Владимир Зазубрин. Два мира 8 страница

СЫН НА ОТЦА

Высокий комиссар в кожаной куртке, уцелевший от пуль N-цев, сидел застолом в большой избе и допрашивал пленного офицера. -- Ваша фамилия и чин? -- Подпоручик Бритоусов. -- Вы какой дивизии? -- 4-й Уфимской стрелковой, генерала Корнилова, -- Полка? -- 15-го стрелкового Михайловского. Комиссар обернулся к своему секретарю. -- Товарищ Климов, дайте мне именные списки 4-й дивизии. Секретарь подал толстую тетрадь. Комиссар стал быстро перелистывать. -- 13-й Уфимский... 14-й Уфимский... 15-й Михайловский, так, есть.Командир полка полковник Егоров... Второй батальон -- поручик Ситников...Третий батальон -- капитан Каргашин... Вы какого батальона-то? Офицер стоял бледный. Ноги у него незаметно тряслись мелкой, нервнойдрожью, спина и плечи под английским френчем с вырванными погонамисогнулись. Он был поражен осведомленностью красных. -- Я второй роты, первого... -- Ага, вот, есть, Бритоусов, говорите? - Да. -- Совершенно верно, Бритоусов Евгений Николаевич, командир второйроты, подпоручик. Правильно. Офицер качнулся всем телом, оперся рукой о стол, блестящимостановившимся взглядом уставился на комиссара. -- Послушайте,-- губы у него пересохли,-- послушайте, к чему вся этакомедия, весь этот допрос? Я давно уже приготовился, расстреливайте. Толькооб одном прошу, если в вас есть хоть капля сострадания к человеку, которогосудьба случайно сделала вашим врагом, не мучьте ради бога. Убивайте скорее. Комиссар засмеялся. Бритоусов из белого стал черным. -- Ну что же, смейтесь, я в ваших руках. Мучьте, истязайте, большего отвас ждать, конечно, не приходится, Наслаждайтесь муками вашей жертвы. Комиссар перестал улыбаться. -- Подождите, что вы разнервничались, чего вы выдумываете? Я вовсе ненамерен вас расстреливать. -- Наконец, это подло. Одной рукой подписывать смертный приговорчеловеку, а другой делать любезные жесты. Это недостойно человека. Пленному не хватало воздуха. Молов встал, большие черные усы сопущенными концами делали его сердитым и суровым. -- Ну, прошу немного повежливее. Сначала узнайте все как следует, апотом уж брюзжите, хнычьте. Не меряйте, господин белогвардеец, всех на свойаршин. Не думайте, пожалуйста, что если вы расстреливаете всех коммунистов,то и мы делаем то же с офицерами. Вот вы теперь имеете возможность насобственной шкуре убедиться, что это не так. Вы будете отправлены в тыл. Нескрою, вас пропустят через фильтр, через чистилище -- Особый Отдел, и еслине будет установлено, что ваши лапки запачканы кровью, что вы принималиучастие в карательных экспедициях, расстрелах, то вы получите все правагражданина Советской Республики, даже больше, вы будете приняты на службу вКрасную Армию, где, если захотите, сможете отдать долг рабочим и крестьянам,искупить свою вину перед трудящимися. Офицер не верил ни одному слову комиссара. Он овладел собой, стоял сгордым, надменным лицом. -- Вы кончили? -- Кончил,-- ответил Молов и сел на стул. -- Кончайте же как следует, прикажите вашим китайцам поставить меняпоскорее к стенке. Молов засмеялся. -- Ну, вы, видимо, господин хороший, не в своем уме маленько. Вижу, васне убедишь. Сейчас я вас отправлю в штаб дивизии. Климов, скажи, чтобынарядили двух конвоиров. Секретарь вышел. -- Теперь последний вопрос. Скажите, что бы вы сделали со мной, если быя вот, комиссар полка, токарь петроградский, Василий Молов, коммунист, попалк вам? Бритоусов злобно щурил глаза. -- Сделали бы то же, что вы делаете со всеми офицерами, конечно, толькозвезды бы не стали вам вырезать на руках, как вы нам погоны. Гвоздей бы тожене стали вгонять в плечи. Молов весело возразил: -- Это хорошо, если бы со мной сделали то же, что я с вами. Конвой вошел, и офицера увели. Молов взглянул на часы и стал стелитьсебе постель. Спать хотелось сильно. За селом черным стальным канатом протянулась по зеленому лугу краснаяцепь. В полуверсте от нее, на самом берегу Тобола, лежали полевые караулы.Густой туман стоял над рекой, сырой, колеблющейся стеной разделял врагов. Украсных и у белых было темно и тихо в первой линии. Лишь далеко, в тылу, утех и других пылали яркие костры. Части, стоящие в резерве, грелись у огня,кипятили чай. Семеро красноармейцев, полевой караул Минского полка, шепотомразговаривали, сидя в небольшой лощинке. Спирька Хлебников,шестнадцатилетний доброволец, повернувшись спиной к противнику и накрывголову шинелью, сосал цигарку. -- Ты, черт озорной, докуришься, влепят тебе пулю в харю. Лицо Спирьки, худое, грязное, с маленькими синими глазами, ставшимичерными в потемках, покрывалось медно-красным налетом. Тонкий острый носпокраснел. Цигарка шипела подмоченным табаком. -- Ничаво. Ен не увидит. Я под шинелкой. -- Смотри, дьявол, из-за тебя всем попадет. -- Ничаво. Колчака таперь спит, ему за день-то ого-го как насыпали,сколь верст рысью прогнали. -- Похоже, не устоять Колчаку? Длинная шинель, рваные сапоги, фуражка, смятая блином, повернулись наспину. Дым махорки дразнил весь караул. Спирька самоуверенно мотнул головой.С конца цигарки посыпались искры. -- Знамо дело, не устоять. Кишка тонка у буржуя, вот што. -- Деникин вот только здорово прет. -- Ни черта, и Деникина спихнем в Черное море чай пить. Серая, мочальная борода устало ткнулась в колени. -- Домой бы, товарищи, скорея. Цигарка пыхнула в бороду запахом горелой бумаги и табаку, потухла. -- Домой, мать твою за ногу. Ступай садись на крылец, встречай гостей.Придут к тебе стары господа, по головке погладят. Спирька отхаркнулся, плюнул. -- Ты что, борода, землицу-то помещичью небось прибрал к рукам? -- Я што, мы всем миром. Без земли нельзя, пропадешь. -- Всем миром. Ну и не рыпайся, коли без земли, говоришь, пропадем.Колчак али Деникин тоже за землю и слободу воюют, только для себя, а не длянас. Ну, а нам таперя доводится самим за себя стоять, вот что. Черные, засаленные брюки в высоких сапогах и лоснящаяся от грязи кепказавозились около Спирьки. -- Мы Колчака видали. Перво-наперво, как пожаловал он к нам, таксемьсот человек прямо на месте, в мастерских, к стенке поставил. Пускай ктохочет с ним живет, милуется, а мы не согласны. Штыки зацепились, стукнули. -- Эй, товарищи, легше с винтовками-то. -- Для чего же было революцию подымать? -- Раз уж взялись поставить свою власть, так и крышка, воюй, пока изпоследнего буржуя душу вынешь. Борода тяжело вздохнула, потянулась: -- Шестой год, товарищи, воюю. -- Хошь шесть, хошь двадцать шесть, а войну кончить нельзя. Кончим,когда всех господ прикончим. Поторопишься, хуже будет. Опять, идолы, явятся,на шею сядут. Тут хоть за себя воюем, штобы останный раз, значит, и крышка.Больше штоб никаких воинов не было. Борода уткнулась в землю, засопела. -- Это правильно, они завладают властью, опять с германцем али с кемгрызться начнут. -- Так и знай. -- Слюни, товарищи, неча распускать. Буржуев, попов,- генералов,сухопутных адмиралов надо поскорее в бутылку загнать. Тут, товарищи, делоясное: или они нас, или мы их -- мира быть не может. Волк с овцой неуживутся. -- У меня отец с буржуями сбежал. Попадись он мне, не спущу, потому этавойна на уничтожение. Кто кого. -- Врешь, Спирька, рука не подымется на отца-то! Спирька задорно поднял голову. -- Не подымется, как же. Ежели он, старый черт, на старости летдобровольцем попер, так што я на него смотреть буду. С добровольцем разговоркороткий: бултых, и готово. Борода, вздрагивая, храпела. Рваный сапог из-под длинной шинели оскалилзубы. У Спирьки лицо потемнело. Засаленные брюки зябко вздрагивали. Вкарауле стало тихо. В глубоком тылу у белых загорелась на горизонте краснаяполоса, узкая и бледная, она разрасталась, делалась ярче. Огненный шар выкатился из-за земли, разорвал на реке серую занавеску.Спирька чихнул, выполз из лощины. На другом берегу стояли во весь рост дваофицера, махали белыми платками. Караул поднялся на ноги, протирая глаза икашляя, уставился на белых. Мотовилов говорил Петину: -- Сейчас я их возьму на пушку. Офицер громко крикнул через реку: -- Здорово, минцы! -- Здравствуй, здравствуй, погон атласный! -- сипло ответила лоснящаясякепка над смуглым треугольником помятого сном лица. -- Здравствуй, здравствуй, -- передразнил Мотовилов. -- Разве такпо-военному отвечают? Не видите, что ли, что с вами подпоручикразговаривает? Красные засмеялись, дружно рявкнули: -- Здравия желаем, господин поручик! -- Ну вот, это дело, видать, что минцы народ вежливый. -- Да уж минцы лицом в грязь не ударят. Го-го-го! Мотовилов злорадно улыбнулся. -- Ну, конечно, Минский полк, 27-я дивизия, всегда против нас.Интересно, где 26-я? Сейчас попробую, не клюнет ли? -- Эй, друзья, а как товарищ Гончаров(*) себя чувствует? (* Военный комиссар 26-й дивизии) -- Так он не наш. -- Знаю, что не ваш, а 26-й, да, может быть, вы недавно видели его? -- Видели, как не видать; Вчера в Ключах встретились. -- Ага, штаб 26-й вчера был в Ключах, рядом, значит, и эта обретается.Отлично,-- говорил вполголоса Мотовилов. -- Ну, а что товарища Грюнштейна(*) давно не слыхать? (* Член Революционного Военного Совета 5-й Армии) -- О, Грюнштейн теперь шишка большая! -- Хватит, ясно, как апельсин, 26-я и 27-я дивизии 5-й Армии. Можнодонесение писать. -- Что, господа офицеры, сегодня не воюем? -- спросили красные. Петин тонким голосом крикнул: -- А что, разве вам охота подраться? Я сейчас прикажу открыть огонь. Минцы замахали руками. -- Нет, нет, сегодня можно и отдохнуть. Офицеры пошли к своим цепям. На берегу вышел из кустов белый караул.Враги стояли некоторое время молча. Широкоплечий унтер-офицер с чернойбородой хлопнул рукой себя по боку. -- Спиридон, мерзавец, это ты? Спирька сразу узнал отца. -- Я, тятя, я! Красные и белые, с глазами, разгоревшимися от любопытства, смотрели наотца с сыном. -- Это, значит, на отца сынок руку поднял? А? Ты ведь доброволец,щенок? -- Доброволец, тятя! -- Я его дома оставил, думал, матери по хозяйству поможет, а он воншто, против отца пошел! -- Не я, тятя, супротив вас пошел, а вы супротив меня, супротив всегонароду с офицерьем сбежали, в холуи к ним записались! Отец вскипел: -- Ты поговори у меня еще, молокосос! Сию же минуту переходи сюда!Бросай винтовку! Спирька засмеялся, потрепал себя рукой пониже живота: -- А вот этого не хошь, тятя? Хо-хо-хо! -- Го-го-го! Ловко, Спирька, отца угощаешь! -- загоготали красные. Чернобородый задыхался от гнева: -- Прокляну, Спиридон, опомнись! -- Нам на ваше проклятье начихать, тятя! Отец высоко поднял руку: -- Не сын ты мне больше! Проклят ты, проклят во веки... -- А ведь не пальнешь в тятьку-то, Спирька, чать жалко. Кровь бросилась в лицо Спиридону. Он вспомнил, как отец всегда с базарапривозил ему пряники, вспомнил, как тот мальчишкой часто таскал его наруках, учил ездить на лошади, провожал с ребятами в ночное. -- Доброволец он, за буржуев, не отец он мне. Проклял он меня. Не отецтак не отец. Спиридон для чего-то старался заранее мысленно оправдать себя. Сынбыстро щелкнул затвором, стал на колено и выстрелил. Пуля сшибла у отцафуражку. Отец трясущимися руками поднял свою винтовку, ответил сыну. Красныеи белые молча наблюдали за борьбой. Чернобородый совсем растерялся, стрелялне целясь, винтовка плясала у него в руках. -- Сынок,-- бормотал он, досылая патрон,-- сынок, хорош сынок... Спиридон с четвертой пули распорол отцу бок. Унтер-офицер вскрикнул,комком свернулся на земле. К раненому подбежали санитары. -- Будь проклят ты, отцеубийца. Отцеубийца проклят, проклят,хрфлфрихррр... Кровь пенилась в горле и во рту Хлебникова. Спиридон с остервенениемстрелял в санитаров, поднимавших отца на носилки. Красные отняли у неговинтовку. -- Стой, дьявол, из-за тебя бой еще подымется. Братание и разговоры шли по всей линии на участке N-ской дивизии.Белые, смеясь, кричали красным: -- Как, неприятели, переводчиков нам не нужно, и так сговоримся? Красные гоготали, орали в ответ: -- Мать вашу не замать, отца вашего не трогать, сговоримся чать! Толстяк Благодатнов стоял, засунув руки в карманы брюк. -- Земляки, какой губернии?-- кричали в другом месте. -- Московской! -- А вы? -- Мы-то? - Да! -- Мы Вятской! -- Так и знал, что либо Вятской, либо Пермской. Самые колчаковскиегубернии! -- Товарищи, айда к нам! -- Нашли дураков! -- Валите к нам! -- У вас хлеба нетука! -- Хватит! Сибирь заберем, хватит! -- Не подавитесь, товарищи! -- Ни черта, скоро на Ишим подштанники стирать вас погоним! Молодой комиссар батальона пытался распропагандировать белых. -- Товарищи, за что вы воюете?-- спрашивал он. Звук его голоса громкораскатывался по воде. -- Воюем, чтобы всех комиссаров переколотить! -- Что вам комиссары плохого сделали? -- Грабители! -- Кого они ограбили? -- Всех разорили! Житья от них нет! Война из-за них! -- Почитайте-ка вот наши книжки!-- красноармеец, засучив штаны, полез вводу. -- А вы посмотрите наши! Навстречу ему спустился с крутого берега худой татарин. Тобол в этомместе был очень мелок. Враги сошлись на несколько сажен, перекинулисьсвертками газет и брошюр. На реке стоял разноголосый раскатистый шум. Сотнилюдей кричали одновременно. Полковник Мочалов разрешил N-цам разговаривать с красными, вполнеполагаясь на них, как на добровольцев. Полковник питал некоторые надежды наразложение частей противника. Но, увидев, что толку из всего этого крикавыходит мало, он приказал прекратить братание. Две батареи неожиданнорявкнули сзади, тучки шрапнели брызнули на красных свинцовым дождем. -- Что, буржуи, словом не берет, давай железом! Красные быстро легли в окопы. -- Не пройдет номер, господа хорошие, мордочки вам набьем! Набьем белымгадам! Белые солдаты неохотно открыли огонь из винтовок. Братание всколыхнулоу многих воспоминания о германском фронте, соблазн немедленного окончаниявойны был очень велик. Тобол гремел, стучал, свистел. Бой начался. Несколько шрапнелей залетели в село. Хозяева квартиры Молова бросилисьпрятаться в голбец(*). Молов с Климовым пили чай. (* подполье) Женщины заплакали, стали кричать. -- Господи, когда это кончится? Всех нас перебьют. Господи, господи,мужа в германску войну убили, теперь нас с ребятишками прикончат. -- Ничего, ничего, хозяюшка, сидите спокойно, сюда не достанет. Люк в подполье не был закрыт, женщина кричала оттуда: -- Ох, товарищи, всем уж эта война надоела. Неужто вам все воеватьохота? Молов и Климов улыбнулись. -- Из-за того и воюем, что война надоела. Последний раз, хозяюшка,воюем, чтобы всякую войну уничтожить. -- Ох, не пойму я чего-то! Войну кончить хотите, а сами воюете.По-нашему, чтоб войну кончить, так замиренье надо сделать. -- Нет, хозяюшка, с Колчаком нельзя замириться. Он не захочет. -- Кто вас тут разберет? Белы вот стояли, говорили, что вы не хотитезамиренья. Комиссары, мол, не хотят. -- Белые врут, хозяюшка, вот разобьем мы их, тогда увидишь, что мыправду говорили. Войны не будет больше. Седой старик крестился и вздыхал в подполье: -- Дай вам бог, дай бог, ребятушки! Дай бог! Вошел вестовой красноармеец, в зеленой гимнастерке и рыжих деревенскихштанах, со звездой на рукаве и фуражке. -- Товарищ Молов, там пополнение пришло, может, говорить чего будете?Хотя все добровольцы. Молов заторопился со стаканом. -- Обязательно, обязательно надо побеседовать. Я сейчас. Пусть подождутна площади. На площади, в холодке под березами, обступавшими церковь, расположилосьпополнение, сплошь добровольцы: челябинские рабочие и крестьяне окрестныхсел и деревень. Добровольцы не были обмундированы. Черные, промасленныекепки и куртки мешались с серыми и коричневыми кафтанами. Винтовки иподсумки были у всех. Молов подъехал на лошади и, не слезая с седла, обратился к добровольцамс небольшой речью: -- Дорогие товарищи, я не буду утомлять вас разговором о том, за что иво имя чего мы воюем. Я думаю, это вам давно известно. Тон был взят верный. Куртки, шляпы, кепки, кафтаны зашевелились. -- Кабы не было известно, не пошли бы! Добровольцы мы! Концы тяжелых черных усов комиссара приподнялись, по лицу, сверкнув вглазах, пробежала улыбка. -- Я это знаю, товарищи, и приветствую вас, приветствую ваше желаниескорее покончить с одним из свирепых палачей рабочего класса и крестьянства,с новым сибирским царем -- Колчаком. За селом перестрелка усиливалась. -- Товарищи, сейчас мы пойдем в бой, так знайте, что враг ужесмертельно ранен. Его сопротивление -- сопротивление издыхающего зверя,бьющегося в предсмертных судорогах. Добровольцы стояли спокойно, молча слушали комиссара. Рыжий, крепкийКоммунист Молова скреб левой ногой, качал мордой, дергая поводом рукуседока. -- Вот, товарищи, у меня в руках рапорт белого офицера, перехваченныйнами. Некоторые места из него я прочту вам, и вы увидите, что я прав, чтодела у белых из рук вон плохи. Молов вытащил из полевой сумки клочок бумаги, стал читать: - Наша дивизия, несомненно, больна. -- Это, товарищи, пишет начальникштаба белой дивизии, капитан Колесников,-- пояснил комиссар слушателям. -При текущих условиях жизни она не только не оздоровится, может угрожатьполным истреблением офицерского состава. Причины, разлагающие ее, коренятсяв следующем: 1) Несомненно, в рядах полков свили свои гнезда умелые работникисоветской власти, которые ведут за собой идейно всю маломыслящую массу.Арест и расстрел якобы главарей весьма сомнителен в том смысле, чторасстреляны главари, а не просто наиболее решительные и смелые изпроникнутых духом большевиков. 2) Громадный некомплект офицеров. 3) Почти полное отсутствие добровольцев. 4) Необходимость ставить по избам ведет к разложению частей. 5) Работа контрразведки не только не полезна, но даже вредна, ибо онадает солдатам знать, что за ними следят. Прапоры, поставленные во главеполковых пунктов, безграмотны в деле разведки, агентов нет, руководитьнекому, денег нет. 6) Егерский батальон -- опора дивизии -- не вооружен, не обмундирован. 7) Люди одеты оборванцами, без признаков формы. 8) Занятия носят характер нудный, утомительный. Знаменитые "беседы"никуда не годятся. 9) Литература и пресса убоги и совершенно не соответствуют ни духусолдата, ни его пониманию, ни укладу жизни. Сразу видно, что пишет барин.Нет умения поднять дух, развеселить и доказать. Жалкие номера газет приходятразрозненными, недостаточными, непонятными по стилю. Нет руководств повоспитанию духа а сейчас дух -- все. 10) Порка кустанайцев в массовых размерах повела к массовым переходамна сторону красных. 11) Население совершенно не принимается в расчет, и наезды гастролеров,порющих беременных баб до выкидышей за то, что у них мужья красноармейцы,решительно ничего не добиваются, кроме озлобления и подготовки к встречекрасных, а между тем в домах этого населения стоят солдаты, все видят, всеслышат и думают. -- Хитер, собака, тонко чует. Валяй, валяй, товарищ военком, дальше.Занятно!-- высокий рабочий крутил головой. -- Не мешай, слушай! -- закричали на него. Заработала красная батарея. Наблюдатель метался по колокольне, кричал втрубку телефона. Молов стал читать громче. 12) Духовенство далеко н не видно его непосредственного воздействия. -- Попы рясы, видно, подобрали, да тю-лю-лю,-- не унимался рабочий. -- Да помолчи ты, черт,-- сосед дернул резонера за рукав. 13) Пропаганды с нашей стороны и агитации никакой. Сводится все котбытию номера и полному бездействию, с одной стороны, в то время, когда всепылает, горит и полно злобы и мести, с другой стороны, заливает не толькочасти, но и весь район своей вызывающей, но понятной народу литературой. -- Дальше, товарищи, этот капитан предлагает своему начальству ряд мерк устранению всех перечисленных недостатков; вот наиболее интересные из них: 1) Для борьбы с агитацией большевиков во главе дивизионнойконтрразведки должен быть поставлен старый, опытный офицер-жандарм. 2) Влить в полки добровольцев, не жалеть денег на их вербовку иувеличенный по сравнению с мобилизованными оклад жалованья. 3) Сеть контрразведки должна быть не только в полках, но и во всемрайоне расположения частей. 4) Привлечь к шпионажу женщин и вообще местное население. 5) Немилосердное истребление главарей; после порки отправлять на фронтне следует. 6) Уничтожать деревню полностью в случае сопротивления или выступления,но не пороть. Порка -- это полумера. 7) Открыть полевые суды с неумолимыми законами. 8) Конфисковать имущество красноармейцев. -- Ну и так далее, товарищи, все в том же духе. Как видите, всесводится к жандармской слежке, расстрелам, конфискации, сожжению иистреблению целых деревень и сел. Политика мудрая! Черные усы насмешливо приподнялись. -- Нам остается только приветствовать откровенность капитанаКолесникова. Чем прямолинейнее будут действовать эти господа, чем яснее онивыявят свои хищные рожи, тем скорее трудящиеся, рабочие и крестьяне поймут,что не бороться с белыми нельзя, поймут, что торжество этих гадов принесет ссобой все прелести каторжного, крепостного, палочного режима. Дела плохи,товарищи, у белых. Большинство рабочих и крестьян уже раскусили Колчака,поняли, что он за фрукт, и переходят на нашу сторону массами. В тылу удиктатора восстания. Тайга горит огнем партизанских фронтов и республик. Ещенапор, дружное усилие, и мы опрокинем белую гадину, свалим ее в мусорнуюяму. Шрапнель стала рваться над колокольней. К комиссару подъехал командирполка с адъютантом. -- Вы скоро кончите, товарищ Молов? Добровольцы беспокойно посматривалина белые облачка, клубами таявшие высоко над золотым крестом. -- Получен приказ выступить на первую линию. Молов повернулся ккомандиру: -- Я кончил, Николай Иванович, кончил. Можете вести полк. Сейчас ятолько раздам вот им литературу. Комиссар отстегнул от седла тюк газет и листовок. -- Вот, товарищи, берите эти штучки, они не менее важны, чем ручныегранаты. Они для всех хороши. Белых взрывают, разлагают, своих подогревают,спаивают в одно стальное. Берите, читайте, бросайте по избам, при случаепускайте в ряды белых. Красноармейцы распихивали по карманам номера армейской газеты "КрасныйСтрелок", торопливо пробегали листовки с яркими, смелыми призывами к борьбе,к строительству новой жизни. Обоснованная, короткая, но горячая речькомиссара зажгла сердца добровольцев. Огненной лавой влилось пополнение впоредевшие ряды полка, внесло в них свое оживление, сразу накалило, поднялодух. -- Товарищи, вперед! Командир полка повел полк на выстрелы. Сильные волей ощутили приливновых сил, бодро, твердо пошли за командиром и комиссаром, ехавшими передполком. Малодушные и уставшие резче почувствовали свое бессилие. Так огоньплавит металл и сжигает шлак и сор. Винтовки с заостренными штыками рваливоздух. Пестрый, раскаленный поток мускулов, нервов, пороха и свинца катилсяпо узкой улице. Зелень, луга метнулись в глаза, сверкнула сияющая полосаТобола. -- От середины в цепь! Голос командира звучал уверенно и властно. Сомнений быть не могло. Полкпослушно развернулся, длинной цепочкой опоясал луг у края деревни. Белыебатареи заторопились, застучали, как кузнецы молотами. Шрапнель, визгливозлясь, закувыркалась над головами красных бойцов. -- Цепь, вперед! Может быть, не все шли охотно в бой, может быть, даже коммунисты, нокаждый чувствовал на себе тяжесть силы, огромной, давящей, толкающей впередробкие ноги, силы всего многомиллионного коллектива, проснувшегося,поднявшегося на борьбу пролетариата, силы всех угнетенных и эксплуатируемыхмасс. Огромное, неумолимое поступательное движение колосса коллективавтягивало в крутящийся водоворот борьбы не только золото и драгоценныекамни, но и щебень, и мусор, грозя раздавить изменников и малодушных. Цепь железными, пылающими волнами катилась по лугу.

ПОЧЕМУ ОНИ ЗЛЯТСЯ?

Солнце уже садилось, когда со стороны красных показались густые цепи инесколько батарей одновременно открыли беглый огонь по белым. Красные шлиуверенно, смело. Барановский не заметил, как цепь противника быстронакатилась на его роту. Офицер с удивлением смотрел на наступающих.Подпоручик Барановский только вторые сутки был в первой линии и к концу днястал плохо разбираться во всем происходящем вокруг, почти потерялспособность критиковать свои действия. Рота молчала, ожидая приказанийкомандира. Многие солдаты с недоумением оглядывались на молодого офицера,удивлялись, почему он не приказывает стрелять. Красные наступали с сильнымружейным и пулеметным, огнем. Перебегали поодиночке. Огромная рука тянуласьк окопам N-цев, упруго дрожала всеми мускулами. Цепь наступающихприближалась. Барановский стоял за цепью и смотрел то на красных, топоднимал голову кверху и наблюдал, как падали с верхушек деревьев сбитыепулями ветки и листья, сыпалась кора. Одна пуля, тонко пропев, впилась вбольшую сосну, совсем близко от левой щеки офицера. Подпоручику показалось,что кто-то горячо и быстро дохнул ему в лицо. Он вздрогнул, перевел свойвзгляд на цепь противника. Она была совсем уже близко. Офицер видел, каклюди в зеленых гимнастерках, в черных рубахах и брюках навыпуск, в рыжихдеревенских шляпах и фуражках со звездами на околышах заряжают винтовки,работают затворами, прицеливаются, пускают в его роту пулю за пулей. "Стреляют. В нас стреляют, -- думал Барановский, и почему-то это емуказалось очень странным. -- Ведь они такие же люди. Ну вот совсем как моисолдаты",-- носилось у него в голове. И он стоял, глубоко засунув руки вкарманы шинели, напряженно вглядывался в лица наступающих, искал в душеответа на мучительный вопрос, почему люди с такой злобой бьют людей. Что-тосвязывало волю офицера, он никак не мог отдать приказание стрелять. Взводныйофицер, пожилой прапорщик, подбежал к нему. -- Господин поручик, разрешите открыть огонь. Противник совсем рядом! Барановский точно проснулся. -- Ах, огонь, да, да, огонь, -- растерянно забормотал он. Прапорщик побежал к своему взводу, на ходу крикнул: -- Часто начинай! Рота открыла огонь. И опять Барановскому показалось, что кровельщикизаколотили молотками по крышам, а воздух стал душным и тяжелым, как нафабрике или заводе, вблизи машин, больших, стучащих, горячих, дышащих огнем. Наступающие кузнецы стучали молотками, раздували огонь, в неудержимомпорыве шли вперед. -- Ура-а-а!... Ура-а-а!.. А-а-а! Рука загибалась, сталью мускулов охватывала, жала N-цев. Дрожащий,звонкий голос сквозь треск выстрелов прорвался с правого фланга: -- Взводный! Обходят нас! Обходят! Цепь сорвалась и побежала. Барановский в оцепенении стоял на месте,смотрел, как бежали на него наступающие с винтовками наперевес и с лицами,перекошенными злобой. Подпоручик опять спрашивал себя и удивлялся: "Почемуони так злятся? Откуда такая злоба?" -- Коли! Коли его -- офицер!--донеслось до слуха Барановского, и совсемблизко от себя он увидел двух красноармейцев, с тонкими, как жала, штыками.Точно кто повернул офицера кругом, толкнул в спину, и он побежал легко ибыстро, как молодой олень, совершенно не чуя под собою ног. Сзади, ввечерних сумерках, вспыхивали выстрелы, и пули жужжали близко-близко отлица, обдавая его быстрым, коротким, горячим дыханием. Барановский бежал ивидел, как впереди него и слева и справа мелькали темные фигуры солдат егороты, видел, как днем, что многие из них торопливо падали на землю, дрыгалиногами, махали руками или валились как снопы и сразу застывали в мертвойнеподвижности. Как сотни дятлов, налетели на лес пули и долбили деревьяострыми металлическими носами, и визжали, и свистели тысячами голосов вбуйном вихре уничтожения. В чаще кустов завяз раненый и кричал непрерывнотонким голосом, полным ужаса смерти: - Братцы, не оставьте! Не оставьте!

ВО ИМЯ ГРЯДУЩЕГО

Маленькие окна, смотревшие на задний двор, подернулись серой пылью.Высокая помойка черным грязным ящиком загораживала их наполовину. В комнатебыло почти темно. У печки, на лавке, плакала сгорбленная фигура. Худые,согнутые плечи дрожали под рваной рыжей шалью. Слезы мочили синюю облезлуююбку. -- Ты, Анна, зря не реви. Я тебе прямо скажу, толку не будет. Разрешено, что уйду, значит, уйду. -- Что ты, сбесился, что ли, на старости лет? Что ты делаешь с нами?Как мы жить будем? -- Пособие дадут. -- Что мне твое пособие. А как убьют, так что мне в пособии-то толку? -- Сын подрастет, кормить будет, да и советская власть не оставит,обеспечит на всю жизнь. Русые волосы Вольнобаева, почерневшие от копоти, торчащим пучком падалиему на брови. Корявые руки с сухими пальцами нервно сжимали колени. -- Пойми ты, не могу я не идти. На собрании первый орал, что всепойдем, а теперь вдруг в кусты спрячусь. Никогда! Женщина всхлипывала, утиралась кончиками головного платка. -- Всю германскую войну с мальчишкой одна-одинешенька мучилась, еледождалась тебя, каменного. И теперь вот опять,--голова женщины бессильнотряслась,-- носу не успел показать домой, бежишь. Подумай ты,бесчувственный, зачем пойдешь? Кто тебя тянет? Ну, в германскуюмобилизовался, ничего не сделаешь. А тут что? Ведь никто не тащит. Самлезешь. -- Замолчи, дура, ни черта ты не понимаешь! -- Папа, не ходи на войну. Митя подошел к отцу, опустил головку. Большие глаза ребенка блестелислезами. Рабочий прижал к себе сына, обожженной, грубой рукой стал ласкать.Мать плакала. В вечерних сумерках комната совсем утонула. Окна двумятусклыми квадратами прорезали черную стену. -- Нельзя, сынок, не иди. Все, кто может, должны идти. -- Папа, не ходи, тебя убьют. -- Может быть, и не убьют, сынок, а идти нужно. Ты, может быть, непоймешь меня, но я скажу тебе, родной, что мы, рабочие, должны идти, чтобы вбудущем, по крайней мере хоть детям нашим, вам вот, жилось лучше. Нупосмотри, сынок, как жили мы до сих пор. Всегда впроголодь, день и ночь наработе. Квартира -- вот подвал этот. Захвораешь, как собаку выгонят,рассчитают. Теперь счастье улыбнулось нам. Мы захватили власть, и мы должныее удержать и укрепить. Жесткая рука Вольнобаева задевала за мягкие волосы Мити. -- Мы, сынок, зла никому не желаем. Мы и воюем-то только потому, чтогоспода заводчики и фабриканты не захотели помириться со своим новымположением разоренных богачей. Мы хотим, Митя, так жизнь устроить, чтобы всебыли довольны, все были богаты, у всех было всего вдоволь. Мы хотим, чтобывсе жили в больших, светлых, просторных комнатах, домах, чтобы люди работалине восемнадцать часов в сутки, чтобы они свое свободное время могли быпровести по-человечески. -- Жена стала всхлипывать совсем тихо. Митя слушалотца, не отрываясь, смотрел в маленькое пыльное окно. -- Если мы разобьем всех наших врагов, то я смогу быть спокойным,сынок, за твою судьбу. Я буду знать тогда, что ты не станешь надрываться нафабрике с утра до ночи. Нет. Ты пойдешь учиться. Двери школы будут для тебяоткрыты. Мальчик забыл, для чего он подошел к отцу, его детское воображение быловозбуждено мечтами взрослого человека. -- Папа, у меня будет много книг? И с картинками? -- Много, сынок, много, всяких, и с картинками, и без картинок. -- Ах, это очень интересно. -- Да, да, сынок, еще немного, и мы будем хозяевами жизни. Мы пойдем,мы, старики, пойдем умрем, чтобы вам только, детки, жилось хорошо. Вольнобаев вздохнул. Мать заплакала громко. Митя надул губки. -- Зачем ты, папа, хочешь умирать? Не надо. -- Да я и не хочу, сынок, я так это, к слову пришлось. -- Я с Митей на рельсы лягу. Коли поедешь, так через нас переедешь. Вольнобаев встал, тяжело ступая, подошел к жене. -- Анна, не дури, много терпела, немного-то уж подожди. Вернусь, непожалеешь, что съездил. Перестань реветь сию же минуту. Надо собрать кое-чтов дорогу. Утром рано пришли несколько товарищей Вольнобаева, записавшихся вместес ним добровольцами на фронт. В комнате стало шумно и тесно. -- Ну што, Вольнобаиха, ревешь, поди?-- спрашивал низкий, широкоплечийТрубин. -- Хорошо тебе, лешему, зубы-то скалить, коли у тебя ни кола ни двора,ни жены -- никого нет. -- Може, у меня тоже кто есть, да што? -- Ничего, нечего лясы-то точить. Людям слезы, а ему смех. -- Очень даже это глупо с вашей стороны, товарищ Вольнобаева, плакать.Другая бы на вашем месте радовалась, что муж у нее такой герой. Трубин ударил по плечу Вольнобаева, завязывавшего дорожный мешок: -- Эх, Степа, не понимают нас бабы. Нет у них этого кругозора,широты-то нет. Дальше своей юбки ничего не видят. Эх-хе-хе! -- Да, далеко еще до того времени, когда нас все поймут! Степан с усилием стягивал веревки. -- А понять должны ведь, Степа. Когда-нибудь поймут, оценят. Не все жена нас будут плевать да дураками крестить. Правда, Степан? Рыжий Мельников бурчал в угол: -- Нечего спрашивать, и так ясно. В настоящем мы боремся, нас многие непонимают, даже вот жены и те, но будущее наше.-- Кудрявый Клочков сел налавку. -- Стоит ли, товарищи, говорить о том, понимают нас или нет. Пусть ктокак хочет, так и смотрит на нас. Мы свое дело знаем и доведем его до конца. -- Да. -- Непременно. -- Или умрем, или победим. -- Нет, мы победим. Мы будем жить. Мы будем счастливы. Мы боремся залучшее будущее. Вольнобаев кончил сборы, разогнул спину, потянулся. -- Два мира, товарищи, сошлись в смертельной схватке. Сомнений нет:победит новый. Мы, мы, товарищи. Рабочий подошел к сыну, еще не встававшему с постели: -- Ну, прощай, сынок. Будь здоров, жди отца. Приеду, вернусь -- заживемс тобой на славу. Ты в школу будешь ходить по утрам, я на работу, а вечеромчитать вместе будем, в театр пойдем, в клуб. Идет? -- А книг привезешь, папа? -- О сынок, книг будет много, каких только хочешь. -- Я хочу, папа, учиться паровозы делать. -- Хорошо, сынок, приеду -- всему научимся. Все будем делать. Делатьнам много надо, родной. Мир весь, жизнь всю заново построить. Ну, прощай,подрастешь, все поймешь. Вольнобаев поцеловал мальчика в губы. Рабочие стали выходить изкомнаты, затопали по лестнице. -- Прощай, Анна! Провожать не ходи, лишние слезы. Анна прижалась к мужу: -- Степа, отпиши поскорее, пропиши, где будешь, да на побывку приезжай. Женщина говорила слабым, упавшим голосом, она примирилась за ночь снеизбежностью разлуки, будущими днями томительной неизвестности за судьбублизкого человека. Город еще спал. Крепкий стук сапог будил утреннюю тишину улиц. Черныефигуры добровольцев с мешками за плечами толпой шли к сборному пункту. Лицабыли строги и серьезны. Глаза уверенно смотрели на дорогу. На стенах домов,на заборах белели листики. Черные строчки горели огнем. Звали к бою.Последнему, страшному, неизбежному и освобождающему. Добровольцы пошли вногу. Сомкнулись плотней. Город спал. Из темных щелей полуоткрытых окон наулицу лился вонючий воздух спален, грязного белья и нечистот. Клочков шел и,улыбаясь, щурился на красный кусок неба. -- Там восток? -- Восток. -- Мы туда. -- Он будет наш. -- Мы победим! Клочков обернулся назад, сверкнул рядом белых зубов. -- А хорошо, товарищи, эдак идти. Мне петь хочется и стихи писать. Душавот прямо рвется, дрожит. Хорошо! Доброволец глубоко вздохнул. Солнце всходило.