Но опять из-за высоких окон потянулись тоненькой ниточкой выматывающие душу звуки и на такой же тоненькой ниточке повисла вся наша сегодняшняя затея.
Галочка-Палочка приподняла правую бровь.
—Там ведь еще играют. — Она смотрела прямо на меня.
—Играют, — уныло подтвердил я и отвел глаза в сторону.
—Честно? — быстро спросил Севрюга, на что-то решившись, и у меня сердце скатилось в ноги: неужели он ей все выложит?
—Честно!
Галочка-Палочка ждала напряженно.
—Мы ушли раньше. Неохота целый час торчать в очереди за пальто. Знаете, сколько народу! А эти чудики, ну, там, в зале, стали на бис вызывать.
Галочка-Палочка поверила. Глаза опять стали веселыми. Я незаметно перевел дух и сунул в карманы пальто вспотевшие руки. Все хорошо. Молодец, Севрюга!
— Кто сегодня играет? — спросила Галочка-Палочка.
— Нина Белкина, — торопливо ответил я. Севрюга стоял спиной к афише и мог напороть.
— И как? Хорошо?
— Честно?
Севрюга опять сыграл в откровенность и, по-моему, переборщил: второй раз не следовало. Но Галочка-Палочка теперь уже нас не ловила, а спрашивала просто так, из интереса.
— Ну конечно же, честно! — рассмеялась она. — Неужели ты думаешь, я могу сказать: нет, нечестно.
— Мне так не очень понравилось, — мужественно признался Севрюга в своем тяжком грехе. — А вот ему ничего, — он мотнул в мою сторону головой в странной формы ушанке и напомнил мне лошадь, которая отмахивается от белой мошкары. Или нет, уже не от мошкары, а от белых слепней — снег повалил хлопьями. — Даже уходить не хотел. «Останемся, останемся еще», — говорит.
Я смущенно хмыкнул и стал перебирать ногами.
— А что вы сейчас здесь стоите?
— Своих ждем. Они же все там.
— Много вас?
— Полно! Серко, Киреева, Мамлин... — стал загибать пальцы Севрюга.
— Ельцова, — вставил я, почему-то краснея.
— Медведкин, Семенов... Голов двадцать, не меньше.
— Голов, штук, гавриков, — поморщилась Галочка-Палочка. — Как будто нельзя сказать нормально: человек.
— А это еще неизвестно, — сказал Севрюга.
— Неизвестно — что?
— Из всех ли получатся люди.
— Да, знаешь, Копыльцов, я тоже как-то насчет всех не уверена, — выдала вдруг Галочка-Палочка. — Что ж вы мне не сказали, я бы тоже с вами пошла... Билеты, смотрите, не выбрасывайте. Соберешь их завтра у всех, Копыльцов.
— Лучше Петух, — предложил Севрюга. — Он поаккуратней. А я еще потеряю.
— Ну, хорошо, пусть ты, Томилин. Соберешь и сдашь пионервожатой... У нашего класса, ребята, реальные шансы выйти на первое место. Только бы не подвел кто-нибудь в последние дни.
Галочка-Палочка опять смотрела на меня, словно подвести класс мог именно я.
Она попрощалась и ушла, не забыв все-таки сказать на прощанье, чтобы мы застегнули пальто на все пуговицы и поправили шарфы, а то простудимся. Мы дружно застегнулись и так же дружно расстегнулись, когда красная вязаная шапочка поплыла, покачиваясь, на гребне людского потока.
—А здорово она тебя! — Я хихикнул. — «Насчет
всех не уверена».
Севрюге не понравилось:
— Пользуется своим служебным положением. Я бы ей тоже мог сказануть.
— Нет, а все-таки здорово, сознайся... Что им там неймется?
За окнами долго громыхали, даже что-то кричали хором, и я ждал, что вот-вот снова потянется скрипичная ниточка. Но нет. В зале притушили свет, послышался топот. Народ ринулся в гардероб.
Начиналась наша работа. В дверях появилась первая пара. Старик под руку со своей старушкой. Остановились, подняли воротники, напуганные буйным ветром. Севрюга к ним со всех ног:
—Билеты у вас остались? Отдайте, пожалуйста.
Эти отдали безропотно. Даже ничего не спросили.
Другие полюбопытнее:
—Зачем вам билеты?
Ответ заготовлен заранее:
— Собираем коллекцию. Как марки. Или как монеты.
— Марки — знаю. Монеты — знаю. Даже наклейки со спичечных коробок знаю. А вот про коллекцию билетов впервые слышу.
— Новая мода такая... Ну, отдайте, — клянчили мы.
Удивлялись, смеялись над нами, но все равно отдавали — кому такие ерундовские бумажки нужны? Только один, молодой, лет, наверное, семнадцати, пожадничал:
—Я сам собираю.
Севрюга толкнул меня в бок: слушай!
— И много у тебя?
— Штук четыреста.
— А двойники есть? Давай меняться, — предложил Севрюга. — Три симфонических на один цирк.
Я не выдержал, прыснул. Жадина сообразил, чтоего разыгрывают, разозлился:
—А ну, головастик, мотай отсюда, пока цел...
И пошел, задрав подбородок.
Пришлось побегать, пока набрали сколько нужно: не у всех ведь были билеты, многие успели выбросить.
Последними вышли Ельцовы, наши соседи по дому: мама Ельцова, Катька Ельцова — она учится в нашем классе — и Зоечка Ельцова, ее младшая сестренка. Все в платках и серых шубах, все толстенькие, румяненькие, страшно похожие друг на друга, одна большая, вторая поменьше, третья совсем маленькая, как набор матрешек.
У них я билеты просить не стал, только шепнул Катьке, чтобы притащила завтра в школу.
— Зачем? — удивилась она.
— Нужно.
Катька больше ничего не спросила. Раз нужно — принесет. Она девчонка свойская, уж тут проверено.
Мы сосчитали свои трофеи. Девятнадцать штук. И еще Катькиных три. Двадцать два.
— Считай, лира есть! — обрадовался Севрюга. — Не зря все-таки подвергали риску свое молодое здоровье. — Он передал все билеты мне: — На, вручишь завтра Главбуху. Пусть нам припишут.
— Куда теперь?
— Я так к шоферу.
— К тому? Насчет металлолома?
— Ага.
— Думаешь, выйдет? Пятиклашки ведь могут нас обскакать, если не выйдет. Они знаешь сколько натаскали — страх!
Мы зашагали в центр. Ветер швырял в глаза целые пригоршни снега, нам приходилось все время отворачиваться.
—Зайдем на почтамт, погреемся, — предложил Севрюга.
Мы сели на скамью возле необъятного стола с десятком разбросанных на нем ручек, похожих на маленькие, аккуратно отесанные бревнышки, особенно, если на них смотреть сверху, вроде как с самолета. А чернильницы-невыливайки, тоже когда смотришь на них сверху, наверное, похожи на бензохранилища. Наверное — потому, что для меня это только теория, я видел землю сверху только в кино. Вот летом... Папа твердо обещал, что возьмет меня с собой в первую же летную командировку.
— Ты уже летал? — спросил я. Севрюга покачал вытянутыми ногами.
— Детский вопрос! Какой у нас век?
— А все-таки?
— Тысячу раз! На «Ан-два», на «Иле». На реактивных. На вертолете. Хватит тебе?
— А на вертолете как? — попытался я его поймать. — Они разве не военные?
— Во-первых, не все. Во-вторых, у папы полно друзей — военных летчиков.
— А кто твой папа? — сразу зацепился я.
Севрюга у нас в классе почти с начала учебного года, мы с ним дружим, а что я знаю про его родных? Он вообще редко говорит о себе.
—Что молчишь? Секрет?
Севрюге не понравилось. Бровями задвигал, скривил рот.
Но все же сказал:
— Он тоже летчик.
— Здесь?
— В Заполярье.
— Ух ты!
Врет? Нет, не похоже. К тому же я знал, что Севрюга живет не дома — у тетки.
—И мама твоя там?
Он ни с того ни с сего взял и поднялся.
—Пошли, хватит рассиживать. Ты домой?
Я хотел сказать — да. Куда же еще, не в пионерскую же комнату домоуправления, где на всех ребят двора только шахматы без белого короля?
Но тут вспомнил, что у меня недалеко от почтамта родственники завелись.
—Нет, к братану заскочу, к Кириллу. Племяшка у меня там растет, — пояснил я. — В январе четыре стукнет. Старушенция!
Конечно, персональная племяшка — не папа — полярный летчик и даже не самолеты-вертолеты. И все-
таки... Севрюга мог бы не пропустить мою племяшку так безразлично мимо ушей, хотя бы из вежливости. Но он молчал. Это уже было обидно, и я двинул напролом:
— Мне еще за десяток только перевалило, как я стал дядей. Не у каждого так, верно?
— Верно! — согласился Севрюга, но как-то безразлично, без капли зависти. — На, держи! — Он вытащил из кармана теплую шершавую руку. — Мне сюда.
И нырнул в узкий, набитый снегом переулок...
Мой старший брат Кирилл уходил от нас трижды. Первый раз очень давно, я тогда совсем еще маленьким был, лет пять, ну шесть, от силы. Но я все равно хорошо помню. Потому что два дня дом ходуном ходил. Мама плакала, папа ее утешал. То и дело приходили незнакомые люди: из школы Кирилла, с маминой работы. Спрашивали: «Ну как, не нашелся?» А потом приехал из соседнего города дядя Миша, папин брат. Втолкнул в комнату Кирилла и пропищал: «Развели тут культ личности! Весь мир существует, видите ли, только для него!»
Дядя Миша большой и грузный, как медведь, а голосок у него тонкий-тонкий, словно внутри дяди Миши сидит кто-то другой, крошечный и писклявый.
Кирилл, оказывается, убежал к дяде Мише жить: что-то он у папы попросил, папа не дал, и он сильно обиделся.
А потом Кирилл ушел от нас, когда женился на Лене. Правда,- ушел недалеко, всего-навсего в соседнюю квартиру на нашей же лестничной площадке. Там как раз освободилась заводская комната, и папа договорился, чтобы ее выделили Кириллу: он оканчивал политехнический институт и должен был работать на папином заводе. Но Кирилл с Леной, хотя и переехали, все равно целые дни пропадали у нас, особенно после того, как у них родилась Дашка. Лена не знала, что с ней нужно делать, боялась даже на руки брать, и мама обучала ее всяким пеленочным приемам. Они у нас и завтракали, и обедали, и ужинали. Кирилл располагался в большой комнате со своими чертежами, а меня, несчастного, с учебниками и тетрадками загоняли на кухню. И я вообще не понимал, зачем Кириллу с Леной понадобилось от нас уходить? В своей комнате они только ночевали,а уж спать-то не все ли равно где. Вполне можно было у нас на раскладушках.
Зато после того, как Кирилл ушел в третий раз, два месяца назад, он вообще перестал у нас появляться. Лена с Дашей еще заходили, больше днем, когда я был в школе, а Кирилл за все время так и не выбрал свободной минуты заскочить к нам. Да и не в свободных минутах дело, хотя мама и твердит, что мальчик (так она называет Кирилла) очень занят на работе. Кирилл сменил квартиру, поскандалив с отцом. От меня это тщательно скрывали, говорили, что просто Кирилл нашел более удобную жилплощадь, но я все равно догадался. Они очень смешные и наивные, мама с папой, когда хотят что-нибудь утаить. Переглядываются многозначительно, перемигиваются, и только привлекают внимание. А мне много ведь не надо: где услышу слово, где намек, где сам додумаю — и готово.
Одного только я так и не узнал: из-за чего именно Кирилл с папой поругались. Спросил у мамы напрямую, но она только вздохнула и сказала:
— Очень плохо, Петух, когда отец с сыном в одном месте работают.
Значит, что-нибудь по работе. Они и раньше, бывало, спорили о всяких там винтиках и шайбочках и о том, как что лучше сделать. Но тогда до ссор дело не доходило. Поспорят, покричат, помашут руками и мирно усядутся ужинать. А теперь вот...
Мне кажется, папа немного завидует Кириллу. Папа на заводе уже больше двадцати лет, сразу как с войны пришел, а работает простым конструктором. Правда, его очень ценят, выбирают на праздники во всякие президиумы, Почетных грамот у нас дома целый ворох. Но вот не стал же он за все эти двадцать лет хотя бы старшим конструктором, не говоря уже о главном.
А Кирилл очень способный, все схватывает на лету. Не успел прийти на завод, как сразу же попал в старшие инженеры. А еще чуть позже его назначили заместителем главного технолога. Но папа говорит, что заместителем Кирилл только числится, на самом деле его работа совсем другая. Он ходит по цехам и присматривается, где что можно усовершенствовать, улучшить, ускорить. «Расшивает узкие места производства», — по выражению папы. Кирилл уже много сделал, не зря ведь его называют на заводе светлой головой.
В школе Кирилл был круглым отличником, с первого до последнего класса, и эта его слава тяжелым камнем висит на моей шее. Потому что я далеко не отличник, и дома мне постоянно напоминают о былых подвигах старшего брата. Хорошо еще, что я учусь совсем в другой школе, не там, где учился Кирилл. Из всех моих учителей его знает одна только Зинаида Романовна, наша русачка и литераторша. И то сил никаких не хватает слушать ее ехидные упреки:
— Кирилл твой брат? Никогда бы не поверила!
И все-таки брат. И все-таки я его люблю, хотя его слава мешает мне жить. И все-таки, пусть у меня не сплошные пятерки,- как у него, даже не сплошные четверки, я тоже хочу стать инженером, как он. И даже не обязательно сразу старшим. Пусть для начала просто инженером.
А вот Лена инженером не стала. Она была на курс моложе Кирилла, когда они -поженились. Сначала она тоже сидела над чертежами, и Кирилл, смеясь, рисовал на них карандашом чертиков, которых она тотчас же стирала резинкой. Потом родилась Дашка, и Лена взяла отпуск. Чертежную доску поставили на время в кладовку, и так она там стоит до сих пор, заставленная ломаными лыжами, деревянным самодельным чемоданом, который наш папа привез с войны, и прочей рухлядью. Об этой доске даже не вспомнили, когда переезжали на новую квартиру, и я понял, что отпуск Лены затянулся на долгие годы.
Я не знаю, какой из Лены получился бы инженер — Кирилл говорит, что ей не хватает широты мышления. Но родич она классный. Наша с ней дружба началась в первые же минуты знакомства. Я как раз мучился над задачей с двумя трубами, из которых никак не хотело выливаться нужное количество воды. Лена тоже воды не прибавила, но зато заставила взяться за трубы Кирилла, что мне никогда не удавалось, и он решил задачу в момент.
Мы стали с ней такими друзьями, что Кирилл начал приставать ко мне с дурацкими вопросами, наподобие, не знаю ли я, за кого именно из нас Лена собирается замуж?
На их свадьбе мне разрешили выпить полрюмки красного вина, насовали полный карман грецких орехов. Я отыскал молоток и отправился на лестницу, чтобы разделаться со скорлупой. И там я вдруг наткнулся на Лену. Она стояла, прислонившись к стене, и плакала. Я спросил:
—Из-за Кирилла?
Она молча кивнула.
Тогда я разозлился очень, почувствовал себя сильным и отважным и заявил очень грозно, что раз так, то вот сейчас пойду отыщу Кирилла, отлуплю при всех и заставлю разжениться.
Лена засмеялась, поцеловала меня и сказала:
—Дурачок, я плачу от счастья.
Это страшно меня удивило. Плакать от счастья? Разве возможно такое?
Во всяком случае, я еще никогда не видел, чтобы человек получил пятерку — и разревелся от радости. Или забил решающий гол — и пошел лить ручьи. Или проник в кино на фильм до шестнадцати — и в слезы от счастья.
На мой звонок к двери кинулась Дашка. Я слышал, как она с грохотом подтащила стул, повернула ключ в замке, сняла цепочку и лишь потом спросила:
—Кто там?
Я просунул в щель ногу и сказал басом:
—Серый волк!
Но Дашка нисколько не напугалась, наоборот, захлопала в ладоши и завизжала от радости:
—Заходи, заходи, пожалуйста, серый волк!
И даже разочаровалась, когда вместо своего распрекрасного серого волка увидела меня:
— А-а, Петух...
— Не петух, а дядя Петр, — строго поправил я. — Ну, скажи: дядя Петр. Получишь конфетку.
— Сначала покажи! — потребовала Дашка; у нее уже был житейский опыт.
— Потом, — сказал я. — Завтра. Я дам указание, чтобы тебе в детском саду выдали дополнительно.
— А у нас детский сад карантином заболел, — объявила Дашка, довольная, что не заглотнула мой пустой крючок.
Вышла Лена. В переднике, руки в муке.
—Здорово, Петушок. Снимай пальто, поможешь нам пельмени стряпать.
— Кирилл дома?
— Нет.
Не очень-то мне понравилось, как она ответила. «Нет», — и все.
— Скоро придет?
— Не знаю.
Так! Что-то у них случилось...
Я пошел на кухню, стал вместе с Леной лепить пельмени. Дашка сначала тоже помогала, вернее, мешала, потом ей надоело, и она побежала в комнату перебирать елочные украшения. Видно, не в первый раз: в мусорном ведре уже сверкали красивые разноцветные осколки.
Лена все молчала. Это было на нее не похоже.
—Поссорились? — покосился я.
Она отрицательно покачала головой и отвернулась. Но я успел заметить слезы на глазах.
— Опять ты скажешь, что плачешь от счастья. Она снова покачала головой, но ничего не сказала.
— Так, понятно! Он полюбил другую.
— Нет, Петушок, не то, — наконец заговорила Лена. — Просто он сам стал другим.
— Ударил тебя?
— Ты что! — она даже удивилась, подняла голову.
— Тогда чего плачешь?
— Не так все просто, Петушок.
Вот это мне уже совсем не понравилось.
—Петушок не поймет, да? — я долепил последнюю
пельмешку и встал. — Петушок дурачок, да? Совсем
еще маленький? А, между прочим, Петушок уже давно
дядя! Хочешь, я сам тебе скажу?
Комната на середине была перегорожена большим книжным шкафом; в нижней части его лежали скатанные в рулоны чертежи. Я порылся в них и быстро нашел то, что искал: две пустые бутылки из-под водки. У Кирилла была привычка заворачивать их в чертежи.
Я вынес бутылки на кухню.
—Это?
Лена кивнула.
— И это тоже. Но главное, он стал другим. Ну, как тебе объяснить? Чужой какой-то. Недобрый, шутит зло... Как будто он все-все на свете понял, как будто раскусил всех людей. И как будто теперь он знает, чтоони все недорого стоят... Понимаешь?
Я пожал плечами:
—И понимать нечего. Типичное зазнайство! Ты его почаще критикуй, а не корми пельменями.
Лена вздохнула:
—Хорошо, Петушок, попробую... Ну, ждем еще пять минут — и за стол. Даша, помой ручки!
Что-то тут было не так — я же понимаю, не хотела она мне всего рассказать.
Я пошел в комнату, включил репродуктор — может, музыка хорошая?
Нет, музыки не было: кто-то выступал. Голос показался мне знакомым: басовитый такой, немножко с хрипотцой. Подумал и вспомнил: писатель Звягин! Я видел его на встрече в детской библиотеке. Он забрал у всех бумажки, по которым ребята готовились выступать, и стал въедливо выспрашивать, что нам нравится и что не нравится в егр книжках и почему нравится или не нравится.
Тогда, на встрече, писатель Звягин говорил интересно. Я сел против репродуктора и стал слушать. Писатель рассказывал о человеке, который лежит неподвижно вот уже сколько времени, зрение почти совсем потерял, а все равно мужественно борется с болезнью и даже книгу стал писать о своей жизни...
Тут ввалился Кирилл. От него попахивало водкой. Мне он обрадовался.
— О, кого вижу! Родная кровь! — Он взъерошил мне волосы и потянулся к репродуктору. — Сезам, заткнись!
— Погоди! Это писатель Звягин. Про человека одного рассказывает.
— Все мы человеки...
—Без глаз, а книгу пишет.
Кирилл рассмеялся:
—Треплется, а ты уши развесил. — И выключил
репродуктор.
Лена внесла тарелку пельменей. От них шел аппетитный пар.
— Нет, нет, Лен, пельмени ему не давай, сначала яичницу. — Кирилл все еще смеялся. — Ты ведь любишь глазунью, да, Петух?
— Ну и что? — Я приготовился к подвоху. У него не поймешь, когда он шутит, а когда всерьез.
— Не надо, Кирилл, — сказала Лена.
—Лен! — Он сжал губы.
Лена молча встала, ушла на кухню, а Кирилл подсел ко мне, стал расспрашивать, как дома дела, как мама с ее головной болью.
—А что сам не заходишь?
— Запарка, Петух, такая запарка. Но на днях забегу непременно. Обнаружилась тут крабоносная жила в одной торговой точке. Ну, а Новый год, салат и прочее — сам понимаешь. Закину вам тройку банок. Старушке нашей будет приятно, как ты думаешь?
— Особенно, если ты такой заявишься, — сказал я строго, давая понять, что ни яичницей, ни крабами меня не купить.
— Это? — Он дыхнул. — Сегодня премию за рационализацию получил. — Вытащил из кармана пачку десятирублевок, швырнул небрежно на стол. — Лен! — крикнул он на кухню через открытую дверь. — Можешь завтра отправляться за стиралкой.
Вошла Лена, внесла на тарелке глазунью. На деньги она даже не посмотрела. Кирилл снова сжал губы, сузил глаза:
—Лен!
— Что ты к ней прицепился? — спросил я. — Лен да Лен.
— Ничего! — отрезал Кирилл. — Знай себе наяривай!
Я ткнул ложечкой полужидкий желток, но он лишь спружинил под нажимом. Я нажал сильнее — ложечка погнулась, а яичница хоть бы что. Чудо!
—Может, этим? — Кирилл, уже улыбаясь, протянул нож.
Но и нож не брал странную яичницу.
Кирилл теперь уже не просто улыбался, а хохотал. Явно покупка! Я все еще орудовал ножом, пытаясь ему назло отрезать хоть кусочек.
— Не старайся зря, Петушок, — сказала Лена. — Она из сверхупругой пластмассы.
— Зачем ты! — Кирилл стукнул кулаком по столу. — Обязательно надо навредничать, что за характер... Ладно, каюсь, Петух, пошутил — привез тут один тип из Италии. Но грех свой искуплю... Хочешь винограду?
Но теперь я уже знал, что это будет за виноград.
—Тоже из Италии? Ешь сам!
— Ну-ну, обиделся!.. Давай нам, Лен, пельмени, только погорячей.
Мы поели пельменей, настоящих, не пластмассовых. Кирилл вдруг вспомнил, что у него где-то припрятана четушка водки. Устроил шумные поиски, включил в них Дашку, а потом взял да и выволок бутылочку, как фокусник, из своего же кармана. Дашка смеялась взахлеб.
Кирилл выпил, повеселел еще больше. И так как Дашке было уже время укладываться спать, принялся за меня. Вот скажи ему, как я учусь! Достаточно ли высоко держу знамя отрочества, врученное старшим братом? Правильно ли использую передовой опыт, накопленный человечеством?
— Чего-чего? — не дошло до меня насчет опыта.
— Знаешь, где хранятся мои школьные тетради?
Я — и не знаю! В сундуке, конечно, в кладовке. Раньше я тайком нередко заглядывал в них, надеясь извлечь практическую пользу из семейной святыни.
— Вот и пользуйся.
— Спасибо! Попробовал! Хватит!
— А что?
— Пара — вот что.
— Не может быть! — не поверил Кирилл.
— Может, успокойся... По литературе сочинение. Образ кого-то в чем-то, уже не помню. Списал, а у тебя слово в слово, как в учебнике.
— Мстишь за яичницу? — Кирилл обиженно выпятил нижнюю губу. — Я из учебников никогда не сдувал, ни до седьмого, ни после. Из брошюр всяких, из малоизвестных журнальных статей — это пожалуйста. А из учебников... Что я, сам себе враг?
—А я тебе говорю: слово в слово. Хорошо, Витька
Серко заметил — мы с ним тогда на одной парте сидели. Я и тетрадь не стал сдавать. Пара — и все. А так верный кол, да еще родителей в школу за наглость.
Кирилл долго не хотел мне верить, а потом все-таки сообразил:
—Наверное, в мое время была брошюра, а потом ее автор написал учебник. Ему слава и почет, а тебе пара. Диалектика! — рассмеялся он. — Одному радость, другому гадость... Лен! Лен, ты слышишь! — крикнул он. —Премия за четвертый квартал, считай, в кармане. Директор сегодня на совещании сказал.
Лена не отозвалась, возилась с Дашкой: племяшка моя что-то раскапризничалась, не хотела укладываться, все требовала, чтобы ей подали в кроватку картонную коробку с елочными игрушками — еще не все переколотила.
—Между прочим, — вспомнил я, — тебе пакет пришел от твоего Вальки Горбунова.
Кирилл встрепенулся.
— Как! На ваш адрес?
— Ага! Жена его прислала. «Валя срочно уехал в командировку, просил отправить, а я нашла только старый адрес. Да ну, передадут ведь», — прочитал я на память.
Удивительное дело: всякие никому не нужные пустяки я запоминаю отлично. Зато какие-нибудь необходимейшие «а» плюс «б» или «не лепо ли бяшеть» дольше двадцати четырех часов у меня в голове не держатся. Вызовут в течение суток — хорошо, а поднимут на вторые — пропал!
Кирилл вскочил, лицо злое-презлое:
— Ах, дура она, дура! И Валька тоже хорош, нашел кому доверять. А ты зачем пакет вскрыл? — вдруг накинулся он на меня. — Что за привычка?
— Да ты что! — воскликнул я. — Соседи так принесли. Их Маруська случайно вскрыла.
— Случайно, случайно! Знаем мы эти случайности! До чего же все-таки пакостные людишки... Отец тоже видел?
- Нет, он уже на работу ушел.
— А сейчас дома?
— Не знаю. Вообще-то говорил — партсобрание.
Кирилл выбежал в переднюю, набросил синее пальто с серым каракулевым воротником — новое; раньше, на той квартире, он носил демисезонное.
—Ты к нам? Погоди, я с тобой.
Но он не стал ждать. Сильно хлопнула дверь.
Как же! Пакет от Вальки!
Валька Горбунов учился вместе с Кириллом в политехническом, они дружили, и никому в нашем доме их дружба не нравилась. Папе — потому, что Валька имел привычку одалживать и не возвращать самые интересные книги, маме — потому, что Валька, как она говорила, дурно влияет на Кирилла, хотя я так и не понял, в чем проявлялось его дурное влияние. Валька не курил, не пил, не хулиганил, не ругался, наоборот, был очень вежливый и тихий. Я даже удивлялся почему он не нравится маме, такой положительный? Ведь моих друзей-приятелей она как раз гоняла за то, что они сильно шумели и громко смеялись.
Что касается меня, то я не любил Вальку Горбунова только за одно: он никогда не выполнял своих обещаний. Вот, например, раззадорит, раззадорит меня рассказами о том, какая у него дома на столе лежит великолепная польская марка, специально для меня приготовленная, пообещает завтра же принести — и не принесет, ни завтра, ни послезавтра, никогда. Или возьмет с собой условие запутанной задачи по арифметике, скажет: «Решу» — и с концом. А я ведь на него надеюсь, я ведь сам не решаю. И в результате неприятность. Не у него, конечно, у меня.
Когда они закончили политехнический, Валька Горбунов плюнул на назначение и махнул на берег Черного моря, устроился там по блату на родственный нашему завод. Некоторое время он не давал о себе ничего знать, а потом однажды приехал в командировку, жил у нас целых две недели, и вот с тех пор они с Кириллом снова сдружились, еще крепче, чем прежде. То и дело шлют друг другу письма и пакеты — такие, как сегодня. Ничего интересного, я не раз смотрел. Какие-то рисунки, какие-то чертежи, технические тексты. А Кириллу интересно. До того интересно, что вот сейчас он, как узнал о пакете от Вальки, так сразу за ним и помчался.
Двинул 'домой и я. Дашка спит, Лена сегодня какая-то кислая.
Лена сунула мне леденцов на дорогу. Оставив открытой дверь квартиры, вышла на лестницу.
— Ты маме не рассказывай, ладно? — Лицо у нее было виноватое.
— Про что не рассказывать? — не понял я. — Про бутылки?
— И про' бутылки тоже.
— И чего ты боишься? — возмутился я. — Ты не имеешь права мне ничего рассказывать? Мама посчитает тебя сплетницей?
— Все равно, Петушок, не надо. Она расстроится.
— Ладно! — Мне стало жаль Лену. Видно, с Кириллом ей не сахар. — Взяла бы и ушла к нам. У нас как раз две раскладушки: одна тебе, другая Дашке.
— Пусть сам себе лепит свои обожаемые пельмени. Поживет один недельку-другую — увидишь, какой станет. Лена улыбнулась, натянула мне шапку на глаза:
—Советчик! Если бы все было так просто... Когда-нибудь сам поймешь...
Я фыркнул. «Когда-нибудь сам поймешь». Это мне говорили и в семь, и в десять. Теперь мне уже скоро четырнадцать, а они все еще считают меня маленьким. Вот и Лена тоже. Как будто я сам не понимаю, что значит оставить малышку Дашку без отца.
На улице я носом к носу столкнулся с Севрюгой.
— Сколько лет, сколько зим! — воскликнул я. — Давненько не виделись. Что-то ты потолстел за эти десятилетия.
— Годы! — ответил он мне в тон. — Старость не радость. К старости даже коты толстеют.
— Как шофер? Договорились?
— Носит его где-то.
Мы прошли вместе несколько кварталов, сгрызли в два рта все Ленины леденцы.
— Где ты живешь? — спросил я.
— Моя хата с краю. — Он показал на новый дом из крупных блоков.
— Забрести к тебе, что ли, на огонек. Все равно дома делать нечего.
Севрюга замотал головой.
— Не, не! Тетка поднимет шум.
— Мы тихо.
— Все равно. Шизофреничка!'
Он торопливо попрощался и забежал в первый подъезд. А я шел и думал с легкой обидой, почему же все-таки Севрюга не захотел, чтобы я к нему зашел. Ведь у меня он был, — правда, не подолгу, — уже раза три.
В шизофреничку тетку я не очень-то верил.
Дома, как и следовало ожидать, никого не было. Мама на курсах кройки и шитья, папа еще не вернулся с завода. Я зашел к соседям за ключом. Тетя Нюра сняла его с гвоздя, подала мне.
— Кирюша ваш прибегал.
— Знаю, — буркнул я.
Сейчас начнется допрос — тетя Нюра без следствия не может.
— Пьяненький. Часто он?
— Вам показалось. — Я незаметно отступил к двери.
— Ну да, я два года на свете прожила, тверезого от кирного не отличу. Как они с Леночкой-то?
— Здорово! Как голуби. Сидят на подоконнике, воркуют, зерна клюют.
— Погоди, Петь... Ну и ребенки пошли!..
Больше я ничего не слышал. Выскочил на лестницу.
Едва войдя в переднюю, я почуял горький запах хвои. Елка! Мама купила елку к Новому году. Зажег свет. Так и есть! Даже целых две. Жалкенькие, общипанные, лапы редкие. Но из двух вполне можно соорудить одну приличную.
Я взял на кухне нож, пошарил в шкафу, обнаружил шпагат. Взялся с увлечением за работу. Пусть мама не говорит, что я ничего не делаю для дома.
