Глубокое озеро. Восемь километров пути. 2 страница

За что прогоняли прочь опоздавшего музыканта? Может быть, он просто не умел барабанить? Нет, барабанил он превосходно.

Я поискал и скоро нашел сухую сосну и на манер дятла часто постучал по ней своей палкой. Звук получился несколько похожим на барабанную дробь. Я еще раз ударил по сухому стволу палкой и в ответ тут же услышал рассерженный крик дятла.

Я сделал вид, что не обратил внимания на сердитый крик птицы, и забарабанил палкой по дереву в третий раз. И тут же передо мной появился дятел, готовый, казалось, прогнать меня прочь.

Не желая ссориться с этим сердитым лесным барабанщиком, я отступил и направился туда, где гремел еще один весенний барабан.

Тут я снова нашел сухое дерево и снова в ответ на барабанную дробь дятла принялся барабанить палкой по сухому стволу. И снова почти тут же услышал рассерженный крик птицы.

Я обошел почти всех дятлов, барабанивших вокруг лесного болотца, и они все до одного встречали мой барабан очень сердито. Одни старались прогнать меня криком, другие же сразу бросались в мою сторону и, как мне казалось, готовы были тут же вступить в бой.

Мне не хотелось больше беспокоить птиц, вернувшихся в свой родной лес после зимнего путешествия и начавших свой знаменитый барабанный концерт. Я отошел в сторону, где не было ни одного дятла-барабанщика, подыскал для себя еще раз подходящее сухое дерево и принялся на нем барабанить. Я выбивал барабанную дробь так же старательно и громко, как делают это настоящие дятлы, но теперь птицы не прогоняли меня. Даже наоборот - они весело отвечали на каждую мою дробь.

И каждый ответ дятла я понимал примерно так: «Мы здесь. Мы здесь. У нас свои собственные барабаны. Мы давно присмотрели их. Давно присмотрели поблизости и место для гнезда. И теперь сообщаем об этом всем-всем. И если ты тоже отыскал свой собственный дом и свой собственный барабан, то, пожалуйста, как и мы, предупреждай всех, где проходят границы твоего хозяйства. И так же, как мы прогнали опоздавшего музыканта, прогоняй всякого, кто задумает посягнуть на твое хозяйство, кто задумает в твоем хозяйстве подыскать себе барабан... У каждого должен быть свой собственный дом... Трррр...»

 

 

ЛИСА

 

Большая рыжая лиса живет в нашем лесу уже давно. И летом, и осенью, и зимой я часто встречаю ее следы и по этим следам почти всегда могу точно сказать, куда лиса пошла, за кем охотилась.

Летом следы лисы отыскать трудней, чем зимой, - в лесу в эту пору неопытный следопыт лисьи следы просто не заметит, и только на пыльной дороге он может обнаружить не очень ясные круглые отпечатки-ямочки лисьих лап. Эти ямочки то тянутся друг за другом ровной прямой цепочкой, то вдруг резко сворачивают и пропадают в кустах. Наверное, в кустах лиса что-то искала, но ничего, видимо, не нашла, снова свернула на пыльную дорожку и, не спеша, побрела дальше, к заливу озера.

Около залива лиса сидела в кустах ольхи, тщательно вынюхивала встречный ветерок и терпеливо ждала, когда утиному выводку надоест, наконец, качаться на волнах и он выберется на берег немного передохнуть. Вот тут-то лиса и устроит настоящую охоту. Она совсем прижмется к земле и, прячась за болотными кочками, тихо поползет туда, где отдыхают утята. Лиса будет красться, останавливаться, снова красться и, когда добыча окажется совсем близко, вскочит, высоко подпрыгнет и кинется в прыжке на утят…

Но на этот раз охота за утятами лисе так и не удалась. Мать-утка заранее угадала опасность, и, тревожно покрякивая, увела утят за собой подальше от берега. Лиса поднялась из травы, недовольно посмотрела по сторонам, подошла к самой воде и, наверное, даже облизнулась.

Не повезло лисе и на краю лесного болотца, где она также таилась, также кралась, но на этот раз уже не за утятами, а за маленькими лесными цыплятами-тетеревятами.

Тетерка, как и мать-утка, тоже заранее узнала о том, что лиса подбирается к выводку, чуть слышно заквохтала, отвела выводок в сторону, цыплята тут же разбежались, попрятались в траве, а тетерка, громко захлопав крыльями, медленно полетела прочь над самой землей.

Конечно, лиса не смогла удержаться он соблазна - как же вдруг не поймать беспомощную птицу, которая еле-еле летает? Она бросилась за тетеркой... Вот-вот тетерка окажется в зубах у лисы, но птица-мать, отведя врага подальше от затаившихся цыплят, вдруг как бы спохватилась и стрелой взмыла вверх, оставив внизу одураченную лису.

Итак, ни утиная, ни тетеревиная охота лисе не удалась. И зачем только ходила она к озеру и к этому лесному болотцу? Не лучше ли было сразу пойти в поле и заняться там хоть и трудной, но всегда успешной охотой - охотой за мышами?

В поле лиса прислушивалась к каждому мышиному шороху, к каждому мышиному писку. На слух она точно определяла, из какой норки должна показаться мышь, и, когда мышь только-только высовывала нос из норы, лиса быстро и высоко подпрыгивала и передними лапами обрушивалась на добычу.

Мышей лиса ловила отлично. В поле, где обычно лиса устраивала свои мышиные охоты, я часто встречал на мокрой земле ее очень отчетливые следы. Встречал я и мышиные норки, раскопанные лисой, а иногда издали мог наблюдать и самого проворного охотника.

Я хорошо видел, как лиса, будто совсем безразлично ко всему на свете, бредет по краю поля, волоча сзади хвост и опустив к самой земле голову. А потом хитрый охотник вдруг останавливается, настороженно поднимает голову, вытягивает струной хвост, потом крадется к мышиной норке, замирает и, наконец, быстро прыгает вперед.

Я встречал лису в поле и летом, и осенью, и зимой, но подойти к ней поближе мне никогда не удавалось. Чего только я не придумывал! Прятался в кустах, таился в стогах сена, подползал к лисе по высокому жнивью... Но хитрое и осторожное животное всегда заранее узнавало обо мне и, не спеша, уходило в сторону.

Правда, зимой лиса сама приходила к моему дому, но приходила она ко мне в гости только ночью. Осматривала все углы сарая, обходила огород по самому забору, обязательно сворачивала к мусорной куче, иногда там что-то находила для себя и, не спеша, покидала мое хозяйство еще до рассвета.

О ночном походе лисы я всегда узнавал по следам, внимательно разбирал четкие лисьи следы на мягком снегу и всегда немного жалел, что и на этот раз мне не удалось поближе посмотреть на своего скрытного соседа.

К весне лиса посещала мой дом все реже и реже, но зато теперь она все чаще заглядывала в глухой лес, где каждый год в глубокой норе появлялись у нее маленькие шустрые лисята. Я хорошо знал, где находится эта интересная нора, но никогда не ходил в ту сторону, чтобы не беспокоить лису и лисят.

В конце февраля как раз там, где и была листья нора, по утрам и вечерам слышал я изредка далекий и глухой лай, немного похожий на лай собаки. Это лаял большой рыжий лис, отец лисят. Каждый февраль он откуда-то приходил к норе, будто проверял, хорошо ли будет лисятам здесь и в этом году.

Потом лис опять куда-то исчезал, его следы больше не встречались нигде, а очень скоро начинали пропадать и следы моей старой знакомой - лисицы.

Сначала лиса переставала посещать окраину деревни, потом забывала наш лесок у поля, а потом даже на лесной дороге я никак не мог отыскать отпечатки ее лап.

Возможно, в глухом лесу мне и удалось бы найти аккуратные лисьи дорожки, но попасть в лес было уже очень трудно: в лесу лежал теперь вязкий мокрый снег, под которым глубокими ледяными лужами собиралась весенняя вода. Дороги в лес закрывались до самого лета, и теперь этот лес принадлежал только птицам и зверям. Но как раз в это время в лисьей норе и появлялись на свет маленькие лисята.

Как мне хотелось порой попасть в такой ранневесенний лес, попасть тихо, никого не беспокоя! Как хотелось снова отыскать знакомые лисьи следы и по ним узнать, как чувствует себя сейчас моя лиса, за кем охотится и как подрастают в теплой лисьей норе маленькие лисята!

Иногда я собирался в трудную дорогу, иногда мне даже удавалось добраться по вязкому снегу до края леса, но дальше пройти я не мог: сапоги тонули в снежной каше, холодная весенняя вода тут же попадала в сапоги - и я мокрый возвращался домой.

Но однажды, когда среди весны вдруг явился крепкий ночной мороз и прочно схватил и землю, и лужи, и раскисший снег, мне все-таки удалось рано утром попасть в лес и встретиться с лисой.

Стояла середина апреля, в лесу наступило время первых звонких песен, и первые лесные малыши стали появляться в норах и гнездах. Рано утром за окном увидел я густой иней, вышел на улицу и почувствовал под ногами очень прочную землю - мороз за ночь заморозил всю грязь. Я быстро оделся и поспешил в лес. Идти было легко и по полю, и по смерзшимся сугробам. Я шел быстро, хотя старался не шуметь, не пугать птиц и зверей.

На лесной поляне, не обращая на меня никакого внимания, отплясывали тетерева. Тетеревов давно уже никто не пугал, и они не заметили меня даже тогда, когда я подошел к ним совсем близко. Я послушал тетеревиное бормотание, посмотрел замысловатые тетеревиные пляски и пошел дальше по крепкой, звенящей от мороза тропке.

Над моей головой гремели в свои весенние барабаны дятлы. Совсем близко, за низенькими сосенками, громко хохотал петушок куропатки, а впереди меня на тропу, не торопясь, вышел заяц. Он немного посидел, увидел человека, повертел ушами и, наверное, так и не поняв, что это за существо и откуда оно взялось сейчас в весеннем лесу, не очень быстро поскакал вперед меня по дорожке.

Я не стал догонять зайца. Он вскоре свернул в сторону и освободил мне дорогу.

Я шел так же тихо, морозная тропка не потрескивала и не шелестела, я слушал весенние песни птиц, уже вернувшихся домой с юга, слушал перестуки дятлов и не заметил, как впереди меня на тропке появился еще один лесной житель... Я поднял голову и от неожиданности остановился: впереди меня в каких-нибудь двадцати шагах на тропке сидела лиса. Просто сидела и глядела на меня.

Это была моя старая знакомая. Я смотрел на лису, и мне вдруг стало неловко...

Неловко, наверное, мне стало потому, что я без спроса взял да и забрел в чужой лес, в лес птиц и зверей. И я совсем не знал, что мне теперь делать. Что-то сказать? Но ведь лиса все равно не поймет сказанного... А лиса продолжала смотреть на меня чуть удивленно, как заяц, которого я только что встретил на этой же лесной дорожке.

Я еще немного постоял, потом повернулся, повернулся не очень быстро и медленно пошел назад, оставив весенний лес весенним песням, весенним танцам и пляскам, весенним заботам и моей старой знакомой - лисе, которая, наверное, чувствовала себя в этом весеннем лесу настоящей хозяйкой.

 

 

ЖУРАВЛИ

 

В стороне от деревни, где я жил, было большое моховое болото. Это болото называлось Журавлиным.

В самом начале весны, когда вокруг лежал снег, когда он еще только-только начинал мокнуть или, как скажут у нас, киснуть, я не раз видел, как к Журавлиному болоту, оканчивая свой долгий и трудный путь, медленно и устало опускались стаи журавлей.

Как мне хотелось тогда попасть в лес, добраться до болота, чтобы совсем близко посмотреть на вернувшихся домой журавлей.

Но начало апреля для путешествия в тайгу слишком ранний срок, и мой путь к журавлям преграждал кислый тяжелый снег, а следом за снегом напрочь закрыла дорогу глубокая талая вода. Она залила лес, широкими глубокими потоками вышла на болота, и пройти через эту воду мне удалось только в конце мая...

Журавлиное болото оказалось широким зеленым пространством, поросшим по краю низенькими кривыми сосенками. Сосенки расходились в стороны почти правильным полукругом и где-то там, далеко на горизонте, видимо, встречались снова, чтобы строго оградить собой владения осторожных, нелюдимых птиц.

Среди этих сосенок уже в сумерках я отыскал сухое место для ночлега, и дождался утра...

Высокая белая стена тумана загораживала рассвет. Я не мог видеть ни первых светлых полосок-облаков над тайгой, ни розовых ленточек зари, которые развешивает по утрам еще не вставшее солнце. Я видел только туман, угадывал за ним топкое лесное болото, у которого, как мне казалось, не было ни конца, ни края, и прислушивался...

Что я знал о журавлях? Я знал, что эти птицы прилетают к нам ранней весной и улетают осенью, слышал немного о весенних плясках на журавлиных болотах и о журавлиных песнях, которыми они встречают по утрам солнце...

В моем представлении песни журавлей должны были звучать трубным гимном, настоящим гимном солнцу и жизни. Другого, пожалуй, я и не мог ждать от этих птиц, которые умели, как мне казалось, по-настоящему радоваться и грустить.

Шли минуты, десятки минут медленного северного рассвета. Постепенно опускался на землю и становился прозрачнее туман, но журавли пока молчали. Вот туман опустился уже настолько, что я мог разобрать голубые полоски неба, вот небо над головой стало больше, светлей, и тут я услышал далекий и неизвестный мне звук…

Звук походил на глухую барабанную дробь. Первый «барабан» осторожно заговорил справа от меня, поговорил совсем немного и замолк. Но почти тут же из глубины болота ответил ему второй осторожный «барабанщик». Сигнал его принял третий и незамедлительно передал полученную весть дальше в туман.

Я прислушивался к голосам странных «барабанов», и мне казалось, что справа, впереди и слева от меня залегла в тумане цепь неизвестного лесного войска. Это войско ждало сигнала к атаке, а пока внимательно изучало противника и осторожно сообщало о каждой новости с одного фланга на другой короткой и глухой барабанной дробью.

Первое сообщение было благополучно передано, болото затихло, но вот справа от меня снова заговорил тот самый «барабан», который первым нарушил утреннюю тишину. В этот раз он разговаривал дольше - видимо, новость была очень серьезной и передать ее требовалось подробней и точней. «Барабан» умолк, и все повторилось, как в первый раз. Только теперь важное известие было принято и всей затаившейся цепью и тыловыми частями - в этот раз сигнальных «барабанов» звучало больше и они рассыпались по всей глубине обороны...

Третье экстренное сообщение привело хозяев болота в замешательство – «барабаны» звучали один за другим, перебивая и переспрашивая друг друга. Мне хотелось сосчитать все невидимые, «барабаны», но я с трудом добрался только до числа «девять» и запутался.

Болото разговаривало почти без умолку, разговаривало долго, но вдруг все стихло, как перед началом военных действий, и тогда в дальнем краю журавлиных владений раздался первый трубный клич.

Клич прозвучал далеко и не очень ясно, но его поняли, подхватили и передали дальше. Сигнал далекой боевой трубы проделал тот же путь, что и барабанная дробь. И у меня уже не оставалось сомнений - неизвестными «барабанщиками», конечно, были журавли. Видимо, глухая трель была для этих птиц условным сигналом, сигналом проверки: готовы ли все журавли к утренней песне?

Пока я рассуждал о роли «барабанов», справа от меня, в конце болота, снова раздался трубный клич. В этот раз курлыканье звучало отчетливей: будто та птица, которой было положено первой объявить о начале нового дня, еще раз убедилась, что новый день вот он, рядом, и теперь с радостью подтвердила свое первое сообщение.

Новое курлыканье опять обошло болото, его так же бережно поддержали и передали дальше по очереди все остальные птицы, и оно так же потерялось в утреннем тумане.

Пока ничего похожего на слаженную песню я не слышал. Туман уже опустился с еловых вершин, я видел и первые утренние облачка, и розовые полоски солнца над ними, но журавли пока еще никак не желали начать тот самый концерт, который я себе вообразил.

Солнце показалось среди еловых ветвей тайги, туман открыл по краю болота еще мутные стволики кривых сосенок, и только тогда я услышал новый крик журавля.

Курлыканье снова раздалось справа от меня, так же не спеша, обошло болото, но на этот раз не остановилось на левом фланге, не потерялось в тумане, а отправилось по цепочке обратно, туда, где, видимо, и находился главный исполнитель.

Курлыканье уходило вправо, становилось тише, казалось, оно вот-вот снова потеряется, но тут главный исполнитель подхватил замирающую песню, поддержал ее и поднял к появившемуся над тайгой солнцу.

Журавль повторял свою песню несколько раз, повторял раз от разу горячей и ясней, и когда песня подходила к концу, ее встретил и принял другой певец...

Чистое, теплое курлыканье звенело над лесом. Оно не мешало тайге, не будило ее резкими звуками - оно будто помогало лесу медленно и спокойно проснуться, пробудиться ото сна, встать и приветливо улыбнуться новому ясному утру.

На болоте не было хора, не было смешанных голосов - была одна единственная песня, которую птицы передавали друг другу, как передают люди хорошие, добрые слова о большом счастье... Я стоял среди тихих, поблекших полос тумана, слышал эту чудную песню и думал: «Почему ни гуси, ни лебеди, ни другие птицы не привели людей к песням о Родине? Почему именно журавлей называет народ в своих песнях о родной земле? Не потому ли, что осенью, когда низко и печально уходят на юг большие журавлиные стаи, мы слышим не крики отчаяния, не беспокойные переговоры сотен птиц, а песню - песню тоскующего журавля, которую бережно передают друг другу все птицы стаи..."

 

 

ЗАЙЧАТА НА ОСТРОВЕ

 

Каждую весну, сразу после того, как с озера уходит последняя льдина, я спускаю на воду свою лодку и плыву к острову.

Это даже не остров, а островок, небольшой участок суши, но на нем среди волн и ветра собрались, как в настоящем лесу, и елки, и сосны, и пушистые березы, и шумные осинки, и все-все кустарники и травы, которым положено расти рядом с этими деревьями.

Берега острова высокие и каменистые, и они всегда спасают островок от весеннего половодья. Весенние буйные воды никогда не поднимаются здесь настолько, чтобы затопить всю сушу, и какая бы ни была весна, сколько бы ни было воды - над разлившимся озером всегда поднимается сухой бугорок, поросший высокими деревьями.

Вот на этот островок я и приплываю каждую весну после половодья, чтобы узнать, остались ли здесь на лето и в этот году маленькие зайчата-робинзоны?

О том, что на острове снова до самой зимы поселились зайчата, я узнавал совсем просто - достаточно было обойти остров и внимательно приглядеться к небольшим песчаным язычкам берега, чтобы там, среди кустиков ивняка, заметить знакомые следы маленьких заячьих лапок.

Иногда здесь же около кустов ивняка или на краю осинника я встречал и самих робинзонов, небольших сереньких голенастых зайчат. Эти зайчата неуклюже ковыляли по острову на своих длинных лапках и, казалось, совсем не пугались меня. Они еще не видели ни одного существа, которое было бы больше их ростом, и наверное, поэтому не обращали на меня внимания.

Была у этих зайчат-робинзонов еще одна странная черта - они вели совсем не заячий образ жизни...

Чтобы не попасться на глаза врагу, каждому порядочному зайцу полагается днем тихо отлеживаться где-нибудь под густой елкой или в заросшей меже на краю поля. И только ночью отправляться в свои заячьи походы...

Но об этом мудром законе зайчата-робинзоны, видимо, не знали - они поступали наоборот: ночью сладко спали, а днем преспокойно разгуливали по островку.

На островке у зайчат не было врагов, и, возможно, поэтому малыши делали тут все, что хотели. Правда, и сюда иногда заглядывали вороны и даже ястреб, но вороны подросшим зайчатам уже были не страшны, а ястреб появлялся так редко и так недолго задерживался здесь, что с ним можно было не очень считаться. Главное, на островке не было лисы.

Конечно, лиса могла заглянуть на островок еще по льду и остаться здесь жить до следующей зимы. Зайчат бы тогда лиса переловила быстро, но что она будет делать потом, когда на островке не останется ни одного зайчонка? Обратно в лес с острова так просто не вернешься - до берега далеко. Пришлось бы ждать, когда озеро замерзнет, и все это время голодать. Вот, наверное, поэтому ни одна лиса и не отважилась до сих пор поселиться на этом маленьком островке.

Зимой, когда лед лежал по всему озеру прочно и широко, лисы нет-нет да и заглядывали сюда. Но в это время на островке не было никаких зайчат.

Зайчата появлялись там только перед самым половодьем. Появлялись на свет, прямо на снегу. Это были крошечные малыши-настовики. И приносила этих зайчат-настовиков старая мудрая зайчиха…

Еще в самом начале зимы, когда озеро укрывалось тонким зеленоватым ледком и на него легко ложились первые редкие крупинки сухого снега, я всегда находил дорожку зайчихи, которая отправлялась на островок.

Эта дорожка начиналась в лесу, где была летняя квартира зайчихи. Миновав кусты ольхи и желтые сухие стебли болотной травы, заячья тропка появлялась на берегу и скатывалась на молодой ледок, чуть прикрытый снегом. Затем неширокими прыжками зайчиха направлялась к островку, оставляя на сухом редком снегу не очень ясные следы-пятна своих пушистых лап.

На островке зайчиха быстро обживалась. И если вскоре ложился настоящий снег, то я всегда находил тут много заячьих следов.

Вначале они тянулись к каждой кочке, к каждому кусту, к каждому камню, торчавшему из-под снега, будто зайчиха намеренно проверяла все уголки своих зимних угодий. Но потом одни места, которые оказывались неинтересными, она забывала или посещала редко, зато к другим прокладывала уже настоящие дорожки, вытоптанные заячьими лапками.

Когда выпадал свежий снег и старые заячьи дорожки исчезали, я знал, что скоро зайчиха снова проложит по островку свои улочки и переулки.

Одни заячьи пути вели к стогам сена, которые стояли на острове, - здесь зайчиха рыла в стогах небольшие ямки, разыскивала лакомые сухие стебельки и с аппетитом их уплетала.

Другие пути проходили по зарослям осинника - здесь хозяйка острова лакомилась осиновой корой и молоденькими осиновыми веточками.

Были у старой зайчихи и тайные тропы. Они вели в обход через заросли кустарников, мимо прошлогодней травы и присыпанных снегом камней и всегда приводили к заячьей спальне.

Спала зайчиха либо под большим угластым камнем, либо около ствола давно упавшей осины. Но иногда ей почему-то вдруг не нравились эти места, и тогда она отправлялась на отдых к высокому пеньку, что торчал посреди острова из снежного сугроба.

Хотя дорога на отдых и шла всегда окольными путями, но здесь, на островке, зайчиха никогда по-настоящему не хитрила - не петляла, не делала разных «сметок» и «вздвоек», которыми другие зайцы обычно запутывают свою дорогу.

Почему же здесь, на островке, зайчиха вдруг забывала о заячьих хитростях? Может, потому, что петляй не петляй - все равно на небольшом участке суши враг легко отыщет то место, где притаился, где залег заяц? А может быть, старая мудрая зайчиха знала, что именно здесь, на островке, враги меньше всего опасны? Да и вправду, соберись подойти к островку лиса, зайчиха сразу отметит, что по льду крадется ее самый опасный враг. А ведь для любого зайца главное - пораньше узнать о том, что приближается опасность. А уж если узнал о близкой беде, то будь спокоен - тебя выручат и унесут от врага быстрые заячьи ноги.

К середине зимы островок, видимо, уже начинал зайчихе надоедать, и она все чаще и чаще заглядывала теперь в лес, где жили другие зайцы и куда совсем скоро должна была вернуться она.

Возвращалась обратно в лес зайчиха по самому последнему льду, по которому человеку уже никак нельзя было пройти. Зайчиха как-то очень точно угадывала этот самый последний срок и всегда успевала вернуться в лес еще до половодья, оставив на островке посреди большого озера своих пушистых зайчат...

... К весне, к середине марта, снег начинал заметно садиться под теплым весенним солнцем. С каждым днем солнце все глубже и глубже прогревало его. А когда ночью вдруг возвращался мороз, то на утро вместо вчерашнего кислого снега поблескивал прочный льдистый наст.

В такие дни я всегда просыпался пораньше и торопился на островок, чтобы узнать: не принесла ли зайчиха своих зайчат - настовиков.

По насту заячьи следы были почти не видны. Но я хорошо знал, где прокладывала зайчиха свои дорожки, и в тех местах на ледяной корочке наста всегда разбирал чуть заметные черточки, оставшиеся от заячьих когтей...

Зайчиха все еще была на островке. Она рылась в прошлогодней траве, бродила по зарослям осины и березы, но теперь дольше задерживалась на одном месте и дольше отыскивала себе корм.

К весне на острове оставалось совсем мало хорошего корма. Стога сена уже увезли, а молоденькие осиновые веточки зайчиха успела за зиму погрызть - и я каждый день приносил на остров охапку душистого сухого клевера.

Клевер зайчиха любила, она охотно посещала мою столовую и оставляла около нее свои следы. Я внимательно наблюдал за этими следами и вот однажды заметил, что зайчиха проложила по островку новые дорожки...

Зайчиха вдруг чаще стала обегать остров, стала заглядывать к таким кустам, которые раньше ее никогда не интересовали. Я осторожно пошел по одной такой новой дорожке и под кустом ивы около клочка прошлогодней травы, которая чуть показалась из-под снега, прямо на снегу увидел маленького пушистого зверька.

Зверек сжался в комочек и не шевелился, как неживой. Я не сразу догадался, кто это, а когда нагнулся поближе, то, конечно, узнал крошечного зайчонка.

Он родился совсем недавно. Наверное, у зайчихи на острове были и еще зайчата. Но я не стал бы больше ходить по островку и беспокоить зайчиху. Теперь я только приносил на островок клевер и тут же возвращался домой.

Я оставлял клевер каждый день на одном и том же месте и торопился домой, пока не растаял наст и можно было легко идти. И только иногда я останавливался и оборачивался, чтобы еще раз посмотреть на небольшой островок посреди озера, который выбрала для своих малышей догадливая зайчиха.

Скоро она покинет этот островок, уйдет до следующей зимы в лес, но здесь, вдали от врагов и опасности, останутся подрастать ее зайчата. К осени, к первому инею, эти зайчата станут уже настоящими зайцами. Тогда они уже не так равнодушно будут встречать меня, у них появится осторожность, и они, пожалуй, с нетерпением будут ждать, когда озеро укроется льдом и когда они смогут сбежать по этому льду со своего островка, что стал для них тесноват, в большой лес.

Подросшие зайчата уйдут по тонкому зеленоватому льду, оставив на редком сухом снегу, который только-только прикрыл этот первый лед, свои широкие заячьи следы-пятна. А навстречу этим следам из леса к островку, что стоит посреди озера, проложит свою новую дорожку старая зайчиха-мать...

 

 

ВЫДРА – РЫБНАДЗОР

 

Наша река очень быстрая. Местами она не замерзает даже в самые сильные морозы, и вот около этих широких разводий и промоин всю зиму жили выдры.

Быстрые и ловкие звери-пловцы частенько выбирались на лед, и тогда я видел их странные следы. Точнее, это были не следы, а один след, очень похожий на след широкой и короткой лыжи. И эта «одинокая лыжа» всегда направлялась от одной полыньи к другой.

Выдра, совершив прогулку и оставив на свежем снегу след гладкого брюшка, снова исчезала в воде. Иногда около полыньи, где выдра выходила на лед, я обнаруживал остатки ее завтрака: то ребра небольших рыб, то заднюю лапку лягушки.

Лягушки, чтобы пережить холодную зиму, еще с осени зарывались в тину или ил. Но выдры хорошо знали, где зимуют лягушки, они вытаскивали их, сонных, на лед и уничтожали в большом количестве.

К весне запасы лягушек, наверное, истощались, не такой удачной, пожалуй, становилась и рыбная ловля, и выдры еще до ледохода собирались в дальнюю дорогу. В конце февраля они покидали верховья реки и все чаще и чаще показывались около плотины, которая перегораживала реку.

Когда вода в реке поднималась, а плотину разбирали, чтобы пропустить вниз лед и весеннюю воду, выдры совсем оставляли реку и уплывали в большое лесное озеро, где и проводили все лето. И вот тут-то, прежде чем расстаться с рекой до следующей зимы, наши гости, ловкие рыболовы-выдры, почему-то всегда выбирались на берег у самой плотины и хоть немного, но сидели на небольшом открытом бугорке.

Осторожные звери появлялись около плотины только по вечерам. За шумом и ворчанием весеннего потока я, конечно, никогда не мог разобрать еле слышного плеска воды, который обычно сопровождал появление на берегу искусного пловца, - я замечал выдру уже потом, когда из воды показывались не только гладкая, лоснящаяся от воды голова, но и спина, а то и хвост.

Выдра медленно и спокойно выходила на берег, поворачивалась носом к воде и, как мне казалось, внимательно следила за каждой волной, за каждым крутым водоворотом, которые нет-нет да и появлялись среди мутных и пенных весенних струй.

Из своего укрытия у плотины я, не дыша, следил за редким зверем... Но вот проходило совсем немного времени, оканчивалась короткая остановка, путешественник делал шаг, потом другой и плавно, будто на хороших санках с хорошей горки, тихо, почти незаметно исчезал в воде.

Выдра уплывала вниз по реке. Я оставался в своей засаде, надеясь, что, может быть, увижу и еще выдру, но вечер проходил, а выдры по-прежнему оставались верными своему правилу: если в этот день один путешественник уже покидал реку, уже показывался около плотины, то следующий должен был ждать следующего дня.

Наступал новый день, приближался новый вечер, я снова замирал в своей засаде, терпеливо ждал, и опять за весь вечер на берегу показывался только один зверек. Он так же незаметно появлялся из воды, так же неподвижно сидел, уставившись на воду, и так же неслышно изчезал в реке...