После этого в первых числах июля я уехала в деревню, где провела все время до середины сентября – до конца своего отпуска. В октябре месяце лазарет, где я служила, закрыли и я осталась без заработка, что было очень тяжело, т. к. семья наша была совершенно не обеспечена, в семье же Карнауховых я не жила и заработком также не пользовалась. По предложению барата /так!/ я поступила на службу в партийный комитет, где и работала в качестве секретаря, но не состоя в партии. Это было в конце ноября 1917 года. В партию же я вступила только лишь в первых числах февраля месяца 1918 года. В это же время приблизительно вступили в партию и мои сестры Антонина и Надежда, из которых 1-я служила кассиршей на Перми 2-й, где впоследствии была выбрана в члены В.-Р. К-та ст., а 2-я служила секретарем газеты “Известия”. Старший брат вступил в партию официально в октябре 1917 года, а меньший – в декабре. Деятельность моя в комитете с самого начала заключалась в выписке газет и литературы, рассылке того и другого по заводам, деревням и селам, прием в партию новых членов, прием членских взносов от членов. Раз в две, три недели были заседания К-та партии, на которых я, как секретарь, вела протоколы. После же заседаний выполняла постановления. Я же была библиотекаршей библиотеки К-та, на мне же лежала работа переписки с районными К-тами и К-тами сел и деревень.
Когда начался террор, мое увлечение сразу остыло и я начала тяготиться своей работой, но освободиться было трудно, т. к. заменить меня было н е кем, особенно трудно было найти грамотного человека, который бы согласился тащить на своих плечах все эти мелкие работы К-тета, которые в целом отн и мали массу времени и сил.
Только в конце августа 1918 года мне удалось сдать дела и свободно вздохнуть, но не на долго. С одной стороны материальная необеспеченность, с другой необходимость подчиниться партийной дисциплине заставили меня снова пойти работать. На этот раз я взяла на себя работу культурно-просветительного характера; организацию культурно-просветительных ячеек в ротах, устройство чтений с туманными картинами как литературного, так и научного характера, устройство ротных библиотек и т. д. Вела я культурно-просветительную работу в ротах чрезвычайной комиссии в ноябре и в начале декабря 1918 года, откуда и получала жалованье. На заседаниях же комиссии я не бывала, кроме одного раза, где решался вопрос о моем увольнении за манкирование служебными обязанностями. При эвакуации Перми я решила ехать с семьей, но муж мой, который провожал меня на вокзал, уговаривал меня остаться, уверяя, что мне ничего не будет за то, что я была в партии; а зл а я не сделала и даже наоборот спасла несколько жизней. Я поддалась до некоторой степени его уговорам, но не могла еще решиться остаться сразу совсем, осталась лишь пока, обещав матери приехать потом. Но когда началась стрельба и я проводила сестру с мужем и узнала, что брат уже на Перми 2-й и домой не заедет, я потеряла голову, бросилась на станцию, плутала по улицам, дворам, закоулкам, боясь придти и домой и к Карнауховым. Наконец решилась и пришла к ним. У них я была все время, не выходя совершенно никуда и только в субботу апреля ст. ст. в виду грозящей опасности /т. к. по слухам меня стали искать, а быть найденной я очень боялась, да кроме того и страх за мужа и семью его тоже заставлял меня прятаться/. И вот я решила пойти в другое место. К Гребневым я пришла в первый раз и они не знали, кто я такая, как и я не знала их до того дня, когда пришла к ним, в этом даю честное слово. Из партии выйти я не могла, хотя и было желание, т. к. меня бы расстреляли, а пряталась потому, что тоже боялась расстрела”. /л. д. 2-3/
Когда я узнала кк из газет тк и из партийных источников о расстреле бывшего ГОСУДАРЯ в Екатеринбурге, то я очень заинтересовалась этим делом и для того, чтобы доподлинно узнать – что произошло в двадцатых числах июля в Екатеринбурге обратилась по этому делу к своему брату Федору Николаевичу Лукоянову быв. председателю областного уральского чрезвычайного комитета. К нему я обратилась потому, что он занимал высокий и ответственный пост в Уральской области Советской России должен был все происшедшее знать. Брат мой Федор Лукоянов по этому вопросу ответил, что говорить о том, что произошло в средних числах июля в Ипатьевском доме в Екатеринбурге тяжело, но он только может сказать и уверить меня, что в Екатеринбурге был убит только бывш. ГОСУДАРЬ, остальная же семья ГОСУДАРЯ вместе с бывшей ГОСУДАРЫНЕЙ были из Екатеринбурга вывезены тем поездом, с которым шел состав вагонов с драгоценностями. Среди вагонов с драгоценностями был классный вагон, в котором и находилась царская семья. Этот поезд стоял на Перми 2-й и охранялся усиленным караулом. Лично я этот поезд не видела и говорю со слов своего брата. Брат никогда не говорил мне неправды – то я ему в этом поверила. Из Екатеринбурга мой брат приехал в Пермь после занятия Екатеринбурга Сибирскими войсками. Куда дальше была отправлена царская семья я не знаю.....” /л. д. 12/. “Спустя долгое время после занятия гор. Екатеринбурга войсками Сибирского Правительства я как-то имела беседу с адъютантом Комиссара Окулова Полушиным Дмитрием Михайловичем об убийстве ГОСУДАРЯ. Он, Полушин мне говорил, что он был очевидцем расстрела всей ЦАРСКОЙ СЕМЬИ. По его словам дело обстояло таким образом: незадолго до занятия города Сибирскими войсками вся ЦАРСКАЯ СЕМЬЯ была переведена в подвальное помещение того самого дома, где СЕМЬЯ содержалась в заключении, там же внизу еще раньше их была помещена группа вооруженных людей, которая встретила спускающуюся в подвальное помещение Царскую СЕМЬЮ залпом. Никаких попыток и истязаний ЦАРСКОЙ СЕМЬЕ перед смертью не творили. Куда были отправлены тела убитых он мне не говорил, так как я не спрашивала, ибо мне было тяжело от всего им рассказанного”. /л. д. 13 об./
Судебный Следователь Н. Соколов
1/Личный почетный гражданин Андрей Петрович Кули-
ков
Понятые:
2/ Крестьянин Березовского зав. Екатеринбургского
уезда Иван Иванович Усольцев.
С подлинным верно:
Судебный Следователь по особо важным делам Н. Соколов
ГА РФ, ф. 1837, оп. 2, д. 6 /реально, по описи значится под № 5/, л. 139 – 141
К о п и я
П О С Т А Н О В Л Е Н И Е
1919 года июня 29 дня. Судебный Следователь по особо важным делам при Омском Окружном Суде Н. А. Соколов, принимая во внимание, что присланное Начальником Военного Контроля г. Перми и его уезда дело о большевичке Вере Николаевне Карнауховой-Лукояновой осмотрено и все, представляющие для настоящего дела об убийстве АВГУСТЕЙШЕЙ СЕМЬИ обстоятельства дела приведены в сем протоколе; что надобности в приобщении самого дела о Карнауховой к предварительному следствию не имеется, на основании 375 ст. уст. угол. суд., ПОСТАНОВИЛ: дело это возвратить Начальнику Военного Контроля г. Перми и его уезда.
Судебный Следователь Н. Соколов
С п р а в к а: в виду занятия неприятелем г. Перми и г. Екатеринбурга дело о Лукояновой-Карнауховой препровождено Начальнику Военного Контроля при Военно-Административном Управлении района Сибирской армии июля 30 дня 1919 года № 134.
С подлинным верно:
Судебный Следователь по особо-важным делам Н. Соколов
ГА РФ, ф. 1837, оп. 2, д. 6 /реально, по описи значится под № 5/, л. 142 – 143
К о п и я
П Р О Т О К О Л
1919 года июня 29 дня Судебный Следователь по особо важным делам при Омском Окружном Суде Н. А. Соколов на разъезде № 120 в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, и он показал:
Николай Степанович Зыков, 24
лет, кр-н д. Коптяков, Верх-Исетской
волости, Екатеринбургского уезда, Перм-
ской губернии, состою солдатом в гарни-
зонной караульной команде г. Екатеринбур-
га, православный, грамотный, в деле чужой,
не судился.
После Петрова дня вскоре, /дня не могу припомнить, но на середине недели/, я ехал в Екатеринбург с матерью и женой. Выехали мы тогда рано часа в 3 /по старому времени/. Ехали мы в коробке. Я сидел на козлах, а мать с женой на сиденье. Рудник мы проехали и первую своротку, которая к нему ведет, если ехать от четырех братьев, проехали. Гляжу я, - впереди нас встречь нам едут: впереди верховые вооруженные, а сзади две телеги, самые обыкновенные, в две лошади каждая запряжена, а в телегах что-то лежит, покрытое пологами. Не больно высоко что-то лежало в телегах. А пологов я хорошо не заметил, какие именно они. В первой телеге в корню лошадь была каряя, а на пристяжке рыжая. А какой масти лошади были в другой телеге, я не заметил. Телеги ехали шагом. В каждой из них сидело по одному человеку. Оба они были, как мне показалось, в длинных курточках из солдатского серого сукна, как рабочие носят; что у них на головах было, не заметил. Людей этих я не разглядел. Только показалось мне, что это люди простые, не господа. Который сидел на передней телеге, сидел к востоку лицом, а другой на обратную сторону. Не доехали мы до них сажен 25. Вдруг двое из верховых, которые впереди ехали, /еще там было несколько верховых, кроме этих/, подлетели к нам и кричат: “заворачивайтесь”. Грубо так закричали. Я испугался и стал заворачивать круто лошадь. А бабы которая-то /так!/ и обернулась. Один, как это увидал, вынул револьвер, на мать наставил и орет: “не оглядывайтесь, граждане, ебу вашу мать! Не оглядывайтесь!” У меня лошадь вскачь скакала, а они нас верхами провожали около версты и все одно кричали: “не оглядывайтесь!”. Мне показалось, по верховым судя, что это войско идет красное. А войско идет, значит, будет бой у Коптяков. Я так мужикам тогда и сказал. Оказалось, что тут мимо рудника в город два или три дня пускать не стали. А потом пускали. Не пропустили тогда Федора Зворыгина. Он кого-то вез в город в этот день и я его встретил на большом покосе. Не пропустили Катерину Бабинову. Больше никого указать не могу. Что-то я не помню, были ли в тот день выстрелы от гранат у рудника слышны, или нет. Больше по этому делу показать я ничего не могу. Показание мое, мне прочитанное, записано правильно. Один из верховых был в матросской одежде, бритый, с черными усами, тот самый, карточку которого Вы мне сейчас показываете /предъявлена карточка Ваганова/, по фамилии Ваганов. Прочитано. Зыков.
Судебный Следователь Н. Соколов
С подлинным верно:
Судебный Следователь по особо важным делам Н. Соколов
ГА РФ, ф. 1837, оп. 2, д. 6 /реально, по описи значится под № 5/, л. 143 – 144
К о п и я
С п р а в к а: -
1 июля 1919 года Судебный Следователь известился от Товарища Прокурора Екатеринбургского Окружного Суда Кутузова о том, что бывший в охране дома Ипатьева большевик Алексей Никитин Комендантов содержится в Николаевском Исправительном Арестантском Отделении.
1 июля по телеграфу было сообщено Начальнику сего Отделения о доставлении Комендантова в Екатеринбургскую уездную тюрьму.
Судебный Следователь Н. Соколов
С подлинным верно:
Судебный Следователь по особо важным делам Н. Соколов
ГА РФ, ф. 1837, оп. 2, д. 6 /реально, по описи значится под № 5/, л. 144
К о п и я
П Р О Т О К О Л
1919 года июля 1 дня. Судебный Следователь по особо важным делам при Омском Окружном Суде Н. А. Соколов в г. Екатеринбурге в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, и он показал:
Сидней Иванович Гиббс – сведения о лич-
ности см. л. д. 131 том 5.
До 1916 года я состоял приходящим преподавателем английского языка Великим Княжнам и Алексею Николаевичу. С Великими Княжнами Ольгой Николаевной, Татьяной Николаевной и Марией Николаевной я стал заниматься с 1908 года. Потом, когда подросла Анастасия Николаевна, я занимался и с нею. С Алексеем Николаевичем я начал занятия в 1914 году. В 1916 году я был назначен гувернером к Алексею Николаевичу. В этом году я получил квартиру в Екатерининском дворце. В 1917 году обязанности гувернера при Алексее Николаевиче делились между мною и Жильяром.
Государственный переворот застал Августейшую Семью в Царском. Здесь была ГОСУДАРЫНЯ ИМПЕРАТРИЦА и все ДЕТИ. Сам же ГОСУДАРЬ был в Ставке. В момент переворота дети болели. У них была краснуха, которой сначала заболел в январе или феврале Алексей Николаевич, а потом она перебрала и Дочерей.
Я сам не был свидетелем того, как ИМПЕРАТРИЦА реагировала на известия о перевороте. Мне приходилось слышать от кого-то из близких к НЕЙ, что ОНА плакала. Я же сам, как я наблюдал ЕЕ и сколько я знаю ЕЕ, могу сказать, как мое убеждение, что ИМПЕРАТРИЦА не ожидала его. ОНА думала, как мне кажется, что придется сделать некоторые уступки. Того же, что случилось, и отречения ГОСУДАРЯ ОНА не ждала. Все это было для НЕЕ ударом и поэтому ОНА страдала и, будучи очень выдержанной, ОНА тем не менее плакала.
ИМПЕРАТРИЦУ и СЕМЬЮ арестовал Генерал Корнилов. Меня в это время во дворце не было. Я не могу сказать, как это произошло. Я знаю, что Корнилов был принят ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВОМ и объявил ЕЙ о ЕЕ аресте. ИМПЕРАТРИЦА мне говорила об этом событии. ОНА мне не рассказывала подробностей. ОНА мне так, в общих чертах, говорила об этом и, между пр о чим, сказала, что ОНА приняла сухо Корнилова и не давала ему руки. После объявления Корниловым ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВУ о ЕЕ аресте я не был пропущен в дом. На мое ходатайство об этом был получен отказ. Временное Правительство не позволило мне быть при НИХ. Отказ, я очень хорошо это помню, имел подписи пяти министров. Я не помню теперь, каких именно, но я помню, что именно пяти министров, при чем из моего ходатайства было видно, что я преподаю науки Детям. Я не помню, была ли среди подписей министров и подпись министра народного просвещения. Мне, англичанину, это было смешно. Так я и не был при Детях в период Царско-сельского Их заключения и я сам ничего не видал и не наблюдал, как ОНИ жили.
Потом в Тобольске мне приходилось узнавать, что не все было хорошо. Были грубы с НИМИ солдаты и некоторые офицеры. Сам ГОСУДАРЬ мне в Тобольске говорил, что однажды какой-то офицер не подал руки ГОСУДАРЮ и сказал, что он, офицер, - караульный и руки подавать не может. ГОСУДАРЬ мне немножко рассказывал про Керенского, ОН мне говорил, что Керенский очень нервничал, когда бывал с ГОСУДАРЕМ. Его нервозность однажды дошла до того, что он схватил со стены нож столовой кости для разрезывания книг и так его стал вертеть, что ГОСУДАРЬ побоялся, что он его сломает, и взял его из рук Керенского. ГОСУДАРЬ мне рассказывал, что Керенский думал про ГОСУДАРЯ, что ОН хочет заключить мирный сепаратный договор с Германией и об этом с ГОСУДАРЕМ говорил. ГОСУДАРЬ это отрицал и Керенский сердился и нервничал. Производил ли Керенский у ГОСУДАРЯ обыск, я не знаю. Но ГОСУДАРЬ говорил мне, что Керенский думал, что у ГОСУДАРЯ есть такие бумаги, из которых было бы видно, что ОН хочет заключить мир с Германией. Я знаю ГОСУДАРЯ и я понимал и видел, что, когда ОН рассказывал, у НЕГО в душе было чувство презрения к Керенскому за то, что Керенский смел так думать. Керенский вообще очень нервничал и в день Их отъезда был неприличен: он ночью звонил по телефону Министру Путей Сообщения, требуя, чтобы он явился в Царское, а Министр в это время уже был в постели.
Больше я ничего не знаю про Царскосельский период.
Я приехал в Тобольск сам. Я хотел быть при Семье, так как я Им предан. Я добился этого через инженера Макарова, который ИХ отвозил в Тобольск. В Тобольск я приехал в первых числах октября. От Тюмени мы туда ехали вместе с Клавдией Михайловной Битнер. Два дня я прожил в Корниловском доме, а на третий день я был принят ГОСУДАРЕМ. Это было в час дня. Я был принят ГОСУДАРЕМ в ЕГО кабинете, где была ИМПЕРАТРИЦА и Алексей Николаевич. Я очень рад был их видеть. ОНИ рады были меня видеть. ИМПЕРАТРИЦА в это время уже понимала, что не все, которых ОНА считала преданными ИМ, были ИМ преданы. Им не оказался преданным полковник Рессин и начальник конвоя Граф Граббе. Граббе убежал от НИХ на Кавказ во время революции.
Мы жили в Тобольске не плохо. Я не вижу ничего плохого в нашей жизни. Не было прошлого и были разные мелочи, но это мелочи, с которыми можно было мириться.
Мы усиленно занимались. ИМПЕРАТРИЦА преподавала Детям богословие /Из Детей учились все, кроме Ольги Николаевны, которая кончила курс наук в 1914 году/. Немножко ОНА занималась немецким языком с Татьяной Николаевной. Сам ГОСУДАРЬ преподавал историю Алексею Николаевичу. Клавдия Михайловна Битнер преподавала ИМ математику и занималась по русскому языку с Марией Николаевной, Анастасией Николаевной и Алексеем Николаевичем. Гендрикова занималась по истории с Татьяной Николаевной. Я преподавал им английский язык, Жильяр французский.
Наши уроки начинались в 9 утра и продолжались до 11. От 11 до 12 был свободный час и Дети гуляли. С 12 до часу опять были занятия. В час был завтрак. После завтрака был кофе. Алексей Николаевич, по совету врача, должен был немножко лежать на диване. Или я или Жильяр что-нибудь читали Ему. Потом приходил Нагорный, одевал Его и мы были во дворе до 4 или до 5. После Гулянья ГОСУДАРЬ преподавал ему историю. После этого Алексей Николаевич очень, очень любил играть в “тише едешь, дальше будешь”. Мы делились на две стороны: с одной стороны Алексей Николаевич и кто-нибудь из нас двоих или я, или Жильяр, а с другой стороны Долгорукий и Шнейдер. Так всегда бывало и Алексей Николаевич очень, очень любил эту игру. Шнейдер всегда играла “сердцем” в эту игру и ссорилась немножко с Долгоруким. Это было очень весело. Почти каждый день мы играли и почти каждый день Шнейдер говорила, что она больше играть не будет. От 6 до 7 с Алексеем Николаевичем занимались или я, или Жильяр, или кто другой. От 7 до 8 готовились уроки. В 8 часов был обед. После обеда семья собиралась наверху. Иногда играли в карты: я с Шнейдер в двойной пассьянс Татищев, Ольга Николаевна, Боткин, Шнейдер, Жильяр, Долгорукий – в бридж. Дети, ИМПЕРАТРИЦА иногда играли в безик. Иногда ГОСУДАРЬ читал вслух.
Иногда после обеда Ольга Николаевна, Мария Николаевна и Анастасия Николаевна шли в комнату Демидовой, где обедали Тутельберг, Эрсберг и Теглева. Иногда туда приходили я, Жильяр, Долгорукий, Алексей Николаевич. Сидели немножко Очень смеялись, шутили.
ГОСУДАРЬ вставал рано. В 9 ОН всегда пил чай у себя в кабинете и читал до 11. Затем ОН шел гулять во двор, где всегда почти занимался физическим трудом. В Тобольске ОН часто пилил дрова. ОН при помощи других устроил на оранжерее площадку, куда вела сделанная общими усилиями лестница. На этой площадке ОНИ любили посидеть на солнце. Я вижу фтографическую /так!/ карточку, которую Вы мне показываете /предъявлена фотографическая карточка, имеющаяся в распоряжении Судебного Следователя/. На этой площадке ОНИ и любили сидеть. До 12 ГОСУДАРЬ гулял. Потом он ш ел всегда в комнаты Дочерей, где в это время подавались бутерброды и ОН любил немножко покушать бутерброды. Потом ОН шел к себе и занимался до завтрака. После завтрака ГОСУДАРЬ шел во двор и гулял или трудился физически до сумерек. После этого С емья в 5 часов пила чай. После чая ГОСУДАРЬ читал в кабинете до ужина.
ИМПЕРАТРИЦА вставала позже других, в разное время. Иногда ОНА вставала, как и Все, но долго не была готова для выхода к посторонним. ОНА иногда выходила только к завтраку. В это время у себя ОНА иногда занималась с Детьми, что-нибудь работала. В хорошую погоду ОНА выходила гулять во двор. ОНА занималась чаще всего ручной работой: вышивала или же рисовала. Когда никого не было в доме и ОНА оставалась одна, ОНА играла на пианино.
Завтрак и обед был хороший. За завтраком было в первые дни суп, рыба, мясо и сладкое. После завтрака наверху был кофе. Обед был такой же, как и завтрак, но подавались еще фрукты.
За обедом, если обедала ИМПЕРАТРИЦА, сидели так. По средине стола ГОСУДАРЬ, а против ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТРИЦА. Справа от ГОСУДАРЯ Гендрикова, а рядом с ней – Мария Николаевна. Слева от ГОСУДАРЯ сидела Шнейдер, дальше Долгоруков. Справа от ИМПЕРАТРИЦЫ – Алексей Николаевич, а рядом с ним – Ольга Николаевна. Слева от ИМПЕРАТРИЦЫ – Татищев, а рядом с Ним – Татьяна Николаевна. На углу стола сидел Жильяр, а против него – я и Анастасия Николаевна. Если ИМПЕРАТРИЦА обедала у себя, то ЕЕ место занимала Ольга Николаевна.
Обедал с Семьей всегда Боткин. Он завтракал у себя в семье, а обедал с АВГУСТЕЙШЕЙ СЕМЬЕЙ. Так он делил себя между своей семьей и ИМИ. Он сидел между Ольгой Николаевной и Алексеем Николаевичем. По праздникам иногда приглашался доктор Деревенько и его сын Коля.
Обед готовил повар Харитонов. Стол был хороший и всего было довольно.
Кроме обеда и завтрака, два раза был чай. Утренний чай ГОСУДАРЬ пил у себя в кабинете с Ольгой Николаевной. Вечерний чай всегда был в кабинете ГОСУДАРЯ, где пила чай только СЕМЬЯ.
Когда я приехал в Тобольск, там были комиссары: Панкратов и Никольский. Панкратов был не плохой, но он был слабый, и на него влиял Никольский.
Панкратов не делал нам никаких стеснений. ГОСУДАРЬ разговаривал с ним и Панкратов рассказывал ЕМУ много интересного про Сибирь, куда он был сослан. ГОСУДАРЬ относился к нему немножко с иронией и называл его “маленьк ий ” человек: он имел маленький рост. А Никольский был грубый, и ОНИ его не любили. Я не помню, причинял ли Никольский ИМ стеснения и не помню, плакал ли однажды и по какому поводу от него Алексей Николаевич. Никаких комиссаров к нам не пускалось при большевиках. Кажется, какие-то комиссары приезжали, но солдаты их не признавали. Первый комиссар, который был у нас в доме, был Яковлев.
Большевитский переворот в первое время у нас не замечался: про нас, должно быть, забыли. Но потом вспомнили и нам перестали давать денег. Нам дали солдатский паек и велели жить на свои деньги, чтобы каждый мог проживать в неделю 150 рублей, а больше нельзя. Тогда несколько человек было уволено и стал другой стол. Было только два блюда: суп и мясо.
Я не говорил с ГОСУДАРЕМ про Брестский договор. Но я замечал, что ОН страдал после большевитского переворота. ГОСУДАРЬ отрекся от П рестола, потому что думал, что так будет лучше России. А вышло хуже. ОН этого не ожидал. И от этого ОН страдал. Когда мы получали известия, что дела в России плохи, ГОСУДАРЬ два раза был очень невесел и долго молчал. Личное положение ЕГО не огорчало. ОН его переносил без всякого ропота.
Яковлев к нам приехал в начале апреля, когда Алексей Николаевич был болен. Я дежурил у НЕГО. Пришел в нашу комнату ГОСУДАРЬ с Яковлевым и еще каким-то человеком, кажется, своим помощником. Он смотрел на Алексея Николаевича. ГОСУДАРЬ сказал Яковлеву: “мой сын и его воспитатель”. Яковлев не показался мне интеллигентным человеком, а интеллигентным матросом. А другого я не помню. Яковлев внимательно смотрел на Алексея Николаевича и они ушли. Потом ГОСУДАРЬ опять пришел с ним без другого. Он смотрел на Алексея Николаевича и ничего не говорил. Через несколько дней я опять дежурил около Алексея Николаевича. Он был очень болен и страдал. ИМПЕРАТРИЦА обещала после завтрака прийти к НЕму. Он все ждал, ждал, а ОНА все не шла. Он все звал: “Мама, Мама”. Я вышел и посмотрел через дверь. У меня сохранилось впечатление, что среди зала стояли ГОСУДАРЬ, ИМПЕРАТРИЦА и Яковлев. Я не слыхал, что они говорили. Я опять пришел к Алексею Николаевичу. Он стал плакать и все звал: “где Мама”. Я опять вышел. Мне кто-то сказал, что ОНА встревожена, что ОНА поэтому не пришла, что встревожена; что увозят ГОСУДАРЯ. Я опять стал сидеть. Между 4 и 5 часами ОНА пришла. ОНА была спокойна. Но на лице ЕЕ остались следы слез. Чтобы не беспокоить Алексея Николаевича, ОНА стала рассказывать “с обыкновенными манерами”, что ГОСУДАРЬ должен уехать с НЕЙ, что с НИМИ едет Мария Николаевна, а потом, когда Алексей Николаевич поправится, поедем и все мы. Алексей Николаевич не мог спросить ЕЕ, куда ОНИ едут, а я не хотел, чтобы не беспокоить Его. Я скоро ушел. ОНИ собирались в дорогу и хотели быть одни. ОНИ все тогда обедали одни наверху. Вечером мы все были приглашены в будуар ГОСУДАР ЫНИ /красная комната/, где был чай. Разговор был “дорожный”: о вещах. В 2 часа ночи были поданы “кареты” /коробки́/, а одна с верхом. Я с НИМИ прощался в передней. ГОСУДАРЬ сел с Яковлевым, а ГОСУДАРЫНЯ с Марией Николаевной. Потом ОНИ уехали. С НИМИ уехал Боткин, Чемодуров, Долгорукий, Демидова и Седнев. Мы не знали, куда ОНИ уехали. Мы никто не бумали /так!/, что ИХ везут в Екатеринбург. Мы все думали, что их везут или на восток или в Москву. Так думали и Дети.
У нас была тревога. Мы не знали, что с НИМИ. Старшим оставался Татищев, а из Семьи старшей оставалась Татьяна Николаевна, а не Ольга Николаевна.
Алексей Николаевич поправлялся, но очень медленно. Первое известие было получено через “извозчика”, который их возил. Там сообщалось, что благополучно проехали Тюмень. Потом от кого-то пришла телеграмма, что ИХ “задержали” в Екатеринбурге. Это нас всех поразило.
Яковлев совсем не говорил про Екатеринбург и я слыхал от кого-то, что он был посланный из Москвы, а вовсе не из Екатеринбурга. Это безусловно так.
Потом к нам пришел Хохряков. Он, кажется, до этого за долго /так!, у Лыковой “недолго”/ был в Тобольске, но мы его в доме не видали. Он считался посланным Яковлева. Он приходил и смотрел Алексея Николаевича. Он, должно быть, не верил его болезни, потому что, посмотрев его, он ушел, но тут же вернулся, думая, должно быть, что он после его ухода встанет. Дня за три наш караул был распущен и заменен красным отрядом. Начальником отряда был какой-то Родионов. Он мне “давал не очень плохое /так!, у Лыковой – “хорошее”/ впечатление”. Но он был нахал. Он нас очень интересовал. Его Татищев знал, но он не мог припомнить хорошо, кто он такой и где он его видел. Его также знала и Гендрикова. Татищев думал, что он видел Родионова в Берлине, а Гендрикова – в Вер ж болове. Татищев состоял при императоре Вильгельме и думал, что он видел Родионова в русском посольстве в Берлине. Татищев его спрашивал, чем он занимался раньше. Но Родионов не желал говорить и отвечал: “я забыл”. Нам было это очень интересно. Татищев так и шутил и называл Родионова “мой знакомый”. А я помню случай такой. В 1916 году я был в Петрограде у своего знакомого Дитвейлера, кажется, еврея, русского подданного, который служил в кабельном заводе. Я имел с ним разговор и спросил его, где он был. Он мне сказал, что он был у такого-то, которому фамилию я теперь забыл. Я Дитвейлера спросил, кто он такой. Он мне сказал: “должно быть германский шпион”. При этом он мне сказал, что там же был офицер Родионов.
Родионов не позволял нам никому на ночь запирать двери. Потом мы уехали на пароходах в Тюмень. За несколько дней до отъезда Хохряков сказал, что он не знает, пустят ли всех в дом, где находится ГОСУДАРЬ, ИМПЕРАТРИЦА и Мария Николаевна. Родионов сказал, что будет нам хуже, а не лучше. В Тюмени в классный вагон поместили Детей, Гендрикову, Шнейдер, Татищева, Буксгевден, Нагорного и Волкова. Всех остальных вместе с прислугой поместили в вагон с теплушкой. Мы приехали в ночь на 9 мая. Было холодно. Нас гоняли всю ночь по путям. Около 7 часов утра наши вагоны передвинули за город. Были приготовлены извозчики, и я видел, как увозили Детей. Я проститься с Ними не мог: - не пустили. Около 10 часов утра нас передвинули к платформе и увели из вагона Татищева и Шнейдер, а Гендрикову я что-то не заметил. Потом пришел Родионов, что маленький Седнев и Трупп должны ехать в дом. Они уехали. Потом приходил Нагорный и брал и увозил с собой вещи и кровати для Детей. Когда уезжал ГОСУДАРЬ, тоже были взяты несколько кроватей. Все кровати были одинаковые: походные, никелированные, образца кровати Александра II во время турецкой кампании, удобные, но тяжелые. Потом приходил Родионов и нам всем говорил: “господа, вы свободны. Можете ехать куда угодно”.
Я остался в Екатеринбурге. Дня через два-три я шел по Вознесенскому проспекту с Деревенько и Жильяром. На двух извозчиках отъезжали от дома Нагорный и Седнев, окруженные солдатами. Мы за ними следили. Их увезли в тюрьму.
Потом бывший первый министр князь Георгий Евгеньевич Львов, который сидел в это время в Екатеринбурге в тюрьме, мне говорил, что Нагорный в доме ссорился с большевиками из-за Алексея Николаевича. Они оставляли Ему одну пару сапог. А Нагорный настоял, чтобы оставили две пары, потому что мальчик больной и может промочить ноги и ему не будет других сапог. Потом они взяли от постели Алексея Николаевича золотую цепочку, длинную, на которой у Него всегда висели образки. Нагорный с ними имел объяснения. Я тогда понял, за что его расстреляли.
Потом, когда большевиков не было в Екатеринбурге, ко мне Чемодуров приходил. Он говорил: “слава Богу, Дети спасены”. Но я его плохо понимал. Он потом опять меня же спрашивал: “как Вы думаете? ОНИ спасены?” А дней за 10 до своей смерти он мне прислал письмо и спрашивал, есть ли надежда, что ОНИ живы. Чемодуров мне говорил, что здесь ИМ было плохо: с ними обращались грубо. Он говорил, что на Пасху у них был маленький кулич и пасха. Комиссар пришел, отрезал себе большие куски и съел. Он вообще говорил про грубости, но мне трудно было его пономать /так!/. Он говорил, что у Княжен не было кроватей, а Деревенько говорил, что были.
Потом я был в доме Ипатьева и его видал. В доме ничего не было. Он был разгромлен. В печах было очень много их вещей сожжено. Я видел много мелких сожженных вещей: портретных рамок, разных щеток, корзиночку, в которой у Алексея Николаевича сохранялись щетки. Очень мало было разных мелких вещей, брошенных. А так ничего не было из их вещей. Я вижу фотографические изображения: портретной рамки, серьги, топазов, образков, пальца, челюсти, поддержки для галстука, подвеса бриллиантового, креста, двух пряжек от туфель, маленькой пряжки от пояса, стекол от пенсне и очков, пряжки от большого пояса и вещи: осколки рубинов, два осколочка сапфира и осколки синего флакона с анлийской /так!/ надписью /предъявлены фотографические изображения рамки, описанной в пункте “а” 1 протокола 10 февраля 1919 года, л. д. 10, том 2-й, серьги, описанной в том же пункте, топазов, описанных в пункте “а” 2 того же протокола, л. д. 10 об., том 2-й; образков, описанных в пунктах 4-6 того же протокола, л. д. 11 об.-12, том 2-й; пальца, описанного в пункте 7 того же протокола л. д. 12 том 2-й; челюсти, оп ис анной в пункте 8-м того же протокола, л. д. 12 том 2 -й; поддержки для галстука, описанной в пункте 13-м того же протокола, л. д. 12 об. том 2-й; бриллианта и креста, описанных в пунктах “в” и “г” того же протокола, л. д. 13 об. том 2-й; двух пряжек от туфель, описанных в пункте 2-м протокола 15-16 того же февраля, л. д. 45 том 2; пряжек от поясов, описанных в пунктах 4 и 16 того же протокола, л. д. 45 об. и 48 том 2-й; стекол, описанных в пунктах 12 и 13 того же протокола, л. д. 47 об. том 2-й, и предъявлены осколки рубинов, два осколочка сапфира и осколки от флакона с английско й надписью, найденные 26 и 27 мая 1919 года на глиняной площадке у шахты, и могу сказать следующее. Таких рамочек, как эта, у НИХ было много. Серьгу эту и бриллиант, а также и челюсть мне показывали раньше: серьгу и бриллиант Сергеев, а палец и челюсть Генерал Д итерихс. Про палец я затрудняюсь сказать что-либо. Серьга безусловно ГОСУДАРЫНИ. Это ЕЕ были любимые серьги и ОНА часто их носила. Бриллиант – это от ЕЕ жемчужного украшения подвес. Челюсть – доктора Боткина. Из таких топазов у Княжен были ожерелья. Чаще других их носила Ольга Николаевна. Креста такого я никогда у Них не видал. Малая пряжка – безусловно от пояса Алексея Николаевича, а большая весьма вероятно, что от пояса ГОСУДАРЯ, офицерского образца. Про стекла я затр уд няюсь сказать что-либо. Боткин носил пенсне, а ГОСУДАРЫНЯ в Тобольске за работой имела очки. У Княжен были на туфлях пряжки, похожие на эти. Про образки и про по дд ержку для галстука я ничего сказать не могу. Я вижу фотографическое изображение предъявленных мне Вами пуговиц /предъявлены пуговицы, описанные в пункте 14 протокола 15-16 февраля 1919 года, л. д. 48 том 2-й/. Такие пуговицы были на шинели ГОСУДАРЯ и Алексея Николаевича. ГОСУДАРЬ носил офицерского образца брюки, заправленные в сапоги, часто починенные, китель или гимнастерку. Алексей Николаевич – брюки, защитного цвета, заправленные в сапоги, и гимнастерку.
