Он подался вперед и сказал, понизив голос:
– Некоторые друзья называют нас Жирными Друзьями, – усмехнулся он.
Дом собраний представлял собой небольшое белое сооружение без колоколен и шпилей и был обставлен просто, без излишеств. Окрашенные темной краской лавки были выставлены в форме буквы «П» так, чтобы каждый мог видеть лица остальных. В зале уже сидели четыре человека. Шаман присел на заднюю скамью, поближе к двери, чувствуя себя человеком, который осторожно пробует воду, макнув в нее лишь пальцы ноги. Напротив него сидели шесть женщин и восьмеро детей. Старейшины действительно были в возрасте; Джордж вместе с пятью своими Жирными Друзьями сидели на скамье, установленной на небольшом помосте высотой около фута в передней части помещения.
Тишина, царившая во время собрания, совпадала с личным ощущением Шаманом окружающего мира.
Время от времени приходили новые люди и, не произнося ни слова, усаживались на лавки. Постепенно поток людей прекратился – Шаман огляделся и насчитал вокруг себя одиннадцать мужчин, четырнадцать женщин и двенадцать детей.
Они сидели в полнейшей тишине.
Собрание действовало на Шамана успокаивающе.
Он думал об отце и надеялся, что тот покоится с миром.
Он думал об Алексе.
«Пожалуйста, – мысленно повторял он в полнейшем молчании, которое разделили с ним окружающие его члены общины. – Убереги моего брата, Господи, чтобы он не присоединился к сотням тысяч погибших. Пожалуйста, верни моего безумного, любящего, сбежавшего брата домой».
Он думал и о Рэйчел, но молиться о ней не осмелился.
Он думал о малышке Хетти, унаследовавшей от матери улыбку и глаза, так любившей поболтать.
Он думал о Джошуа, который мало говорил, но, казалось, не сводил с него глаз.
В паре футов от него мужчина средних лет поднялся со скамьи и заговорил. Он был худым и болезненным на вид.
– Эта ужасная война подходит к концу. Медленно, мало-помалу она отступает, мы знаем, она не продлится вечно. Многие газеты призывают нас голосовать на выборах за нового президента – генерала Фремона. Говорят, президент Линкольн не станет преследовать южан, когда война закончится. Генерал Фремон утверждает, что не время прощать – пришло время отомстить жителям Южных штатов, – проговорил он. – Иисус сказал: «Отец, прости их, ибо не ведают они, что творят». Господь же ответил: «Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напои его»[27]. Мы должны простить грехи, свершенные обеими сторонами в этой бесчеловечной войне, и помолиться о том, чтобы слова псалма этого стали явью, и чтобы воцарились в мире милосердие и истина, праведность и мир. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими[28].
Он сел на свое место, и вновь воцарилась полная тишина.
* * *
Следующей поднялась женщина, которая сидела прямо напротив Шамана. Она сказала, что ищет прощения для человека, который причинил большое зло ее семье. Она хотела освободиться от ненависти и найти в себе снисхождение и милосердную любовь, но никак не могла пересилить себя и простить. Она просила друзей помолиться, чтобы Господь ниспослал ей силы.
Она вернулась на место. Поднялась другая женщина, на этот раз – из дальнего угла, так что Шаману плохо было видно ее лицо, и он вообще не понимал, что она говорит. Спустя некоторое время она села обратно, и снова повисла тишина; все молчали до тех пор, пока рядом с первой женщиной не встал мужчина с очень серьезным лицом. Ему было слегка за двадцать. Он сказал, что должен принять важнейшее решение, которое повлияет на ход всей его дальнейшей жизни.
– Мне нужна помощь Господа и ваши молитвы, – сказал он.
Больше выступающих не нашлось. Время все шло и шло, и тут Шаман увидел, как Джордж Клайберн поворачивается к мужчине, сидящему с ним рядом, и пожимает ему руку. Все присутствующие сочли это знаком того, что собрание окончилось. Несколько человек, сидевшие рядом с Шаманом, пожали руку и ему, после чего все единым потоком направились к выходу.
Это была самая необычная церковная служба, которую Шаману доводилось видеть. Весь обратный путь к дому Клайберна он пребывал в раздумьях.
– Так что же получается, квакеры должны прощать любое преступление? А как же торжество справедливости над злом?
– О, мы верим и в справедливость, – ответил Клайберн. – Мы не верим лишь в месть и жестокость.
Шаман знал, что несмотря ни на что его отец хотел отомстить за смерть Маквы, и теперь он сам хотел закончить начатое им.
– А вы бы стали бороться, если бы кто-то на ваших глазах собирался застрелить вашу мать? – спросил он и смутился, когда в ответ услышал, как Джордж тихо рассмеялся.
– Рано или поздно этот вопрос задает каждый, кому интересен пацифизм. Моя мать умерла давным-давно, но если бы я попал в такую ситуацию, уверен, Господь дал бы мне знак и подсказал, как правильно поступить. Сам подумай, Шаман. Ты ведь не откажешься от проявлений жестокости только лишь потому, что я тебе так сказал. Такое решение идет не отсюда, – показал он на свои губы, – и не отсюда, – теперь он коснулся пальцем лба доктора. – Такое решение можно принять лишь сердцем, – он похлопал Шамана по груди. – И лишь тогда ты сможешь вложить меч в ножны и откажешься от насилия, – сказал он, будто Шаман был каким-нибудь древним римлянином или вестготом, а не глухим, которому отказали в поступлении на военную службу.
– Это произойдет лишь потому, что у тебя не останется другого выбора, – пояснил Клайберн, снова засмеялся и натянул поводья, чтобы лошадь скакала быстрее.
Конец дневника
– Гайгеры приглашают нас вечером на чай, – сказала Шаману мать. – Рэйчел говорит, мы просто обязаны к ним заглянуть. Возьмем с собой лесных орешков для детворы?
Вечером они отправились по Длинной тропе к Гайгерам. Рэйчел принесла свой новый осенний плащ из мягкой пряжи цвета молодой травы, чтобы показать его Саре.
– Между прочим, пряжа – из шерсти Коулов! – похвасталась она, и все тут же рассыпались в комплиментах в адрес Лилиан, которая связала такую прекрасную вещь.
Рэйчел пообещала, что наденет его в следующий понедельник, когда поедет в Чикаго.
– Надолго уезжаешь? – спросила Сара, на что та ответила, что уезжает всего лишь на пару дней.
– Едет по делам, – сказала Лилиан слегка недовольным тоном.
Когда Сара мимоходом похвалила душистый английский чай, Лилиан вздохнула и сказала, что ей просто повезло достать его.
– Во всех Южных штатах почти не осталось кофе, да и чай приличный тоже сложно найти. Джей говорит, что и кофе, и чай продают в Виргинии по пятьдесят долларов за фунт!
– О, так он недавно написал тебе? – заинтересовалась Сара.
Лилиан кивнула:
– Да, он сообщил, что жив-здоров, слава богу.
Лицо Хетти просияло, когда ее мать внесла в столовую хлеб – еще теплый, только из печи.
– Мы вместе его готовили! – похвасталась малышка. – Мама смешала все, а я с Джошуа засыпали в тесто орешки!
– Мы с Джошуа, – поправила ее бабушка.
– Ба, ты ведь даже в кухню не заходила!
– Орешки просто бесподобны, – сказала девочке Сара.
– Это я с Хетти нашли их, – гордо заявил Джошуа.
– Мы с Хетти, – снова поправила Лилиан.
– Нет, ба, тебя там не было, мы собирали их в лесу на Длинной тропе, пока мама и Шаман сидели на покрывале и держались за руки.
Повисла пауза.
– У Шамана небольшие проблемы с речью, – начала объяснять Рэйчел. – Ему просто нужно побольше практиковаться. Я опять ему помогаю, как в детстве. Мы встречались в лесу, чтобы дети погуляли на свежем воздухе, но теперь он будет приезжать к нам домой, чтобы мы могли играть на фортепиано во время занятий.
Сара кивнула.
– Да, Роберту не помешает поработать над своей речью.
Лилиан тоже кивнула:
– Да, как же ему повезло, что Рэйчел вернулась домой, – сказала она довольно сухим тоном и забрала у Шамана чашку, чтобы подлить ему английского чая.
На следующий день, когда он по Длинной тропе возвращался домой после выездов на дом к пациентам, он встретил Рэйчел, которая шла в обратную сторону, хотя они и не договаривались заранее.
– А где же мои маленькие друзья?
– Они помогали мне с уборкой в доме и пропустили свой «тихий час», поэтому сейчас как раз прилегли вздремнуть.
Он развернул коня, спешился и пошел вместе с ней. В лесу раздался щебет. На ближайшем дереве он увидел кардинала. Громкая трель прозвучала в полной тишине.
– Я поругалась с мамой. Она хотела, что мы все вместе уехали в Пеорию на Дни трепета[29], но я отказалась, потому что не хочу провести праздники в обществе кандидатов в мужья, которых матушка выберет из числа холостяков и вдовцов. Так что я остаюсь дома на выходные.
– Хорошо, – тихо сказал он, и она улыбнулась в ответ.
Затем она рассказала ему еще об одной ссоре, которая произошла из-за того, что кузен Джо Розенберг надумал жениться на ком-то другом и предложил выкупить их семейное дело, раз уж ему не удалось получить его, женившись на Рэйчел. Именно для этого ей придется съездить в Чикаго – продать компанию.
– Твоя мать теперь будет спокойна за тебя. Она любит тебя.
– Я знаю. Может, займемся твоей речью?
– Почему бы и нет, – протянул он ей руку в ответ.
На этот раз он ощутил едва заметную дрожь в ее пальцах, когда она взяла его за руку. Возможно, это уборка дома настолько утомила ее, а может быть, виною всему были ссоры с матерью. Но он все же надеялся на нечто большее; ему показалось, что она думает о том же, и он невольно погладил ее по руке.
Сегодня они работали над контролем дыхания, необходимым для правильного выговора звука «п», который произносится на выдохе. Он с мрачным видом повторял одно и то же бессмысленное предложение о перепеле, перепелке и их пятерых перепелятах. Когда он закончил, она покачала головой.
– Нет. Попробуй почувствовать, как я это произношу, – предложила она и положила его руку себе на горло.
Но все, что он чувствовал сейчас, – это теплое тело Рэйчел, которого он касался.
Не то чтобы он это планировал; приди ему такое в голову, он бы отогнал все подобные мысли прочь. Он провел пальцами по ее шее, погладил по щеке и наклонился к ней. Поцелуй был бесконечно сладок! С тех пор как ему было пятнадцать, он мечтал о нем! Сходил с ума от желания поцеловать девочку, в которую был безнадежно влюблен! Но теперь они были взрослыми мужчиной и женщиной и наконец целовались. Их обоюдное желание было настолько удивительным для него, настолько необычным после столь долгой дружбы, которую она дарила ему, что он боялся поверить в происходящее.
– Рэйчел… – выдохнул он, когда она отпрянула от него.
– Нет! Господи…
Но когда он снова заключил ее в свои объятия, она осыпала его лицо легкими поцелуями, подобными горячим каплям летнего дождя. Он целовал ее глаза, губы, уголки рта и нос. Он почувствовал, как она сильнее прижимается к нему всем телом.
Он прочел по ее губам слова, которые видел раньше сотни раз – именно ими заканчивала каждое занятие Дороти Барнем:
– Думаю, на сегодня хватит, – сказала она, задыхаясь.
Она развернулась и пошла по тропе в сторону дома, а Шаман просто стоял и смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом Длинной тропы.
Тем вечером он начал читать последнюю часть отцовского дневника, повествующую о неописуемой боли и отчаянии, которые пронизывали все естество Роберта Джадсона Коула. В этой части крупным, четким почерком отец писал об ужасах войны, увиденных им на берегу Раппаханнока.
Когда Шаман дошел до разоблачения Робом Джеем Леннинга Ордуэя, он отложил дневник в сторону. Ему было сложно поверить в то, что спустя столько лет его отец сумел найти одного из тех, кто был причастен к смерти Маквы.
На улице уже стемнело, и он зажег лампу, чтобы почитать еще.
Он несколько раз возвращался к письму Ордуэя некому Гуднау.
Уже перед самым рассветом он дочитал дневник до самого конца. Он пролежал на кровати, полностью одетый, еще целый час. Когда он увидел, как мать зажгла на кухне свет, то направился в сарай и позвал в дом Олдена. Он показал ему и матери письмо Ордуэя и рассказал о том, где нашел его.
– В дневнике? Ты читал его дневник? – удивилась мать.
– Да. Хочешь тоже прочесть?
Она покачала головой.
– Мне это не нужно. Я – его жена. Я знаю все, что нужно.
И мать, и сын заметили, что Олден мучается от похмелья, поэтому Сара решила сделать кофе.
– Не знаю, что и делать с этим письмом.
Шаман дал им письмо еще раз, чтобы они перечли его повнимательнее.
– А что вообще можно с ним сделать? – раздраженно спросил Олден. Внезапно Шаман осознал, как сильно тот постарел. Он только и делал, что пил, либо был пьян настолько, что уже и пить больше не мог. Он дрожащими руками насыпал сахар себе в чашку.
– Твой папа каждый божий день пытался придумать способ, как наказать убийц той женщины по закону. Или ты думаешь, что тебя послушают, раз ты нашел это письмецо?
– Роберт, когда это все закончится? – горько спросила мать. – Кости этой женщины погребены в нашей земле вот уже многие годы, а вы двое – ты и твой отец – не хотите оставить ее в покое, и нас вместе с ней. Почему ты просто не порвешь это письмо и не забудешь о старой боли, не дашь мертвым покоиться с миром?
Но Олден покачал головой:
– Без обид, миссис Коул, но этого мальчишку не унять, как и его отца, когда речь идет о тех индейцах, – сказал он, подул на кофе, держа чашку обеими руками, и обжегся им, сделав глоток. – Нет, он до смерти не успокоится, будет идти по следу, как собака, как это делал прежде его отец. – Он перевел взгляд на Шамана. – Если мое слово что-то для тебя значит, хотя это вряд ли, надо бы тебе съездить в Чикаго как-нибудь и узнать, что это за Гуднау, вдруг он тебе что расскажет. Иначе придется тебе уработаться до смерти, чтобы забыть о нем, да и нам вместе с тобой.
У матушки Мириам было свое мнение на этот счет. Когда в тот же день Шаман приехал в монастырь и показал ей письмо, она кивнула.
– Твой отец рассказал мне о Дэвиде Гуднау, – спокойно сообщила она.
– Если преподобный Гуднау – на самом деле преподобный Паттерсон, то он должен ответить за смерть Маквы!
Матушка Мириам вздохнула.
– Шаман, ты – доктор, а не полицейский. Пускай лучше Господь свершит правосудие над этим мужчиной. Мы же отчаянно нуждаемся в тебе, как во враче. – Она подалась вперед и пристально заглянула ему в глаза. – У меня есть важные новости. Наш епископ прислал весточку, что сможет выделить нам средства на то, чтобы мы открыли здесь больницу.
– Преподобная матушка, это же превосходно!
– Да-да, именно превосходно.
Улыбка осветила ее лицо; она была искренне рада, подумал Шаман. Он вспомнил, как отец писал в дневнике, что совсем недавно она получила наследство, доставшееся ей после смерти отца, и все до последнего пенни передала церкви; поэтому теперь ему оставалось лишь гадать, была ли милость епископа связана с этим фактом. Но ее радость была совершенно искренней, в ее голосе не прозвучало и доли цинизма.
– Наконец-то и в нашем городе будет больница, – похвасталась она с лучезарной улыбкой. – И наши сестры станут лечить людей в больнице святого Франциска Ассизского.
– И я смогу обслуживать в этой больнице своих пациентов.
– На самом деле, мы надеялись на нечто большее. Все сестры меня поддержали в этом вопросе. Мы хотим, чтобы ты стал директором нашей больницы.
На миг он задумался.
– Это большая честь для меня, ваше преподобие, – сказал он в конце концов. – Но на эту должность вам нужен человек постарше, кто-то более опытный. И к тому же я не католик.
– Когда я только мечтала об открытии больницы, то надеялась, что это место займет твой отец. Господь послал нам твоего отца, он был нам другом и хорошим врачом, но теперь его нет с нами. Сейчас Господь дал нам тебя. Ты лечишь жителей Холден-Кроссинга, и именно ты должен стать директором больницы.
Она улыбнулась.
– А что касается того, что ты слишком молод, то мы все сошлись во мнении, что ты – самый взрослый юноша из всех, кого мы когда-либо встречали. Да и больница будет небольшой, всего лишь на двадцать пять коек, так что все мы будем расти вместе с ней. Я бы хотела дать тебе один совет. Не будь излишне скромным, ты достиг очень многого. Не бойся ставить перед собой высокие цели, Господь щедр к тебе.
Шаман смутился, но улыбнулся при мысли о том, что у него будет больница.
– Ваши бы слова да Богу в уши, преподобная матушка, – сказал он.
Чикаго
О своем разговоре с настоятельницей Шаман рассказал только матери. Сара удивилась и от всего сердца порадовалась за него, испытывая невероятную гордость.
– Будет просто чудесно, если у нас будет своя больница и ты будешь ее директором. Твой отец был бы просто счастлив!
Епископ предупредил матушку Мириам, что епархия не выделит средств на постройку больницы до тех пор, пока не будет представлен и одобрен план работы.
– Пока мы ждем, Мириам Фероция попросила меня съездить в несколько других больниц и изучить, как они организовывают свою работу, – сказал он.
Шаман уже знал, куда именно он поедет и каким поездом.
В понедельник он отправился в Молин и договорился со знакомыми о том, что оставит у них Босса на пару дней. Поезд в Чикаго прибывал в этот городок днем, в три часа двадцать минут, и стоял совсем недолго – всего лишь время, необходимое для погрузки товаров компании Джона Дира по производству плугов, поэтому уже в два часа сорок пять минут Шаман ожидал на вымощенной досками платформе.
Когда поезд прибыл, он решил начать поиски с последнего вагона. Он знал, что Рэйчел села в этот же поезд несколько минут назад, в Рок-Айленде, и нашел ее в третьем с конца вагоне; она сидела одна. Он мысленно отрепетировал, как удивленно поздоровается с ней, отпустит пару шуточек об их «случайной» встрече, но она вдруг побледнела, увидев его.
– Шаман… Что-то случилось с детьми?
– Нет-нет-нет, я просто еду в Чикаго по своим делам, – поспешно заверил он, ругая себя за то, что забыл сделать вид, будто несказанно удивлен. – Можно присесть?
– Конечно.
Но когда он поставил свой чемоданчик на ее полку и сел рядом с ней, то почувствовал какое-то напряжение.
– Шаман, тот день в лесу…
– Мне он очень понравился, – уверенно сказал он.
– Мы не должны больше так делать.
И снова он впал в отчаяние.
– Но мне казалось, тебе тоже понравилось, – сказал он, и кровь прилила к его щекам.
– Не в этом дело. Мы не должны предаваться таким… удовольствиям, от этого реальность станет лишь еще более жестокой.
– И какова же эта реальность?
– Я – овдовевшая еврейка с двумя детьми.
– И?
– Я поклялась никогда не позволять больше родителям выбирать мне мужа, но это не значит, что я не захочу выбрать его сама, если полюблю кого-нибудь.
Эти слова причинили ему острую боль. Но на этот раз он не хотел молчать, скрывая свои чувства.
– Я любил тебя всю свою жизнь. Мне никогда не встречалась женщина, красивее тебя душой или телом. Ты – средоточие всех добродетелей.
– Шаман, пожалуйста… – Она отвернулась и уставилась в окно, но он не умолкал.
– Ты заставила меня пообещать, что я никогда не сдамся и не покорюсь никому. И я не могу позволить себе потерять тебя снова. Я хочу жениться на тебе и стать отцом для Хетти и Джошуа.
Она все так же сидела и смотрела в окно на поля и фермы, мимо которых мчался поезд.
Он сказал все, что хотел, и достал из кармана медицинский журнал, чтобы почитать об этиологии и способах лечения коклюша. Наконец, Рэйчел отвернулась от окна, достала сумку из-под сиденья и вынула из нее свое вязание. Он заметил, что она вяжет маленький свитер из синей пряжи.
– Это для Хетти?
– Нет, для Джошуа. – Их взгляды встретились и задержались друг на друге, после чего она нежно улыбнулась и продолжила вязать.
Когда они проехали уже пятьдесят миль, стало совсем темно и пришел кондуктор, чтобы зажечь лампы. Около пяти часов они проголодались настолько, что не могли ждать больше ни минуты. Шаман достал сверток с ужином, в котором лежала жареная курица и яблочный пирог, а Рэйчел достала хлеб, сыр, вареные вкрутую яйца и четыре маленьких сахарных груши. Они поделились друг с другом пирогом, яйцами и фруктами. Еще у него была с собой фляга с колодезной водой.
После остановки в Джолиете кондуктор погасил свет, и Рэйчел ненадолго уснула. Когда она проснулась, ее голова покоилась на плече Шамана, а он сам держал ее за руку. Руку она убрала, но на миг задержалась на его плече. Когда поезд выехал из темноты прерий и оказался в море огней, она резко поднялась и начала поправлять волосы, зажав шпильки в крепких белых зубах. Закончив с прической, она сообщила Шаману, что они приехали.
На станции они наняли экипаж и отправились прямо в паломническую гостиницу, где поверенный Рэйчел заранее заказал ей комнату. Шаман проводил ее до комнаты 306 и дал на чай носильщику. Ему дали комнату 508 на пятом этаже.
– Тебе нужно что-нибудь еще? Может быть, кофе?
– Пожалуй, нет, Шаман. Уже поздно, а у меня так много дел завтра.
Также она не захотела присоединиться к нему во время завтрака.
– Почему бы нам не встретиться здесь в три часа? Я могу показать тебе Чикаго после обеда, – предложила Рэйчел.
Он согласился, сказав, что это отличная идея, и поднялся к себе на пятый этаж. Сначала распаковал вещи: часть из них разложил по полкам в комоде, а часть повесил в платяной шкаф. Потом снова пошел вниз, чтобы воспользоваться уборной, расположенной позади отеля, которая неожиданно оказалась чистой и убранной.
На обратном пути он на миг задержался на третьем этаже и бросил взгляд в сторону ее комнаты в другом конце коридора, но затем все же отправился на свой пятый этаж.
Рано утром, сразу после завтрака, он отправился искать улицу Бриджтон-стрит, которая, как оказалось, находилась в расположенном неподалеку рабочем районе, застроенном деревянными сооружениями. Когда он постучался в дом № 237, дверь ему открыла усталая молодая женщина, которая держала на руках младенца, за ее юбку уцепился еще один малыш.
Она покачала головой, когда Шаман спросил о преподобном Дэвиде Гуднау.
– Мистер Гуднау не живет здесь уже больше года. До меня доходили слухи, что он сильно болеет.
– Вы не знаете, куда он переехал?
– Да, он сейчас… вроде как в больнице. Мы никогда не видели его. Мы просто отсылаем в больницу плату за аренду дома. Такое указание дал нам его поверенный.
– Не могли бы вы сказать мне, как называется эта больница? Мне очень важно встретиться с ним.
Она кивнула.
– Да, у меня записано ее название, погодите, схожу на кухню, – сказала она и ушла, но тут же вернулась вместе с малышом, который хвостиком следовал за мамой, и протянула ему клочок бумаги.
– Приют Дирборна, – прочла она. – На Сэйбл-стрит.
Домовой знак был скромным, но заметным: у центрального входа была помещена бронзовая табличка, которая гласила:
Приют Дирборна
для алкоголиков и душевнобольных
Здание представляло собой трехэтажный особняк из красного кирпича. На его окнах были установлены прочные железные решетки, на стене, окружающей это сооружение – острые металлические штыри.
За дверью из красного дерева обнаружилась темная прихожая, в которой стояло два кресла с набивкой из конского волоса. В маленьком кабинете сразу за прихожей за столом сидел немолодой мужчина и делал записи в огромной бухгалтерской книге. Он кивнул, когда Шаман спросил у него о Дэвиде Гуднау.
– У мистера Гуднау не было посетителей уже бог весть сколько. Не уверен, что его вообще кто-нибудь когда-нибудь навещал. Вам лишь нужно расписаться в книге посетителей, а я пока позову доктора Берджеса.
Доктор Берджес появился пару минут спустя – невысокий мужчина с черными волосами и тонкими вычурными усиками.
– Доктор Коул, вы член семьи или друг мистера Гуднау? Или же пришли по профессиональному вопросу?
– Я знаком с другом мистера Гуднау, – осторожно ответил Шаман. – В Чикаго проездом, вот и решил проведать его.
Доктор Берджес кивнул.
– Вообще-то часы посещения у нас во второй половине дня, но для коллеги мы, пожалуй, сделаем исключение. Пожалуйста, пройдите со мной.
Они поднялись по крутым ступеням на второй этаж, и доктор Берджес постучал в запертую дверь, которую открыл с той стороны рослый санитар. Этот крепкий парень повел их по длинному коридору, где у стен то тут, то там сидели женщины, которые либо говорили сами с собой, либо просто смотрели в пустоту. Они обошли стороной лужу мочи; кое-где на полу Шаман заметил даже дурно пахнущие экскременты. В некоторых комнатах женщины были прикованы к стене. Шаман четыре мрачных недели проработал в государственном приюте Огайо, когда еще учился в медицинской школе, а потому не особо удивлялся подобным натюрмортам и запахам. Сейчас он был рад, что ничего не слышит.
Санитар открыл еще одну дверь и повел их дальше по коридору в мужское крыло, где оказалось ненамного лучше, чем в женском. В конце концов Шамана проводили в небольшую комнату, в которой были лишь стол и пара деревянных стульев, и попросили подождать.
Вскоре доктор с санитаром вернулись, ведя за собой пожилого мужчину, одетого в рабочие брюки с оторванными пуговицами и грязный пиджак, надетый прямо поверх белья. Ему бы не помешало подстричься, его седые усы и борода торчали клочьями во все стороны. Через них была едва видна его нервная улыбка и бегающие глаза.
– Познакомьтесь, это мистер Гуднау, – сказал Берджес.
– Мистер Гуднау, я – доктор Коул.
Улыбка осталась прежней. Он по-прежнему не смотрел на него.
– Он не может говорить, – пояснил доктор Берджес.
Тем не менее Шаман поднялся со стула и подошел к мужчине поближе.
– Мистер Гуднау, это вас звали раньше Элвудом Паттерсоном?
– Он вот уже год молчит, – терпеливо сказал доктор Берджес.
– Мистер Гуднау, это вы изнасиловали и убили индейскую женщину в Холден-Кроссинге? Вы тогда исполняли приказ Ордена звездно-полосатого флага?
Доктор Берджес и санитар удивленно уставились на Шамана.
– Где мне найти Хэнка Коффа?
– Он болен сифилисом. Парез уничтожил часть его мозга, – попытался вмешаться доктор Берджес.
– Откуда вам знать, что он не притворяется?
– Мы наблюдали за ним все это время, нам точно это известно. Зачем кому-то притворяться и жить из-за этого такой ужасной жизнью?
– Много лет назад этот мужчина был соучастником ужасного, бесчеловечного преступления. Ненавижу его за то, что он ушел от наказания, – горько ответил Шаман.
Дэвид Гуднау начал пускать слюни. Доктор Берджес посмотрел на него и покачал головой.
– Не думаю, что он остался безнаказанным, – сказал он.
Шамана повели к выходу, где доктор Берджес вежливо попрощался с ним и упомянул, что их приют принимает также пациентов по направлению врачей из больниц западного Иллинойса. Шаман шел по городу прочь от этого места, щурясь на ярком солнце. После приюта городские запахи оказались на диво приятными. У него слегка закружилась голова, и он просто бесцельно бродил по ближайшим кварталам, погрузившись в свои мысли.
Ему казалось, что это конец. Один из тех, кто забрал жизнь Маква-иквы, был мертв. Другой, как он только что сам убедился, оказался в аду при жизни, а местоположение третьего оставалось неизвестным.
Мириам Фероция была права, решил он. Настало время оставить убийц Маква-иквы в покое, чтобы над ними вершил суд Господь, и сосредоточиться на медицине и собственной жизни.
Он взял упряжку до центра Чикаго, а потом еще одну – до городской больницы, которая тут же напомнила ему больницу Цинциннати. Там все было правильно, здание было большим, рассчитанным почти на пятьсот коек. Когда он объяснил цель своего прибытия и попросил о встрече со здешним директором, его приняли с исключительной любезностью.
Главный врач привел его к старшему хирургу, и вдвоем они рассказали ему о том, что может понадобиться маленькой больнице. Закупщик посоветовал ему несколько надежных складов, которые смогут обеспечить непрерывные поставки. Шаман расспросил и их главного распорядителя о количестве белья, необходимом для того, чтобы все койки оставались чистыми. Он все тщательно записывал в записную книжку.
Он вернулся в гостиницу как раз к трем – Рэйчел уже ждала его в холле. По ее лицу он тут же заметил, что для нее день выдался весьма удачным.
– Я закончила все дела, теперь компания – больше не моя собственность, – похвасталась она. Женщина рассказала ему, что поверенный отлично поработал и подготовил все необходимые документы, а полученные от продажи деньги она уже перевела на сберегательный счет для Хетти и Джошуа.
– Нам нужно это отпраздновать, – обрадовался он, плохое настроение от утреннего визита в приют полностью испарилось.
Они взяли первый попавшийся двухколесный экипаж на углу, сразу возле гостиницы. Шаман не хотел смотреть на концертный зал или новые скотные дворы. В Чикаго его интересовало только одно.
