что он только старается выиграть время. В концеконцов приговоренный предложил отдалить его расстрел, взять его проводником,и он укажет, где зарыто золото. Срубов положил записную книжку в карман. Комендант, смеясь, хлопнулголого по плечу: -- Брось, дядя, вола крутить. Становись. Разделись уже все. От холода терли руки. Переступали на месте босыминогами. Белье и одежда пестрой кучей. Комендант сделал рукойжест--пригласил. -- Становитесь. Тучный в черной шерсти завыл, захлебнулся слезами. Уголовный бандит ступым, равнодушным лицом подошел к одной из дверей. Кривые волосатые ноги согромными плоскими ступнями расставил широко, устойчиво. Сухоногий ротмистриз карательного отряда крикнул: -- Да здравствует советская власть! С револьвером против него широконосый, широколицый, бритый ВанькаМудыня. Махнул перед ротмистром жилистым татуированным матросским кулаком. Ис сонным плевком через зубы, с усмешкой: -- Не кричи--не помилуем. Коммунист, приговоренный за взяточничество, опустил круглую стриженуюголову, в землю глухо сказал: -- Простите, товарищи. А веселый с русой бородкой, уже без пенсне, и тут всех рассмешил. Стал, скроил глупенькую рожицу. -- Вот они какие, двери-то на тот свет--без петель. Теперь буду знать. И опять Срубов подумал, что их не будут расстреливать. А комендант, всесмеясь, приказал: -- Повернитесь. Приговоренные не поняли. -- Лицом к стенке повернитесь, я к нам спиной. Срубов знал, что, как только они станут повертываться, пятеро чекистоводновременно вскинут револьверы и в упор каждому выстрелят в затылок. Пока наконец голые поняли, чего хотят от них одетые, Срубов успелнабить и закурить потухшую трубку. Сейчас повернутся и -- конец. Лица уконвоиров, у коменданта, у чекистов с револьверами, у Срубоваодинаковы--напряженно-бледные. Только Соломин стоял совершенно спокойно.Лицо у него озабочено не более, чем то нужно для обыденной, будничнойработы. Срубов глаза в трубку, на огонек. А все-таки заметил, как Моргунов,бледный, ртом хватал воздух, отвертывался. Но какая-то сила тянула его всторону пяти голых, и он кривил на них лицо, глаза. Огонек в трубкевздрогнул. Больно стукнуло в уши. Белые сырые туши мяса рухнули на пол.Чекисты с дымящимися револьверами быстро отбежали назад и сейчас же щелкнуликурками. У расстрелянных в судорогах дергались ноги. Тучный с звонким визгомвздохнул в последний раз. Срубов подумал: "Есть душа или нет? Может быть,это душа с визгом выходит?" Двое в серых шинелях ловко надевали трупам на ноги петли, отволакивалиих в темный загиб подвала. Двое таких же лопатами копали землю, забрасывалидымящиеся ручейки крови. Соломин, заткнув за пояс револьвер, сортировалбелье расстрелянных. Старательно складывал кальсоны с кальсонами, рубашки срубашками, а верхнее платье отдельно. В следующей пятерке был поп. Он не владел собой. Еле тащил толстое телона коротких ножках и тонко дребезжал: -- Святый боже, святый крепкий... Глаза у него лезли из орбит. Срубов вспомнил, как мать стряпала изтеста жаворонков, вставляла им из изюма глаза. Голова попа походила наголову жаворонка, вынутого из печи с глазами-изюминками, надувшимися отжару. Отец Василий упал на колени: -- Братцы, родимые, не погубите... А для Срубова он уже не человек--тесто, жаворонок из теста. Нискольконе жаль такого. Сердце затвердело злобой. Четко бросил сквозь зубы: -- Перестань ныть, божья дудка. Москва слезам не верит. Его грубаятвердость толчок и другим чекистам. Мудыня крутил цигарку: -- Дать ему пинка в корму--замолчит. Высокий, вихляющийся Семен Худоногов и низкий, квадратный, кривоногийАлексей Боже схватили попа, свалили, стали раздевать, он опять затянул,задребезжал стеклом в рассохшейся раме: -- Святый боже, святый крепкий... Ефим Соломин остановил: -- Не трожьте батюшку. Он сам разденется. Поп замолчал -- мутные глаза на Соломина. Худоногов и Боже отошли. -- Братцы, не раздевайте меня. Священников полагается хоронить воблачении. Соломин ласков. -- В лопотине-то те, дорогой мои, чижеле. Лопотина, она тянет. Поплежал на земле. Соломин сидел над ним на корточках, подобрав на колени полыдлинной серой шинели, расстегивал у него черный репсовый подрясник. -- Оно этто нече, дорогой мой, что раздеем. Вот надоть бы тебя ще вбаньке попарить. Когды человек чистый да разначищенный, тожно ему лекше ипомирать. Чичас, чичас всю эту бахтерму долой с тебя. Ты у меня тожно, какптаха, крылышки расправишь. У священника тонкое полотняное белье. Соломин бережно развязал тесемкиу щиколоток. -- В лопотине тока убийцы убивают. А мы не убиваем, а казним. А казнь,дорогой мой, дело великая. Один офицер попросил закурить. Комендант дал. Офицер закурил истаскивая брови, спокойно щурился от дыма. -- Нашим расстрелом транспорта не наладите, продовольственного вопросане разрешите. Срубов услышал и разозлился еще больше. Двое других раздевались, как в предбаннике, смеясь, болтали о пустяках,казалось, ничего не замечали, не видели и видеть не хотели. Срубоввнимательно посмотрел на них и понял, что это только маскарад -глаза у обоихбыли мертвые, расширенные от ужаса. Пятая, женщина,--крестьянка, раздевшись,спокойно перекрестилась и стала пол револьвер. А с папироской, рассердивший Срубова, не захотел повертываться спиной. -- Я прошу стрелять меня в лоб. Срубов его обрезал: -- Системы нарушить не могу--стреляем только в затылок. Приказываюповернуться. У голого офицера воля слабее. Повернулся. Увидел в дереве двери массудырочек. И ему захотелость стать маленькой, маленькой мушкой, проскользнутьв одну из этих дырок, спрятаться, а потом найти в подвале какую-нибудь щелкуи вылететь на волю. (В армии Колчака он мечтал кончить службу командиромкорпуса -- полным генералом.) И вдруг та дырка, которую он облюбовал себе,стала огромной дырой. Офицер легко прыгнул в нее и умер. Зрачок у него вправом открытом глазу был такой же широкий и неровный, как новая дырка вдвери от пули, пробившей ему голову. У отца Василия живот--тесто, вывалившееся из квашни на пол. (ОтецВасилий никогда не думал стать архиереем. Но протодьяконом рассчитывал.) За ноги веревками потащили и этих в темный загиб. Все они--каждыйпо-своему--мечтали жить и кем-то быть. Но стоит ли об атом говорить, когдаот каждого из них осталось только по три, по четыре пуда парного мяса? Следующую пятерку не приводили, пока не была засыпана кровь и не убранытрупы. Чекисты крутили цигарки. -- Ефим, как жаба, ты завсегда веньгашься с ними? -- квадратный Божеспрашивал. Соломин тер пальцем под носом. -- А че их дражнить и на них злобиться? Враг он когды не пойманный. Атутока скотина он бессловесная. А дома, когды по крестьянству приходилосьпобойку делать, так завсегда с лаской. Подойдешь, погладишь, стой, Буренка,стой. Тожно она и стоит. А мне того и надо, половчея потом-то. Расстреливали пятеро--Ефим Соломин, Ванька Мудыня, Семен Худоногов,Алексей Боже, Наум Непомнящих. Из них никто не заметил, что в последнейпятерке была женщина. Все видели только пять парных окровавленных туш мяса. Трое стреляли как автоматы. И глаза у них были пустые, с мертвымстеклянистым блеском. Все, что они делали в подвале, делали почтинепроизвольно. Ждали, пока приговоренные разденутся, встанут, механическиподнимали револьверы, стреляли, отбегали назад, заменяли расстрелянныеобоймы заряженными. Ждали, когда уберут трупы и приведут новых. Только когдаосужденные кричали, сопротивлялись, у троих кровь пенилась жгучей злобой.Тогда они матерились, лезли с кулаками, с рукоятками револьверов. И тогда,поднимая револьверы к затылкам голых, чувствовали в руках, в груди холоднуюдрожь. Это от страха за промах, за ранение. Нужно было убить наповал. И еслинедобитый визжал, харкал, плевался кровью, то становилось душно в подвале,хотелось уйти и напиться до потери сознания. Но не было сил. Кто-тоогромный, властный заставлял торопливо поднимать руку и приканчиватьраненого. Так стреляли Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Наум Непомнящих. Один Ефим Соломин чувствовал себя свободно и легко. Он знал твердо, чторасстреливать белогвардейцев так же необходимо, как необходимо резать скот.И как не мог он злиться на корову, покорно подставляющую ему шею для ножа,так не чувствовал злобы и по отношению к приговоренным, повертывавшимся кнему открытыми затылками. Но не было у него и жалости к расстреливаемым.Соломин знал, что они враги революции. А революции он служил охотно,добросовестно, как хорошему хозяину. Он не стрелял, а работал. (В конце концов для нее не важно, кто и как стрелял. Ей нужно толькоуничтожить своих врагов.) После четвертой пятерки Срубов перестал различать лица, фигурыприговоренных, слышать их крики, стоны. Дым от табаку, от револьверов, парот крови и дыханья--дурнящий туман. Мелькали белые тела, корчились впредсмертных судорогах. Живые ползали на коленях, молили. Срубов молчал,смотрел и курил. Оттаскивали в сторону расстрелянных. Присыпали кровьземлей. Раздевшиеся живые сменяли раздетых мертвых. Пятерка за пятеркой. В темном конце подвала чекист ловил петли, спускавшиеся в люк, надевалих на шеи расстрелянных, кричал сверху: -- Тащи! Трупы с мотающимися руками и ногами поднимались к потолку, исчезали. Ав подвал вели и вели живых, от страха испражняющихся себе в белье, от страхапотеющих, от страха плачущих. И топали, топали стальные ноги грузовиков.Глухими вздохами из подземелья во двор... Тащили. Тащили. Подошел комендант. -- Машина, товарищ Срубов. Завод механический. Срубов кивнул головой и вспомнил снопоогненный зал двора. Вертится зал,перекидывает людей из подвала в подвал. А во всем доме огни, машины стучат.Сотни людей заняты круглые сутки. И тут ррр-ах-рр-ррр-ах. С гулким лязгом, схрустом буравят черепа автоматические сверла. Брызжут красные непрогорающиеопилки. Смазочная мазь летит кровяными сгустками мозга. (Бурят или буравятведь не только землю, когда хотят рыть артезианский колодец или найти нефть.Иногда ведь приходится проходить целые толщи камня, жилы руд, чтобыдобуриться или добуравиться до чистой земли, необходимо пройти стальнымисверлами костяные пласты черепов, кашеобразные трясины мозгов, отвести всточные трубы и ямы гейзеры крови.) Кровью парной, потом едким человечьим,испражнениями пышет подвал. И туман, туман, дым. Лампочки с усилием таращатс потолка слепнущие огненные глаза. Холодной испариной мокнут стены. Влихорадке бьется земляной пол. Желто-красный, клейкий, вонючий студень стоитпод ногами. Воздух отяжелел от свинца. Трудно дышать. Завод. -- Ррр-ах-ррр-ррр-ах! Тащили. -- А-ах-и-и. В-и-н-и! -- Имею ценное показание. Прекратите расстрел. Трах-ах-рр. Тащили. -- Ну, раздевайся. Раздевайся. Становись. Повернись. -- А-а-а-а. О-о-о. Р-а-ахах. Тащили. -- Да здравствует государь император. Стреляй, красная сволочь.Господи, помилуй. Долой коммунистов. Пощадите. Пострелял и вас, краснорожие. Ррр-ррр. Тащили. -- Невинно погибаю. У-у-у. -- Брось. Ррр. Тащили. Умоля-я-ю. Ррр-у-у-ххх. Тащили. Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Наум Непомнящих мертвенно-бледные,устало расстегивающие полушубки с рукавами, покрасневшими от крови. АлексейБоже с белками глаз, воспаленными кровавым возбуждением, с лицом,забрызганным кровью, с желтыми зубами в красном оскале губ, в черной копотиусов. Ефим Соломин с деловитостью, серьезной и невозмутимой, трущий подкурносым носом, сбрасывающий с усов и бороды кровяные запекшиеся сгустки,поправляющий захватанный козырек, оторвавшийся наполовину от зеленой фуражкис красной звездой. (Но разве интересно Ей это? Ей необходимо толькозаставить убивать одних, приказать умирать другим. Только. И чекисты, иСрубов, и приговоренные одинаково были ничтожными пешками, маленькимивинтиками в этом стихийном беге заводского механизма. На этом заводе уголь ипар--Ее гневная сила, хозяйка здесь Она -- жестокая и прекрасная.) И Срубов,закутанный в черный мех полушубка, в рыжий мех шапки, в серый дымнезатухающей трубки, почувствовал Ее дыхание. И от ощущения близости тойновой напряженной энергии рванул мускулы, натянул жилы, быстрее погналкровь. Для Нее и в Ее интересах Срубов готов на все. Для Нее иубийство--радость. И если нужно будет, то он не колеблясь сам станет лепитьпули в затылки приговоренных. Пусть хоть один чекист попробует струсить,отступиться,-- он сейчас же уложит его на месте. Срубов полон радостнойрешимости. Для Нее и ради Нее. Но случались растопорки. Молодой красавец гвардеец не хотелраздеваться. Кривил топкие аристократические губы, иронизировал: -- Я привык, чтобы меня раздевали холуи. Сам не буду. Наум Непомнящихзлобно ткнул его в грудь дулом нагана. -- Раздевайся, гад. -- Дайте холуя. Непомнящих и Худоногов схватили упрямого за ноги, свалили. Рядом почтибез чувств генерал Треухов. Хрипел, задыхался, молил. В горле у него шипело,словно вода уходила в раскаленный песок. Его тоже пришлось раздевать.Соломин плевался, отвертывался, когда стаскивал штаны с красными лампасами. Тьфу! Не продыхнешь. Белье-то како обгадил. Гвардеец, раздетый, стал, сложил руки на груди и ни шагу. Заявил сгордостью: -- Не буду перед всякой мразью вертеться. Стреляй в грудь русскогоофицера. Отхаркался и Худоногову в глаза. Худоногов в бешенстве сунул в губыофицеру длинный ствол маузера и, ломая белую пластинку стиснутых зубов,выстрелил. Офицер упал навзничь, беспомощно дернув головой и махнув руками.В судорогах тело заиграло мраморными мускулами атлета. Срубову на однуминуту стало жаль красавца. Однажды ему было также жаль кровного могучегожеребца, бившегося на улице с переломленной ногой. Худоногов рукавом стиралс лица плевок. Срубов ему строго: -- Не нервничать. И властно и раздраженно: -- Следующую пятерку. Живо. Распустили слюни. Из пятерки остались две женщины и прапорщик Скачков. Он так и неперерезал себе горла. И уже голый все держал в руках маленький осколокстекла. Полногрудая вислозадая дама с высокой прической дрожала, не хотела идтик "стенке". Соломин взял ее под руку: -- Не бойсь, дорогая моя. Не бойсь, красавица моя. Мы тебе ничо несделаем. Вишь, туто-ка друга баба. Голая женщина уступила одетому мужчине, С дрожью в холеных ногах, тонких у щиколоток, ступала по теплой липкой слизи пола. Соломинвел ее осторожно с лицом озабоченным. Другая--высокая блондинка. Распущенными волосами прикрылась до колен.Глаза у нее синие. Брови густые, темные. Она совсем детским голосом инемного заикаясь: -- Если бы вы зн-знали, товарищи... жить, жить как хочется... И синевой глубокой на всех льет. Чекисты не поднимают револьверы. Укаждого глаза --угли. А от сердца к ногам ноющая, сладкая истома. Молчалкомендант. Неподвижно стояли пятеро с закопченными револьверами. А глаза увсех неотрывно на все. Стало тихо. Испарина капала с потолка. Об полразбивалась с мягким стуком. Запах крови, парного мяса будил в Срубове звериное, земляное. Схватить,сжать эту синеглазую. Когтями, зубами впиться в нее. Захлебнуться в соленомкрасном угаре... Но Та, которую любил Срубов, которой сулил, была здесь же.(Хотя, конечно, какое бы то ни было противопоставление, сравнение Ее ссинеглазой немыслимо, абсурдно.) А потому -- решительно два шага вперед. Изкармана черный браунинг. И прямо между темных дуг бровей, в белый лобникелированную пулю. Женщина всем телом осела вниз, вытянулась на полу. Налбу, на русых волосах змейкой закрутились кровавые кораллы. Срубов неопускал руки. Скачков -- в висок. Полногрудая рядом без чувств. Над нейнагнулся Соломин и толстой пулей сорвал крышку черепа с пышной прической. Браунинг в карман. Отошел назад. В темном конце подвала трупы друг надруга лезли к потолку. Кровь от них в светлый конец ручейками. УставшийСрубов видел целую красную реку. В дурманящем тумане все покраснело. Все,кроме трупов. Те белые. На потолке красные лампы. Чекисты во всем красном. Ав руках у них не револьверы -- топоры. Трупы не падают--березы белоствольныевалятся. Упруги тела берез. Упорно сопротивляется в них жизнь. Рубят их--онигнутся, трещат, долго не падают, а падая, хрустят со стоном. На земле дрожатумирающими сучьями. Сбрасывают чекисты белые бревна в красную реку. В рекевяжут в плоты. А сами рубят, рубят. Искры огненные от ударов. Окровавленными зубами пены грызет кирпичные берега красная река.Вереницей плывут белоствольные плоты. Каждый из пяти бревен. На каждом пятьчекистов. С плота на плот перепрыгивает Срубов, распоряжается, командует. А потом, когда ночь, измученная красной бессонницей, с краснымивоспаленными глазами, задрожала предутренней дрожью, кровавые волны рекизажглись ослепительным светом. Красная кровь вспыхнула сверкающей огненнойлавой. И не пол трясся в лихорадке--земля колебалась. Извергаясь, грохоталвулкан. Трр-ах-ррр-ух-ррр. Размыты, разрушены стены подвала. Затоплены двор, улицы, город. Жгучаялава льется и льется. На недосягаемую высоту выброшен Срубов огненнымиволнами. Слепит глаза светлый, сияющий простор. Но нет в сердце страха иколебаний. Твердо, с поднятой головой стоит Срубов в громе землетрясения,жадно вглядывается В даль. В голове только одна мысль--о Ней.