— Да перестань! Вот же билеты... Дать им «лиру»! Но рыжий чертенок, сбычившись, твердил свое:
— Нет, пусть сначала скажут — кто?
По его тону чувствовалось, что он-то уж разузнал кто, и ждет только малейшей оплошности с нашей стороны, чтобы придраться.
Я побоялся, что Ким влипнет. Он ведь ничего не знал про скрипачку Нину Белкину.
Но тут Ким поворачивается ко мне и произносит негромко так, мученически:
— Скажи ты им сам, Петя.
Словно он уже устал с ними спорить...
И только теперь, когда бычок на арене был настолько разъярен, что ничего не видел и не слышал, тореадор Ким приступил к главному. А главным был большой - альбом со спортивными картинками, который, наш класс подарил подшефным первоклашкам. Подарил, конечно, не бескорыстно. Мы требовали за альбом олимпийские «пять колец», эмблему хоть и не очень важную, но чрезвычайно нужную нам для счета.
— Это старый альбом, — подняли крик наши главные противники. — Ваш класс сделал его еще три года назад для пионерской комнаты.
Как они пронюхали? Правда, альбом претерпел некоторые изменения, мы вклеили в него новые картинки, нарисовали на обложке пять колец, но основа осталась прежней, и трудно было спорить.
А вот Ким сумел! Он произнес короткую, но яркую речь о значении спорта в жизни человека. Дир одобрительно кивал, и тогда Ким сделал ход конем.
—- Вот они говорят, старый альбом. Но посмотрите, Олег Борисович, откуда в старом альбоме могли взяться снимки молодого конькобежца Валерия Каплана? Он же тогда был еще никому не известен; Или вот таблица достижений советской команды на Токийской олимпиаде. Олимпиада в Токио ведь проходила позднее.
Удар пришелся точно в цель. Бычок был повержен, и тореадор Ким, поставив ногу на недвижную тушу, снисходительно отвечал на бурные рукоплескания толпы. Мы с Алкой Киреевой скромно держались в сторонке. Мы были простыми пикадорами, матадорами или что там еще бывает, и нам не полагалось делить славу с блестящим тореро.
...Я уже собрался домой, когда ко мне подбежал взволнованный Ким:
— Знаешь, что они надумали?
Кто такие они, было ясно.
— Что?
— Выкопали откуда-то наши шефские обязательства помощи пенсионерке. Ну, та, помнишь? В сентябре ходили пилить к ней дрова.
— Зачем им понадобилось? — не понял я.
— Хотят проверить,- как мы их выполняем.
Вот тут-то я по-настоящему испугался.
— Мамочки! Ведь мы у нее с тех пор' так и не были... Что делать, а Ким? Придумай что-нибудь.
— Что тут придумаешь... Черт, обидно, так старались. Красноярск, можно сказать, в кармане... Где хоть хата той пенсионерки?
— На Пролетарской. А номер забыл... У самой реки.
Лицо у Кима прояснилось:
— Тогда живем! Кажется, выход есть.
Он помчался по лестнице вниз.
— Куда ты?
— В канцелярию... Обожди!
Вернулся Кимушка довольный.
— Все! — он потер руки. — Они уже ушли.
— Так чему же ты радуешься?
— А потому что не дойдут. Понимаешь, там у меня братан двоюродный живет поблизости. Я ему звякнул.
— Ну и что?
— Не понимаешь? — он улыбался спокойно, ясно и, по своему обыкновению, чуть застенчиво. — Свистнет ребят со всей округи и пустит им юшку с носу — закаются ходить -по той улице.
— Голова! — одобрил я.
Но голова-головой, а все-таки я почувствовал себя не совсем ловко. И чем дальше я отходил от школы, тем грустнее становилось на душе. Ну что же такое? Они ведь соревнуются по-честному. Металлолом целую осень таскали в школьный двор. По железке, по дырявой мисочке, по консервной банке. И натаскали в поте лица целых три тонны, больше, чем все классы. Мы же связались с этим шофером-ворюгой...
А теперь их еще и бить!
Ноги у меня сами повернули обратно. Скорее туда, на Пролетарскую улицу!
Я прибежал вовремя. Рыжий чертенок со своими шумливыми коллегами из Совета Справедливых стоял, окруженный целой оравой. Орава наступала, задиралась, а рыжий, по виду нисколько даже не напуганный, зло отбрехивался.
Который из оравы двоюродный брат Кима?
Учинять розыск не было времени. С рыжего чертенка уже сбили шапку.
— Не трогайте их, ребята! — крикнул я.
— А ты кто такой? — враждебно откликнулся долговязый в круглой финской шапочке. Я искал в нем хоть какое-нибудь сходство с Кимом и не находил. — Иди, пока самого не трогают. А то тоже влетит.
— Постой, — я старался говорить миролюбиво. —
Ты Кима Медведкина знаешь?
Больше ничего сказать я не мог; ведь рыжий чертенок тоже слушал, а он догадливый.
— Знаю — не знаю. Тебе-то какое дело? — К долговязому подошли другие, он охрабрел и без дальнейших разговоров замахнулся на меня.
Мы схватились. Я был сильнее его, но он ведь не один. Кто-то подставил мне ногу, я свалился, успев, однако, сильно стукнуть долговязого в скулу. Они все набросились на меня кучей.
Ходить бы мне неделю с синяками и шишками. Но тут, откуда ни возьмись, Севрюга. Расшвырял моих противников, дал пинка одному, треснул кулаком другого. Наши пятиклашки тоже расхрабрились. Картина сражения сразу изменилась.
Долговязому в финской шапочке не оставалось ничего другого, как драпануть во главе всей оравы. Он еще выкрикивал какие-то боевые лозунги, обещал кого-то еще позвать и тогда расправиться с нами. Но было ясно, что это пустые угрозы.
Тем не менее, Севрюга сказал малькам строго:
— А ну домой! А то они сейчас вернутся.
Те, обрадованные, что дешево отделались; не заставили себя второй раз просить. Сразу дали деру.
— Наломали бока? — Севрюга стряхнул снег с моей шапки, подал мне.
— Не успели. А ты как здесь оказался?
— Встретил Кима. Он похвастал. Вот гад!
— Да. — Я спрятал глаза. Интересно, кто из моих близких знакомых сказал Киму: «Голова!»? — Пошли!
Но Севрюга не торопился:
— Надо бы заглянуть к той старухе. А то ведь они не успокоятся, мальки. Сегодня не получилось, завтра соберутся всем классом и наведаются.
— Пожалуй, верно.
— Знаешь, где она живет?
— Найду, если поискать хорошенько.
Мы пошли, и я все время осматривался. Пятиэтажный дом — его тогда еще только строили. За ним скверик, а уж потом, кажется, наша подшефная пенсионерка.
Прошли еще немного. Я остановился у зеленого забора. За ним, полузасыпанный снегом, стоял домик с. двумя оконцами, из которых лазерами больно били в глаза отраженные солнечные лучи.
— Вроде, здесь.
— А точнее? — спросил Севрюга.
— Осенью, без снега, тут все выглядел совсем по-другому.
— Хоть как звать ее, помнишь?
— Иванова. Или Петрова.
Севрюга подсказал:
— А, может, Сидорова?
Я не стал спорить:
- Может, и Сидорова.
— Хороши шефы!
Мы прошли вдоль забора до калитки, поколотили в нее ногами, чтобы определить с максимальной точностью, нет ли расконуренных собак.
— Проверено, мин нет! — Севрюга первым вошел в калитку.
Навстречу нам семенила маленькая седая старушка в валенках и сером платке.
— Ко мне, ребята?
— Сейчас выясним, — сказал Севрюга. — К вам осенью приходили школьники колоть дрова?
— Не только приходили, но и кололи. — Глаза у неебыли не тусклые, как у многих старых людей, а острые и смешливые.
— Тогда, значит, мы к вам.
— Очень приятно.
— Помогать, — пояснил Севрюга.
— Спасибо, ребята.
— Любую работу, — Севрюга, видимо, думал, что старушка его не поняла. — Мы — ваши шефы, понимаете? Что скажете — то и сделаем.
Севрюга, конечно, перестарался. Сейчас она навалится на нас: воду принесите, дрова наколите... Еще, чего доброго, полы заставит мыть.
Но старушка покачала головой:
— Ничего не надо.
Мы растерянно смотрели друг на друга. Как быть? Ведь если завтра прибегут сюда пятиклашки...
— Понимаете, в чем дело, — принялся объяснять Севрюга. — Наш класс участвует в соревновании, и мы по условию должны оказывать помощь престарелым.
— И просто пожилым, — поторопился я исправить допущенную им тактическую ошибку.
Старушка по достоинству оценила мою поправку, весело сверкнула в мою сторону своими быстрыми, совсем не старыми глазами.
— Поэтому нам обязательно нужно вам помочь, — продолжал Севрюга. — Понимаете?
В его голосе звучали просящие нотки. Забавно! Мы, как американские безработные, клянчим хоть какую-нибудь завалящую работенку.
— Прямо не знаю, — старушка осмотрелась, словно подыскивая нам что-нибудь по плечу.
— Мы работы не боимся, чем грязнее, тем даже лучше, — уговаривал ее Севрюга. — Вот, например, хлев почистить. Есть у вас личкор?
Старушка поняла.
— У меня не только личкор — личкошки даже нет... Вот дорожку, может быть, от снега очистить.
— Во-во! — обрадовались мы.
Она приволокла из сарая лопаты и ушла в дом. Мы лихо взялись за дело, взметая облака снежной пыли.
— Здорово она насчет личкош!
— Да, не простая старушка,—согласился Севрюга. — Они только с виду похожие, не разберешь. А так все разные. Одна — уборщица, другая директор завода на пенсии, а третья доктор всяческих наук.
— А наша кто, как ты думаешь?
— Откуда я знаю? Похоже, интель.
За полчаса мы проложили на месте бывшей тропы широкую магистраль, прямую, как меридиан.
Кликнули старушку:
— Принимайте работу, хозяйка.
Она поморщилась:
— Фу, слово-то какое выкопал — хозяйка! Так и тянет полезть в кошелек за двугривенным.
— Но мы же не знаем... — Я не договорил, замялся..
— Констанцией Сергеевной меня звать. А вам можно — тетя Котя.
Севрюга сказал:
— Нет, уж лучше Констанция Сергеевна.
- Почему так?
— Тетя Котя, дядя Соба... Смешно!
— Хитришь, добрый молодец, — она сощурилась понимающе.— Во взрослые торопищься.
— И это тоже, — признал Севрюга. — Смотрите, я выше вас на полторы головы. И — тетя!
Старушка сделала вид, что восхищена нашей работой, хотя ей, вероятно, было удобнее ходить от дома до калитки по тропинке, чем по нашей автостраде.
— Чудесно! — хвалила она. — Молодцы! Сделано на совесть ничего не скажешь. Две машины без труда разъедутся... Ну, пошли в дом.
— Зачем?
— Отогреетесь... И потом, надо же мне с вами за работу рассчитаться.
— Вы что! — возмутились мы оба разом.
— Я же сказал: в порядке шефства, — напомнил Севрюга. — Общественная нагрузка.
— А я вам денег и не предлагаю... Пошли, не стесняйтесь, пошли!
Мы так и не смогли отбрыкаться... И очень хорошо! Потому что на столе в комнате были расставлены всякие вкусные вещи: конфеты, пирожные, мармелад, халва... Я как увидел халву, так больше уже не мог оторвать от нее взгляда. Моя любимая — тахинная.
— Садитесь, ребята. Вам повезло: вчера внучата ко мне заходили. Они теперь большие, не я их — они меня угощают. Поменялись ролями.
Начали мы с Севрюгой скромно: по конфетке. Потом, вроде бы поддавшись на уговоры, деликатно взяли еще по одной. Потом потянулись за пирожным. Потом, уже без всяких уговоров, принялись кто за мармелад, кто за халву — к счастью, у нас вкусы не сошлись.
— Констанция Сергеевна, а вы кто по специальности были? — благодушно спросил Севрюга, прихлебывая чай.
- Учительницей..
Мы переглянулись.
- А что преподавали?.
— Русский.
Русачка, значит.
Севрюга принялся за следующий стакан. Набросал в него несчетное количество сахара.
— По-вашему, русачка. По-моему, преподаватель русского языка... Как вы с ним, в ладах?
— Да ладим, — ответил Севрюга, помешивая сахар.
— «Корова» в большинстве случаев пишем через «о», — уточнил я.
— А вот как будет множественное число от «дро»?
— Дны, — сказал Севрюга, не подумав.
— Получается что-то наподобие «каровы», — рассмеялась старушка. — Ну, а ты?
— Днища.
Я был совершенно уверен, что угадал. Но она покачала головой.
— «Днища» — множественное от «днище». А от «дно» — «донья».
— Смешно! — хмыкнул Севрюга. — «О, донья Клара»... Скажите, а вы пары лепили?
— Еще как лепила! — Констанция Сергеевна зажмурилась, словно от удовольствия. — Вот тебе бы за «дны» тоже полагалось.
Севрюга великодушно признал:
— За это можно. Это более или менее справедливо.
Констанция Сергеевна сразу же уловила его скрытую мысль,- и я подумал, что она была хорошей учительницей:
— А разве с тобой поступают несправедливо?
— Понимаете, несправедливо — не то слово, принялся объяснять Севрюга. — Отметки вообще сплошная формалистика. Ну вот, например, он знает инглиш на троечку. — Севрюга ткнул пальцем в мой живот. — В лучшем случае! А я на четверку. Даже с плюсом.
— От скромности ты не умрешь, — предсказала Констанция Сергеевна. — И даже не заболеешь.
— Нет, правда! — вступился я за Севрюгу. — Он знает английский лучше всех в классе. Язычница говорит — у него врожденные способности.
— И как вы думаете? — продолжал Севрюга свою пламенную речь. — Какие у кого отметки? — Выждал немного для эффекта. — Не старайтесь зря, все равно не угадаете. У меня три, у него пять. Подтверди, Петух!
— Точно! — сказал я. — Последний раз она ему даже кол влепила за домашнее задание. Вызвала к доске, а он с пустой тетради весь текст задания прочитал. Наизусть! Все правильно, до последней буковки — и единица. Пятак бы за такое, как минимум, а на кол!
— Ну, кол, положим, за обман, — Севрюга хотел быть до конца справедливым. — А вот с Диром как?
За одну и ту же схему по истории поставил пять и три. Мне, само собой, — три, Володьке Пасечнику, само собой, — пять. А схема моя. Я ее рисовал, вот этими самыми трудовыми руками. Володька только и сделал, что стер резинкой тройку и снова понес к Диру. И ему пять. Почему? Потому что он отличник. А мне три. Почему? Потому что я, опять же, хулиган. Разве это не форменный формализм?
— Ну, ладно, ладно, — махнула рукой Констанция Сергеевна. — Не положено вам чителей своих обсуждать.
Севрюга как будто даже обрадовался:
— Вот, пожалуйста! А это? Не формализм? Не положено!.. А мы обсуждаем! Вы машете руками, не хотите слушать, а мы ведь все равно обсуждаем. Мы же люди, у нас глаза, уши, голова на плечах, а в ней шарики. Мы видим, слышим, шарики крутятся, голова думает... Что, тоже не положено?
— Послушай, а почему бы тебе не потолковать с кем-нибудь из своих учителей? Вот так, откровенно, напрямик, как сейчас со мной?
— Сэнкю! Сразу тетку в школу.
Я добавил:
— И целый год будут склонять на всякие лады.
— И придирки... Нет уж!
— Вы хотите сказать, что у вас ни одного учителя нет, с которым можно было бы поговорить без опаски?.. Ерунда! Не верю! — решительно заявила Констанция Сергеевна.
— Почему? С Физиком, например, можно, — начал я. — С Галочкой-Палочкой, пожалуй, с Папой Вторым....
Но Севрюга сразу же перебил:
— Да ты что! Он без Дира ни шагу! Помнишь, как было с Савчуком?
Еще бы я не помнил! На контрошке по физике в классе вдруг погас свет. Осмотрели лампочки — целы, коробки в порядке. Минут через пять свет зажегся сам собой. Только уселись за парты — опять темно. И так пол-урока, пока Физик не послал за стремянкой и не обнаружил у самого потолка самодельное реле.
Контрошку перенесли. Притопал Папа Второй, учинил дознание, но так и не докопался. Тогда он пообещал амнистию тому, кто признается добровольно. Виновник поверил и открылся. Мы все ахнули. Это был тихоня Савчук, помешанный на физических и химических экспериментах.
Амнистии не получилось. Савчук заработал выговор перед строем школы и четверку по поведению в четверти. Говорили, что на этом настоял Дир; он даже требовал на педсовете тройку по поведению. И все равно виноват Папа Второй. Он ведь обещал, что не накажет. Мог бы ничего не рассказывать Диру.
С тех пор кончилась у нас мода на добровольные признания. Нет дураков!
— И вообще, чем меньше дел с учителями, тем лучше, — подвел итог Севрюга. — Вызвали, рассказал, заработал свой трояк — и приветик! Показалось мало - помалкивай, а то в другой раз еще меньше будет. Показалось несправедливо — проглоти, а то еще такое припишут — взвоешь! Словом, три "айся". Не попадайся, не пререкайся, не сознавайся.
— Что-то мне твоя философия очень не нравится, — задумчиво произнесла Констанция Сергеевна.
— Севрюга сразу отозвался:
— Само собой! Всем учителям не по вкусу.
Мне стало неловко за него, и я добавил:
— Вас он не имеет в виду. Правда, Севрюга?
— Да, — подтвердил Севрюга довольно равнодушно.
Она кивнула: мол, понимаю, посмотрела весело.
— Ну что, думаете, небось, начну сейчас втолковывать, что учителя разные бывают, да? Есть хорошие есть плохие, да?.. Не ждите, не буду. Сами ведь не хуже меня знаете... А вот притчу я вам одну расскажу, старую-престарую. Жил однажды человек. Как-то прочитал он о древнегреческом мыслителе, который подавился ягодой винограда. И этот человек с ужасом и ненавистью отбросил от себя сладкую гроздь, которую собирался съесть. Он разозлился на лето — ведь именно в
это время года созревает опасный для жизни человека виноград. Он возненавидел солнце — ведь оно дает винограду сладость, привлекающую людей. Он возненавидел дождь — ведь дождь способствует росту винограда. Даже землю он возненавидел — только за то, что на ней растет виноград...
— Вас понял, — сказал Севрюга. — Но я не такой чудик, не думайте! Просто, есть опыт жизни.
Констанция Сергеевна рассмеялась.
— Скажи, пожалуйста, какой умудренный жизнью товарищ! Согласна, голова на плечах у тебя есть. Но не рано ли делать выводы, философ? Ведь ты, даже с учетом твоего вышесреднего роста, немного желторотый, и опыт твой тоже немного желторотый...
Домой мы возвращались молча. Я несколько раз пытался заговорить, но Севрюга не был расположен к задушевным беседам. Он шагал угрюмый и злой, ничего мне не отвечал. Потом уже, когда я раздосадованно бросил: «Будь здоров!» и двинулся к своему дому, окликнул:
— Петух!
Я вернулся.
— Что?
— Слушай, что ты все-таки за парень? — Севрюга смотрел на меня испытующе.
Мне стало смешно.
- Блондин. Пятьдесят третьего года рождения. Не женат.
— Нет, серьезно.
— А серьезно, сам не знаю. Я себя только в зеркале вижу — и то не каждый день.
— Можно тебя взять с собой в разведку? — он не сводил с меня странного взгляда.
Меня зацепило. Что он, только сегодня со мной познакомился?
— Нет, нельзя! — сказал я, обозленный. — Побегу в гестапо и донесу. Тебя подвесят над костром и будут поджаривать пятки. А я буду стоять рядом и лопать заработанную халву.
— Лучше мармелад.
— Кому что нравится...
— Не обижайся, — Севрюга вдруг запросто, по-свойски, положил мне руку на плечо, и я сразу оттаял. — Просто я видел, как один человек другого предал. Такой человек, такой...
— В киношке, да? Как называется?
— Как называется? — переспросил он. — «Останься с нами», — вот как.
Он поднял воротник своего пальто и побежал, чуть косолапя, длинный, худой, сгорбленный, похожий чем-то на голодного ничейного пса.
А я шагал домой и думал: что за фильм «Останься с нами»? Что-то я не слышал о таком.
Выдумал Севрюга?..
ВСЕ КУВЫРКОМ!
Галочка-Палочка подошла к Севрюге. Раскрыла свой маленький квадратный блокнотик в блестящем переплете под крокодила.
— Где ты живешь? В канцелярии почему-то твоего адреса нет.
Севрюга сразу на дыбы:
— Зачем вам?
— Как зачем? Должна же я у всех вас домашние условия проверить. Скоро до тебя очередь дойдет.
— А я вам и так скажу: хорошие условия.
Для чего он ее злит? Галочка-Палочка последние дни ходит веселая, добрая, шутит с нами. И мы с ней тоже, как равные с равной.
— Ну-ка, Копыльцов, без разговоров! Улица?
— Восточная, — нехотя произнес Севрюга.
— Номер дома?
— Не помню... И все равно вас тетка не пустит. Она никого не пускает.
— Не твоя забота! — Все-таки разозлил ее..— Посмотришь номер дома и завтра утром скажешь. Без особых напоминаний. Понятно?
— Понятно, — буркнул Севрюга.
Галочка-Палочка, захлопнув свой крокодиловый блокнотик, пошла по Коридору, сердито стуча шпильками.
— Ну и напрасно! — выговорил я Севрюге. — Перед самым концом четверти.
Как он набросится на меня!
— Не твое дело! Не вмешивайся! Сует свой нос!
И мы поругались. Не так сильно, чтобы совсем рассориться, но вполне достаточно, чтобы после уроков вместе не пойти.- Баллов на пять-шесть, если пересчитать на единицы измерения силы бури.
Из-за этой дурацкой ссоры настроение у меня и так было достаточно поганым, когда я возвращался домой.
А тут еще впереди на моем пути вдруг выплывает румяная рожа шофера со знаменитой фамилией и ржавыми зубами.
Никакой охоты встречаться с ним у меня не было. Мигом соскочил с тротуара, перебрался через сугроб, оставляя в нем глубокие дыры, и двинул на другую сторону. Там как раз магазин спорттоваров; можно изобразить повышенный интерес.
— Эй, пацан!
— Не оборачиваться! Мало ли пацанов на улице? Вон один несется с буханкой хлеба в руке, терзает на бегу горбушку. Двое других снежками кидаются. Может, он им. Откуда мне знать?
— Слышишь, пацан!.. Ты, с портфелем!
А я не с портфелем. А я с папкой. Молния не застегнута, она уже давно сломалась от такой кучи учебников и тетрадей, и мама приделала застежку. Но все равно, Не портфель, а папка.
— Не слышишь, что ли? Как тебя... Ну, Кирилла Юрьевича брат!
Тут уж пришлось остановиться. Орет на всю улицу. Все прохожие оглядываются с любопытством: кто здесь Кирилла Юрьевича брат?
— А, здрасте. — Я напустил на лицо улыбку.
— Ты что, на ухо тугой?.. Где у вас тот, длинный?
У меня сердце екнуло. Неужели пронюхал, что Севрюга пропорол ему шины?
— Не знаю. — И добавил на всякий случай: — Он вообще сегодня в школе не был. Наверное, заболел.
— А где он живет?
— Тоже не знаю.
— Гм. — Шофер с силой пнул сапогом спичечный коробок, лежавший у входа в магазин. — А завтра его увидишь?
Нет, тут что-то другое, не шины.
— Увижу... Если, конечно, выздоровеет и в - школу придет, — добавил я торопливо.
— Скажи ему... — Шофер воровато оглянулся и заговорил тише:
— Ну, в общем, он меня знать не знает. Если, случаем, спросит кто — не видел в жизни такого и фамилию слышит впервые.
— Кто спросит? — Я тоже понизил голос, как бывалый заговорщик.
Шофер не стал объяснять:
— Неважно. Хоть кто. Не знает — и точка! А про машину спросят, пусть скажет, она совсем из другой области. Буквы на номере не как у нас, совсем-совсем другие. И все!
Мне надо было просто помолчать или сказать: «ясно», «понятно», «сами собой». Но я не смог удержаться. Почему-то было приятно, что он трусит.
— Испугались?
— А чего пугаться?
Но я же видел: боится, боится!
— Не надо было воровать.
— А кто воровал? Кто воровал? — засуетился он. — Никакого воровства и в помине не было.
— Что же вы тогда: не слышал, не видел? — злорадствовал я.
— Просто неувязка вышла. Не согласовали — понятно? Могут удержать из зарплаты — вот и все. А зачем, спрашивается, монету терять ни с того ни с сего? Что мне — самому монету не надо?.. А вам с ним уж и подавно лучше помалкивать, — перешел он в контрнаступление. — Начнут насчет расписки копать — как, мол, так? За что деньги получили? Вот и выходит, что вякать вам не след... Да и кто там чего спросит! Это так я, на всякий пожарный случай.
— Понятно, — выдавил я,
— А ты, я гляжу, тоже с башкой, как твой брат... Значит, скажешь длинному, лады?
Он подмигнул и пошел, насвистывая.
А мне теперь всяких мыслей хватило до самого нашего дома. Вот он вор — и потому боится. А я чего боюсь? Его? Нет! Милиции? Нет! Я не вор, что мне милиция сделает! Честных людей она не трогает...
Ах, так! Значит, я честный? А с теми батареями, с шофером-ворюгой — очень честно?
Выходит, не совсем... Честный в крапинку. Или в полоску. Одна полоска честная, другая...
Все-таки хотелось быть о себе лучшего мнения. И я насильно повернул свои мысли совсем в другую сторону, Вон собака бежит хромоногая — какой тип, интересно, ей ногу подбил?
Вон пожарники куда-то помчались. Учебная тревога или, правда, пожар?
А здесь на двери подъезда висит листок: «...состоится собрание детей двора с представителями родителей».
У нас тоже было такое собрание, в начале зимы.
— Так вот, ребята, чтобы вечером вы на улице без толку не болтались, завод выделил деньги, покупаем вам общий ребячий телевизор. Смотрите в пионерской комнате все вместе.
— Ур-ра!
Потому что, во-первых, не у. всех дома есть телевизор, а во-вторых, вместе смотреть куда веселее. Нельзя даже сравнить!
Но рано мы «ура» кричали. Телевизор купили — и клетку к нему тоже. Пихнули телик в клетку, на дверцу амбарный замок — и любуйся на него, какой он большой и красивый. Хоккейный матч, а Розе Михайловне, пионервожатой двора, за Мишкой в детсад бежать. «Три мушкетера», а к ней гости пришли.
Мы говорим:
— Оставьте ключ. Откроем, закроем и вам занесем.
А она:
— Телевизор — триста пятьдесят рублей.
— Назначьте дежурного. Вон Борька Хаустов. Он аккуратный.
— Не Борьке платить. Он несовершеннолетний. А я материально ответственное лицо.
Так и томится наш общий ребячий телевизор в клетке, как сказочная жар-птица. А ребята бегают на улицу. Там на углу гастроном. По вечерам — пьяных! Шум, крик, иногда даже драки бывают. Весело! А кому повезет — бутылку подцепит из-под пива или водки. Двенадцать копеек. Две бутылки — киношка!
Получше, чем слепой телевизор!
Уже на лестнице я услышал дробный стук пишущей машинки. Мама печатает. Она иногда берет работу на дом.
Открыла дверь.
— Поешь сам — у меня работа срочная. Суп в духовке. Второе в зеленой кастрюле. Включишь плитку, разогреешь.
— Я похлебал фасолевого супа, съел два голубца. Потом сел за уроки. Собственно, делать нужно одну только алгебру: две задачи. По физике меня трогать не станут — это ясно.. Три четверки. Нет никакого смысла трогать. Даже если я на двойку поймаюсь, все равно в итоге твердая четверка. По истории я кое-что собственной инициативой заработал. Так что тоже резерв есть. К тому же Дир вызывал меня совсем недавно, урока два назад. А в классе еще вообще ни разу не вызванные есть. В крайнем случае, если спросит, я незаметно переведу стрелку на пройденный материал и покачу себе по знакомым рельсам. По литературе и химии повторить старое, нового ничего не задали.
Жить можно!
Расправился с алгеброй в два счета, задачки легкие, я их, не думая, решил. Стал смотреть от нечего делать, как мама печатает.
— Не смотри на меня, сбиваешь с ритма.
— Как ты узнаешь? — удивился я. — Ты же ко мне спиной.
— Наверное, телепатия.
— Ну, это еще неизвестно, может, никакой телепатии и нет. Наука сомневается — я читал.
— Тогда не знаю.
— Просто мой взгляд тихонько толкает тебя в спину и ты его чувствуешь? Ведь взгляд это что? — пустился я в ученые рассуждения. — Луч. А луч обладает давлением. Ничтожным, никаким аппаратом его пока не измеришь, а человек ощущает. Вот сейчас ты что-нибудь чувствуешь?
— Нет.
— Правильно. Я на стенку смотрел. А теперь на тебя... Ну, как?
— Слушай, экспериментатор, отстань, ты мешаешь.
Я пересел со стула на диван; взял книгу. Но что-то не читалось. Тогда я продолжил научный опыт. Подниму глаза, посмотрю на маму и быстро отведу взгляд. Нет, никак не реагирует.
Я стал присоединять к взгляду мысленное внушение: «Повернись! Повернись! Повернись!»
И она повернулась. Сердитая.
— Не слышишь, что ли? Стучат! Иди, открой!
На пороге стоял Кирилл. Улыбающийся, веселый, в - руке перевязанная ленточкой большая коробка. Торт!
— Бонжур, мон ами.
— Опять тепленький, — поморщился я.
— Не угадал.
Он дыхнул на меня: Усамой деле, водкой не пахло.
- Держи!
Я думал, Кирилл отдаст коробку с тортом, а он вместо этого сбросил мне на руки новое новое шикарное пальто и крикнул:\
— Мама! Мамочка. Оставь ка минуту свою громыхалку. Твой любимый старший сын к тебе в гости пришел.
У мамы лицо стало озабоченным: ручаюсь, она точно так же, как и я, подумала, что Кирилл выпил.
— Он не пахнет, — сказал я, повесив его пальто на вешалку и возвращаясь в комнату. — Если только есть какое-нибудь средство от запаха.
— До этого наука еще не дошла, — Кирилл рассмеялся. — Вот, Петух, великолепная тема для твоей будущей диссертации. Звание доктора наук и бесконечная благодарность половины человечества.
— Очень мне нужна благодарность от пьяниц!
— Чудак! При чем тут пьяницы? Им запах не мешает, скорее, наоборот. Благодарна будет другая половина, которая нюхает... Мамочка, тебе! — он галантно подал торт.
— Боже мой! Какой шикарный жест! — мама раскраснелась; ей было приятно, я видел. — Значит, не иначе, как мальчику от меня что-то понадобилось.
— Не угадала.
— Ну-ну!
— Ровным счетом ничего! Просто, решил навестить свою старушку. — Кирилл чмокнул маму в щеку. — А это тебе, Петух, держи! — и высыпал мне в руку/горсть шоколадных трюфелей.
