Ильич не бросая снова на ветер...
На следующий же день он перенес центр тяжести борьбы за Госплан в Политбюро и Совнарком. Все, кто трезво подходили к жизни и искренне стремились к немедленному действию во имя улучшения ее, поддержали Владимира Ильича.
Однако противники не отступали. Наоборот, они с новыми силами атаковали идею создания Государственной общеплановой комиссии на основе ГОЭЛРО. Изо дня в день газета «Экономическая жизнь» публиковала пространные статьи Милютина, потом Ларина, Крицмана...
В этих статьях доказывалось: план ГОЭЛРО хромает на все четыре ноги. Шагать ему в жизнь более чем преждевременно, более чем рискованно, более чем пагубно...
Развивая свое недавнее выступление в Совете Труда и Обороны, Ленин пишет статью «Об едином хозяйственном плане» - публично признает заслуги лучших специалистов страны, высоко оценивает их труд, воплощенный в плане ГОЭЛРО, беспощадно критикует противников этого плана.
Утром двадцать второго февраля статью Ленина прочитал каждый гражданин республики, развернувший «Правду».
А вечером Совет Народных Комиссаров подавляющим большинством голосов постановил утвердить внесенное Лениным «Положение о Государственной общеплановой комиссий» и предложенный им список ее членов.
Под натиском обстоятельств Рыкову, Милютину, Осинскому... не оставалось ничего иного, как уступить, - Положение о Госплане было утверждено наконец и Советом Труда и Обороны, официально подписано Лениным...
Председателем Государственной общеплановой комиссии назначен товарищ Кржижановский Глеб Максимилианович.
Как ни сопротивлялся упомянутый товарищ, Владимир Ильич тут же прогнал его обратно в Архангельское - «доотдыхать» положенный срок, ибо:
- Нам нужен живой председатель Госплана, только живой. После январской поездки в Питер выглядите вы убийственно.
В самом деле, Восьмой съезд - волнения, напряжения, переживания, помноженные на непрерывную работу, а потом сразу же Государственная комиссия по электрификации России в полном составе уезжает, чтобы дать отчет рабочим Красного Питера...
Вспоминается дворец имени Урицкого. Глеб Максимилианович выступает на заседании Петроградского Совета. Снова карта на стене громадного, битком набитого зала. Снова красные и синие огоньки вспыхивают, разбегаются по воображаемым просторам Урала, Кавказа, Поволжья... Снова последние слова докладчика заглушает пение «Интернационала».
Но не все, далеко не все встречи проходили так восторженно и гладко...
Почти после каждой где-нибудь возле трибуны или уже в коридоре Глеба Максимилиановича ловили за рукав «истинные революционеры». Словно сговорившись, они объявляли примерно одно и то же:
- Созданный вами план электрификации для нас неприемлем.
- Почему?
- Петроград переживает длительную агонию, на которую мы слишком долго смотрим почти равнодушно. Петроград давно живет только мужеством своего пролетариата. Теперь мы дошли до края. Последние уцелевшие заводы вынуждены остановиться - ждать больше нельзя.
- Все это верно. Все это нестерпимо, - признавал Глеб Максимилианович. Боль собеседника была ему понятна, он разделял ее. - И именно против всего этого обращен план ГОЭЛРО...
- План ГОЭЛРО рассчитан на десять - пятнадцать лет, а здесь через три года будет пустыня.
- Что же вы предлагаете, дорогой товарищ?
- Нужно ударить в набат. Нужно всем стать в ряды и с готовностью отдать жизнь, как в дни Юденича.
Обычно Кржижановский бывал, как он сам признавался, «ошарашен» таким оборотом - озадачен, смущен. Но все же пытался что-то растолковать самонадеянному товарищу, увещевал его примерно так:
- Ну, хорошо... «Ударить в набат», «стать в ряды» - это все хорошо... А конкретнее? От холода и голода вряд ли спасут штыки и гранаты. И если даже все население «с готовностью» отдаст жизнь, вряд ли это хоть на киловатт увеличит мощность питерских станций. Что конкретно вы предлагаете?
-...Ударить в набат... Стать в ряды...
- А еще?
- М-м-м... - Упрямо сдвинутые брови пророка. Слепая уверенность в могуществе громких фраз. - М-м-м... - И ничего больше.
«Сверхреволюционное мычание» - так окрестил про себя это Глеб Максимилианович. Все это, действительно, было бы смешно, когда б он не чувствовал, откуда дует ветер, не угадывал за каждым доводом противника опору на фразеологию Троцкого.
Нет, все это отнюдь, отнюдь не смешно.
Как ни горько, семена «сверхреволюционного» шапкозакидательства где-то падают на хорошо вспаханную лишениями войны, удобренную муками разрухи почву людских сердец. Они, семена, еще прорастут несбывшимися надеждами, взойдут скорбными разочарованиями, словом, дадут о себе знать, отвлекут, расстроят, помешают в самый неподходящий момент...
Теперь, после возвращения в Архангельское, протаптывая тропинку в снегу, Глеб Максимилианович мысленно обращался к своим питерским противникам:
«Разве не Ленин прежде вас всех, без паники, без пышных фраз, принялся именно за то дело, о котором вы нынче столько шумите, почтенные «сверхреволюционеры»? И разве мы не предлагаем план, который, пусть в десять, пусть даже в пятнадцать лег, но выведет страну, в том числе и Питер, из тупика разрухи? В ответ от вас мы не слышали еще сколько-нибудь внятного, вразумительного предложения. Ни разу! Ни единого практического, делового предложения! Зато сколько угодно упреков в том, что мы «слишком поспешно выводим из употребления меры крайние, героические, революционные», что «план ГОЭЛРО - путь мирного строительства, а не революции...»
«Черт-те что! - сам себя перебил Глеб Максимилианович. - Как будто «мирное строительство» - бранные слова! Как будто можно противопоставлять мирное строительство революции!..»
«Хряп, хряп, хряп» - смачно разговаривал под бурками набухший, свежо пахнувший весной снег. Но Глеб Максимилианович шел и шел напрямик - напролом, хотя Зина предлагала обойти стороной по дорожке и уже смеялась впереди, поджидая его в намеченном месте.
«Хряп, хряп, хряп...»
Глеб Максимилианович сдвинул шапку на затылок, распахнул доху, мешавшую шагать, задевавшую полами снег. Было радостно, и в то же время, что ни толкуй, нелегкое дело - торить дороги по целине.
Эта мысль тут же вернула его к воображаемой перепалке с противниками:
«На любые доводы здравого смысла у вас вечно одни и те же возражения: «без мер крайних, без героических, революционных неизбежна гибель всех и вся, всеобщий крах, конец света». Ну, хорошо, допустим, почтеннейшие «сверхреволюционеры», что все это так. Но в чем же ваши «крайние меры»? Откройте секрет! Вразумите! В ответ все та же песня: «Выход из тупика... прост и ясен. Имя ему - революция. Революция не на словах, а на деле именно в том и состоит, что из трудного, безысходного положения мы выходим новым, невиданным до этого момента путем - энергией масс, разрушающих старое и творящих новое...» Что и говорить, здорово придумано! Откровение, да и только! А главное, конкретно и по-деловому... В общем; «Даешь рывок, бросок, скачок - вперед и выше!» А если говорить серьезно, то вдруг... Вдруг ваш «сверхреволюционный» скачок, бросок, рывок окажется совсем не туда, не вперед? Ведь как ни прикинь, как ни повороти - кругом слова, голые слова, и ничего за ними. На деле пока... Дело пока наметилось только одно: хотя Рыкова план смущает дерзостью размаха, а Троцкому кажется недостаточно решительным, все равно уже возникло что-то похожее на единый фронт и «правых» и «левых» против ГОЭЛРО».
Впрочем, даже теперь, на отдыхе в Архангельском, недосуг было предаваться полемической философии.
Ясное свежее утро. Февраль на исходе. Солнце греет, щекочет ноздри, дразнит в упор. На ветках берез, елок, рябин вчерашняя капель застыла изумрудными сосульками. С крыши дома отдыха сосульки свисают гроздьями, того и гляди отломят водосток. Дворник ругается, подставляет лестницу, сбивает наледь пожарным багром. Хочется, как бывало давным-давно в Самаре, схватить студеный леденец, попробовать: вдруг слаще петушка на палочке?
Хорошо-о-о...
Глеб Максимилианович подправил напильником давно не точенные коньки, проверил ногтем: пойдет! Усадил Зинаиду Павловну в высокие, на манер кресла сани, уперся в спинку и... помчал по льду, расчищенному недавно общими усилиями всех отдыхающих под горкой, на реке.
- Ой, Глебаська!
- Держись, держись! Не бойся!
- Зачем так быстро? Ты же не гимназист.
- Это еще посмотрим... Как хорошо!
На повороте их остановил нарочный курьер: депеша от Ленина.
Глеб Максимилианович разорвал пакет и тут же, на катке, стал читать, щурясь от солнца, прикрывая глаза свободной рукой.
Ильича беспокоило то, что ЦК решил пока оставить Ларина в Государственной общеплановой комиссии. «На Вас ложится тяжелая задача подчинить, дисциплинировать, умерить Ларина. Помните: как только он «начнет» вырываться из рамок, бегите ко мне (или шлите мне письмо). Иначе Ларин опрокинет всю Общеплановую комиссию».
Ленина заботит не только окончательный состав комиссии, но и подбор для нее архитвердого президиума, и место ГОЭЛРО в системе Госплана, и, особенно, создание подкомиссии для изучения, проверки, координации текущих хозяйственных планов.
Необходимо систематически давать отчеты и статьи о выполнении этих планов разными ведомствами - по губерниям, уездам, кустам, заводам, рудникам. Архиаккуратно следить за действительным выполнением наших планов, печатать результаты в газетах для публичной критики и проверки.
Обязательно, чтобы каждый специалист персонально отвечал за порученное дело, чтобы на каждом участке! работали двое, независимо друг от друга - для взаимопроверки и испробования разных методов анализа, сводки и прочего. «Подумайте обо всем этом и поговорим к не раз после Вашего приезда».
Вскоре Кржижановские возвращаются из Архангельского в Москву. С ходу, с разбегу, можно сказать, Глеб Максимилианович погружается в работу. Посвежевший, даже загоревший чуть-чуть, он с новыми силами старается на новом поприще... Текущие дела - от добывания письменных столов и стульев «для конторы» до «загада» обо всем хозяйстве республики. Канцелярские скрепки на сегодня, штатное расписание на завтра, перспективы развития всей экономики на пятнадцать лет вперед...
Но времена лихие - ох, лихие! Дают о себе знать - повсюду и каждый день. Кронштадтский мятеж, начавшийся двадцать восьмого февраля на дредноутах «Петропавловск» и «Севастополь» - «За Советы без коммунистов!», - осложнил и без того сложную обстановку, в которой готовился и открылся Десятый съезд партии.
Сразу оживились меньшевики - и «свои», «домашние», и те, что обосновались в Берлине вокруг Мартова с его «Социалистическим вестником». Обрадовались, воспылали надеждами:
- В истории русской революции кронштадтское восстание займет, несомненно, место поворотного события...
- Трудно охватить все его вероятные и косвенные последствия...
Никогда еще в печати Европы и Америки не было такой вакханалии фантастических измышлений о республике Советов. С начала марта все западные газеты публиковали «самые достоверные» известия о восстаниях в России, о бегстве Ленина в Крым, о белом флаге над Кремлем, о баррикадах и потоках крови на столичных улицах, о густых толпах рабочих, спускающихся с холмов на Москву для свержения Советской власти, о переходе Буденного на сторону бунтовщиков, о победе контрреволюции в Петрограде, Чернигове, Пскове, Одессе, Минске, Саратове, на Волыни...
План врага прост: «Не удалось победить прямой интервенцией - победим мятежом, сорвем торговое соглашение с Англией, которое, кажется, вот-вот удастся достичь Красину, и переговоры о торговле с Америкой, идущие в Москве». Недаром среди сообщений о восстаниях казаков на Дону и Кубани, о захвате арсеналов и фортификаций настойчиво проглядывает одно и то же утверждение, что «при данных условиях торговать с Россией было бы азартной игрой»,
Глеб Максимилианович, можно сказать, рвался в бой. Хотел даже просить Ленина, чтобы разрешил отправиться вместе с делегатами партийного съезда на подавление мятежа. Но, понятно - наверняка! - Ленин высмеет это как мальчишество:
- Неужели не ясно, что оставаться на месте, спокойно делать ваше дело - это еще более трудный бой на фронте экономики?
Да, чтобы убедиться в справедливости таких слов, достаточно пройти от дома в Садовниках до Воздвиженки, где предполагают разместить Госплан.
Москва-река еще под глухим льдом, но лед уже почернел, набух. Ручьи сбегают но трамвайным путям к мосту. Красная площадь вся в наледях, в грязных сугробах, но кое-где, возле стальных мачт, оголились булыжники мостовой, и меж ними, как живая, зеленеет прошлогодняя трава.
Кремлевская стена в толстом оттепельном инее. Над башнями полыхают золотом двуглавые орлы. Словно наперекор им стегает по ветру большой красный флаг над зданием Совнаркома.
Как всегда, возле Иверских ворот многолюдно. Обычные разговоры:
- А ржаной-то кусается: полторы тыщи фунт.
- Говядина до шести доходит, а сахар - двадцать тысяч.
- Три жалованья моих!.. Батюшки-светы!
Но теперь вперемежку с привычными звучат и особенные реплики:
- Про Кронштадтец-то слыхали? - вопрошает глубоко надвинутая чиновничья папаха.
- Как же! Как же! - откликается бобровый воротник. Откликается так, будто поздравляет с рождеством
Христовым:
- Упрямый мужик захотел остаться тем, что он есть, - русским мужиком.
- Из рабочего тоже никакими декретами коммунара не сделаешь - руки опускает.
- Я всегда говорил «бойся человеков, прочитавших одну книгу». Вы понимаете, кого я имею в виду... какую книгу?..
- Хи-хи-с, господа «товарищи»! Разруха - это вам не Деникин, даже не Колчак.
«Что верно, то верно, господа «бывшие»! - с грустью думал Глеб Максимилианович, подходя к дому, на стенах которого шелушилась тончайшая штукатурка. - Победить голод, холод, нищету куда труднее, чем четырнадцать держав».
Поднявшись в свой предполагаемый кабинет, председатель Госплана попросил позвать к нему члена президиума профессора Графтио.
- Их нету, - отозвался комендант.
- Как так? Я же просил. Где он?
- Да говорят, арестованы.
- Час от часу не легче!..
Еще прошлым летом Глеб Максимилианович обратил внимание на то, что Генрих Осипович возвращается из Петрограда, где жила его семья, усталый, раздраженный. Никогда ни на что он не жаловался Кржижановскому. И Глеб Максимилианович долго допытывался, прежде чем Графтио признался. Оказалось, донимает председатель домового комитета - все время грозит обыскать, отобрать имущество, - словом, не дает дышать «генералу от прогнившей буржуазной культуры».
Кржижановский тогда же - сразу - рассказал обо всем Ленину. Ленин телеграфировал в Смольный, что Графтио - заслуженный профессор, свой человек и необходимо оградить его от самоуправства.
Теперь, видно, «сверхреволюционеры» из домкома воспользовались замешательством, возникшим в связи с кронштадтским мятежом, свели счеты с «мятежным» профессором.
Чего доброго, расстреляют еще!
...На столе у Ленина Глеб Максимилианович заметил письмо, адресованное наркому здравоохранения Семашко, - Ильич хлопотал о том, чтобы отправить подлечиться на курорты Германии Цюрупу, Горького, еще кого-то из товарищей - кого, Глеб Максимилианович не сумел разобрать из-за того, что на листке лежал карандаш, - и писателя Короленко.
Да, да, того самого Владимира Галактионовича Короленко, чьи взгляды он, Ленин, так беспощадно критиковал совсем недавно, здесь в своем кабинете.
И все это семнадцатого марта - в то время, когда только закончился тяжелейший Десятый съезд партии, продолжалась острейшая борьба за новую экономическую политику, начинался второй штурм мятежного Кронштадта.
- Та-ак. - Ленин стоя выслушал обескураженного, взволнованного председателя Госплана. - Успокойтесь. Присядьте. Наверно, ляпнул что-нибудь некстати наш профессор?
- Да уж как водится. Горяч! Весьма и весьма. А язык!.. Далеко не дипломатический.
Ленин положил палец на кнопку, обратился к вошедшему секретарю:
- Лидия Александровна! Соорудите, пожалуйста, от моего имени бумагу. Примерно такую... «Товарищу Дзержинскому.
Прошу немедленно выяснить, в чем обвиняется профессор Графтио Генрих Осипович, арестованный Петрогубчека, и не представляется ли возможным его освободить, что, по отзыву товарища Кржижановского, было бы желательно, так как Графтио крупный специалист».
Через два дня, девятнадцатого марта Ленину доложили, что профессор Графтио из-под стражи освобожден.
Приехал он осунувшийся, помятый, но не стал жаловаться, распространяться как да что там было, - продолжал жить в полном соответствии со своим девизом: «Работай и никогда не теряй надежды, какие бы ни наступили невзгоды и испытания».
Пожалуй, это больше всего располагало к нему Глеба Максимилиановича. Может быть, как раз потому, что и его, Кржижановского, основной жизненный принцип не особенно отличался от девиза профессора.
По-прежнему Глеб Максимилианович работал бок о бок с Лениным, под его рукой, под его ободряющим и неусыпным призором - строил, дрался, негодовал, стараясь сокрушить трех злейших, по мнению Ильича, врагов: бюрократизм, хаос, ляпанье.
Несмотря на трудности новой, невиданной работы, па невзгоды адски тяжелой весны, Кржижановский вдохновенно «проворачивал» дело за делом, ходил счастливый.
Не однажды он уже испытывал подобное чувство. Первый раз - в девятьсот пятом году в Киеве, когда вошел в актовый зал университета, заполненный рабочими и студентами, и услыхал свою «Варшавянку». Другой раз - в семнадцатом при штурме Кремля солдатами с красными знаменами: сбывалась мечта юности.
Теперь, затеяв не просто открытие, а торжественное открытие Госплана, он особенно стремился сделать его праздничным. Ведь не зря же говорится: доброе начало - половина дела.
Он перечитал - в который уже раз! - ленинскую статью «Об едином хозяйственном плане» и, честно говоря, возгордился, чуть-чуть занесся: вон как высоко оценил Старик нашу работу!
«Обширный - и превосходный - научный труд...»
Глеб Максимилианович облачился в отутюженный костюм, поправил галстук под воротничком безукоризненной, сверкавшей белизной сорочки: «Какое число нынче? Пятое апреля. Запишем. Запомним...»
Хорошо бы, как всегда, пройтись по Москве, прогуляться перед работой, но он вызвал «храпучую раздрягу» - сел в авто.
За ветровым стеклом, треснутым и стянутым болтами, подпрыгивает, стелется бугристая полоса булыжника. Ползет навстречу быстрее, быстрее.
Еще прошлой осенью, когда стало ясно, что год выдался неурожайный, немало передумали о тяжелой весне, которая ждет республику в двадцать первом. И вот она, эта весна, пришла. Да еще раньше обычного. Вон как припекает солнце! Сбоку, там, куда достают косые лучи, черная кожа сиденья горячая. Жарко даже на ходу машины, хотя все фанерки, заменявшие зимой стекла, давно вынуты. Словно июнь уже на дворе.
И в городе тяжко, и в деревнях не лучше: сокращение пайка, недоедание, падеж скота от бескормицы, перебои в доставке топлива, закрытие фабрик там и тут. Рабочие устали, измучились; нелегкое дело - сокращение пайков после такой короткой продовольственной передышки.
Эсеровское подполье тут же бросило клич, особенно гулко отозвавшийся в Кронштадте:
- Да здравствует Учредительное собрание!
«А что оно, увеличит хлебный паек?! - мысленно уличал Глеб Максимилианович вождя правых эсеров, придерживаясь за край дверцы на повороте к Охотному ряду. - Из-за кронштадтских событий явственно проглядывает ваш «демократический» нос, глубоконеуважаемый господин Виктор Чернов! Нос ваш в колчаковской саже. Не отмыт еще.
Двойная шулерская игра политических шарлатанов! - продолжал про себя Кржижановский, с горечью сознавая, что, к сожалению, ничего, кроме брани, не может противопоставить сейчас своим врагам. - Рабочим вы нашептываете, чтобы требовали больше хлеба от Советской власти. А когда Советская власть собирает излишки хлеба, вы подзуживаете крестьян не сдавать его. Две тысячи шестьсот вагонов зерна застряли по вашей милости в Сибири, на Кубани... Вы не останавливались перед взрывами мостов, порчей станций, полотна, с таким трудом возвращенных к жизни... Семнадцать дней с оружием в руках вы мешали кормить Питер, Москву, Иваново-Вознесенск... До сих пор там хоронят ваши жертвы.
Три года с тревогой и надеждой смотрели на нас рабочие всего мира, - думал Глеб Максимилианович, подъезжая к зданию Госплана. - Следили за каждым шагом наших - красных - фронтов: выдержим или нет? Теперь миллионы братских глаз так же следят за нашей хозяйственной работой: удастся ли? И уже есть признаки, что удается. Несмотря ни на что. Наперекор всему. Десятый съезд партии принял новую экономическую политику. Даже в разгар мятежа мы больше занимались предстоящей посевной кампанией, чем Кронштадтом, и наверняка сев пройдет лучше прошлогоднего. Дотянем, докарабкаемся, черт побери, до первых овощей, до первого хлеба, а там!.. Хотя и медленно, да зато упрямо, неуклонно будет расти добыча угля. Хлынет из переполненного нефтью Баку, через Каспий, вверх по Волге поток движения, света, тепла. Откроем остановленные, пустим новые фабрики. Увеличим озимый сев... Так будет».
Будет!
Пусть политические шуты из труппы Виктора Чернова - и те, что перенесли свои гастроли с учредительной петрушкой в Париж, и те, что, затаившись вокруг, подстрекают в городах рабочих бастовать из-за хлеба, а на окраинах пускают под откос поезда с этим самым хлебом, - пусть они не надеются сыграть на недовольстве. Рабочие видели лучшие дни с Советской властью. И увидят их снова.
Именно для того, именно затем Глеб Кржижановский подъехал к дому номер пять на Воздвиженке, вышел из авто, поднимается по лестнице...
Назло, на страх врагам он особенно радушно, торжественно и празднично здоровается с сотрудниками.
Какое созвездие подобралось! Одни имена чего стоят?! Александров, Графтио, Рамзин, Шателен, Губкин, Прянишников, Струмилин, Вильяме...
А дела?.. Проект гиганта на Днепре... Волховская, уже строящаяся, установка. Свыклись как-то с мыслями о ней, а ведь она одна - осуществление ее равносильно созданию трудовой армии в миллион двести тысяч человек - бессмертной, безусловно преданной своей стране, да вдобавок еще и такой, которая почти не потребует ни расходов на свое существование, ни забот о нем... А клады Курской магнитной аномалии? Разведка новых месторождений нефти на Северном Кавказе, между Волгой и Уралом... Гипотеза о грандиозных нефтеносных горизонтах за Уралом, в Сибири, возле Тюмени и дальше, дальше. Идея создания парового котла невиданной экономичности и производительности. Научные основы социалистической статистики, учета, планирования в масштабах всей страны. Введение химии в практику сельского хозяйства. Разгадка тайн плодородия и управление жизнью почвы... Создание новых и новых институтов, подготовка тысяч инженеров, агрономов...
Вес это дела и заботы членов Госплана, твоих коллег, товарищ Кржижановский. Все это смысл творчества и дерзаний тех людей, которые собрались перед тобой в зале и со вниманием, может быть, даже с надеждой ждут от тебя какого-то особенного, неслыханного еще слова.
Сообразно обстановке и моменту он повел свою речь возвышенно и вместе с тем словно отбивая натиск наседавших контрреволюционеров, тех самых, о которых думал по дороге сюда. Говорил, все время помня, какой сенсацией прозвучали слова Ленина о том, что план ГОЭЛРО - вторая программа партии.
Многим это и до сих пор еще кажется ошеломляющим, невероятным, весьма и весьма спорным. Но ведь это на самом деле так. Ведь убедить рабочих и крестьян в том, что спасение от помещиков и капиталистов - военная борьба с ними, было сравнительно легко. А теперь... Теперь для мирной работы потребуется не меньше самоотвержения и подвижничества. Убедить в этом миллионы людей куда труднее. Но либо это будет сделано, либо мы погибнем. Путь, выход один: электрификация, электрификация и еще раз электрификация.
Потом, когда расшифровали стенограмму, Глеб Максимилианович тут же послал первый экземпляр Ленину, втайне надеясь на одобрение, а быть может, и похвалу.
Ответ не заставил ждать. Вечером, как обычно, во дворе загрохотал «харлей» - самокатчик принес письмо:
«Г. М.!
Возвращаю Вашу речь.
Главный недостаток ее: слишком много об электрификации, слишком мало о текущих хозяйственных планах.
Не на том сделано главное ударение, на чем надо».
- Вот-те раз! - Глеб Максимилианович мельком глянул в зеркало, висевшее в передней.
Какое обиженное лицо! Да и как не обидеться? Старался, старался...
Он снова обратился к письму:
- Но, позвольте, Владимир Ильич!.. Сами же вы превознесли наш план...
И письмо тут же ответило:
- Когда я имел перед собой коммунистических «вумников», кои, не читав книги «План электрификации» и не поняв ее значения, болтали и писали глупости о плане вообще, я должен был носом тыкать их в эту книгу, ибо иного плана серьезного нет и быть не может.
Когда я имею перед собой писавших эту книгу людей, я бы стал носом тыкать их не в эту книгу, а от нее - в вопросы текущих хозяйственных планов.
Кржижановский вдруг представил, как негодует Ленин, когда натыкается па те «гигантские мусорные кучи», что остались нам на каждом шагу от векового прошлого, как раздражает его непонимание со стороны ближайших сотрудников. И как, несмотря на все это, он терпелив - до чего терпеливо учит тебя! Ведь вот же - в этом же письме! - воздает должное твоему труду: ваша электрификация в полном почете, честь ей и честь... Чего же тут обижаться? На что дуться?
Может, и в самом деле?...
«...общеплановая комиссия государства не этим сейчас должна заняться, а немедленно изо всех сил взяться за текущие хозяйственные планы.
Топливо сегодня. На 1921 год. Сейчас, весной.
Сбор хлама, отбросов, мертвых материалов. Использование их для обмена на хлеб.
и тому подобное.
В это надо ткнуть «их» носом. За это их засадить.
Сейчас. Сегодня.
1 - 2 подкомиссии на электрификацию.
9 - 8 подкомиссий на текущие хозяйственные планы. Вот как распределить силы на 1921 год».
Глеб Максимилианович постепенно остыл от обиды, так и стоял под лампой в передней, с письмом в руке, размышлял, прикидывал.
Действительно, если задуматься как следует, как Ленин настаивает, наша хозяйственная работа направлена прежде всего на подлинное оздоровление отношений между людьми. Потому она всегда будет носить воинственный характер, всегда останется преодолением различных противоборствующих течений. Словом, это самая политическая из всех самых политических работ. Серьезнейшая из ответственнейших. Настоящая война. И надо воевать каждый день, каждый час.
А ты занесся, возомнил бог весть что, надулся - даже собственную обиду в дело привнес! Короче говоря, в какой-то мере соскользнул на путь столь неприятных, столь неприемлемых для тебя «сверхреволюционеров» с их бесконечно ограниченной самоуверенностью и самовлюбленностью. В какой-то мере, конечно, - чуть-чуть и где-то, но...
Ай, ай, ай! Разве до амбиции в бою? Гляди. Но зарывайся впредь. Ни на секунду!
Первый раз в истории
Когда Ленин писал «Детскую болезнь «левизны» в коммунизме», он особенно выделял то обстоятельство, что Программа нашей партии - результат долгих лет исканий революционной мысли, напряженных, мучительных исканий, оплаченных громадными жертвами.
Теперь Глеб Максимилианович ясно понимал, что путь мучительных исканий будет неизбежен и для него - в области плановой работы.
«Всякое начало трудно, - предупреждал Карл Маркс, - эта истина справедлива для каждой науки». Начало советской «плановой науки», нелегкое само по себе, было положено к тому же еще в исключительно тяжких условиях.
Связь работ ГОЭЛРО с прошлым, двадцатым, годом весьма и весьма не случайна: именно тогда завершалась военная полоса великой пролетарской революции, и центр тяжести борьбы за социализм был перенесен на плацдарм экономики.
Двадцать первый год стал началом новой экономической политики... С ходу, со дня организации Госплана, его председателю пришлось «разворачивать» кампанию за кампанией - и за бережливость, и за финансовую дисциплину, и за переход не на словах, а на деле к хозяйственному расчету.
Подчас работу над планами откладывали - становились экспертами, чтобы срочно дать правительству заключение о той или иной специальной проблеме.
Испытания нового года с особой силой убеждали, что значат для жизни страны продовольствие и топливо. Поэтому первый продовольственный план республики госплановцы разработали так, чтобы впятеро сократить число иждивенцев государства. А топливная секция Госплана действовала в полном содружестве с Главтопом - снабжение фабрик, заводов, городов углем, дровами, нефтью налаживалось.
Текущие хозяйственные планы...
Сколько им отдано твоей энергии, Глеб Кржижановский! Сколько бессонных ночей провел ты, обдумывая, прикидывая, как бы, подобно евангельскому герою, одним караваем накормить тысячу голодных, вязанкой хвороста обогреть толпы замерзающих!..
Текущие хозяйственные планы...
«Фабрики Иваново-Вознесенской губернии произвели: Юрьевецкая - 1696 пудов льняной пряжи (35 процентов сверх нормы), Кохомская - 235 пудов (плюс 39 процентов), Ново-Писцовская - льняной пряжи -...сурового товара -...отделано ткани -...»
Из-за границы пришел семьдесят один вагон льняного семени. Двадцать два вагона уже распределены по губерниям, шесть - только что отправлены на Петроград, остальные сорок три ждут в Москве...
Как разумнее распорядиться этим богатством? Где правильнее, выгоднее посеять, чтобы и завтра поднимались, вовсю работали «ударные текстильные фабрики», чтобы ни секунды не стояли станки из-за того, что нет сырья?
Глеб Максимилианович сидит в кабинете, заваленный сводками, отчетами, справочниками. Вспоминается чье-то выражение: «держать руку на пульсе страны». Еще недавно оно казалось ему напыщенным, даже смешным. Но теперь... Пожалуй, иное определение тому, чем он занят сейчас, и не подберешь.
По плану Наркомпрода на февраль для железных дорог было назначено около двух миллионов пудов хлеба. За первую половину месяца отгружена только десятая часть этого количества, за вторую - еще меньше.
Минувшей зимой топливный кризис полностью остановил производство и ремонт на Тверском, Таганрогском, Харьковском, Екатеринославском заводах. Ударные заводы - Коломенский, Мытищинский, Луганский, «Вестингауз» - работают с перебоями.
К марту из восемнадцати тысяч девятисот двадцати девяти наших паровозов «больных» было одиннадцать тысяч шестьдесят три, или пятьдесят восемь процентов...
Станции запружены, движение парализовано мешочниками всех рангов. Различные чины различных ведомств - «совбуры», как называет их теперь Ленин, занимают вагоны под предлогом служебных поручений, под видом всевозможных «комиссий». На деле мешочничают - «добывают пропитание для себя и своих подчиненных. Железнодорожные служащие почти сплошь мешочники, спекулянты... «Голодная норма» шпал на текущий год - девятнадцать миллионов штук, а есть только пять миллионов...
«Все это можно понять, - думает Глеб Максимилианович, терпеливо слушая жалобы очередного ходока. - Многое можно даже простить. Но разве можно мириться со всем этим? Что делать? Как поступить?.. Новый оперативный год на лесозаготовках уже начался. В Киев по Десне и Днепру пришли первые плоты. Сколько это тех же самых шпал! Сколько дров!.. А Главлеском до сих пор не закончил план предстоящей кампании. Пока ковыряются - сплавные реки пересохнут, в этакую-то жарищу! Безобразие! Как это люди могут? Не понимаю... Ускорить! Во что бы то ни стало! Ленину придется пожаловаться. На Политбюро поставить. Надо заготовить больше, как можно больше. Но только без хищничества. Заложить в основу плана рациональное ведение лесного хозяйства, иначе потомки нам «спасибо» не скажут... Плюс урегулировать вопрос о рабочей силе, то бишь в конце концов опять же о его величестве Продовольствии... Плюс улучшение и развитие механизации. Ме-ха-ни-за-ции... Н-да-а...»
Специальным декретом Совнаркома сельскохозяйственное машиностроение признано делом чрезвычайной государственной важности. Когда-нибудь - Кржижановский убежден, очень скоро - Челябинск, например, будет ковать машины для всей страны. Но пока что для ремонта конных плугов и борон в Челябинске нет железа, не мобилизованы кузнецы.
В Тамбовской губернии из двенадцати тысяч лошадей работают лишь восемь тысяч: к бескормице прибавились чесотка и чума...
Голова пухнет от забот!
Тем временем один сотрудник уходил, «решив свой вопрос», появлялся другой.
Вот дверь кабинета открывает Есин, назначенный в Госплан от Народного комиссариата земледелия. Задорный румянец на щеках. Кржижановскому всегда приятно видеть Есина, ставшего и настоящим большевиком и настоящим рабочим «у нас на «Электропередаче»...»
- Здравствуйте, Василий Захарович! - Легко поднимается из-за стола, трясет жесткую «шоферскую» руку. - С чем пожаловали? С какими вестями?
- Да с добрыми, Глеб Максимилианович, с добрыми. Видите, какое дело...
Усаживаясь, Есин ударяет о стул своими тяжелыми «мотоциклетными» башмаками, скрипит крагами, обстоятельно рассказывает о работе секции тракторного образования:
- Как вы знаете, Глеб Максимилианович, ударное задание Наркомзема - дать шесть тысяч трактористов и монтеров для трех тысяч тракторов, частью уже имеющихся у нас, частью прибывающих из-за границы, частью строящихся на наших заводах.
- Говорят, тяга к этому делу большая, особенно у молодежи...
Кржижановский улыбается: суть дела радует, и еще - вон как складно выучился говорить наш, можно считать, воспитанник Василий Захарович Есин.
- Куда там! И молодые и не очень молодые валом валят. В Москве уже четыре тракторные школы да учебная база при Бутырских тракторно-ремонтных мастерских. В Петрограде пять школ и учебная база. - Докладывает, как заправский деятель! Помнит все отлично! - Короче, тракторные школы у нас растут, что грибы после дождя. А преподавателей... - Разводит руками. - Где же их наберешь столько, Глеб Максимилианович? Товарищей своих из армии перетащил - добился, чтобы откомандировали автомобильных специалистов. В Наркомвоене на меня уже дуются, косятся. «Вон, - говорят, - опять демобилизатор пришел!» Слесарей откапываем, мало-мальски знакомых с двигателями внутреннего сгорания, рабочих-металлистов привлекаем. И все равно нехватка!
- «Нехватка»... Первый раз в жизни с удовольствием слышу это слово. Отрадная, знаменательная, я бы сказал, обнадеживающая нехватка! - Глеб Максимилианович отошел к окну, задумался, глядя на пыльную, до унылости высушенную зноем мостовую. В прошлом году повсюду между булыжниками трава курчавилась, а теперь... Чего нет, того нет - не поднялась, выгорела вся среди горячих камней. По ним едва переставляют ноги буланые, гнедые, пегие одры, давно уже забывшие вкус овса, лениво, нехотя вздрагивают на ухабах телеги. И так же беспорядочно, по всем направлениям, не оглядываясь, не остерегаясь, тащатся прохожие. А вот и грузовик - чуть-чуть не сшиб лоточника в лаптях, который провожает его изумленно-восторженным взглядом: редкое зрелище даже здесь, в центре столицы.
И все-таки познает еще шины эта мостовая. Не зря пришли из Красной Армии такие, как Есин. Не зря привлекает он к мирному труду еще и еще таких, как он сам. Вообще, мир - это мир! Нет военных тягот, зато есть возможность поставить на хозяйственную работу отборных людей - закаленных гражданской войной Есиных. Побольше бы их в Госплан...
Кржижановский погрозил кому-то: «дайте срок» - и обернулся к Есину:
- Погодите, Василий Захарович! Вы слышали о такой организации: бюро по приему эмигрантов из Америки?
- Ну как же! Конечно, слыхал.
- Попробуйте обратиться туда. Уверен: найдете тех, кого ищете, - людей, которые на «ты» с машиной, с трактором...
Не успел уйти Есин, пришел инженер Козьмин, личность тоже весьма примечательная, правда в своем, особенном роде...
Недавно Глеб Максимилианович предложил ему заняться приспособлением ветряных мельниц для электрификации деревни. Козьмин ухватился за идею, тут же выдвинул «программу-минимум»: немедленное (только немедленное!) использование... ста шестидесяти пяти тысяч мельниц (ни больше ни меньше!), конструирование мощнейших ветродвигателей, особая комиссия, «руководство которой я могу взять на себя» (скромностью инженер от рождения не страдал).
Не долго раздумывая, энергичный инженер написал Ленину о том, что он, Козьмин, между прочим - так и написал: «между прочим»! - познакомился с работами покойного профессора Жуковского, считавшегося первым в мире теоретиком аэродинамики, и уверен, что энергию ветра можно использовать больше, чем топливно-тепловую. «Россия богата ветрами (не только в головах некоторых «советских сановников»). - Возможно, это был намек и на него, Глеба Максимилиановича Кржижановского... - Использование этих ветров и будет первым шагом организации «Главсолнца»...»
Ленин со вниманием отнесся к предложению инженера, но испещрил поля его письма недоверчиво-скептическими «гм», вопросительными и восклицательными знаками.
Теперь Козьмин претендовал, обижался, требовал ускорить продвижение революционной идеи в жизнь.
- Да поймите же, - увещевал его Глеб Максимилианович. - Вам поручили весьма и весьма конкретное дело, а вы занялись добыванием солнечной энергии из огурца.
- Дайте мне комиссию!
- Зачем еще одна комиссия, в которую, кстати сказать, вы рекомендуете исключительно своих друзей? Научно-технический отдел ВСНХ сделал бы для вас все что надо.
- Научно-технический отдел способен только замораживать! Их необходимо «перетряхнуть», как раков в мешке, вычистить эти авгиевы конюшни. Подумайте! За десять лет мы получили бы от ветра в пять раз больше энергии, чем по проекту ГОЭЛРО...
Сказать бы председателю Госплана все, что думает об инженере Козьмине, сдвинуть брови, топнуть ногой да еще с прибавлением вводных слов, которыми в таком совершенстве владеет дворник Сила Силыч. Но мягок, добр председатель Госплана.
«Один профсоюзы «перетряхивает», другой ВСНХ... О, господи! - страдал Кржижановский, прикидывая, как бы поделикатнее выпроводить разошедшегося прожектера. - Еще «сверхреволюционер» на мою голову! За что?..»
После Козьмина в кабинет ворвался журналист, только что вернувшийся из Кривого Рога. С ходу отрекомендовался:
- Иван Кампенус. - И тут же обрушился, навалился на председателя Госплана: - Что же это такое?! До каких пор?! Куда смотрим?! Лесные материалы с Черниговщины не подвезены из-за разрухи транспорта. Решили заготовить рудничные стойки в ближних лесах, так на станции Калачевское их захватили - кто бы, вы думали? - сами железнодорожники! Растащили по домам, сожгли! Уголь, отправляемый для рудников, систематически реквизируется в пути Екатеринославской дорогой! Разве этого заслуживает Кривой Рог, который двадцать пять лет назад вместе с Донбассом отбил первенство у старого Урала, а перед войной уже давал три четверти общероссийской добычи руды и выплавки чугуна! Нет! Железный голод России утолит не Урал...
«Да что ты мне лекции читаешь? - сердился Глеб Максимилианович, так и не предложив незваному гостю стул. - И к чему противопоставлять один район другому? Кривой Рог пока что бездействует, а старик Урал, плохо ли, хорошо ли, выручает нас помаленьку. Прикинь: что, если через десять - двадцать лет опять война?.. И Кривой Рог нужен, и Урало-Кузбасс будем двигать. Не-пре-мен-но!»
- Да погодите вы, в конце концов! - поморщился Кржижановский. - Не частите!
Но молодой правдист по-прежнему горячился:
- Работы на рудниках остановлены еще в восемнадцатом. С тех пор Кривой Рог пережил четырнадцать «правительств»! Немцы, гайдамаки, махновцы, деникинцы, повстанцы да просто местные крестьяне - все «руку приложили». Особенно жестоко пострадало все деревянное - все, что могло гореть... «Таранаковская» группа и рудник «Дубовая Балка» полностью затоплены. В остальных вода прибывает медленно, но неуклонно.
«Для чего ты все это говоришь? Будто я не знаю!» - У Кржижановского еще не прошло раздражение, оставленное «визитом» инженера Козьмнна, он плохо слушал, так и сяк выворачивал странную фамилию журналиста (может быть, псевдоним такой - сверхреволюционный?).
Тем временем Иван Кампенус, упершись обеими руками в стол председателя Госплана, не унимался, гнул свое:
- Двадцать тысяч горнорабочих разбежались. Это верно. Это так. Зато на местах две тысячи служащих, сторожа, десятники, технический персонал. Сохранились силовые установки общей мощностью до пятнадцати тысяч лошадиных сил. Из них половина - электрические! Станция Шмаковского рудника уже пущена в ход. Остальные крупные станции требуют лишь незначительного ремонта... Если принять меры к политическому оздоровлению района... Если одолеть транспортные затруднения путем организации специальных, охраняемых, маршрутов... Если к тому же учесть исключительно благоприятные продовольственные условия в Кривом Роге...
«Дело ведь говорит! А я к нему с предубеждением. Злюсь. У Ильича поучиться бы - как заинтересованно и доброжелательно выслушивает он каждого, кто спорит, отстаивает свою собственную точку зрения, как не терпит тех, которые согласны с ним с первого взгляда!.. Нет, просто дельный, дельный газетчик. Может быть, инженер по образованию?..»
Теперь только Глеб Максимилианович как следует разглядел Ивана Кампенуса, то есть он не разглядывал его в обычном представлении, он сосредоточил все внимание на ботинках корреспондента. А тому, кто умеет смотреть, эти видавшие виды, но крепкие солдатские ботинки могли рассказать многое. На каблуках - закаменевшие комочки глины, новороссийской цементной пыли, блестки кварца и руды. С боков - заплаты из добротной свиной кожи, пристеганные намертво смоленой дратвой где-нибудь на базаре лихим станичным сапожником, что не гонится за изяществом, но зато уж коли пристрочит, так пристрочит - скорей подошвы отлетят, чем латки. Головки, давно, должно быть, протертые, обтянуты заново несносимым - тоже просмоленным - брезентом, куском английского орудийного чехла, должно быть. Одним шнурком служит обрезок сыромятной уздечки, другим - кусок телефонного кабеля с миноносца или подводной лодки. Все надежное, прочное, как сам хозяин, и какое-то компактно-аккуратное - тоже, как он.
Да, нелегкий хлеб у этого человека, немало достается ему потопать по белу свету в поисках истины и справедливости.
- Что же вы стоите, товарищ? Присаживайтесь, пожалуйста!
До конца дней запомнится Глебу Максимилиановичу эта весна, как самая зловещая из всех, что пришлось пережить Советской республике. Даже те, кто с малолетства полагали, что хлеб родится в виде булок на деревьях, сделались тонкими знатоками земледелия - озабоченно поглядывали на небо, вздыхали, советовались друг с другом:
- Как там озимые? Выдержат?
- Озимые не знаю, а вот яровые... Сколько лет, говорят, не было ничего подобного, старожилы не упомнят.
- Агрономы называют это «нарастающий темп засухи».
В воздухе носились, насыщали его, пропитывали, как электричество перед грозой, страшные слова: «срыв сева», «обострение топливного кризиса», «срыв металлургии, которая только-только начала выходить из состояния полнейшего развала».
Ленин, с надеждой смотревший на угрожающе ясное небо, вздыхал все мрачнее. Изо дня в день торопили Глеба Максимилиановича его письма:
- Вопрос об основных чертах государственного плана не как учреждения, а как плана стоит неотложно.
Теперь Вы знаете продналог и другие декреты. Вот Вам политика. А Вы подсчитайте поточнее (на случай разных урожаев), сколько это может дать.
Еще неизмеримо спешнее: топливо. Сорван сплав. Неурожай при такой весне сорвет подвоз.
Пусть Рамзин и К0 дня в два даст мне краткие итоги: 3 цифры (дрова, уголь, нефть).
...В зависимости от этого буду решать о внешней торговле.
- Надо предположить, что мы имеем 1921 - 1922 такой же или сильнее
неурожай,
топливный голод (из-за недостатка продовольствия и корма лошадям).
С этой точки зрения рассчитать, какие закупки за границей необходимы, чтобы во что бы то ни стало победить самую острую нужду...
Одновременно строилась и сама «контора». Прежде всего создавался актив плановых работников. Кржижановский подбирал новых, дельных специалистов, совершенствовал аппарат, искал самые продуктивные методы работы.
Как-то вечером, перечитывая Энгельса, он вдруг особенно заинтересовался письмом к Бебелю, в котором Энгельс предупреждал, что если социалисты придут к власти в результате войны, то поладить с технической интеллигенцией окажется не так-то легко:
«...Техники будут нашими принципиальными врагами и будут обманывать и предавать нас, как только смогут; нам придется прибегать к устрашению их, и нас все-таки будут обманывать. Так было всегда с французскими революционерами...»
Столько раз читаное-перечитанное еще в молодости словно повернулось новой гранью, заново открылось для Глеба Максимилиановича.
«Действительно, - задумался он, - все это прямо адресовано мне... Если деятелям французской революции пришлось считаться с сопротивлением интеллигенции, которая была связана с феодальной верхушкой, то наша резолюция воспроизвела на еще более широкой основе конфликт новаторов-коммунистов и того интеллигентского окружения, которое связано с прошлым крепкой пуповиной. Мобилизация Академии наук нам не удалась. Мобилизация в ГОЭЛРО стала как бы «вторым призывом». Здесь мы сумели вызвать уже какой-то отклик. И все же большинство моих сотрудников настроено отнюдь не советски... Но, как и для ГОЭЛРО, сейчас иного выбора у меня нет».
Организована подкомиссия районирования - вырабатывается ведущий, определяющий принцип нашей плановой системы. Опять, как во времена ГОЭЛРО, крупнейшие ученые обосновывают возможности, задачи, перспективы экономических районов. Кропотливо, шаг за шагом первый раз в истории создается «мозг» экономики целой. страны, да какой страны! Начинается, разворачивается работа, которая введет в жизнь понятия «плановая экономика», «пятилетка», «победа социализма».
Только сдвинули с мертвой точки очередное начинание - опять запинка: Троцкий настоятельно рекомендует Ленину брошюру Шатуновского «Белый уголь и революционный Питер».
Ленин прислал ее Глебу Максимилиановичу - на отзыв.
Усталый вернулся председатель Госплана домой, поужинал «чем бог послал», недовольно покряхтел, поднимаясь из-за стола, ушел в кабинет, без особого энтузиазма раскрыл желтовато-розовую книжицу. И тут же - хвать кулаком по столу. Ну, конечно! Вот оно! Отрыгнулось! На первой же странице: «...ударить в набат... стать в ряды...»
В начале брошюры шли общие декларации об использовании энергии Свири и Волхова для восстановления Петрограда как промышленного центра. Запальчиво и патетически автор ломился в открытую дверь, полемизировал так, точно кто-то был против использования гидравлических ресурсов этих рек. Потом он выдвигал в противовес «нереволюционному» ГОЭЛРО свой сугубо «революционный» план. Причем слова «путь мирного строительства» из уст его звучали как ругательство. Он сыпал едкие намеки, сдабривал все изрядной порцией демагогии.
«Не все, от кого зависит жизнь Петрограда, считают, что спящая красавица уж наверное проснется при раскатах грома мировой революции, когда очутится в центре Пролетарской Европы».
«Ну-ка, посмотрим, что за методы ты предлагаешь?» - подумал Глеб Максимилианович с любопытством, точно увидал перед собой лицо противника, ощутил азарт завязавшейся драки.
А противник, ничуть не смущаясь, разворачивал свой план:
«...Революционно произвести грандиозную работу, не пожалев для нее, как материал, техническое достояние петроградских заводов, гранит, в который одета Нева, целые улицы, снесенные для кирпича и камня... не побояться самые ценные сооружения использовать... в том же порядке, в каком мы переплавляем всякие изделия в слитки... Мебель в барских квартирах мы переставили. Переставим теперь такой же твердой рукой электрическое и другое оборудование барских буржуазных заводов. Двинем на Свирь и Волхов все решительно, если нужно будет, то хотя бы пол-Петрограда».
Юмористическое воображение Глеба Максимилиановича сразу представило картину того, как Эрмитаж, Исаакиевский собор, Медный всадник - все рушится «твердой рукой», переплавляется в слитки, направляется - неведомо на чем - к берегам Свири и Волхова. Оборудование «барских буржуазных заводов», веками кормившее Россию машинами, кораблями, инструментом, сукном, демонтируется - бог весть как приспосабливается к тому, чтобы стать турбинами и генераторами сверхмощных современных гидростанций.
Н-да-а...
И все это предлагается всерьез, без тени улыбки, как «немедленное революционное строительство» путем массового порыва и творчества - гигантского скачка вперед за какие-нибудь восемь месяцев... И всю эту полуграмотную дребедень Троцкий противопоставляет усердной вдумчивой работе двухсот Александровых, Шателенов, Рамзиных...
Если задуматься, все это пострашнее Кронштадта.
Ленин встретил Глеба Максимилиановича уже в дверях - привычно бодрый, чуть сдержанный:
- Здравствуйте! Садитесь. Ну что? Прочли? Как?
- Да просто не знаю, что и сказать, Владимир Ильич... Автор брошюры и сам где-то понимает, признает, что поставить Свирь и Волхов на службу Петрограду - работа циклопическая. Но в то же время требует немедленно - вы чувствуете? - немедленно обратить силу течения воды в электричество и передать по проводам. Нельзя сказать, что он полный невежда или идиот, но...
- Так, так, так... Кто же он? Что собой представляет?
- Не знаю. За одно поручусь: не специалист. Я уж не говорю о его предложении расколошматить Петроград на щебенку и кирпич, от которого за версту несет «мудростью» щедринского градоначальника. Того самого, что «разобрал мостовые и настроил монументов». В общем впечатление такое, будто стоишь перед гранитной стеной, сквозь которую во что бы то ни стало надо пробиться, а тебе предлагают взорвать ее с помощью елочной хлопушки.
- Так, так, так, - опять задумчиво произнес Ленин, улыбнулся: - Вы, как всегда, правы.
- Безусловно, Владимир Ильич! - Кржижановский принял его шутливый тон. - Я всегда занимаю правильную позицию, за исключением тех случаев, когда я ошибаюсь.
- Гм!..
- Словом... - не унимался Глеб Максимилианович, - Вы купались когда-нибудь в Финском заливе?
- Доводилось.
- А я всегда остерегался. По-моему, купаться там можно только в обнимку с горячим самоваром. Так вот, когда я читал книгу Шатуновского, мне все время казалось, будто меня окунают с головой в воды Финского залива, да еще не в июле, а в апреле.
- Да еще без самовара!
- Ну, уж это само собой...
Тут же Ленин пододвинул к себе лист бумаги, стал набрасывать письмо Троцкому. Зная, что под разговор Ильич писать не любит, Глеб Максимилианович затих, но по обыкновению следил за рукой Ленина. Писал он быстро, не перечеркивая, слова и фразы подбирал свободно, не испытывая затруднений:
- Прочел я брошюру Шатуновского «Белый уголь и революционный Питер».
Очень слабо. Декламация и только. Делового ничегошеньки.
Единственный деловой намек: стр. 15:
«По мнению выдающихся спецов-гидравликов, восемь месяцев достаточно для реальных плодов этого великого подвига».
Возвращенная Кржижановским книжица лежала раскрытая как раз на пятнадцатой странице, и возле приведенных слов о мнении выдающихся гидравликов чернела ленинская пометка:
«Каких? Где и когда напечатано?»
А на предыдущей странице были отчеркнуты слова: «уже через несколько месяцев иметь ток, чтобы пустить в ход оставшиеся заводы», и приписано сбоку:
«Кажись, тут соль. Сколько месяцев? Сколько току? Практически возможно?»
Вот и все. Несколько вопросов - и, как говорится, мокрое место от книги, до отказа напичканной самомнением, нафаршированной «сверхреволюциовными» лозунгами и прожектами.
На собственном опыте испытал Кржижановский действие этих ленинских пометок. Не раз Владимир Ильич просматривал его рукописи: «Это удалось... Тут вам самому было не все ясно... Тут вы были не уверены... А тут писали против совести». Если он одобряет, ставит на полях «да», сомневается - «гм! гм!» или «Ха!». Любит подчеркивать один, два, а то и три раза, что чаще всего означает: «не поскользнитесь на этом месте». В общем, если он берет чью-то книгу, Глеб Максимилианович заранее улыбается; горе всякому лукавству, всякому приспособленчеству. Подчеркнет, поставит пару вопросительных знаков - и «суемудрие» автора, искусно прикрытое витиеватыми фразами, становится очевидным для каждого.
Тем временем Ильич отложил подальше от себя злополучную брошюру, продолжал кидать на лист ровные и круглые, как бисер, буквы:
- Шатуновский взялся писать о том, чего не знает (Кржижановский так оценивает).
«Излюбленный прием! - усмехнулся про себя Глеб Максимилианович. - Иногда Ленин даже свой замысел представляет как предложение другого. Взвешивает, обсуждает - семь раз примерь, один отрежь, - потом, наконец, после всех голосует за».
Владимир Ильич попросил извинить его за то, что отвлекся, и дописал:
- Пусть Шатуновский докажет и даст деловые предложения. Иначе болтовня остается болтовней.
Однако дело этим не кончилось.
Через несколько дней Глеб Максимилианович снова сидел перед Лениным в его кабинете, снова давал объяснения, помогая разобраться. Троцкий обиделся, прислал Ильичу письмо, защищая Шатуновского, ведь:
«...Он считает, что черновую работу по электрификации - если отнестись к делу с героическим напряжением - можно закончить в восемь месяцев. Очень может быть, что он ошибается...»
Прочитав это вслух, Ленин подчеркнул последнюю фразу, поднял взгляд на Глеба Максимилиановича:
- А вы как думаете?
- Точно так же, - язвительно кивнул Кржижановский. - Очень, «очень может быть, что он ошибается»!
- Обоснуйте. Докажите.
- Да что тут доказывать, Владимир Ильич! Это же элементарно. Классон с Чиколевым строили первую русскую гидростанцию около двух лет. Речь идет об установке на Охтинских пороховых заводах. Мощность ее была микроскопической даже для конца прошлого века. Всего триста пятьдесят сил. Ниагарская гидростанция Адамс построена за десять лет. И мировая практика пока не знает более короткого срока возведения крупной гидростанции. Притом все это в благополучной Америке, не тронутой войной, в стране, которая богаче всех техникой, где есть продовольствие, бесперебойно действует транспорт. А у нас сейчас... Да если мы пустим Волховскую гидроустановку в двадцать шестом году, это будет рекорд быстроты. А они толкуют о восьми месяцах!..
Ленин подчеркнул фразу «Очень может быть, что он - ошибается» еще раз, еще, задумался, провел четвертую черту:
- Кстати, нельзя ли ускорить заказы на турбины для Волховстройки?
- Да в общем-то... пока что... - Кржижановский замялся.
- Да или нет?
- Вы же сами, Владимир Ильич, написали мне, что не все электрические заявки можно и должно оправдать теперь, когда придется закупать за границей продовольствие.
- Конечно. Сегодня недостаточно доказать, что электричество экономит топливо. Надо доказать еще, что необходим данный расход на двадцать первый - двадцать второй год при условии максимального хлебного и топливного голода. И все же!..
- Ускорим, Владимир Ильич.
- Надвигающийся голод и кризис топлива отнюдь не означают, что мы должны отступиться от плана электрификации, свернуть его. Знаете, я думал тут ночью - не спалось... Надо, мне кажется, скорее поднять свои турбинные заводы. В первую очередь питерские, конечно: Металлический, «Сименс и Гальске»... Предусмотрите это в текущем хозяйственном плане. Закажите для них все необходимое. Во что бы то ни стало... Подумайте об этом.
- Постараюсь, Владимир Ильич... Что же там еще, в этом письме?
- Да, что?.. - Ленин отодвинул бумагу, прикрыл ее локтем так, что Глеб Максимилианович уже не мог удовлетворять свое любопытство. - Обычные выходки. Хвала Шатуновскому за то, что требует принять исключительные меры, заинтересовать массы. В этом-де заслуга его брошюры. Вашей милости, понятно, достается. И отзыв-то ваш неубедителен. И плановая комиссия-де есть более или менее плановое отрицание необходимости практического и делового хозяйственного плана на ближайший период. И вообще... Да мало ли... - Он приподнял локоть, черканул на полях вопросительный знак, снова заслонил «сверхреволюционное» послание, задумался о чем-то неизмеримо большем, чем само письмо. - Да, Троцкий, как видно из этого, настроен сугубо задирательно. Ну, что ж? Не впервой.
Выходя из кабинета, Глеб Максимилианович улыбнулся: как трогательно ограждал его Ильич от обидных выпадов и намеков, которые наверняка рассыпаны по всему письму маститого «сверхреволюционера».
По дороге обратно в Госплан он невольно сопоставил Троцкого и Ленина. Сколько самых революционных, самых красивых слов уже произнесено Троцким по поводу электрификации, а на практике что? - сплошной авантюризм.
Одним замечанием о скорейшем пуске турбинных заводов Ленин сделал для спасения «революционного Питера» больше, чем все «сверхреволюционеры» всей своей «сверхбарабанщиной».
Да что Питер? Дело и шире, и глубже. Речь идет о путях строительства социализма: штурмовой натиск средневекового кустаря или планомерное возрождение всей экономики на основе новейшей техники? Кажущаяся революционность Троцкого и истинная, не на словах, а на деле, революционность Ленина - его загад на многие годы вперед.
Глеб Максимилианович живо представил, как скоро - он убежденно верил в это - зашумят уникальные гиганты - станки турбинного Металлического завода, завода генераторов «Сименс и Гальске», превращенного в «Электросилу». Те самые заводы, которые троцкисты предлагают разрушить на щебенку, переплавить в слитки, станут истинными «заводами заводов» - один за другим будут строить турбогенераторы для Волхова, для Свири, для Днепра, а потом - машины, каждая мощностью в целый Волхов, в целую Свирь, в Днепр, больше Днепра, больше половины ГОЭЛРО... Строить не только для первой Республики Труда, но и «для грядущей социалистической Европы и Азии».
Чтобы завтра все это сбылось, надо сегодня - сейчас - драться. Не только против Рыкова, не только против Троцкого. И не на кулаках, не на шпагах - драка похитрее, потруднее:
Добыл мешок семян, отвел десятину под кукурузу, которую Ленин призывает сеять для страховки от голода, - это р-раз в зубы!
Заготовил вагонетку торфа, сажень дров, штабель угля - уже под дых!
Выпустил на отремонтированный путь паровоз - наповал!
- Ну, что ж? Драться так драться: во что бы то ни стало...
