Должен бы, казалось, современный эксперт заметить хоть гроз-
ный след этой второй самодержавной революции, так глубоко отпе-
чатавшийся в самой ментальности русской культурной элиты, да и
его собственной, если на то пошло. Ведь след этот буквально бьёт в
глаза. Кондратию Рылееву, допустим, представителю дониколаевского
поколения, пошедшему на виселицу ради российской свободы, даже
ведь и спорить было бы не о чем, скажем, с Константином Леонтье-
вым, не менее типичным представителем поколения постниколаев-
ского, провозгласившим, что "русская нация специально не создана
для свободы". (34) Не было у этих людей общего языка, словно бы
пришли они из разных стран, из разных культур. Так могла ли столь
неизмеримой глубины пропасть между поколениями возникнуть са-
ма собою — без идеологической революции "вменяемого" Николая?
И совсем уж, право, ни к чему обижать вполне прагматичного Влади-
мира Владимировича таким оскорбительным сравнением...
ГЕОПОЛИТИКА "ГОСУДАРСТВЕННОГО ПАТРИОТИЗМА"
Но решающим аспектом николаевской революции была всё-таки,
как мы уже упоминали, внешняя политика. Самым известным её ис-
толкователем был бесспорно профессор Московского университета
Михаил Петрович Погодин. Не только потому, что он, один из из-
вестнейших историков своего времени, вместе с Шевыревым редак-
тировал "Москвитянина", исполнявшего роль мозгового треста ни-
колаевского режима, его академического интерпретатора, несопоста-
вимо более влиятельного, кстати, нежели булгаринская "Северная
пчела". Еще важнее, что Погодин оказался, в особенности к концу
царствования Земного бога, своего рода неформальным его советни-
ком. "Политические письма" Погодина одно время, простите неча-
янный каламбур, действительно делали в России погоду.
Естественно, его взгляды менялись со временем, и разгром
России в Крымской войне, одним из главных вдохновителей кото-
рой он был, не могла на них не отразиться. Суть их, однако, остава-
лась на протяжении его карьеры неизменной. Посмотрим же, как
представлялась ему геополитическая роль ново-византийской
цивилизации.
Начинает Погодин, впрочем, со стандартной для идеологов Офи-
циальной Народности "географической добродетели", по выраже-
нию Герцена: "Россия! Что за чудное явление на позорище мира!.,
пространство в десять тысяч верст длиною, от... до..." Это, как пи-
сал с той же добродушной иронией Герцен, "хвастовство штыками и
пространством от льдов Торнео до гор Тавриды" требовалось тогда
также неукоснительно, как в советские времена цитаты из классиков
марксизма-ленинизма. Даже от Пушкина мы это слышали. Помните
"от финских хладных скал до пламенной Колхиды"? Дальше, впро-
чем, становится интереснее.
"Россия — поселение из 60 миллионов. А если мы прибавим к это-
му еще 30 миллионов братьев-славян, рассыпанных по всей Европе,
вычтем это количество из Европы и приложим к нашему? Что оста-
нется у них и сколько выйдет нас? Мысль останавливается, дух захва-
тывает! Девятая часть всей обитаемой земли и чуть ли не девятая
часть всего народонаселения. Полэкватора, четверть меридиана! Да,
физические силы достигли до высочайшей степени, на какой они не
стояли и не стоят нигде в Европе. Но они не значат еще ничего по
сравнению с нравственными силами, с благоприятными обстоятель-
ствами, в коих Россия находится к остальному миру". (35) Как ви-
дим, национальное самообожание в его клинической форме.
Но одним этим дело отнюдь не исчерпывается. Обратите внима-
ние на погодинское противопоставление России "остальному миру".
В восприятии одного из первых апостолов Русской идеи — и это его
наследство останется с нею до наших дней — Россия вовсе не просто
одна из великих держав Европы, она "целый мир какой-то самодо-
вольный, независимый, абсолютный". (36. "Евразийская цивилиза-
ция", "континент", как скажут современные наследники Погодина).
А поскольку могуществом своим она так несоизмеримо этот "осталь-
ной мир" превосходит, то спрашивается "не в наших ли руках поли-
тическая судьба Европы и следственно мира, если.только мы захотим
решить ее?" (37) В наших, — уверенно отвечает Погодин: "Русский
государь теперь ближе Карла V и Наполеона к их мечте об универ-
сальной империи". (38)
Перед нами выданная открытым текстом конечная, стратегическая,
так сказать, цель внешней политики Официальной Народности —
универсальная империя. Выражаясь современным языком, мировое
господство. Впрочем, цель эта была настолько в те времена очевидна,
что никакой, собственно, нет у нас надобности подробно ее доказы-
вать, анализируя писания николаевских геополитиков. Она букваль-
5-4648
| Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 |
| у истоков русской идеи |
но бросалась в глаза постороннему наблюдателю, представлялась ему
объяснением загадки николаевской России.
Маркиз Астольф де Кюстин, настолько очарованный Николаем,
что полагал его современным воплощением Петра Великого, писал:
"русский народ теперь ни к чему не способен, кроме покорения ми-
ра... Потому что никакой другой целью нельзя объяснить безмерные
жертвы, приносимые государством и отдельными членами общества.
Очевидно, этот народ пожертвовал своей свободой во имя победы.
Без такой задней мысли, которой люди повинуются... история Рос-
сии представлялась бы неразрешимой загадкой". (39)
И смотрите, насколько логично и естественно вписывается она в
самый дух ново-византийской цивилизации. Если русский царь и
впрямь Земной бог ("совесть нации" и все прочее), если, стало быть,
не существует для него ограничений внутри страны, то с какой, соб-
ственно, стати должны они существовать вовне, в "остальном мире"?
Это во-первых.
А во-вторых, что еще важнее, - как невозможно в конце концов
обеспечить в семье примерное поведение детей, не избавив их от без-
нравственного влияния улицы, так нельзя и увековечить ново-визан-
тийскую цивилизацию в рамках одной отдельно взятой страны, за
пределами которой (на европейской "улице") бушует чужой и враж-
дебный нам, еретический "остальной мир". А если прибавить к это-
му уже известное нам мнение Шевырева (соредактора Погодина в
"Москвитянине"), что "Запад несет в себе злой, заразительный не-
дуг" и он "уже пахнет будущим трупом", (40) то становится совер-
шенно ясно, почему "универсальная империя" выглядела в глазах
официальных идеологов вопросом элементарного самосохранения
нововизантийской цивилизации.
Остается ли после этого хоть малейшее сомнение, что внешняя
политика Официальной Народности вовсе не сводилась к тривиаль-
ной роли "жандарма Европы", которую все, писавшие о ней, едино-
гласно ей отводят? Нет, не охранительную, не "жандармскую" роль
предназначена была исполнять Россия в тогдашнем мире, согласно
наполеоновскому проекту "Москвитянина", но прямо по Достоев-
скому, первую, господствующую. Быть хозяйкой Европы (и мира) —
судьба России, по Погодину.
СЕРЫЙ КАРДИНАЛ
При всех его титулах и влиянии идеологом Погодин был, однако, как
видим, скорее посредственным, чем-то вроде сегодняшнего полит-
технолога. Хоть он и помянул "нравственные силы", в которых Рос-
сия (несмотря на крепостническую дикость) превосходила, по его
мнению, "остальной мир", претензии её на панконтинентальное гос-
подство покоились у него главным образом на физическом или, если
угодно, демографическом превосходстве славянской расы. На расо-
вой силе, грубо говоря. И в этом смысле не шел он ни в какое сравне-
ние с другим, поистине блестящим русским геополитиком, обосно-
вывавшим "первую роль России в мире" куда более глубоко и тонко.
Этот человек исходил вовсе не из наличного баланса расовых сил,
который изменчив, зависит от демографии и вполне может в буду-
щем повернуться против России, но из её исконного, исторического,
цивилизационного, так сказать, превосходства над Европой. Та, са-
мозванно, с его точки зрения, узурпировавшая самое важное наслед-
ство античности, империю, постыдно провалилась, доказав тем са-
мым свою геополитическую неполноценность. "Империя Запада уже
не на Западе. Империя полностью ушла оттуда и сосредоточилась
там, где во все века существовала традиция империи". (41)
В результате этого геополитического банкротства Запада "уже с
давних пор в Европе только две действительные силы, две истинные
державы: Революция и Россия. Они теперь сошлись лицом к лицу и
завтра, может быть, схватятся. Между тою и другою не может быть ни
договоров, ни сделок. Что для одной жизнь, для другой смерть".
(42) Знакомый с русской литературой читатель понял уже из этих ци-
тат, наверное, о ком речь. Конечно же, это один из самых замечатель-
ных поэтов России Федор Иванович Тютчев. Помимо стихов писал
он и геополитические трактаты, которые далеко превосходили пого-
динские — не только в "патриотическом" энтузиазме и философской
утонченности, но, как видим, и в фанатической преданности идее
ново-византийской империи. "От исхода этой борьбы [между Росси-
ей и Революцией] — завершал свою тираду Тютчев, — зависит на мно-
гие века вся политическая и религиозная будущность человечест-
ва". (43)
Европа 1840-х виделась Тютчеву, как двумя десятилетиями раньше
де Местру, в дыму и пламени окончательного крушения. "Запад исче-
зает, всё рушится, всё гибнет в этом общем воспламенении... Европа
Карла Великого, Римское папство и все западные королевства, като-
лицизм и протестантизм, вера, давно уже утраченная, и разум, дове-
денный до бесссмыслия... Цивилизация, убивающая себя собствен-
ными руками". Банкротство средневековой западной империи по-
дорвало сам "принцип власти". И в результате призрак, бродивший
| у истоков русской идеи |
| Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 |
по тогдашней Европе был вовсе не тот, что одушевлял молодого Мар-
кса; для Тютчева то был призрак всеобщей анархии. Единственное
спасение от неё заключалось в том, что "над этим громадным круше-
нием мы видим всплывающую святым ковчегом эту империю, еще
более громадную". (44)
Напоминать ли читателю, что речь идёт о России? Просто исчез-
нет надежда, если её "законный монарх, православный император
Востока еще надолго замедлит своим появлением". Но нет, "тысяче-
летние предчувствия не могут обманывать. Россия не устрашится
своего призвания и не отступит перед своим назначением". (45) Ра-
зумеется, условием для его осуществления является подчинение За-
пада "законному монарху" — теперь уже не одной России, но и всей
Европы. Просто потому, что только таким образом может быть вос-
становлен спасительный "принцип власти" и возрождена под скипе-
тром нового православного Юстиниана разоренная варварами "уни-
версальная" Римская империя.
Нет, в отличие от какого-нибудь вульгарного николаевского по-
литтехнолога, Тютчев не угрожает Западу, он лишь взывает к его соб-
ственному чувству самосохранения. Ибо власть новой Византии над
Европой есть не претензия и тем более не каприз России как сверх-
державы, но долг её перед человечеством, её священная обязанность.
Ибо "Россия защищает не собственные интересы, а великий прин-
цип власти... Но если власть [на Западе] окажется неспособной к
дальнейшему существованию, Россия будет обязана во имя того же
принципа взять власть в свои руки". (46)
Логика Тютчева на самом деле очень проста. Она похожа на логи-
ку де Местра, но её не копирует. В некотором смысле она ей даже
противоречит. Если де Местр видел спасение Европы в возрождении
средневековой католической Империи Запада, то Тютчев видел его в
подчинении Европы современной ему православной Империи Вос-
тока. Если де Местр смотрел в прошлое, то Тютчев в будущее. Но ос-
новная идея и впрямь совпадала. Связав "принцип власти" с восста-
новлением единой европейской Империи и усмотрев причину Рево-
люции в её распаде, русский дипломат, конечно, следовал по стопам
своего старшего итальянского коллеги.
Это была мечта, конечно, но мечта грандиозная. Лишь два факта, -
объясняет нам Тютчев, — могут "заключить на Западе революцион-
ное междуцарствие трех последних столетий и открыть в Европе но-
вую эру... Эти два факта суть: 1) окончательное образование великой
православной Империи, законной Империи Востока, одним словом,
россии будущего, осуществленное поглощением Австрии и возвра-
щением Константинополя; 2) воссоединение двух церквей — восточ-
ной и западной. Эти два факта, по правде сказать, составляют один:
православный император в Константинополе, повелитель и покро-
витель Италии и Рима; православный папа в Риме, подданный импе-
ратора". (47) Вот так.
Что же до границ этой "России будущего", объяснил это нам Тют-
чев уже в стихах.
Семь внутренних морей и семь великих рек!
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная —
Вот царство русское...
Нет у него колебаний и относительно столицы этого/ нового Рима
(вопрос с николаевских времен тоже очень чувствительный для рус-
ских националистов).
Москва и град Петров и Константинов град —
Вот царства русского заветные столицы...
А имея в виду, что под "градом Петровым" подразумевался, в чём со-
гласны биографы Тютчева, вовсе не Петербург, а всё тот же Рим, по-
следние сомнения отпадают: речь здесь действительно о европейском
господстве России. И судя по упомянутым выше Нилу, Евфрату и
Гангу, отнюдь не только европейском.
Короче говоря, все, что происходило в Европе на протяжении
"междуцарствия трех последних столетий" — Реформация и Контр-
реформация, образование национальных государств, Просвещение,
Наполеон, Священный Союз и, наконец, "красная революция" — все
это, оказывается, провиденциально вело к последнему торжеству но-
во-византийской империи — с "православным папой" в Риме. Так, по
Тютчеву, должен был выглядеть конец истории.
Как видим, неправ был Б.Н. Чичерин. Вовсе не обезьянничал
Тютчев, бездумно повторяя "на щегольском французском языке" ре-
акционные максимы мюнхенских тевтонофилов. Нет слов, те и
впрямь отчаянно горевали о жестоком провале Первого Рейха, Свя-
щенной Римской империи Германской нации. И строили планы но-
вого Рейха. Но Тютчев-то вовсе не заимствовал мюнхенские идеи. Он
их переосмыслил. И очень даже, как мы видели, творчески. Более то-
| Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 |
| у истоков русской идеи |
го, он с замечательной изобретательностью обратил их против своих
учителей, поставил на службу сверхдержавным вожделениям казен-
ной Русской идеи.
Но я вовсе не затем так подробно его цитировал, чтоб отстоять
творческую самостоятельность геополитики великого поэта, как бы
сомнительна она ни была. Я просто хочу, чтоб читатель убедился, как
неузнаваемо преобразили русскую мысль три десятилетия сверхдер-
жавное™. Ведь и впрямь трудно представить себе Федора Тютчева с
его имперской фантасмагорией соотечественником Никиты Муравь-
ева. Декабристы, побывавшие с победоносной армией в Париже,
просто не поняли бы геополитического языка, на котором он изъяс-
нялся. И это неудивительно. Проблема свободы, которой они жили,
над которой мучительно билась их мысль, начисто у Тютчева отсутст-
вует. Она полностью подменена проблемой Империи, проблемой
глубоко, как они справедливо полагали, средневековой. Тютчев ду-
мал о конце истории, декабристы о ее начале.
ЗАБОТЫ НИКОЛАЕВСКИХ ПОЛИТТЕХНОЛОГОВ
Нет сомнения, что проблема свободы занимала этих людей ничуть не
больше, чем Тютчева. Но все-таки не могли они, в отличие от него,
позволить себе, так сказать, вольный полет мысли в стратосферу гео-
политической утопии. Вопросы, которые ставила перед ними жест-
кая реальность европейской политики, были куда более прозаичны.
Во всяком случае им было не до "православного папы", а о Ганге уж
и говорить нечего. Вот как, реконструируя их план игры, должны бы-
ли, надо полагать, выглядеть в их глазах эти вопросы. И ответы на
них.
Первый вопрос очевиден. На как эм, собственно, основании дол-
жен "остальной мир" нам подчиниться? Опыт Наполеона, только что
потерпевшего сокрушительное поражение в попытке завоевать Евро-
пу фронтальной атакой, свидетельствовал: ничего, кроме позора, еще
одна такая попытка может и не принести. Значит нужно было как-то
убедить Европу, что подчиниться России в ее собственных интересах.
Но как? Где тот решающий аргумент, тот архимедов рычаг, который
способен перевернуть скептический "остальной мир", заставив его
поверить в спасительность русского господства? Понятно, что глав-
ный тютчевский аргумент о цивилизационной неполноценности Ев-
ропы, неспособной, в отличие от России, воссоздать единую импе-
рию — наследницу Рима, тут не работал. Национальные государства
пустили к тому времени слишком глубокие корни. Французы или ис-
анды давно уже были патриотами своих стран, а не какой-то полу-
ябытой средневековой империи, и вовсе не рассматривали ее провал
как геополитическую неполноценность. Даже де Местр был патрио-
том Сардинии.
Напротив, как скажет впоследствии Арнольд Тойнби, провал Кар-
ла Великого, не сумевшего в IX веке воссоздать Западную Римскую
империю, воспринимался европейцами как историческая удача. В
особенности по сравнению с фатальным успехом Льва Сирийца, ос-
тановившего распад империи Восточно-Римской. (48) Опоздал, как
видим, со своими идеями Тютчев, по крайней мере, на несколько
столетий.
Но и независимо от этого николаевские политтехнологи должны
были считаться с возможностью, что их идеологическое наступление
на Европу решительно ни к чему не приведет. Другими словами, что
даже страх перед "красной" революцией не заставит европейские
правительства подчиниться Петербургу. Не могло ведь быть для них
секретом то, о чём открыто говорили между собою даже профессора
Петербургского университета. Увы, в качестве "святого ковчега" ни-
колаевская Россия существовала лишь в воображении Тютчева. В ре-
альной жизни её в Европе ненавидели. Когда вернулась из-за грани-
цы первая группа молодых профессоров, посланных туда для, как те-
перь говорят, повышения квалификации, они рассказывали об этом
с ужасом. "По их словам, - записывал 15 июня 1836 года Никитенко,
- ненависть к русским за границею повсеместная и вопиющая. Час-
то им приходилось скрывать, что они русские... Нас считают чужака-
ми, грозящими Европе новым варварством". (49)
Конечно, революции европейские правительства и впрямь опаса-
лись. Только России опасались они еще больше. Словом, всерьёз рас-
считывать, что Европа добровольно ей покорится, пусть даже от стра-
ха, было трудно. Но что тогда? Какой реальный силовой вариант был
в запасе у России на случай, если Европа останется глуха ко всем её
аргументам?
Таков был второй вопрос, на который следовало найти ответ по-
литтехнологам "национально-ориентированного" Земного бога.
ПЛАН ИГРЫ
Хоть они и отвергли тютчевское геокультурное, как сказали бы
сейчас, обоснование панконтинентальных притязаний России,
никакого выхода, кроме как следовать его рекомендациям, у них не
оставалось (в этом смысле он и оказался идеологическим серым
