Глубокое озеро. Восемь километров пути. 3 страница

Чем был для выдр этот небольшой бугорок около плотины, где они ненадолго останавливались? Местом отдыха? Возможно. Но мой знакомый, старый и опытный охотник, вместе с которым мы часто и приходили по вечерам к плотине поджидать выдр, уверял меня, что этот бугорок не только место отдыха.

Каждую зиму именно здесь выдры обязательно устраивали свой промой - небольшое отверстие во льду - и зорко следили, чтобы его не затягивал мороз. И вот тут-то, рядом с плотиной, около таинственного бугорка, выдры и собирались порой чуть ли не со всей реки.

Видеть такие сборы ни мне, ни старому охотнику никогда не доводилось. Но то, что именно здесь, около плотины, всегда был небольшой промой во льду, я мог подтвердить.

На том самом бугорке, где только что отдыхала выдра, зимой мне нередко приходилось встречать следы этих зверей. Это были следы короткой и широкой «одинокой лыжи», о которой я уже рассказывал. «Лыжа» забиралась на вершину бугорка и скатывалась оттуда на лед, потом снова забиралась и снова скатывалась.

Иногда, разбирая внимательно следы выдр, я замечал, что этой ночью бугорок посетила не одна, а несколько разных «лыж». Выдры действительно собирались время от времени около плотины. Но зачем? Вот этого я и не знал, а потому, как только наступала весна, и как только начиналось половодье, и выдры отправлялись в дальнюю дорогу, я всегда приходил по вечерам к плотине и с нетерпением ждал встречи с загадочным зверьками.

Путешествие выдр продолжалось несколько дней подряд. Каждый вечер после встречи со зверьком я делал на толстом бревне, что торчало из плотины, небольшую заметку-зарубку, которая должна была означать, что речку покинула еще одна выдра.

К концу наблюдения таких заметок-зарубок собиралось у меня штук шесть. Путешествие выдр на этом оканчивалось. Я покидал свою засаду, шел домой и знал, что в нашей реке к концу зимы обитало ровно шесть выдр. «Нет, не шесть, а семь», - поправлял меня тут же старый охотник. «Как же семь, когда в озеро уплыло только шесть путешественников?» - возражал я. «В озеро-то ушло шесть, да одна опять и на это лето осталась в реке...»

И правда, в реке и на это лето оставалась жить одна выдра. Эта выдра выбирала для гнезда глухой лесной омуток и, видимо, чувствовала себя на всем протяжении реки - от этого омутка до плотины, - настоящей хозяйкой.

Ниже плотины хозяйка реки, кажется, ни разу не спускалась. Иначе бы рыбаки, которые там рыбачили, частенько находили в своих сетях и мережах здоровенные дыры.

Дело в том, что хозяйка реки умела преотлично расправляться с самыми разными снастями. Она рвала их так ловко, что ни один рыбак не отваживался ставить выше плотины даже мережи, связанные из очень прочных ниток.

Мережами в нашей реке ловили щук, язей и лещей... От самого берега к середине реки натягивали высокое и длинное полотнище-сетку, которое называется крылом. Крыло преграждало путь рыбе. Рыба шла вдоль крыла, пока не находила небольшого отверстия. Щуки, язи и лещи устремлялись в это отверстие, надеясь спокойно продолжить свое путешествие. Но не тут-то было, проскользнув в отверстие, в «горло» мережи, рыба оказывалась в ловушке - вокруг нее была прочная сетка, выбраться из которой ни щуки, ни язи, ни лещи никак не могли.

Вот эти самые мережи, хитрые и прочные ловушки, рыбаки и ставили раньше по всему течению реки, пока выше плотины не завелась выдра.

Вероятно, выдра ничего не знала о мережах - она встретилась с этой снастью первый раз, когда беспечно плыла по реке и так же, как щука, наткнулась на крыло мережи, и так же, как незадачливая рыбина, отыскав отверстие - горло, попала в ловушку. Но ждать, когда ее вытащат на берег, выдра не стала: она разорвала сетку ловушки и преспокойно выбралась на волю.

Потом выдре снова попалась мережа, и она снова в нее угодила...

Как умудрился такой умный зверь попасть в ловушку во второй раз - и тут же, после первого плена?

Кое-кто из рыбаков утверждал, что выдра нарочно забралась в снасть, мол, увидела ненавистную мережу и решила ее уничтожить. Не знаю, было ли это именно так, правы ли рыбаки, но зверь разорвал и вторую ловушку, за ней - третью, а к концу дня сокрушил все мережи, стоявшие выше плотины.

Рыбаки, придя к вечеру проверить свою снасть, вынули из воды рваные мережи, поставили на их место новые, но на следующий день опять оказались с порванной снастью.

Воевать дальше с настырной выдрой никто не решился, рыбаки покинули участок реки выше плотины, передав его в полное владение «вредному зверю», а самой выдре дали имя – «рыбнадзор».

Это имя хозяйка реки получила вот почему. Мережи очень добычливая снасть. Поэтому ставить их много, да еще перегораживать ими реку с берега до берега, никак нельзя. Но не все рыбаки выполняли эти законы - порой они перегораживали речку, не оставляя рыбе прохода вверх, к местам нереста. За это у нечестных рыбаков мережи следовало отбирать да еще накладывать штраф. Но вот беда - уж больно далеко находится наша лесная речка, а потому редко заглядывал сюда инспектор рыбнадзора, редко отбирал незаконные снасти и накладывал штрафы на браконьеров. И вот тут-то наша выдра-рыбнадзор и оказалась как раз кстати. Она рвала каждую подвернувшуюся ей на пути мережу, по-своему строго рассчитываясь с нарушителями закона.

Выдра-рыбнадзор живет в речке и сейчас. Рыбы в речке много - ее хватает и выдрам, которые зимуют в наших местах, хватает и рыбакам. И говорят, что за богатые уловы следует благодарить четвероногого рыбнадзора.

Когда около реки появляется человек, вдруг забывший, что существуют рыболовные законы, и не знакомый с нашей выдрой, местные жители наперебой предлагают ему поставить снасть выше плотины. Жадный человек радуется, что ему уступили хорошее место, растягивает от берега до берега сети и мережи и с нетерпением ждет утра, чтобы вытрясти из ловушек много-много рыбы...

Приходит утро, рыбак-браконьер торопится к своей снасти, но скоро невеселый возвращается обратно. А в деревне его встречают с усмешками - местные рыбаки хорошо знают, что все мережи, все сети, поставленные вчера в реке браконьером, выдра-рыбнадзор успела разорвать.

 

СНЕГИРИНОЕ ЦАРСТВО

 

Недалеко от нашего озера есть высокая гранитная скала, поросшая приземистыми, кряжистыми сосенками. Я очень люблю подниматься на вершину этой скалы и отсюда, сверху, смотреть на наше озеро, на его зеленые острова и глубокую голубую воду. Иногда на вершине скалы попадаются мне небольшие углубления-выбоинки в камне. В этих выбоинках всегда собирается дождевая вода, а потому и называл я эти выбойки, наполненные водой, колодцами, да еще не простыми, а медвежьими.

Да, да, это были самые настоящие медвежьи колодцы. На скале под соснами всегда росло много ягод, и сюда, к ягодам, частенько заглядывали медведи.

Здесь, на скале, медведи собирали ягоды, здесь они иногда отдыхали, устраивая свои лежки-постели прямо на седом мхе. А после отдыха эти большие мохнатые звери всегда отправлялись искать те самые выбоинки-колодцы, где скапливалась дождевая вода.

Когда дожди шли часто и воды в выбоинках-колодцах было много, медведь мог напиться из одного колодца. Если же дождей давно не было, то медведь выпивал всю воду из одного углубления и тут же отправлялся искать другой, точно такой же медвежий колодец.

О таких медвежьих походах мне всегда рассказывали пласты мха, содранные медвежьими когтями, - зверь, поднимаясь по скале, ненароком срывал когтями с камня кусочки седого мха.

Иногда возле таких медвежьих колодцев встречал я и следы зайца, и следы лисы. Заяц и лиса тоже приходили сюда попить воды - ведь другой воды на скале не было.

Здесь встречал я и пятнышки птичьего помета, и оброненные птицами перышки. Выходило, что пернатое население скалы тоже посещало эти колодцы-выбоинки. Птицы здесь пили воду, а то и купались.

Как-то заметил я возле такого медвежьего колодца знакомую и очень любимую мной птичку. Я затаился и хорошо видел из своего укрытия за кустом черную шапочку, сизые крылышки, белые штанишки, и красную грудку снегиря. Да, это был снегирь, который обычно приносит нам с собой зиму, появившись в саду на рябине вместе с первым снегом.

Снегирь и летом был такой же спокойный, неторопливый. Чуть наклонившись к воде, он ухватил клювом малую толику водицы, потом еще и еще раз и только тогда осторожно ступил в воду.

Воды в выбоинке-колодце на этот раз было совсем немного. Снегирь поводил клювом по воде, а затем раз за разом, кивая головкой и трепеща крылышками, смочил перья на груди и на спине.

Выбравшись на край выбоинки, птичка отряхнулась, немного посидела и так же неторопливо полетела к невысокой елке, посвистывая, как и зимой, своей негромкой флейточкой: «фью-фью, фью-фью».

Снегирь скрылся в еловых лапах. Елка росла внизу, а не на самой вершине скалы; ее ветви были прямо передо мной, и я смог хорошо разглядеть среди ветвей птичье гнездо. Выходило по всему, что снегирь здесь жил.

Встретиться летом со снегирем трудно: птица это по летнему времени тайная, осторожная и выбирает для гнезда самые глухие уголки леса. Вот почему и обрадовался я, встретив вдруг на скале свою любимую птичку.

С тех пор вверх, на скалу, стал я ходить чуть ли не каждый день и чуть ли не каждый день встречал у небольших выбоинок-колодцев с дождевой водой и снегирей-самочек в сереньких передничках, и красногрудых красавцев снегирей-самцов.

Здесь, у вершины скалы, среди невысоких кряжистых сосен и хмурых елей, обступивших скалу, и расположилось, считал я, самое настоящее снегириное царство, царство тихое, незаметное в летнее время. И всякий раз, поднимаясь на скалу, я прислушивался и присматривался, ожидая, что и на этот раз откроется для меня еще какая-нибудь тайна негромкого и неторопливого снегириного царства.

Снегири оставались около своей скалы и своих колодцев-выбоинок лишь до первых осенних холодов. Но стоило в преддверии близкой осени загореться по рябинам первым красным ягодам, как скрытные до этого птицы выбирались из своей снегириной глуши и спускались вниз со скалы к рябинам.

Ягод на рябинах в ту осень уродилось не так уж много. Да еще к рябинам нагрянули тут же несметные стаи дроздов-рябинников. И скоро ягод совсем не осталось, и снегири вслед за дроздами покинули наши места.

А затем выпал снег, засыпал узкую тропку среди камней, ведущую к вершине скалы, и до весны забыл я про тайное снегириное царство, так и не открывшее мне прошлым летом всех своих тайн.

Весна уже подходила к нашему лесу. Уже привелось мне услышать и первую песенку-трель крапивника, и первый посвист-призыв синички-московки, заметившей с еловой вершины приближавшуюся весну. Близок был теплый апрель, близки были быстрые ручьи, широкие проталины по полям и первые грачи, вернувшиеся домой. А там за грачами и первые скворцы возле своих прошлогодних скворечников. Прибудут скворцы, отдохнут, подкормятся с дороги день, другой, третий, и услышишь ты, наконец, первую весеннюю песню скворца-путешественника.

Но до песни скворца привелось мне услышать в ранневесеннем лесу еще одну чудесную весеннюю песню. И подарил мне эту песню снегирь, вернувшийся домой из своего зимнего путешествия-кочевки...

«Какая уж там у снегиря особая песня?» - скажет любой, кто держал у себя дома эту доверчивую и даже чуть флегматичную птичку. Да и песни-то настоящей, мелодичной у снегиря нет - состоит эта снегириная песня лишь из тихих скрипучих звуков. «Скри-кри-ри, скри-кри-ри»,- выводит себе под нос снегирь, узнавший о близкой весне. Но разве услышишь такое тихое скрипучее верещание среди неумолчного хора пернатых певцов, явившихся в весенний лес!

Правда, есть у снегиря еще и негромкий посвист-призыв: «фью-фью, фью-фью». Так перекликаются друг с другом эти птички. Посвист-призыв снегиря вроде бы и заметней, слышней, но и его не разобрать ни за что за птичьим хором.

Так и думал я до тех пор, пока в самом конце февраля не навестил ту самую скалу, где летом жило своей тихой скрытной жизнью снегириное царство.

На солнце снег уже подтаивал, оседал. На скале из-под снега кое-где уже показались темные лбы камней, и я отправился в поход.

Забрался я на скалу с трудом, скользил, падал несколько раз. А забрался, перевел дух, осмотрелся вокруг, и стало мне грустно. Кругом, куда ни посмотришь, снег, снег и снег: снег на озере, снег на полях, снег в лесу. Нет, долго еще дожидаться и первых ручьев, и первых луж на дорогах, и первого дыхания оттаявшей после зимнего сна земли.

И только подумал я, как далеко еще до весны, что подвели меня, обнадежили своими ранними песнями и крапивник, и синица-московка, как со стороны, как раз оттуда, где прошлым летом заметил я гнездо снегиря, донеслись ко мне странные для заснеженного леса звуки... И вроде бы и не песня это, не слышалось в этой песне ни трелей, ни пощелкивания, ни громких свисточков - приходило ко мне лишь какое-то странное поскрипывание-посвистывание. Но до того это поскрипывание-посвистывание было веселым, радостным, что пропали все мои грустные думы и замер я, как завороженный, услышав таинственную птичью песню.

Конечно, это пел снегирь. Он сидел на самой вершине елки. Елка росла внизу, на склоне скалы, и снегирь был прямо передо мной. Я видел его черную нарядную шапочку, его сизые, отливающие на солнце крылышки и его яркую малиновую грудку - такие яркие малиновые грудки бывают только у пожилых снегирей, которые уже не раз отправлялись в зимние путешествия и благополучно возвращались обратно в свои родные места.

«Скри-кри-ри, скри-кри-ри», - без конца, но с расчетливым выражением и не очень торопливо повторял красавец снегирь. «Скри-кри-ри, скри-кри-ри», - разносилось над вершиной скалы. «Скри-кри-ри», - рассказывал снегирь о близкой весне всем-всем, кто мог его сейчас слышать...

И если в начале весны посчастливится вам попасть в лес, куда еще не вернулись ни зяблики, ни пеночки, ни дрозды, приглядитесь, прислушайтесь, и очень может быть, в таком тихом, ранневесеннем лесу услышите вы не очень громкую песню снегиря. Звучит тогда эта песня среди лесной тишины слышно, заметно.

А услышите в лесу по весне снегириную песню, знайте, что и на этот год в ваших местах обязательно поселятся красивые и спокойные птицы, обязательно устроят здесь свои гнезда и подарят вашему лесу новых снегирей.

 

 

СОЙКИ

 

Зима была уже где-то рядом. Иногда по ночам она совсем близко подходила к моему дому, но вдруг чего-то пугалась и отступала назад в еловый лог.

Утром я находил ее следы. Они лежали по полю широкими пятнами снега. Но к полудню снег таял и я не успевал разобраться, с какой стороны подбиралась ко мне прошедшей ночью зима.

Но однажды зима осмелела. Она не ушла от моего крыльца даже с восходом солнца и занесла снегом дорогу к озеру, поленницу дров и птичью столовую.

Большой и рыхлый сугроб уселся на ящик под черемухой и холодно и молча посматривал на испуганных чечеток. Чечетки жались на заборе, о чем-то беспокойно переговаривались, спрыгивали на белую землю, крутились около ящика, но забраться на сугроб, спрятавший их столовую, не решались.

Большая желтогрудая синичка пушистым непоседливым комочком появилась под моим окном, удивленно посмотрела на чечеток, на занесенную снегом птичью столовую, вспорхнула на сугроб, почертила его своими лапками и снова заглянула в мое окно.

Я уже собирался выйти на улицу, размести снег, положить на ящик завтрак птицам и, как всегда, немного постоять рядом со своими пернатыми друзьями, увлеченными едой, но тут неожиданно увидел соек...

Три большие быстрые птицы одна за другой выскочили из-за дома и, не обращая никакого внимания, уселись на черемуху...

Все лето я искал знакомства с этими несговорчивыми сойками, старался задобрить их лакомством и пригласить к себе в гости, но сварливые, крикливые птицы отвергали все мои знаки внимания, незаметно таскали у меня из кормушки вареную рыбу и сухари, а, если я заставал их врасплох, тут же забирались высоко на дерево и оттуда громкими криками обвиняли меня во всех существующих и несуществующих грехах.

Я выслушивал вздорные, шумные обвинения неблагодарных птиц и надеялся, что близкие холода заставят их образумиться и более уважительно относиться к человеку.

Холода пришли, следом за ними поближе к моей кормушке перебралось почти все пернатое население окружающих мест, но сойки все так же презрительно посматривали на меня с еловых вершин и категорически отвергали любые мои предложения установить дружеские контакты. Но вот ночью выпал снег, настоящий морозный снег. Он упал широко и глубоко, и заносчивым гордецам пришлось сдаться и прибыть ко мне с визитом.

И сейчас три взъерошенные птицы сидели на белых ветвях, опустив хвосты, но, как и летом, выставив вперед надменные самодовольные носы...

Я хотел верить, что сойки стали благоразумными и что любая неприязнь всегда может окончиться добрым миром, но ни холод, ни занесенное снегом поле, ни скудное питание в морозном лесу все-таки не изменили характера этих взбалмошных птиц... И даже сейчас, когда голод привел соек к жилью человека, они совсем не собирались выпрашивать у меня лакомства - казалось, они просто залетели по пути получить то, что давно было им положено и от чего они до поры до времени отказывались.

Я смел с ящика-кормушки снег и высыпал на него кружку овса. Сойки даже не шевельнулись, будто не видели, не замечали ни овес, ни меня. Я ушел. К столику тут же подлетели чечетки, синицы, снегири. И только тогда три большие рыже-бело-голубые птицы взгромоздились на ящик и разогнали в разные стороны всех своих младших собратьев...

Ящик был большим - его хватило бы для десятка ворон, но сойки не собирались делить кормушку даже друг с другом. С криком и шумом они набросились на овес, раскидали его крыльями и лапами с ящика на снег, успев подхватить лишь по паре зерен, и только после горячей перепалки осмотрелись и обнаружили, что стол уже пуст.

Разыскивать зерна в снегу сойки не стали - наверное, такое занятие они считали ниже своего достоинства. Они снова забрались на черемуху, надулись сразу на весь белый свет и снова высунули из распушившихся перьев свои наглые носы...

Чечетки быстро подобрали рассыпанное на снег, вспорхнули на забор и тихонько переговаривались: видимо, обсуждали появление к завтраку таких шумных незванных гостей.

Я еще раз насыпал на ящик угощение для птиц. Сойки снова невозмутимо дождались, когда я уйду, когда другие птицы усядутся на ящик, и только потом снова спрыгнули с черемухи и бросились разгонять моих пернатых друзей.

Опять весь завтрак оказался на снегу, опять сойки остались ни с чем и разозлились друг на друга... Так продолжалось долго. Я снова приносил корм для птиц, снова уходил. Я потакал разбойным птицам, совсем не подозревая, что скоро мне придется расплачиваться за свою слабость.

Назавтра сойки заявились уже чем свет и подняли под окнами крик и возню. Они гонялись за синицами и чечетками, кидались на снегирей, задирали ворон и сорок, стараясь вывести их из терпения, и барабанили по оконным рамам.

Я поспешил успокоить птиц, вынес завтрак, но на этот раз высыпать его на ящик вовсе не собирался. Теперь угощение лежало просто на снегу, и его легко было подобрать. Любая рассудительная птица сделала бы это с большой охотой... Но только не сойки.

То ли эти птицы не хотели утруждать себя, то ли ссоры и драки заменяли им пищу, но только мои беспокойные гости сразу же кинулись на снег и, крича и наступая друг на друга, устроили между собой настоящий бой.

Под лапами и крыльями дерущихся снег осел, перемешался с зерном, и теперь разыскивать зерно в снегу было трудно.

Не победив и не помирившись, сойки снова остались ни с чем и принялись снова гоняться за маленькими птичками, дразнить сорок и ворон и орать под окном...

Мои пернатые гости по милости сварливых птиц голодали уже второй день. Отыскивать затоптанное в снег зерно было не так-то просто, но даже это сойки не позволяли никому делать - поле боя и то принадлежало только им.

Следовало срочно искать выход, и я вынес сойкам рыбину. Сойки набросились на угощение, схватили его и разлетелись в разные стороны.

Мир и тишина вроде бы вернулись к моему дому. Чечетки, синицы, снегири, сороки и вороны спокойно позавтракали, а я позвал собаку и отправился в лес...

В лесу было тихо и просто, как в спокойном и легком сне. Пес бежал впереди, посматривая на белые вершины деревьев. Лыжи неслышно ложились на белую дорогу, и снег опускался под лыжами бесшумно и податливо.

Мы уже обошли заснеженный березняк, поседевший от зимы осинник, впереди был густой лохматый ельник, но сегодня эти ели казались почему-то тише и аккуратней, чем в другие дни. Хотелось незаметно войти под широкие еловые лапы, поднять голову и между белыми-белыми сугробами на ветвях деревьев увидеть голубое небо первого дня зимы.

Но тишине не суждено было побыть со мной в лесу. Большой белый сугроб медленно пополз вниз с еловой лапы, задел по пути еще несколько сугробов, стронул их с места - и холодная колючая лавина снега упала мне на голову и на плечи. А следом за ней с вершины дерева раздался громкий и злой смех птицы.

На еловой вершине вертелась и кричала сойка. Потом сойка закричала еще сильней и принялась прыгать с ветки на ветку, сбрасывая на меня все новые и новые сугробы снега. А неподалеку от этой птицы бесновались еще две моих знакомых.

Отделаться от соек не удалось. Они носились вокруг, орали, бросались на собаку, залетали вперед, закрывали мне дорогу, требуя отдать им все, что находилось у меня в карманах.

Я выворачивал карманы, находил кусочки сухарей, которые всегда носил с собой для собаки, давал их сойкам, но пристыдить или хотя бы успокоить птиц не мог. Теперь я был в их власти.

Каждое утро три пестрые сойки появлялись у меня под окном, разгоняли всех моих пернатых соседей, рассыпали и перемешивали со снегом зерно, мгновенно уничтожали любое количество рыбы и всегда ждали меня в лесу, чтобы носиться вокруг, обсыпать снегом, требовать новых и новых угощений и, конечно, отравлять мои лесные прогулки...

И я откупался от этих птиц, сожалел, что уступил им в самый первый день, и радовался, что не познакомился с этими разбойниками много раньше.

 

 

РЫЖИЙ ВОРИШКА

 

От ударов пешни лед потрескивал и разлетался в стороны белыми морозными осколками. Темное пятнышко густой холодной воды чуть покачивалось в ледяной лунке, когда я наклонялся над ним…

Я опускался на колени, ложился на снег и подолгу смотрел туда, вниз, где неподвижно стояли около камней окуни.

Окуни в зимней воде, прикрытой льдом, казались мутными и невзрачными, но сверху на льду они вдруг оживали яркими красками и далеко светились синими спинками и оранжевыми плавниками.

Я оставлял пойманных окуней около лунки и шел дальше с пешней в руках к новому живому пятнышку воды и к новым рыбам.

Я искал большую загадочную стаю окуней, знакомую мне еще с лета. Я знал, что эта стая должна быть где-то здесь, но найти ее пока не мог.

К вечеру я повернул обратно к утренним лункам, чтобы собрать снасть и рыбу и отправиться домой, к жаркому огню печи и к тетрадям дневника... Пешня, легонький черпачок, которым я выгребал из лунок осколки льда, удочки, ящик, санки - все было на месте, но около лунок я не нашел окуней.

На льду не было снега, снега не было и на берегу и отыскать следы похитителя ни на замерзшей земле, ни на стеклянном льду я не смог.

В тот вечер я остался без ухи, но к утру забыл свою неудачу, объяснил ее набегом ворон, которые все лето преследовали меня на озере и воровали из лодки рыбу, и снова оправился на поиски загадочной окуневой стаи.

У этой окуневой стаи были свои вожаки, разведчики, охотники…

Вожаками я называл больших тяжелых рыб, которые всегда находились впереди. Все лето я тщетно пытался соблазнить этих солидных рыб блесной, червями и даже живой рыбкой, но у меня из этой затеи так ничего и не получилось. За приманкой могли броситься разведчики, охотники, но только не вожаки. Лето и осень эти рыбы оставались безразличными к моим подношениям, и теперь, зимой, мне хотелось отыскать ответ, каким образом эти солидные окуни догадывались о моих уловках.

Как и вчера, загадочной стаи я не обнаружил. А когда собрался домой, то, как и вчера, не нашел около лунок своего улова.

Я, разумеется, по-настоящему рассердился. Хватит. Завтра грабитель предстанет передо мной и будет держать ответ. Но назавтра окуней, специально разложенных по всему озеру, никто не тронул.

Я собрал рыбу в свой рыболовный ящик, оставил неподалеку от берега и отправился за пешней и салазками. Вернулся скоро - путь туда и обратно занял не более десяти минут - и тут же увидел, что крышку у ящика кто-то открыл. На дне ящика дожидался меня всего один маленький окунек - остальные исчезли.

Грабежи продолжались долго. Долго личность наглого и хитрого воришки оставалась для меня тайной. Он был где-то неподалеку и совершал свои набеги так же неожиданно и незаметно, как прежде.

Однажды грабитель умудрился унести у меня чуть ли не из-под носа пойманного окуня. Я негодовал, но сверкающий лед и крепкая, звенящая под ногами земля не оставили никаких следов.

Обвинять в грабежах ворон я не имел права с тех пор, как соорудил рядом с домом большую кормушку. Перед уходом на озеро я выкладывал на кормушку обильное угощение, и теперь вороны целый день торчали возле моего крыльца. Все время я видел их с озера, постоянно пересчитывал и мог утверждать, что эти птицы не таскали у меня рыбу.

Решить вопрос, кто же он, мой грабитель, помог, конечно, снег...

Снег лег ровно и чисто на кусты, на песчаную отмель и на лед.

Утром я прорубил лунку, очистил ее от осколков льда и комков снега, поймал двух окуней, снова не отыскал в этой лунке загадочную стаю рыб и двинулся дальше.

Сзади оставалось уже много лунок, много окуней лежало на снегу, я незаметно поглядывал за ними, но пока ничего подозрительного не замечал.

После полудня, когда разбойник обычно уже успевал совершить свой опустошительный набег, я отправился в обратный путь. Издали я хорошо различал около лунок ярко-синие спинки и оранжевые плавники рыб. Я шел от одной лунки к другой, собирал свой улов - и тут неожиданно увидел лису...

Лиса сидела на белом снегу около берега неподалеку от моих окуней, сидела спокойно и открыто смотрела не на рыб, а на меня.

Я был далеко от лисы. Гораздо ближе к ней были окуни. Что стоило этому быстрому, ловкому животному опередить меня и унести добычу? Конечно, лиса видела, где, лежала рыба, но, вместо того чтобы тут же совершить набег, почему-то медлила.

Я обошел все лунки и собрал всех окуней - улов был, как ни странно, на месте. Я направился к дому, но лиса по-прежнему сидела около берега и провожала меня глазами.

Чего она ждала? Может, она просила у меня прощения, может, хотела заключить мир, и именно теперь, когда снег выдавал ее следы?

Я не сердился на лису, не собирался ее наказывать. Напротив, я подошел к ней поближе и положил на снег несколько окуней...

Лиса долго и терпеливо ждала, когда я отойду подальше. И уже почти у дома я увидел, как мой новый знакомый направился к угощению, как осторожно обошел горку замерзших рыб, как тщательно обнюхал ее со всех сторон и только тогда неторопливо принялся за ужин.

А потом лиса спокойно перешла озеро и, не заглядывая к оставшимся лункам, удалилась в кусты.

На следующее утро лиса ждала меня на озере с раннего утра. Я снова ловил рыбу, но теперь половину улова из каждой лунки нес своему раскаявшемуся воришке.

А вторую половину улова оставлял для себя, оставлял прямо на льду до вечера на виду у лисы.

Лиса видела эту рыбу, но теперь, наверное, считала ее чужой.

 

 

ЕЛОВЫЕ ДРОВА

 

Зима в этом году была крутая, крепкая. Мороз как пришел вслед за последней стаей лебедей, так и остался до самого февраля. Не рассчитывал я на такую ледовитую зиму, вот и подошли у меня к концу дрова.

Привезти зимой дрова - дело нехитрое: дорога по снегу легкая, прямая. Но вот беда: не сразу сыщешь по зимнему времени хороших сухих дров, что жарко и споро будут гореть в печи. Но дрова мне все-таки привезли. Свалили у дома. И стал я их потихонечку пилить, колоть и складывать в поленницу у сарая.

Люблю я эту работу - пилить и колоть дрова. Выйдешь на мороз, положишь на низкие прочные козлы тяжелое еловое бревно, проведешь по бревну раз-другой тонкой и ловкой лучковой пилой, и останется на бревне след-отметина, какой длины отпилить чурак. Потом еще одну отметину оставишь, за ней еще и еще - вот так и поделишь бревно на одинаковые чураки, чтобы получились из этих чураков ровные, ладные поленья. Ну, а потом пилишь.

Раскидаешь бревна на чураки, отложишь в сторону пилу, передохнешь, примеришь к руке топор, поставишь чурак на чурак - и начнется самая веселая работа.

Дрова мне привезли сухие, колкие, без сучков. Кора по бревнам давно покоробилась, отстала и не мешала топору разваливать чурак с одного удара.

Быстро накидаешь посреди двора высокую горку звонких поленьев. Потом отгребешь в сторону кору, чтобы не мешала любоваться чистыми, ровными дровами, и пойдешь домой немного остыть после жаркой работы. Сидишь дома у окна, прихлебываешь из кружки горячий чай, а сам представляешь себе, как разом займутся в печи эти еловые дрова, как будут потрескивать и постреливать искрами и как потом останутся от дров только жаркие угли.