Николай Григорьевич Дворцов 13 страница

Какой он сегодня хороший, давно я его таким не видел.

А что если....

— Кирилл, — подлизываясь, я обнял его. — Отдай мне ту яичницу, а? Пластмассовую. Она знаешь как нам на новогоднем концерте пригодится. Можно прямо из зала вызвать желающих ее резать. Смеху будет!

— Бери! — великодушно согласился он. — Скажешь Лене — я подарил.

Я кинулся к вешалке. Куй железо, пока горячо! Он может через минуту передумать.

— Не сейчас, — остановил меня Кирилл. — Лены нет дома.

Мама спросила:

— Устроилась?

— Упрямство какое-то, — сразу нахмурился Кирилл. — Чего ей не хватает? Нужны мне очень ее восемьдесят рублей.

— Как ты не понимаешь? Девочка хочет почувствовать свою самостоятельность.

— Эмоции на уровне Дашки. Мне вот бумагу одну отпечатать срочно нужно, а ее нет. И машинку куда-то, как нарочно, задевала.

Мама, улыбаясь, погрозила ему пальцем:

— Что я говорила? Ой, мальчик, мальчик, я ли тебя не знаю!

— Нет, нет, мамочка, ты меня не так поняла. Это так, к слову пришлось. Я завтра на заводе секретаршу директора попрошу, она напечатает. Просто я соскучился, давно тебя не видел, пришел проведать...

— Уж не оправдывайся. — Мама села к машинке. — Сколько экземпляров?

- Да не надо...

— Три? Четыре?

—Ну, пусть будет три, — нехотя уступил Кирилл.

Пока мама подкладывала копирку под бумажные листы, она говорила:

— Ты всегда умел сочетать приятное с полезным. Помнишь твое поздравление?

Они оба рассмеялись.

Я ничего не знал про поздравление, и мне тоже хотелось посмеяться:

— Какое поздравление?

— Тебя тогда еще на свете не было. А Кириллу — всего десять лет.

— Что ты, мамочка — восемь, не больше!

— Нет, десять, я помню. Как раз после кори в третьем классе... И вот к восьмому марта получаю я от своего милого мальчика поздравление: «Дорогая мамочка! Желаю тебе счастья, здоровья и хорошо варить нам обеды».

Ну и Кирилл!^ я вот не додумался. Скажем, Зине- русачке поздравление написать: «...и навсегда отказаться oт двоек!»\

Щелкнула каретка машинки. Мама заправила чистую бумагу.

— Диктуй!

— Давай лучше я сам.. А ты пока чай поставишь.

— Диктуй, говорят! Много ты одним пальцем напечатаешь.

— Ну, тогда... — Кирилл вытащил из кармана листок. — Петух, в другую комнату!

— А торт? — напомнил я.

— Шагом марш! — скомандовал Кирилл и тут же успокоил: — Мы быстро! У меня у самого слюнки текут. Сверху шоколад, в середине вот такой слой крема.

Мы оба с ним сладкоежки.

Я не стал спорить, взялся опять за книгу. Глаза бегали по страничкам, а уши слушали Кирилла. Он диктовал:

— «Рационализаторское предложение Томилина Кирилла Юрьевича, заместителя главного технолога...» Теперь пропуск и опять большими буквами: «Приспособление, обеспечивающее беспрерывность действия дробеструйной установки...»

Дробеструйная установка... Что-то знакомое. Откуда я знаю? По физике?

— «Дробь для очистки литья после отработки подается ковшовым элеватором...» — диктовал Кирилл.

«На верх дробеструйной установки», — сам не знаю почему, подумалось мне.

— «На верх дробеструйной установки», — услышал я из соседней комнаты. — «Но поскольку вместе с дробью поступают отбитые куски металла и горелая земля, то происходит...»

«Забивание и остановка элеватора», — продолжил я мысленно.

Вот, пожалуйста! А ученые еще сомневаются, есть ли телепатия. Кирилл думает, и мне сразу же передаются его мысли.

— «То происходит забивание и остановка элеватора», — диктовал Кирилл. — «Предлагается...» Тут двоеточие... Напечатала, мам?

— Давай, давай дальше, я за тобой успеваю, — сказала мама.

С новой строки. «Предлагаете установить специальное сито для очистки с отверстиями диаметра дроби...»

Я сразу подумал: сейчас там будет что-то насчет дополнительной емкости. И, правда, Кирилл продиктовал:

— «А также создать дополнительную емкость для накапливания дроби и обеспечения непрерывной работы установки даже в случае вынужденной остановки элеватора...»

Нет, это не телепатии... Просто я уже знаю. Но откуда все-таки?

И тут я сообразил... Как же так? Может, мне показалось?

Бросился в комнату.

Наполовину отпечатанные листки свисали с каретки пишущей машинки. Я подхватил их, прочитал вслух:

- «Рационализаторское предложение Томилина Кирилла Юрьевича...»

Мама смотрела на: меня удивленно. Кирилл покрутил пальцем у лба.

— Часто на него так находит, а, мам? Может, свести к врачу? У меня как раз завелось подходящее знакомство в психобольнице.

— Кирилл, это же не твое! — воскликнул я.

— В каком смысле, не мое? — спросил он насмешливо. — В смысле знакомства, в психобольнице?

Но теперь я уже знал точно.

— Это же не твое предложение! Это же какого-то там мастера литейного цеха... Борисова Сергея Сергеевича — вот, — вспомнилось мне. — Оно в том пакете было. Ну, который Валька Горбунов тебе прислал.

У Кирилла шевельнулись скулы, он сразу покраснел. Так покраснел, что даже уши стали красные.

- Убирайся вон! — сказал он глухо. — Ты все, перепутал. Там совсем другое.

— Ничего не перепутал! Там тоже дробеструйная установка. И сито для очистки. И дополнительная емкость. Я же помню!

— Ах, вот что! — Кирилл губы стиснул, кулаки сжал — сейчас стукнет. Значит, все-таки ты в конверте копался! Ловушки мне подстраивать!

Но я не отскочил, не отбежал, я застыл на месте, как деревянный, хотя Кирилл и в самом деле мог стукнуть.

- Что он сказал! Нет, что он сказал! Я ему — ловушки!..

Мама рывком выдернула из машинки отпечатанные листы и смяла в кулаке.

— Мама! — Кириллл шагнул к ней. — Что ты делаешь! Это недоразумение какое-то. Он выдумал, он наврал...

— Ты опять, ты опять... она швырнула бумаги на пол.

—Мамочка, я тебе сейчас объясню...

— Уходи! Уходи сейчас же, слышишь!

Кирилл постоял немного молча, словно раздумывая, уходить ему или нет, потом так же молча пошел в переднюю, оделся.

С треском захлопнулась входная дверь. Я повернулся к маме. Она стояла перед машинкой, спиной ко мне. Тихо постукивали клавиши — мама перебирала их пальцами.

— И ты уходи! — сказала она, не поворачиваясь.

— Что? — растерялся я.

— Уходи!

Что она? Я тут при чем?

— Мам...

— Садись за уроки!

— Я все сделал.

— Тогда иди! Иди же, погуляй!..

Я надел пальто, старые ботинки, натянул рукавицы.

Перед тем как уйти, еще раз заглянул в комнату. Мама все еще стояла перед машинкой, неестественно прямая, и водила пальцем по клавишам.

И я понял. Она ждет не дождется, когда за мной захлопнется дверь...

Я бежал на завод. Пусть папа что-нибудь сделает. Пусть сделает!

В проходной дежурила тетка с искусственным неподвижным глазом — самая вредная из всех вахтеров. Я уже раз схватился с ней — осенью, когда нужно было отдать папе срочную повестку из военкомата.

И теперь она меня тоже не пустила:

Нельзя! Не положено.

— Но мне очень нужно. Честное слово!

— Вот телефон. Звони он выйдет.

Я набрал номер.

— Томилин слушает.

Голос показался мне незнакомым. Я переспросил:

— Какой Томилин? Юрий Васильевич?

Папа узнал меня.

— Что дурачишься? Забыла как меня звать?

— Пап! — крикнул я в трубку. — Пап!

Он сразу, встревожился.

— Что случилось?

— Ты сможешь сейчас прийти?

— С мамой что-нибудь?

— Нет, она только плачет.

— Плачет? Почему? Ты что-нибудь натворил?.. Да говори же толком!

— Кирилл! Он чужую рационализацию... Понимаешь? Установка не его — Борисова Сергея Сереевича. Я сам видел!

Папа долго молчал.

— Слышишь меня, пап? Пап!

— Не ори!.. Ты откуда звонишь?

— Из проходной.

— Там кто-нибудь есть?

— Есть. Ну... Она...

Вахтерша стояла рядом, уставив на меня свой немигающий глаз..

— Ты слышишь, папа? Кирилл...

— Хватит, я сказал!

— Что делать?

— Обожди меня на улице перед проходной. Я сейчас выйду.

В трубке щелкнуло. Я положил ее на рычаг. Вахтерша спросила:

— Кирилл — кто?

— Сосед наш, — соврал я, и мне сразу стало жарко.

— Ай-яй-яй! — покачала головой одноглазая вахтерша. — На каком заводе? Уж не на нашем ли?

— Безалкогольных напитков, — буркнул я первое, что пришло на ум, и навалился всем телом на дверь. Тугая пружина подалась, и я протиснулся на улицу.

Прямо на меня, смотрел Кирилл. Не настоящий. Нарисованный. Со стенда «Маяки нашего завода». Ничего себе маяк! Пойдет корабль на свет такого маяка — и р-раз! — на мель.

Художник нарисовал Кирилла надутым, самодовольным, с узкими плутовскими глазами. А, может, мне только так сейчас показалось? Самые обыкновенные глаза, а мне кажется— до невозможности плутовские. Потому что я про него знаю...

А если не только я знаю — другие тоже? Пошел Кирилл от нас прямо на завод, а там уже все известно. И сейчас придут сюда возмущенные люди снимать портрет. А здесь я, его брат. Любуется, подумают. Такой же, наверное, как этот. Говорил же шофер...

Хлопнула дверь. Я живо обернулся. Вахтерша стояла возле проходной и ее единственный зрячий глаз целился в мою сторону.

Я отодвинулся от портрета Кирилла. Она еще прочтет подпись и догадается — Кирилл!.. Кирилл, Кирилл!

Другой портрет. Широкое скуластое лицо. «Мастер инструментального цеха Николай Бедуля». Отец, что ли, рыжего чертенка? Или брат? Или просто однофамилец?.

А вдруг в школе тоже узнают про Кирилла?..

— Ждет, а как же! — громко сказала вахтерша. — Вон он, маяками нашими любуется.

— Папа!

Он подошел ко мне, часто дыша. Спешил, бежал через весь заводской двор. Взял меня за плечо:

— Что ты там наболтал по телефону, Петух?

— Ничего не наболтал...

Я рассказал папе все, что знал. Он слушал, не перебивая, только повторял: «Тише! Тише!» Лицо у него сделалось мрачным, уголки губ опустились, от них пролегли две резкие линии к подбородку. Щетинистый, колючий — не брился папа мой сегодня.

— Вероятно, какое-то совпадение, Петух, — он смотрел не на меня, а куда-то в сторону.— Не говори никому, ладно? Люди бог знает что подумают.

Не знаю, если бы папа закричал на меня, я бы, скорее всего, поверил — так мне хотелось верить. Но он не кричал, он просил, он заискивал.

И тогда закричал я:

— Нет, никакая не случайность! И ты знаешь, ты знаешь! Он и раньше воровал! Вы и ссорились поэтому! Поэтому он и от нас на другую квартиру ушел!

Я еще не был уверен — так или не так? Просто догадка, мне только сейчас пришло в голову. Но стоило ее высказать, и я сразу понял: да, да, так, именно так!

— Ты знаешь! Ты все знаешь! — кричал я как ненормальный, и что-то теплое текло $ меня по щекам. — Он вор! Вор! А ты его покрываешь!

И тут мне ожгло лицо. Голова сильно дернулась назад. В первый момент я даже не понял, что случилось. А поняв, повернулся и побежал по середине улицы, спотыкаясь на скользкой снежной колее, отполированной до блеска колесами автомашин.

Я слышал позади громкий папин голос:

— Остановись! Обожди! Петя! Петух! Остановись же! Я не хотел!.. Так вышло!

Но я не мог остановиться. Я бежал, не зная зачем, не зная куда. Я хотел только одного: убежать от него подальше, спрятаться, остаться одному.

И совсем не потому, что получил пощечину. Пощечина — ерунда, пощечина — чепуха. Даже не очень больно было, и сразу прошло.

Почему папа не сказал правду? Почему?

Лишь в первом часу ночи я заявился домой. Дверь открыл папа. В шлепанцах, поверх нижней рубахи накинуто пальто.

— Мог бы остаться до утра там, где был, — он протяжно зевнул. — Мне завтра на работу с семи.

Неужели он думал, я поверю, что они меня не ждали!

— Не закрывай на цепочку. — Я, как был, в пальто и шапке, прошел к своему столику у окна.

— Ждешь кого-нибудь? Для гостей вроде поздновато.

— Я сейчас уйду. К дяде Мише поеду, у него буду жить.

—Поезд днем.

— И ночью тоже есть. — Папа ведь не мог знать, что я весь вечер промучался на вокзале. — В три двадцать.

— Ну, давай, давай. А почему именно к дяде Мише?

— Просто, не хочу с вами больше жить. Он вам говорил, он вам сто раз говорил, что вы культ Кирилла развели. А вы?

Из спальни вышла мама. Голова повязана мокрым полотенцем, глаза красные.

У меня сразу защемило сердце. Когда я возвращаюсь домой позже девяти, она уже избегается по соседям...

- Ты куда?

За меня ответил папа:

— К Мише. Не хочет с нами жить.

— Петух!

— Не надо, мать. Пусть себе едет.

— Думаешь, я нарочно? Думаешь, не поеду? Бот только соберу все свое.

Я полез на антресоль за чемоданом.

— Чемодан не твой, — сказал отец.

— Ах так! Хорошо!

Я расстелил на полу газету, швырнул майку, трусы.

— И это тоже не твое.

— Как не мое? — оторопел я. — Трусы не мои?

— Не твои. Здесь ничего твоего нет. Все наше. И пальто на тебе наше. И шапка. И шарф. Все!

Я сорвал с себя шапку, бросил на стул. Туда же отправились и пальто и шарф.

— Поеду так! Без пальто! Без шапки!

— И без школьной формы.

— Так! — Я рванул с себя, френч — две верхние пуговицы отлетели с треском — тоже швырнул на стол. Хорошо, это все их. Но вельветовая куртка моя! Моя — и ничья больше!

— Где куртка? — повернулся, я к маме.

— Она еще не глажена. — Мама прикусила губу, сейчас заплачет.

— Не обязательно, могу и в мятой, — я шагнул к двери на кухню.

— Куртка тоже наша, — сказал папа.

Ну, это уж слишком! Летом я целый месяц работал подсобником у оператора телестудии, заработал двадцать рублей и, гордый, принес домой, потратив только пятнадцать копеек на мороженое. Мама не взяла: «Твои деньги, трать как хочется». И я купил себе вельветовую куртку на молнии, о которой давно мечтал.

А теперь папа говорит, что куртка не моя! Хорошо, пусть он устроил меня на студию через знакомого режиссера. Но ведь не он, а я, я таскал за оператором тяжелый ящик с аккумуляторами! Целый месяц, без выходных.

— Нет, моя! Куртка моя!

Нет, не твоя!

— Юра! Не надо! — плакала мама.

— Нет, надо! Пусть он знает... Те двадцать рублей тоже не твои. Я их дал директору студии и попросил, чтобы вручили тебе, как будто за работу. Они бы не заплатили ни копейки. За что платить? Мало ли мальчишек готово бежать за оператором. Только свистни!

Мне словно ногу подставили на полном бегу. Я упал на стул. Точно! Мне тогда зарплату вместе со всеми студийцами не дали. Я бегал в бухгалтерию выяснять, а там сказали, что ничего не знают, что нет меня в ведомости. Я пришел домой расстроенный. Папа утешал, говорил, что, наверное, недоразумение. А на другой день меня позвал директор студии и вручил двадцать рублей. Когда я спросил, где расписаться, ведь все расписываются, он сказал, что никакой расписки не нужно, потому что это не зарплата, а единовременная премия за хорошую работу, и он сам уже расписался, где следует.

Значит, папа....

Я поднял голову. Он стоял рядом и смотрел на меня непонятным взглядом — не то жалел, не/ то осуждал. Бледный какой-то, со спутанными, наполовину седыми волосами. Ему в марте будет пятьдесят. Пятьдесят лет! Совсем старик уже мой папа.

— Что, поостыл, кипяточек? Вот теперь поговорим... Мать, иди, спи.

— Юра, ты только...

Папа легонько подтолкнул ее к двери.

— Иди, иди, у нас свой разговор.

Мы остались с папой одни. Сверху, с третьего этажа доносились звуки радио. Наши верхние соседи странные люди. Сразу после работы они укладываются спать, а в двенадцатом часу встают и начинают ходить, варить, есть, стирать белье, веселиться.

— Может быть, ты извинишься за свою дурацкую истерику?

— Ну, извини... Только это не истерика. Это потому, что ты его защищаешь. Он ворует, а ты защищаешь. Почему?

Папа молчал.

— Почему? — повторил я настойчиво. — Почему? Почему?

— Боюсь, — неожиданно услышал я.

Я ожидал все, что угодно, только не это. Боится?! Папа боится?!

Опять во мне все закипело, как в чайнике. Я соскочил со стула, рванул с силой нижний ящик своего столика.

— Ты же фронтовик! Ты же артиллерийский разведчик! Вот! — Папины боевые награды одна за другой ложились на стол. — Орден Красного Знамени... «Красная Звезда», «Великая Отечественная»... Медаль «За отвагу». За отвагу! А теперь,ты боишься его. Ну что он тебе сделает, что?.

— Дурачок ты еще, — спокойно сказал папа, и бережно отодвинул медаль подальше от края стола. — Я не его боюсь. Я за него боюсь. С ним что будет? Он мне сын или не сын? Такой же, как ты.

— А если бы я убил человека? Ты бы спрятал меня, да? На чердаке? Или в погребе? И двадцать лет кормил бы по ночам манной кашей?

— Можешь без крика, Петух? Почему ты кричишь?

Папа стал ходить взад-вперед по комнате и одновременно говорить, не глядя на меня. Как будто не мне, как будто самому себе.

— То, что делает Кирилл, — не подсудно. Ну, уволят с завода. Ну, напишут в газете фельетон или заметку злую. А он уедет в другой город, поступит на другой завод. А дальше? Дальше что? Опять то же самое?.. Когда я впервые заметил, у нас с ним был крупный разговор... Это все Валька Горбунов, — папа сильно стукнул ребром ладони по спинке стула. — У них целая система. Тот шлет ему работы рационализаторов своего завода, а Кирилл ему — наших. И оба выдают за свои. Благо — далеко. Благо — никто не знает... Он ведь мне тогда слово дал прекратить. Честное слово дал, подлец!

— Ты должен пойти к директору завода. Пусть его выбросят, пусть!

— А что с ним дальше будет? Жаль ведь парня, не дубина какая-нибудь стоеросовая — может ведь, может!.. И с Леной что будет? С Дашенькой?

— Что ж, по-твоему, делать?

— Не знаю. Думать надо.

— Ты будешь думать, а он будет воровать... Нет, тогда я знаю! — осенило меня. — Я сам пойду к вашему директору и все расскажу... Вот увидишь!

Папа сощурил глаза:

— И о себе тоже заодно да?

— Что о себе? Что? — начал я в прежнем тоне и осекся: почему-то подумалось, что папа знает о ворованном металлоломе.

— Ну, хотя бы как ты нам с мамой врал, что в городской пионерский лагерь ходишь, а сам целые дни на пляже торчал. Или как страницы дневника склеивал, чтобы мы твои двойки не увидели... Или как детский микроскоп себе купил.

Да, числился за мной такой грех. Никелированный сверкающий микроскоп, выставленный в витрине магазина канцелярских товаров, заставил меня тайком залезть в мамин кошелек. Я купил его и притащил домой, сказав, что одолжил на несколько дней у Вовки Павликова. А через час к нам заявился ничего не подозревающий Вовка, и папа увидел его раньше, чем я...

— Так это же мелочь! — я старался не смотреть папе в глаза. — Разве можно сравнить?

— Вот! — папа Вздохнул и покачал головой. — Этого я как раз и боялся, что ты так скажешь. Кирилл тоже говорил тогда, полгода назад: «Это же такая мелочь! Разве можно сравнить?..»

Я не поверил — не может такого быть! Нет, нет, папа только что выдумал.

— Дай честное, партийное!

Если папа даст честное партийное — тогда все! Проверено уже, и не один раз.

— Честное партийное, — сказал он, ни секунды не медля.

Я молчал, опустив голову.

— Иди-ка лучше спать. Завтра что-нибудь придумаем на свежую голову...

Долго ворочался я с боку на бок. Что такое маленькая ложь? Что такое большая ложь? Подумаешь, микроскоп! Два с полтиной... Но ведь шоферу со знаменитой фамилией тоже кажется, что несколько машин металлолома ерунда. Кирилл говорит: «Разве можно сравнить?» И я говорю: «Разве можно сравнить?»

А вдруг можно? А вдруг главное — не металлолом? Не микроскоп? Не копейки и не тысячи?

...Вероятно, я спал довольно долго, хотя мне показалось, что только закрыл глаза и сразу открыл снова. Наверху соседи уже угомонились, было совсем тихо, даже с улицы не слышалось ни малейшего звука.

Так почему же я проснулся? Что меня разбудило?

Вот!

В соседней комнате кто-то всхлипывал. Тихо-тихо, но все равно я услышал. Скорее всего, дверь открылась — если ее как следует не прихлопнуть, она иногда отходит сама собой.

Опять всхлипнули.

Мама?

И сразу же я услышал негромкий папин голос:

— Парня разбудишь.

— Он спит крепко.

— Все равно— перестань. Слезами этому делу не поможешь.

— Может, не надо, Юра? Может, обождать еще?

— Нельзя. У нас еще один сын растет.

Мама вздохнула:

— Трудно им будет, ох, трудно!

— Ничего, перебьются. А иначе все покатится под гору. И семья развалится. Думаешь, отчего у них вкривь и вкось пошло? Думаешь, Лена глупенькая, ничего не чует?

И как только случилось? — мама снова всхлипнула. — Растили, души не чаяли, не жалели ничего для него, себе во всем отказывали. В школе нахвалиться им не могли, в институте.... Всегда отличник...

— Дутый! — произнес я, и сам испугался своего громкого голоса: они ведь говорили тихо.

Но отступать было уже поздно.

— Дутый! — повторил я еще громче. — Он списывал. С брошюр разных, из книг. И ловчить умел. Как наш Ким Медведкин.

Они долго молчали. Потом папа спросил:

— Не спишь? — Хотя и так было ясно, что я говорю не во сне.

— Проснулся.

— Давно? — спросила мама.

— Как ты плакать стала.

Папа, не вставая с кровати, зажег настольную лампу. Закурил. Никогда еще не было, чтобы он ночью курил.

— Что ты хочешь делать? Скажешь своему директору? — спросил я.

Он не ответил на мой вопрос:

— Ох, половина четвертого. С ума совсем сошли! Спать, спать, спать!

Желтая полоска на полу исчезла — папа потушил свет. Заворочался шумно в своей кровати, устраиваясь поудобнее, и уже через минуту начал негромко храпеть.

Мама тоже дышала спокойно и равномерно.

А я лежал с открытыми глазами и думал о том, что ведь никто из нас не спит.

Ни папа, ни мама, ни я...

ЦЕНОЙ СОБСТВЕННОЙ ШКУРЫ

На следующий день, за всеми переживаниями, я чуть не забыл, что мне дежурить по классу. Вспомнил уже на улице. Пришлось задать ногам работу: ведь у дежурного до уроков уйма всяких дел.

Взял внизу, у тети Шуры, несколько кусочков мела, вдвоем с Галкой Ходоренковой, нашей суперчтицей — она была моей напарницей по дежурству — приволок в' класс наглядные пособия по физике. А сам все время думал: сказал уже папа директору завода или не сказал? Наверное, сказал — вон он когда на работу ушел, я еще в кровати лежал. И, может быть, как раз в этот самый момент, когда я здесь схемы развешиваю, Кирилл стоит перед директором, опустив свою кудлатую голову.

И что-то щемящее, тянувшее на слезу закопошилось у меня под большим чернильным пятном на левой стороне школьной формы.

Отчего так?

Жалею Кирилла?..

В классе стало шумно, шумнее, чем обычно перед началом уроков. Еще бы: сегодня предпоследний, а завтра последний день занятий. А там каникулы, бесконечная, как космос, вереница из целых двенадцати дней активного безделья,

- Тихо! — заорал я во все горло на правах дежурного. — Тихо! Услышат в учительской — долой балл за поведение.

— Ну и подумаешь! — фыркнул Ким Медведкин. — Пусть себе снижают. Теперь наплевать! Враг разбит, победа за нами.

— Откуда ты знаешь?

— Из достоверных источников.

Ким улыбался, и такая уверенность была написана на его лице, словно к нему на квартиру с утра пораньше прибегал с докладом сам Дир.

А еще через минуту в класс заявилась сияющая Галочка-Палочка. Было похоже, что она выиграла в денежно-вещевую лотерею автомобиль «Москвич-408» или, по крайней мере, платок камвольный шерстяной, стоимостью двадцать рублей пятьдесят копеек — наша соседка Раскалюкина весь дом замучила торжественными показами своего выигранного платка.

— Замечательная новость, ребята! — Галочка-Палочка даже не обратила внимания на шум сверх всяких норм. — Вчера вечером состоялся педагогический совет. Наш класс признан победителем в соревновании.

Какой тут поднялся галдеж! При этом мальчишек даже не было слышно. Все перекрыл чудовищный девчоночий визг.

Галочка-Палочка замахала руками.

— Ну что такое! Будьте же взрослыми! — Она напустила на себя серьезный вид, но все равно ее выдавали глаза: они счастливо улыбались. — Первого января выезжаем в Красноярск, а у нас еще ничего не готово. Билетов нет, родители не оповещены, старший не выбран.

— Копыльцова старшим! — выкрикнул я: Севрюга как раз появился в дверях класса.

Ребята поддержали меня:

— Он жил в Красноярске, знает там все ходы и выходы.

— Подумаем, — мой кандидат явно не пришелся

Галочке-Палочке по душе. — Не будем торопиться, поговорим еще после уроков.

— Лучше на алгебре, — мигом сообразил бывший двоечник Борис Лопата.

Галочка-Палочка погрозила ему пальцем. Ее каблучки дробно простучали к двери.

До начала урока осталось минут пять, а мне еще нужно кое-что сообщить Севрюге. Я передал бразды дежурства Галке Ходоренковой, а сам уволок Севрюгу в коридор и рассказал о вчерашней встрече с шофером.

Севрюга выслушал молча, лицо его сморщилось, словно он по ошибке хватанул вместо лимонада стакан уксуса.

— Ну его к черту! — сказал он наконец. — Врать не буду. Спросят — скажу, как было.

— Нам тоже попадет.

— Ну и пусть! Поругают или там четверку по поведению — подумаешь! А хапугу этого за решетку. Пусть не ворует. Противно!

— Точно! — Я обрадовался: ведь то, что сейчас сказал Севрюга, полностью совпадало с моими ночными мыслями. — Мне тоже противно!.. Слушай, Севрюга, а что если всегда говорить правду?

Севрюга захлопал глазами:,

— Как?

— Ну, не врать. Совсем не врать. Говорить всем од-. ну только чистую правду.

Вот теперь до него дошло:

— Ты серьезно?

— А что? Думаешь — нельзя?

Севрюга плюнул на указательный палец и приложил, его к моему лбу.

— Ш-ш-ш... Тогда понятно!.. Дуралей! На первой же минуте ^-будет тебе вот такой бенц!

Он изобразил наглядно, как меня нокаутируют. Я в Севрюгином исполнении лежал в довольно дохлом виде на подоконнике. Ноги и руки бессильно раскинуты по сторонам, нижняя челюсть отвисла, глаза закатились.

— Ничего такого не будет! — разгорячился я, задетый за живое неприглядной картинкой.

— Попробуй, сам увидишь. — Севрюга поднялся с подоконника.

— И попробую — думаешь, испугаюсь? — Отступать уже было нельзя, да я и не хотел отступать. —

С этой же самой минуты. Только правду! Вот честное слово!

Раздался звонок. И тотчас же из учительской в конце коридора рванул на трассу Физик, с классным журналом в руке, точно он стоял у дверей, на старте, ожидая сигнала.

Ну, гляди! — Севрюга усмехнулся. — Эксперимент на своей, так сказать, собственной шкуре...

— Ценою собственной шкуры, — поддержал я шутку, не подозревая еще, какой горькой правдой она обернется.

И мы, обгоняя друг друга, понеслись в класс, чтобы успеть раньше длинноногого Физика.

Сегодня, по девчоночьему барометру, ничего особенного на физике не ожидалось. Галка Ходоренкова бегала в учительскую за циркулем и сообщила, что Зина на ее глазах очень мило любезничала с Физиком. Галка

слышала даже, как он пригласил Зину на встречу Нового года и при этом так на нее смотрел, так смотрел... А она согласилась, но только предупредила, что, кроме сухого вина, ничего не пьет, й так на него смотрела, так смотрела...

А по-моему, у Галки просто разыгралась творческая фантазия. Как она сумела за полминуты, пока, была в учительской, наслушаться разговоров и насмотреться всяких там взглядов на целый любовный роман в двух томах с предисловием и послесловием?

В этой четверти у Физика был последний урок, и он стал вызывать сомнительных. Мы с Севрюгой со спокойной совестью наслаждались корабликами — у Севрюги тоже выходила твердая четверка.

И неожиданно:

— Томилин!

Я растерялся. Встал.

— Да?

— Что — да? Иди сюда, потолкуем.

Сколько до звонка? Идя по проходу между партами, я мельком взглянул на часы тихони Савчука. Физик заметил— у него орлиный взгляд:

— Еще хватит времени — не бойся. Ну-ка, быстренько про наклонную плоскость.

Попался!

— Наклонная плоскость...— начал мямлить я, еще надеясь выбраться из мышеловки, — наклонная плоскость...

Физик все понял:

— Есть та плоскость, по которой ты в данный момент катишься.

В классе засмеялись. Я молчал.

Севрюга прикрыл меня грудью.

— А я вот читал, что Бернард Шоу вообще считал школу самым вредным этапом своего образования.

— Ну знаешь! — Физик почесал переносицу. — Может быть, для гениальных так оно и есть. Но для таких простых смертных, как мы с тобой, школа просто-таки незаменима. — И опять взялся за меня:

-Ну-ка, любезный, поведай нам вкратце содержание кинокартины, которая отвлекла тебя вчера от выполнения ученического долга.

Может быть, из-за Зины, может быть, просто так, потому что впереди каникулы, у физика было отличное настроение, и этим следовало воспользоваться. Чувствовалось, что ему самому вовсе не хочется ставить мне двойку.

Я уже раскрыл рот, чтобы начать кинотреп, но тут случайно мой взгляд упал на Севрюгу. Он иронически кривил рот и покачивал едва заметно головой. «Эх ты, — перевел я на общечеловеческий язык, — трепался, а как до дела...» Может, он совсем ничего такого не думал, но во всяком случае мне так показалось.