Николай Григорьевич Дворцов 15 страница

Она удивилась:

— Неужели ты не знаешь, где он живет?

— Не знаю.

— Так вы же, вроде, дружите?

— Вроде.

— И ты у него не был? Никогда?.. И родителей его не знаешь?

— Так у него же они в Заполярье... Вернее, папа в Заполярье, а мама в Красноярске, — поправился я, вспомнив вчерашнее. — А он здесь один живет — если, конечно, не считать тетку, шизофреничку.

— Она больная? Откуда ты знаешь?

— Севрюга... То есть Копыльцов говорил.

— Да, это мое упущение, — она прикусила нижнюю губу. — Надо было к нему в первую очередь сходить. А я по алфавиту... Слушай, Томилин, я тебя прошу, узнаешь его адрес, обязательно мне скажи. Я после нового года каждый день до обеда в школе буду...

Прошло уже три урока. Остался еще только один, последний, и я тихо радовался. Нет, не тронет меня сегодня Дир. Ну да, последний день занятий, у него столько всяких дел, будет он помнить про какого-то провинившегося школяра. Таких, как я, у него целых восемьсот. Удержи-ка их всех в памяти! Какую голову надо иметь.

И все-таки, не знаю, как про остальных семьсот девяносто девять, но про меня Дир не забыл.

На последнем уроке дверь приоткрылась и в щель просунулась седая голова.

— Томилин! — произнесла тетя Шура таким громким голосом, что весь класс вздрогнул. — Тот, который Томилин, к директору!

Я весь съежился.

— Иди, — сказала Зина. — Иди, раз зовут. Ничего не поделаешь.

Первый раз в жизни она смотрела на меня сочувственно, и я задрожал мелкой внутренней дрожью, вроде бы несся на автомашине по тряской дороге. Ох, будет мне худо! Уж если сама Зинаида смотрит на меня такими жалостливыми глазами!..

Дир был не один, у него в кабинете полно учителей. Тут и Папа Второй, и Физик, и язычница-англичанка... Человек десять или даже двенадцать.

— Здрасте, — поздоровался я робко с самого порога.

А вот Галочки-Палочки нет. Почему ее не пригласили? Лучше это для меня или хуже? Наверное, хуже. Чтобы она меня не защищала. Неужели исключать будут? За что? За что?

Дир взялся обеими руками за край стола, кашлянул:

— Ну вот, Томильцев...

— Томилин, — поправил я чуть слышно.

Дир прошил меня глазами.

— Да, совершенно верно, Томилин, я так и сказал... Так вот, говорят, ты за правду стоишь. Говорят, другого такого праведника во всей нашей школе не сыскать. Среди учащихся, конечно... Так вот, Томилин, скажи нам правду, почему вы это сделали? Почему пошли на...

Я думал, он сейчас скажет: на преступление. Но он пожевал секунду тубами и уточнил:

— На очковтирательство. Ну, скажи!

Во рту сразу сделалось сухо, как будто я бежал по жаре три километра с вываленным языком.

- Победить хотели.

— Победить! Честные люди побеждают в честной борьбе.

Что мне оказать? Все правильно.

Директор спросил:

— А больше липы не было?

И тут я помял! Позвали меня сюда именно для этого: узнать, что еще наделал наш класс.

— Ну? Что же ты молчишь, праведник? Не бойся, говоря, тебе ничего не будет.

— А другим? — пролепетал я.

— Все ясно! — вмешался в нашу дружескую беседу

Папа Второй. — Можешь больше ничего не говорить, Томилин..

Я вздохнул с облегчением. Фу, пронесло!

Но Дир был недоволен. Дир сердито смотрел на Папу Второго.

— Нет, почему же, говори, говори! Раз правда, так правда. Половины правды не бывает. Пусть скажет все, тогда мы ему поверим. А так... Какая может быть вера, если он ничего еще не сказал... Вот, например, ваш классный руководитель Галина Павловна. Вы отдавали себе отчет, в какое положение ставите подобными проделками свою классную руководительницу?

— В Неловкое, — ответил я тихо.

— Неловкое! — Дир кольнул меня взглядом. — Вот, товарищи, ей бы сразу прийти ко мне и заявить, но по своей неопытности...

— Нет, она просто ничего не знала! — вырвалось у меня.

— Да? — Дир опустил уголки губ. — Откуда тебе сие известно?

— Мы ей ничего не говорили.

— Ты не говорил? — Он сделал упор на слове «ты».

— И я, и другие тоже.

— Во-первых, за других ты не ручайся. А во-вторых, педагог и без того всегда чувствует обман.

— А вот вы, например, тоже чувствовали? — спросил я.

Дир удивился:

— Я? Почему я? Что я должен был чувствовать? Что ты конкретно имеешь в виду?

Теперь я уже не мог не ответить: он ведь спрашивал прямо и смотрел на меня строго, ожидая ответа.

— Конкретно я имею в виду Совет Справедливых, — начал я обстоятельно, как на уроке. — Мы там выколачивали эмблемы. А вы ничего не говорили...

Дир вскочил, грохнул кулаком по столу так, Что из подставки, изображавшей стартовую площадку, как ракета, вылетела авторучка, но тут же потеряла начальную скорость и свалилась на пол.

— Если ты полагаешь, что под видом правды можешь говорить всякие гадости своим учителям, а тем более директору школы, то глубоко ошибаешься. Отвечай сейчас же, кто зачинщик всех ваших проделок? Копыльцов, да? Копыльцов?.. Что молчишь? Вот сейчас мы увидим, кто ты такой на самом деле — правдолюб или лгун. Ну, скажи: Копыльцов? Да? Да?

Теперь вскочил со своего места Физик. Хотел что-то сказать, но тут же передумал. Махнул рукой, так и не заговорив, и шагнул к двери.

— Куда вы, Петр Антонович? — остановил его Дир. — Мы еще не кончили.

Физик взялся за дверную ручку:

— Не хочу участвовать в этом безобразии.

Я видел, как у Дира раздулись ноздри. Но он сказал внешне спокойно:

— Понятно! — И уже мне: — Слышал, Томилин, какое мнение создалось у педагогов о твоем поведении: бе-зоб-ра-зие!..

— Сами, сами отламываем верхушку у деревца, которое растим! — У Физика дергалась щека.

— Хорошо, идите, Петр Антонович, — величаво кивнул Дир. — Мы сами, без вас... Да, нервы, нервы...

Вдруг с шумом, со вздохом, словно вынырнул из воды, поднялся Папа Второй:

— Нет, обождите. Петр Антонович, давайте уж все

вместе... — И повернулся к Диру: Яполностьюсогласен с Петром Антоновичем. Не для того мы собрались, чтобы выколачивать признания, а тем более какие-нибудь фамилии.

— Конечно, не для того, конечно... Давайте сначала вое сядем и успокоимся. Возбуждение плохой советчик. — Дир сел первым, подавая личный пример, за ним все остальные/— Вот видишь, — обратился он ко мне с ласковой отеческой укоризной, — видишь, к чему все эти ваши штучки приводят. Учителя за вас переживают, учителя нервничают, а вам хоть бы что!

Моя голова сама собой опускалась ниже и ниже.

А Дир все корил:

— Да, да! Меня удивляет, очень удивляет. Ведь я считал, что мы обо всем договорились...

Я в недоумении поднял голову. Мы с Диром договорились? Когда? О чем?

— И теперь, в присутствии... постороннего...

Нет, Дир обращался совсем не ко мне — к Папе Второму.

— Какой там договор! — Папа Второй опять встал. — Просто я вам всегда уступаю, потому что характером слаб, и вы все делаете по-своему. Вот и весь договор!

Маскировочные волосы у Папы Второго растрепались, сквозь них узкими клиньями робко и стеснительно просвечивала розоватая лысина.

Дир весело рассмеялся.

— И не так уж плохо делаю, кажется, а? Школа вышла по успеваемости чуть ли не на первое место в городе. Даже вон их класс, этот ужасный седьмой «б», и то...

— Оценки не самое главное! — Папа Второй тяжело дышал, никак успокоиться не мог.

— Это верно. Конечно, знания...

— И даже не знания! — снова перебил Дира Папа Второй. — Дрянные люди со знаниями хуже дрянных людей без знаний. А вот каких людей мы с вами выпускаем из нашей школы, каких людей? С какими принципами, с какими убеждениями?

Он сел, все так же часто и тяжело дыша.

Дир сказал:

— Я вам отвечу, отвечу... Но сначала отпустим Томильцева. Наверное, это будет педагогичнее, как вы считаете? — спросил Дир, но все молчали, и он повернулся ко мне. — Вот видишь, Томильцев, ты понял теперь, что вы там наделали. Ведь это же не простые шалости, понял?

— Да, — пролепетал я. Мне сейчас хотелось только одного: чтобы меня побыстрее турнули отсюда в шею.

— Неплохо, если бы еще кто-нибудь кое-что понял, — ни к кому не обращаясь, добавил Физик.

— Иди в класс, Томильцев, — дернулся в своем кресле ярко-красный Дир,— и хорошенько предупреди всех, что я вовсе не намерен...

И именно в этот самый неподходящий момент у меня сильнейшим образом защекотало в носу.

— Апчхи!

— Будь здоров! — поморщился Дир.

Я ответил учтиво:

— Спасибо!

— Не в том смысле! — внезапно рассвирепел Дир. — Убирайся вон!

Я выскочил из директорского кабинета, как пробка из воды. И сразу там поднялся такой шум — не хуже, чем у нас в классе. Я различал писклявый тенорок Папы Второго, возмущенный голос Физика.

Нет, а Физик-то, Физик-то каков! И Папа Второй тоже!

По пути домой я остановился возле новенького киоска горсправки.

— Можно узнать адрес одного человека?

Женщина в платке открыла крохотное оконце, отложила в сторону вязание.

— Пожалуйста, если человеку уже исполнилось шестнадцать.

— А если нет шестнадцати, тогда нельзя?

— Как его маму зовут, или папу? Не знаешь?

— Нет, он у тети живет.

— Ну, давай тетю, — она протянула мне листок. — Вот здесь напишешь, как ее звать, а здесь — сколько ей лет, хотя бы приблизительно.

Как звать — я знал. Севрюга как-то упомянул в разговоре: тетя Маша. А вот сколько лет?..

Я написал просто: «Уже старая». Женщина улыбнулась:

—Что это значит? Сто? Или больше?

— Ну лет шестьдесят.

— Может, сорок?

— Ну сорок, — согласился я.

— Ничего себе диапазон! Сорок — уже старая, — она усмехнулась. — А у меня вот дочке тридцать девять, и она кажется мне совсем еще молоденькой... О, даже отчество не написано! Нет, дружок, такую справку у меня не примут.

— Пожалуйста! — взмолился я. — Мне очень нужно. Вдруг он заболей? Или что-то случилось?

— Ладно, попробую, попытка не пытка... Погуляй минут десять, потом подойди.

Какое тут гулянье! Я потоптался возле киоска, сосчитал до тысячи. Пожалуй, десять минут уже прошло.

— Ну как? — сунулся я в окошечко.

— Везучий ты! Женщина подала мне листок. — У нас в городе всего две Марии Копыльцовы. Вот эта, наверное, твоя. Мария Еремеевна Копыльцова. Ей тридцать шесть. Уже старая, — рассмеялась она. — Совсем, совсем старая.

— А вторая?

— Второй всего только семнадцать. Она не может быть тетей.

— Почему же, — не согласился я с Ней. — Вот мне четырнадцати нет, а я уже четыре года как дядя...

— Не каждому так везет...

Севрюга жил на той же Восточной улице, где находился так тщательно обследованный мною сорокавосьмиквартирный дом. Но только двумя кварталами дальше.

«Копыльцов А. Е.» — прочитал я на табличке. Нажал кнопку звонка. Высокая женщина в клеенчатом переднике широко распахнула дверь. Я уставился на кухонный нож в ее руке.

— Заходи! Что-то быстро ты.

Я поразился:

— Откуда вы знали, что я приду?

— Как же! Папа звонил. Пленку принес?

«Шизофреничка!» — вспомнил я, и посмотрел на нее

с опаской. Как ей ответить: принес или не принес? Да или нет? Вдруг, если я скажу «нет», она обозлится и набросится на меня с ножом? А может, наоборот, не надо говорить «да»?

Пока я думал, в передней появился Севрюга. Целый и невредимый.

— Здорово! — обрадовался я.

— Приветик! — ответил он мрачно. — Разнюхал все- таки... Он ко мне, тетя Маша.

— Ах, вот оно что! — Женщина усмехнулась; мне показалось — мрачно. — Идите в комнату, не в коридоре же стоять.

И ушла, оставив нас с Севрюгой одних.

— Она и есть шизофреничка? — спросил я шепотом.

— Какая там шизофреничка! — Он махнул рукой. —Самая нормальная тетка.

— Ты же сам говорил!

— Мало что. Ну, наврал.

— А что она — пленка, пленка?

— Тут должен сынишка Звягина подойти, с магнитофонными записями.

Я сразу догадался, сам не знаю почему:

— Звягина? Писателя?

— Ну.

— Он к вам ходит?

Ответить Севрюга не успел. Из комнаты раздался мужской голос:

— Сережа, кто там?

Севрюга быстро ответил:

— Никто.

— Как же «никто»? Ты что, сам с собой разговариваешь?

— Из школы пришли, пацан один.

— Зови его сюда.

— Хорошо, папа... Раздевайся, чего уж там! — Севрюга смотрел на меря недовольно: вот, дескать, навязался непрошеный гость на мою шею!

— Твой папа? — я. быстренько сбросил пальто. — Приехал из Заполярья?

Севрюга ничего не ответил. Почему?

Это я понял уже в комнате. На тахте возле окна лежал одетый мужчина. Его руки были вытянуты вдоль туловища, и я, как только их увидел, не мог больше оторвать от них глаз. Неподвижные, белые, с чуть заметной желтизной, словно восковые, они казались чужими, не принадлежащими мужчине, а только на время положенными рядом с ним.

Мужчина лежал на спине со взглядом, устремленным в потолок. Глаза его были широко раскрыты, но они ничего не видели.

— Как тебя звать?

" Я сказал.

— Дружишь с Сережей?

— Ага!

— А почему до сих пор не заходил?

Я посмотрел на Севрюгу. Что сказать?

Он ответил сам:

— Задают много.

Его папа улыбнулся:

— Что-то по тебе незаметно.

— А он очень способный, — подставил я Севрюге свое товарищеское плечо.

Тут; на счастье, выручая нас, прозвенел звонок.

На этот раз действительно принесли магнитофонные записи. Но только никакой не мальчишка, а сам писатель Звягин, — я его сразу узд ал по широченной улыбке на носатом лице.

— Салямалейкум! — писатель осторожно дотронулся до правой руки Севрюгиного папы — она даже не шевельнулась, — пожал руку мне и Севрюге. — Александр Еремеевич, вчерашняя ваша запись очень удачная, хоть прямо на машинку и в типографию. Я только чуть-чуть сократил начало. Хотите послушать? Серега, тащи сюда скрип-машину!

Из соседней комнаты Севрюга приволок тяжелый магнитофон.

Пока писатель заправлял ленту, я вспомнил о его выступлении по радио — там, у Кирилла. Ведь он говорил о человеке, который лежит неподвижно!..

Интересно, что записано на ленте?.. Я уже приготовился слушать. Но не получилось.

— Пап, мы пойдем, погуляем, — сказал Севрюга.

— Ну, идите... Ты заходи к нам, Петя, почаще. А то я уж думал, у Сережи здесь приятелей нет.

— Спасибо, приду обязательно...

Мы вышли на улицу. Сегодня был удивительный денек, совсем не зимний. Солнце, с утра робкое, сейчас разошлось вовсю и било прямой наводкой по заснеженным крышам. С длинных уродливых сосулек сбегали прозрачные капли. Возле' крохотных луж на тротуарах скандалили взъерошенные воробьишки.

Севрюга молчал. Я тоже. Не потому, что мне ни о чем не хотелось спросить. Еще как хотелось! Но не первому же мне спрашивать, если он не считает нужным говорить!

Но Севрюга все-таки заговорил. Без всяких предисловий, сразу:

— Мы раньше жили в Красноярске. И папа, правда,

летал на Севере, я тебе не наврал. А два с половиной года назад... Ну да, летом будет три... В общем, он упал. С мотором что-то. Сто метров. И перелом позвоночника.

Хорошо еще снег, а то бы совсем... Он лежал год, сначала в госпитале, потом у нас дома. А потом она увезла его. Сказала, что везет лечить, а на самом деле к тете Маше, папиной сестре — они так договорились. А потом появился тот... Ну, который должен был стать ее новым мужем. Я его... ну... укусил. Не смейся — ничего смешного.

— А я и не смеюсь.

— Потом она с папой развелась. Сюда ездила разводиться. А нам говорила — в больницу, проведать его. Я ему подарок сделал, вертолет из фанеры, а потом однажды Надька вытащила его из-за плиты на кухне, разломанный весь... Надьку — она маленькая еще, совсем дурочка, шесть лет всего — Надьку и меня присудили маме... И тогда я случайно нашел бумаги всякие из суда и узнал про все. А когда узнал, то сразу сбежал. Милиционеры поймали в Новосибирске на вокзале. В детскую комнату — и домой, в Красноярск. Я опять сбежал — опять вернули. Тогда я в другую сторону махнул, на Байкал. Целых полмесяца там болтался — вспомнить тошно. Ну, думаю, теперь все, позабыли. Двинулся сюда, — поймали и опять вернули...

— Ну, а теперь?

— Теперь больше не возвращают.

Севрюга нагнулся, зачерпнул ладонью снег, сбил в плотный комок.

— Почему же ты в школе не сказал? Они думают— раз милиция сообщает: побег, значит хулиган.

— Ну и плевать! Пусть думают. Зато я здесь. А то еще придут, увидят, скажут, условия неподходящие, в одной комнате с больным человеком., И опять начнется: отправить к ней, там три комнаты, условия, наблюдение... А я все равно не поеду! Ни за что! Пусть хоть убьют!

— И тебя туда нисколько не тянет?

— Нет! Она же его предала.

Севрюга всячески избегал слова «мама». Все время: она, ее, к ней.

Но я же видел, как вчера, в кабине междугородной... И я вдруг понял, почему Севрюга так рьяно взялся организовывать нашу победу в школьном соревновании. Он хотел поехать в Красноярск, но не один, а вместе со всем классом, чтобы его мама не могла подумать: к ней.

— Слушай, Петух, — начал Севрюга хмурясь. — Ребятам ничего не говори.

— Ребятам не буду.

Я ждал, что сейчас Севрюга скажет, кому еще не говорить, и приготовился к схватке. Но он не сказал. Только покосился на меня и ничего, ничего не сказал.

Следующим утром я поднялся сравнительно рано, хотя в выходные дни и каникулы люблю как следует поспать. Мама даже удивилась:

— Что-то на тебя не похоже!

Можно было сказать: «Сговорились с ребятами в кино на утренний сеанс» или «тренировка в хоккей». Или еще что-нибудь. Но я сказал правду.

— Хочу в школу зайти.

— Рассказывай! В школу ему. Наверное, кино. Или тренировка в хоккей. Да?..

Спускаясь по лестнице, я в окно на площадке увидел Кима Медведкина. Он стоял на противоположной стороне улицы и, задрав голову, таращился на наш дом. Меня, что ли, высматривает? Побить? Что-то на Кимушку не похоже. Он ведь один. Да и не станет Ким драться посреди людной улицы, не в его обычаях.

И я вышел из подъезда без всякой опаски.

Ким, как увидел меня, заулыбался самой милой из всех своих улыбок:

— Какая встреча! А я, понимаешь, иду мимо, и думаю: вот бы Петуха встретить!

Я молчу. Видели мы, как ты мимо идешь!

— Понимаешь, Петух, я вчера весь день думал, и пришел к твердому выводу, что ты прав. Напрасно мы на тебя наваливались. Признаю честно.

О! Что-то новое!.. Хотя нет! Просто Киму по каким- то причинам невыгодно быть со мной в ссоре. Почему? Я вот еще не понимаю, а он все знает, все рассчитал. Как гроссмейстер в ответственной шахматной партии — на десять ходов вперед.

— Вот тебе моя рука. Принимаешь?

Раз он первый подает — пожалуйста!

Мы церемонно пожали друг другу руки, как сиятельные графы или там какие-нибудь великие князья из всяких таких фильмов. Вот только не отступили на шаг и не поклонились до земли.

Я все-таки не сумел до конца удержаться в благородных великокняжеских рамках:

— Слушай, Медведкин, кем ты хочешь стать? Инженером?

— Очень надо?

— А кем?

— Откровенно?.. Ученым, конечно.

— Каким?

— Не знаю. Еще окончательно не решил. Наверное» атомщиком. Если к тому времени что-нибудь от радиации изобретут.

— А как насчет травы и коровы?

Он, конечно же, ничего не понял:

— Какой коровы?

Я не стал вдаваться в пространные объяснения:

— Смотри, не начинай сразу с коровы. Сначала травки пожуй.

Первый раз за семь лет нашего вынужденного знакомства Ким посмотрел на меня растерянно:

— Что ты имеешь в виду?

— Не объяви, что ты атом изобрел, а то тебя выгонят из ученых. И никакие штучки-дрючки не помогут. Разберутся и выгонят.

Хитрец Ким поспешил обратить все в шутку:

— Смеешься! — Он коротко хохотнул. — Знаешь, Петух, я тебя всегда ценил за чувство юмора. Вот есть, есть в тебе такая жилка...

В школе я разыскал Галочку-Палочку. Она сидела в пустом классе,, обложенная журналами, и что-то считала.

— Вот адрес Копыльцова. — Я положил на стол листок из тетради. — Только не говорите, пожалуйста, что я вам дал... А впрочем, можете сказать, все равно. И зайдите к нему обязательно-обязательно!,Хорошо бы, если сегодня.

Она забеспокоилась:

— Что-нибудь с ним случилось?

— Нет. Но вы увидите какой он хулиган. И газеты он, правда, вслух читает.

— Сегодня неудобно...

— Вы заняты?

Галочка-Палочка задвигалась на стуле.

— Не в том дело... Новый год. Люди готовятся, зачем тревожить? Но завтра зайду обязательно... — Она покачала головой: — Нет, интересный ты все же парень, Томилин!

— У нас весь класс интересный.

— Очень интересный! — подтвердила Галочка-Палочка. — Такой интересный, что я вчера, как притащилась домой, так, не раздеваясь, рухнула в кровать и не вставала до самого утра.

— Вы на нас сердитесь?

Она уклонилась от прямого ответа:

— Всякое бывает.

— Уйдете от нас?

— Ну, нет! — Галочка-Палочка рассмеялась. — На это вы не рассчитывайте!

Мне понравилась ее смелость.

— Вот правильно! — похвалил я. — Надо невзирая на трудности...

У нее лицо сразу сделалось по-учительски строгим.

— Слушай, Томилин, что это такое? Кто кого воспитывает: я тебя или ты меня?..

На выходе из школы меня перехватил Папа Второй.

— Домой, Томилин?.. Потопали вместе.

Папа Второй в своей мохнатой шубе и такой же мохнатой шапке походил на медведя, вставшего на дыбы. Я старался держаться с ним в ногу. Где там! Мой шаг был в два раза короче.

Не без оснований я ждал, что Папа Второй начнет читать мораль, и приготовился терпеливо слушать. Но он вместо этого стал рассказывать какую-то сказочку. Рос дуб, подгнил. Пришли лесорубы и спилили его. Отбежали в сторону, чтобы дуб, падая, их не задел. А в это время прилетел воробей, сел на макушку — и дуб свалился. Воробей возгордился — спасу нет. «Вот какой я сильный! Такой дубище повалил! Дровосеки не смогли, никто не смог, а я вот смог!»

— Понравилось? — спросил Папа Второй.

Я сказал вежливо:

— Ничего сказочка.

— А ведь она со смыслом. Сообразил?

На всякий случай, чтобы он не заподозрил меня в непонятливости, я сказал:

— Само собой.

Папа Второй нахлобучил мне шапку на глаза:

— Дурачок ты еще, совсем зеленый. А ведь Гайдар...

— В шестнадцать лет командовал полком, — закончил я.

— Не так разве?

— Ну и что? оказал я. — Мне ведь еще только будет четырнадцать. И откуда вы знаете, может, в шестнадцать я тоже буду командовать полком.

— А что? Вполне возможно! — Папа Второй улыбнулся.— Ну, ладно, с каникул вернетесь, все вместе потолкуем, как жить дальше. С наступающим тебя Новым годом.

И протянул мне руку.

— Вас тоже. С новым счастьем!

И только когда Папа Второй был уже так далеко, что догонять его не имело никакого смысла, до меня дошло, наконец, о чем была сказочка. Ведь воробей — это я. А дуб... Словом, ясно, кто дуб.

Только напрасно он, честное слово! Мне и в голову не приходило гордиться. Уж если говорить начистоту, я был просто рад, что дешево отделался. n. До смерти рад!

Мама стряпала, варила, жарила весь день. Наготовила всяких кушаний человек на двадцать, не меньше. Я вертелся подле нее, обсасывал свои любимые сахарные кости, облизывал на законных основаниях тарелки из-под крема, незаконно тащил в рот мякоть грецкого ореха.

Словом, помогал маме, как мог.

О Кирилле не было сказано ни слова.

Поздно вечером пришел папа и сразу уселся под торшер, прикрывшись газетой. Мне не терпелось спросить его кое о чем. Но я так и не решился.

В десять часов мама спросила:

— Накрывать на стол?

— Накрывай, — Папа показался из-за газеты. — Надо еще успеть старый год проводить.

— Давай, Петух, тащи тарелки, вилки, ножи.

— На всех?

— Конечно!

— А вдруг они не придут?

— Сказано, на всех! — рассердилась мама.

Мы сели за праздничный стол. Папа выпил рюмку, другую. Я экономно чокался с ним домашней наливкой из вишни — мне налили бокал на весь вечер. Мама то и дело вставала, бегала к двери.

Папа не выдержал:

— Сиди спокойно! Придут — придут. Не придут — не надо.

Но она все равно бегала. Говорила, что на кухню — за солью, за перцем, еще за чем-то, а сама выглядывала на лестницу.

В половине двенадцатого постучали. Как мы все обрадовались! Я понесся к двери, открыл.

Лена с Дашкой!

— А Кирилл? — я даже не поздоровался.

— Нет...— Лена сдвинула брови. — Пришел с завода в два, и сразу исчез...-Мы ждали, ждали. И вот пошли.

— Ссорились? — спросил папа.

Лена вздохнула:

— У нас это теперь в порядке вещей.

Папа сказал:

— Он меня ругал, я знаю. А ты, наверное, вступилась. Ну, признайся, так было дело?

Мама не Дала Лене ответить:

— Скорее, скорее за стол, уже почти двенадцать...

И вот наступил Новый год. Мы выпили за все хорошее на земле. Но невесело как-то было. Одна Дашка, ничего не понимая, веселилась себе напропалую, потягивая из фужера свой лимонад.

Я смотрел на чистую, нетронутую тарелку рядом с папиной, на вилку и нож, аккуратно положенные сбоку, и из головы у меня не выходила телеграмма, которую я вчера послал Вальке Горбунову. Как у меня поднялась рука написать такое: «Кирилл умер...» И, главное, без толку. Возьмет Кирилл и сам Вальке напишет — что тогда даст моя телеграмма!

А, может, не напишет?

Кирилла все не было. Папа взял гитару, запел негромко:

Выткался на озере алый свет зари,

На бору со звонами плачут глухари...

Мама и Лена стали тихонько подпевать. А Дашка прилегла на диван, да и уснула сразу. Она ведь не привыкла сидеть так поздно.

Я украдкой выскользнул в переднюю, снял пальто с вешалки, шапку.

Падал легкий снежок. Со всех сторон неслись смех,

звуки песен. Только не громкие, режущие ухо, а приглушенные, мягкие.

И ни души на улице. Ни одного человека.

Почему так в кино всегда бывает или в книгах — в последний момент обязательно спасают тех, кто гибнет, находят то, что ищут, приходит тот, кого очень ждут?

А вот Кирилла нет.

Все нет...

ЛЕВ ИЗРАИЛЕВИЧ КВИН

БЫЛО-НЕ БЫЛО

СОВЕРШЕННО НЕВЕРОЯТНАЯ ИСТОРИЯ, ПРОИСШЕДШАЯ С ДВУМЯ ЗАКАДЫЧНЫМИ ДРУЗЬЯМИ НЕ В ДАЛЕКИЕ СКАЗОЧНЫЕ ВРЕМЕНА, А В НАШИ ДНИ, И ДОСТОВЕРНО ЗАПИСАННАЯ С ИХ СОБСТВЕННЫХ СЛОВ

С ЕГО КРАТКИМИ ПОЯСНЕНИЯМИ И ТОЛКОВАНИЯМИ, БЕЗ ЕДИНОЙ КАПЛИ ВЫДУМКИ

ПРЕДИСЛОВИЕ?

Нет!

Предисловия

никакого

не будет.

Почему?

Да потому, что я знаю: ребята не любят читать ПРЕДИсловия. Им бы скорей добраться до самого СЛОВИЯ: необычайных происшествий, веселых приключений, дух захватывающих похождений...

А тут еще какое-то предисловие! Да не станут его ребята читать, хоть как их заманивай. Хоть так:

ОБЯЗАТЕЛЬНО ПРОЧИТАЙТЕ! Или так:

ЭТО ОЧЕНЬ ВАЖНО!

Или так:

НУ, РЕБЯТКИ, НУ, ПРОЧИТАЙТЕ, НУ, ЧТО ВАМ СТОИТ!

Или даже так:

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО!

Все равно предисловия, хоть самого что ни на есть секретного, никто читать не станет. Поэтому предисловия

никакого

не будет!

Все, о чем следовало бы сказать в предисловии, я сообщу по ходу самой повести.

А чтобы вам, ребята, легче было разобраться, где эти кусочки ненаписанного предисловия, они будут стоять вот так, столбиком справа.

Тогда, кто сильно спешит и читает книги через пятое на десятое.. сможет их пропустить — они будут сразу видны. Только предупреждаю заранее: пропускать не стоит! Почему!

Этого я не скажу. Прочитаете — узнаете сами... Ну, хватит! Пора начинать невероятную историю. Ведь предисловия никакого нет!

ЧЕТЫРЕ ВСТРЕЧИ, НЕМНОГО СТРАННЫЕ, НО ОТНЮДЬ НЕ НЕВЕРОЯТНЫЕ

С мамой...

Наша невероятная история началась самым обычным образом.

Самый обычный, ничем не примечательный человек по имени Гешка, по фамилии Ромашов, по школьному Ромашка, возвращался домой после уроков. На затылке кепчонка, на носу ссадина, на указательном пальце правой руки — портфель. Самый обычный ободранный портфель с густо намотанной бечевкой вместо бывшей ручки. В портфеле — видавшие виды учебники, тетради, одна авторучка без колпачка, два полусжеванных карандаша и шесть с половиной бумажных голубей; седьмой Гешка не успел доделать — прозвучал звонок.

А еще в портфеле была двойка по русскому. Самая обычная, ничем не выдающаяся двойка. За «карову» и «сабаку».

В голове у Гешки бродили мысли. Самые будничные мальчишечьи мысли.

Хорошо бы двойку из дневника изъять...

Хорошо бы в космос слетать ненадолго и открыть там мирок-другой...

Хорошо бы марки объемные раздобыть на зависть всем школьным коллекционерам...

А лучше всего заболеть ветрянкой дней этак на десять. Или гриппом. Да, да, гриппом— говорил же папа, что в школе на Западном поселке, где он директором, вспышка какой-то новой формы гриппа: не то А с плюсом, не то Б с минусом.