Агония бешеного национализма 359 3 страница

Но откуда все-таки взялось в России накануне Катастрофы "за-
падничествующее славянофильство" (точнее, наверное, было бы на-
звать этот гибрид "национально-ориентированной интеллигенци-
ей"), Трубецкой так никогда и не объяснил. За действительным объ-
яснением придется нам обратиться к "Тюремным дневникам" Анто-
нио Грамши, где продемонстрировано, как некоторые диссидентские
идеи, пусть даже утопические, но соблазнительные для национально-
го самолюбия, трансформируются в могущественных идеологиче-
ских "гегемонов", не только полностью мистифицируя и искажая ре-
альность в глазах своих современников, но и постепенно, шаг за ша-
гом вторгаясь в умы своих оппонентов.

Другими словами, если верить Грамши, идеи/мифы, раз запущен-
ные в мир интеллектуалами-диссидентами, не только начинают жить
собственной жизнью, они заразительны, как чума. И в случае, если
им удается "достичь фанатической, гранитной компактности куль-
турных верований", способны завоевать культурную элиту страны.
(20) Очень помогает идее/мифу в ее борьбе с конкурентами за статус
"гегемона", если "первоначально возникшая в более развитой стра-
не, вторгается она в местную игру [идеологических] комбинаций в
стране менее развитой". (21)

Сам того не подозревая, Грамши описал драму славянофилов. Их
миф действительно первоначально возник не в России, а в Германии.
И действительно был ими заимствован у тамошних романтиков —
тевтонофилов 1800-х годов.

Введение

Тевтонофильство, возникшее из ненависти к тогдашней свердержаве
франции, было первым в Европе умственным движением, которое
противопоставило космополитизму Просвещения националистиче-
ский миф Sonderweg (особнячества). Миф провозглашал, что Герма-
ния — не Европа, что ее Kultur духовнее, чище, выше материалистиче-
ского европейского Zivilization. Столицей этой германской "духовно-
сти" стал, в противоположность западническому Берлину, Мюнхен. К
1830-м, когда заимствовали её у немцев русские националисты, про-
цесс превращения Sonderweg в "идею-гегемона" был в Мюнхене в
полном разгаре. В конечном счете Мюнхен идейно победил Берлин.
Sonderweg стал идейной основой германской сверхдержавности в
1870-1914 гг., а впоследствии и фантомного наполеоновского компле-
кса. Как и следовало ожидать, за победу мифа заплатила Германия
страшно. Три национальных катастрофы в одном столетии (в 1918,
в 1933 и в 1945-м). Такова оказалась цена идеи, что "Германия не

Европа".

Значение, которое придавали идеям/мифам Грамши (или Соловь-
ев) может показаться преувеличенным. Особенно тем, кто воспитан
на постулатах, что бытие определяет сознание, материя первична и
т.п. Не вступая по этому поводу в спор, замечу лишь, что еще за сто-
летие до Грамши совершенно аналогичную мысль высказал в своей
"Апологии сумасшедшего" один из самых глубоких российских мыс-
лителей Петр Яковлевич Чаадаев. "История каждого народа, — заве-
щал он нам, - представляет собою не только вереницу следующих
друг за другом фактов, но и и цепь связанных друг с другом идей <...>
чрез события должна нитью проходить мысль или принцип [только]
тогда факт не потерян, он провёл борозду в умах, запечатлелся в серд-
цах <...> и каждый член исторической семьи носит её в глубине сво-
его существа". (22) Для добра или для зла, добавил бы я.

Так или иначе предстоит нам еще продолжить этот разговор о
злосчастном — и страшном — мифе, искалечившем судьбу двух вели-
ких держав Европы. Сейчас лишь подтвердим сам факт заимствова-
ния. Вот свидетельство такого проницательного и компетентного
современника, как Борис Николаевич Чичерин: "Пишущие исто-
рию славянофилов обыкновенно не обращают внимания на то
громадное влияние, которое имело на их учение тогдашнее реакци-
онное направление европейской мысли, философским центром ко-
торого в Германии был Мюнхен. Из него вышли не только москов-
ские славянофилы, но и люди, как Тютчев, которого выдают у нас за

Введение

Патриотизм и национализм в России.1825-1921

 

самостоятельного мыслителя, между тем как он повторял только на
щегольском французском языке ту критику всего европейского дви-
жения нового времени, которая раздавалась около него в столице
Баварии". (23)

Другое дело, что это "реакционное направление" было талантли-
во адаптировано группой русских интеллектуалов-диссидентов к
чуждой ему поначалу российской реальности (Трубецкой сказал бы:
построено по чужому образцу). Конечно, адаптируя чужой национа-
листический миф к русским условиям, славянофилы полностью его
перелицевали. Что германская Kultur (духовность) оказалась неожи-
данно передислоцирована в Россию, это само собою разумеется. Но
самая пронзительная ирония заключалась в том, что и изобретатели
этой Kultur, тевтонофилы, вдруг попали — под рубрикой романо-гер-
манской цивилизации — в ненавистную им западную Zivilization.
Один лишь миф Sonderweg, переведенный на русский как "особый
путь" (не Германии уже, разумеется, а России), перенесли славяно-
филы в свою "русскую" доктрину в целости и сохранности. Миф
"Россия не Европа" оказался ядром идеологии русского национализ-
ма, по меньшей мере, на полтора столетия вперед.

Единственное, таким образом, чего недооценил в славянофилах в
своём презрительном отзыве князь Трубецкой, это что прежде, неже-
ли выродиться, их националистический миф не только прижился в
России, но и - прямо по Грамши — шаг за шагом завоевал русскую
культурную элиту. Три поколения спустя, победив в "местной игре
идеологических комбинаций" и обретя статус "гегемона", работал он
уже сам по себе, совершенно независимо от политического статуса
породившего его движения. Вот почему даже вырождение славяно-
фильства к началу XX века в маргинальную секту ничего на самом де-
ле в судьбе мифа не меняло. К тому времени он хозяйничал уже в
умах даже самых откровенных его оппонентов.

И когда пробил в июле 14-го решающий час, славянофилам нече-
го было беспокоиться за курс русской политики. Их дело было теперь
в надежных руках завоеванной ими "национально-ориентированной
интеллигенции". Потому-то так отчаянно напоминала "патриотиче-
ская" истерия западнической элиты, начавшаяся в 1908-м, славяно-
фильское наваждение 1880-х, против которого поднял свой голос Со-
ловьев. Вот почему оправдалось его роковое предчувствие. Вот, нако-
нец, откуда коллективное самоубийство русской культурной элиты в
июле 1914-го.

Конечно, все это так лишь если верить гипотезе Грамши. Чтоб её про-
верить, нужно было подробно проследить, как именно переплеталось
на протяжении десятилетий постепенное "заражение" западниче-
ской интеллигенции националистическим мифом с фантомным
наполеоновским комплексом, которым заболела после Крымской
войны Россия. Естественно, не имея представления, что столько лет
спустя после его смерти появятся теории "идеи-гегемона" (или "на-
полеоновского комплекса"), Соловьев такую работу не проделал.
Ему вообще было не до научных изысканий. Он лишь предчувство-
вал, что впереди бездна, и боролся, сколько хватало сил, с "беше-
ным" национализмом, не щадя при этом и национализма умеренно-
го, который, как мы знаем из его формулы, и был, собственно,
пусковым крючком всего процесса деградации.

Как видит читатель, я даже и не коснулся в своем очерке для Чаков-
ского сложнейших проблем соловьевской философии всеединства.
Они-то уж и вовсе неуместны были в газетной статье. И потому со-
средоточился я лишь на общедоступной стороне дела, тем более, что
драма - и личная и национальная — била здесь в глаза. Упомянул я,
конечно, и о недостатках его формулы. Главным из них казалось мне
то, что читатель Соловьева так и не узнал, где именно расположена та
критическая точка, за которой начинается деградация естественного
для всякого нормального человека патриотизма в помрачающий ра-
зум - и необратимый, как мы от него же и знаем, - националистиче-
ский морок. Другими словами, как и благодаря чему трансформиро-
валась натуральная человеческая эмоция в смертельно опасную для
самого существования страны идеологию. И как удалось этой идеоло-
гии (не только в Германии, но и в России) стать "идеей-гегемоном",
т.е. завоевать западническую элиту страны.

Короче, за пределами формулы Соловьева остался сложнейший
клубок причин этой роковой трансформации - начиная от историче-
ских и кончая психологическими. И не было, похоже, другого
способа его распутать, нежели шаг за шагом проследить процесс пре-
вращения русских западников в "национально-ориентированную
интеллигенцию". Иначе говоря, следовало написать историю
русского национализма - ту самую, замечу для сегодняшнего читате-
ля, которой и по сей день не существует - ни в России, ни на
Западе.

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

Страннейший ведь получается парадокс: немыслимо представить
себе знание о России без, скажем, истории русской литературы или
русской музыки, или, если на то пошло, русской кухни, или... да чего
угодно, начиная от истории ремёсел в древней Руси до истории соци-
алистической мысли в XX веке. И всё это исследовано тщательно и
подробно. Нет лишь истории русского национализма. Вот почему
книга, которую держит сейчас в руках читатель, оказывается первой
в мировой историографии попыткой заполнить эту брешь — пусть в
первом приближении и лишь в первом её столетии.

Разумеется, найдись у Соловьева ученики, которых волновала бы
не одна лишь его философия всеединства, но и духовная драма учи-
теля (и, стало быть, национальная драма России), они, надо полагать,
не только исследовали бы историю русского национализма, но и во-
обще расшифровали все, что осталось в его формуле темным. Увы, не
нашлось у него таких учеников.

Поэтому, в частности, никто так и не связал деградацию патрио-
тизма в России с аналогичной его трагедией в Германии и в Японии,
где точно так же ведь выродился он в XX веке в Тевтонский и Шин-
тоистский мифы, приведшие свои страны к такому же "националь-
ному самоуничтожению". Короче, основополагающий факт, что дра-
ма патриотизма в имперской стране, впервые описанная Соловьевым
применительно к России, имеет на самом деле смысл всемирный,
универсальный, так и остался непонятым.

Конечно, "национальное самоуничтожение" — термин условный.
И у России, и у Германии, и у Японии была, так сказать, жизнь пос-
ле смерти. Но цена национального выздоровления оказалась, как и
предвидел Соловьев, непомерной, катастрофической, просто унич-
тожающей. И подумать только, что предсказал все это человек за два
десятилетия до Первой, не говоря уже о Второй, мировой войны,
когда сама возможность такого развития событий никому, кроме
него, даже и в голову не приходила. Поистине неблагодарное мы по-
томство...

Вот это, или примерно это, и принес я Чаковскому через несколь-
ко месяцев после его заказа.

Что произошло дальше? А ничего. Статью не отвергли, но и не опуб-
ликовали. Никаких объяснений, не говоря уже об извинениях, не по-
следовало. Чаковский просто исчез с моего горизонта. И двери "ЛГ"
стали медленно, но неумолимо передо мною затворяться. Редакци-

онные старожилы разъяснили мне подоплеку. Оказалось, что Влади-
мир Соловьев сочувственно цитировался в самиздатском "Раковом
корпусе" Солженицына. Идея Чаковского состояла, видимо, в том,
чтоб я, ничего не подозревая (ибо романа я тогда еще не читал), либо
уличил Солженицына в невежестве, показав, что ничего он на самом
деле о Соловьеве не знает, либо скомпрометировал его в глазах либе-
ральной публики как поклонника реакционного националиста. А
еще лучше и то и другое.

Одним словом, чепуха какая-то. Ни малейшего представления о
Соловьеве Чаковский, как я и думал, не имел. Ни о его духовной дра-
ме, ни о его страшной "лестнице" не подозревал. Интриговал мо-
шенник вслепую. Но и сознавая непристойность его интриги, от ко-
торой тошнило даже его подчиненных, я все-таки ему благодарен.
Кто знает, выпала ли бы мне в суете тех дней, между командировка-
ми на Кубань и в Киргизию, другая возможность так близко прикос-
нуться к делам и заботам величайшего из политических мыслителей
России? Остановиться, оглянуться, задуматься над судьбами страны
и мира, которыми жил Соловьев, научиться у него, как это делается.

Я не говорю уже о том, что общение с Соловьевым объяснило мне,
наконец, всю ту мучительную абракадабру, с описания котороой на-
чал я это введение. Вот же оно перед нами решение загадки, которое
столько лет от меня ускользало. Формула Соловьева свидетельство-
вала неопровержимо: бесы, по поводу этнического происхождения
которых так яростно ломали копья в многотомных эпопеях и Пайпс,
и Солженицын, и Бостунич, и Марков, и многие другие, имя же им
легион, имеют к российской цивилизационной катастрофе отноше-
ние, вообще говоря, лишь косвенное. Ибо прийти они могли лишь на
готовое. Лишь в случае, если культурная элита, заглотнув национали-
стическую наживку, расчистит им дорогу, обескровив страну и поло-
жив ее, обессиленную, к ногам палачей. В сверхдержавном соблазне
оказалась причина Катастрофа а вовсе не в запутанном клубке ли-
бералов и бесов, который безнадежно пытались распутать поздней-
шие историки, сбитые с толку Достоевским.

Ведь разгадка здесь бьет в глаза. Ясно же, что не соверши русская
элита коллективного самоубийства в июле 14-го, не втрави она стра-
ну в совершенно ненужную ей войну во имя Константинополя и
Сербии, как требовал миф, не видать бы бесам власти в России, как
своих ушей. Тем более, что и буквально на её пороге не предвидели
они никакую революцию и на неё не рассчитывали. Сам Ленин с ха-
рактерной для него неспособностью просчитать события хоть на год

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

вперед тут лучший нам свидетель. Вот что писал он Горькому еще
в 1913-м: "Война Австрии с Россией была бы очень полезной
для революции штукой, но мало вероятия, чтоб Франц Иозеф и
Николаша доставили нам сие удовольствие". (24)

Я не говорю уже, что тогдашние бесы были ничуть не менее без-
надежными маргиналами, нежели сегодня, допустим, национал-
большевики Дутина и Лимонова. Спору нет, они со своей пламенной
мечтой о "превращении империалистической войны в гражданскую"
всегда были точно так же готовы к убийству России, как и сегодняш-
ние. (Не зря же у Дугина война с языка не сходит). Но ведь сначала
нужно было, чтоб кто-то втравил Россию в эту смертельную для нее
войну. А также не дал стране возможности выйти из нее — до полно-
го истощения сил, до рокового предела. Были на это способны боль-
шевики, имея в виду, что их влияние на политический процесс в стра-
не равнялось нулю?

И тут ведь возникает совершенно резонный вопрос: если не мог-
ли это сделать бесы, то кто мог? А с этим вопросом выходим мы в со-
всем иную плоскость исследования российской Катастрофы. Не в ту,
вокруг которой крутилась все эти десятилетия мысль мировой исто-
риографии, а в ту, которую оставил нам в наследство Владимир Сер-
геевич Соловьев. (25) И смысл её в том, что погубили в 1917-м Рос-
сию вовсе не либералы, как утверждает миф, а сам миф.

Сейчас, тридцать лет спустя, я понимаю, что научил меня Соловьев
не только распутыванию монументальных исторических загадок и не
только необходимому масштабу размышлений о судьбе России и
мира, благодаря которому всё, чем я до тех пор занимался, вдруг вы-
строилось, обрело контекст и перспективу. Но судя по тому, что всю
последующую жизнь я строго, не отклоняясь, следовал идеям, от-
крывшимся ему в его духовной драме, большему, неизмеримо боль-
шему научил меня Соловьев. Он передал мне свой страх, что даже
самый умеренный национализм обязательно раньше или позже превра-
щается в России в "бешеный". В тот самый, который в ядерном веке
чреват буквальным уничтожением страны, небытием.

Удивительно ли, что становится мне теперь не по себе, когда я
слышу, как Алексей Подберезкин, бывший серый кардинал Народ-
но-патриотического союза, даже и не подозревая, что повторяет
пройденное, упивается мифом Sonderweg: "Россия не может идти ни
по одному из путей, приемлемых для других цивилизаций и наро-

_дов"? (26) И что страшно мне, когда главный сегодняшний теоретик
бесовства Александр Дугин словно бы между прочим вставляет в раз-
говор, что "Россия немыслима без империи" (27) или "кто говорит
геополитика, тот говорит война"? (28) И еще страшнее, когда руко-
водитель самой массовой в стране партии, пусть и не попавший, сла-
ва Богу, в президенты России, Геннадий Зюганов повторяет, как по-
пугай, за Дугиным: "Либо мы сумеем восстановить контроль над
геополитическим сердцем мира, либо нас ждет колониальная бу-
дущность"? (29) Чем же в самом деле отличаются эти наши сегод-
няшние мифотворцы от "патриотов" 14 года, от тех, кто привёл
тогда страну к Катастрофе?

И удивительно ли на таком фоне, если сам Александр Дугин сов-
сем еще недавно восторгался ползучей, если можно так выразиться,
"национализацией" российской политики? Что почудился ему уже в
1998-м "постепенный и мягкий сдвиг российской политической эли-
ты к евразийским позициям"? Сдвиг, который, по его мнению, "не
будет сопровождаться радикальными лозунгами или декларировани-
ем нового курса. Напротив, власть будет активно и масштабно прак-
тиковать двойной стандарт, внешне продолжая заявлять о привер-
женности демократическим ценностям, а внутренне — экономиче-
ски, культурно и социально — возрождать исподволь предпосылки
глобальной автаркии". (30)

Но все это, конечно же, лишь сегодняшние торговцы мифом, так
сказать, в розницу. И "смыслы" производят они по тому же сцена-
рию, что и дореволюционные бесы. А мы, слава Богу, по опыту уже
знаем, что слетаются бесы, как стервятники, лишь на падаль. (Впро-
чем, одному из них удалось в последние годы сделать стремительную
публичную карьеру. В отличие от бывших коллег по "Памяти" и от
бывшего партнера по национал-большевизму, который угодил-таки в
Лефортово, Дугин обзавелся официальными титулами, которые не
умещаются уже в две строчки — советник спикера Госдумы, член Со-
вета экспертов по геополитике при президенте РФ, лидер общерос-
сийского политического движения "Евразия").

Тем не менее, как мы тоже знаем, действительным барометром,
указывающим бурю или штиль в будущем страны, являются вовсе не
замыслы бесов, но самочувствие ее культурной элиты, тех, кого
М.А. Колеров именует, как помнит читатель, "производителями смы-
слов". Но и тут картина, представленная нам Колеровым, взявшим на
себя труд в середине 2001 года опросить в пространных интервью 13
виднейших, с его точки зрения, из этих людей, тоже огорчительная.

38 Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Поражает прежде всего их страх перед сегодняшними бесами,
"перед идеологической риторикой, которая возвращает нас к куль-
турно-политическому сознанию империи" (31), их предчувствие
беды, их неспособность артикулировать идейную альтернативу рос-
сийскому Sonderweg, их готовность сдать бесам даже самые основные
либеральные позиции. "Я не за судьбы демократии здесь боюсь, —
говорит, например, Алексей Козырев (философ, МГУ), — потому, что
не считаю, что либеральная демократия есть наилучшая и единствен-
ная политическая форма, которая возможна в России". (32) И не за-
мечает человек, что, сдав эту позицию, он разом отрезает Россию от
Европы. Но дальше больше: "Может быть, имперский путь развития,
который мы проходили до 1991 года, является более адекватным для
России и России неплохо бы вернуться на эдот путь". (33)

"Мне кажется, — вторит ему Александр Архангельский (газета
"Известия"), — что от 1996 до 1998-го был момент вызревания ново-
го русского национализма <...> когда толпы молодых людей, в том
числе получивших западное образование, работавших за границей,
белые воротнички, уже были вполне националистами". (34) И поэто-
му у новых лидеров страны есть шанс удержаться у власти только ес-
ли они осознают себя "вождями великой и национально-ориентиро-
ванной страны".(35)

Что на самом деле означает это словосочетание, нам с читателем
уже известно. И, может быть, поэтому оно отчаянно пугает Екатери-
ну Дёготь (газета "Коммерсантъ"). Даже день Победы для нее "на са-
мом деле реминисценция глубинной нелюбви к Западу. Потому что
на протяжении многих поколений это подавалось как победа не про-
сто над фашизмом, а именно над Западом. Для значительной части
населения — это общий враг, который еще со времен Никейского со-
бора сумел нас облапошить и выбрать какой-то более выгодный ис-
торический путь развития. А мы с нашей глубиной и достоинствами,
оказались в ж...". (36) По этой причине, полагает она, "борьба с тем
фашизмом, к несчастью, может стать знаменем нового фашизма в
России". (37) И на вопрос, "какого самого негативного сценария ты
опасаешься для страны", Дёготь без колебаний отвечает: "Сербии.
Национализма, противопоставления себя всему миру". (38) Иначе
говоря, того самого Sonderweg, воспетого Подберезкиным.

А Константин Крылов (философ), совсем даже наоборот, привет-
ствует этот грядущий "молчаливый националистический консен-
сус", который, по его мнению, и "состоится в течение ближайших
лет, если все пойдет более или менее удачно". (39) И дальше: "Слово-

Введение

сочетание 'свобода слова ' <...> превратил ось во что-то такое, о чем
можно говорить с усмешкой, как о не очень опасной, но все-таки не-
хорошей венерической болезни типа триппера". (40)

Самый мрачный прогноз принадлежит, естественно, лидеру лево-
либерального крыла Андрею Зорину (РГГУ): "растут акции правого
нео-консерватизма, своего рода неопочвенничества <...> Возрос
спрос на заново упакованную державность <...> Похоже, что сегодня
социальный заказ на 'державничество с человеческим лицом' <...>
приправленное легким (опять-таки пока) духом неоимперской нос-
тальгии и тяжелым традиционалистским пафосом". (41)

На поверхности из всего этого следуют две вещи. Да, либеральная
элита сегодняшней России чему-то на опыте своих предшественни-
ков начала XX века всё-таки научилась: за редкими исключениями
она не спешит в "национально-ориентированные". Но напугана она
жутко (Екатерина Дёготь даже опасается провести остаток своих
дней в каталажке). С другой стороны, однако, почему-то и в голову
не приходит этим людям предъявить торжествующему Sonderweg
счет за его прежние, дореволюционные художества, за Катастрофу,
которую принёс он России. Не говоря уже о том, чтобы противопос-
тавить ему альтернативную, европейскую идеологию.

Они откровенные пораженцы, они готовы капитулировать, по
сути расчищая путь к очередному превращению мифа в "идею-геге-
мона" — на этот раз современной России. И даже когда президент
Путин резко поворачивает после 11 сентября курс государственного
корабля, бросая тем самым вызов не только своим генералам и воен-
но-промышленному лобби, как думают на Западе, но и самой мен-
тальности своего народа, наши "производители смыслов" не спешат
ему на помощь тоже.

Странная, согласитесь, получается картина. За единственным ис-
ключением (Дмитрий Шушарин, газета "Время МН", который,
впрочем, тоже, пусть и по недоразумению, именует себя русским на-
ционалистом) эти люди, чье ремесло идеи, не ценят их, не считают их
серьёзным делом, не воюют с их помощью с риторикой бесов, упива-
ющихся "заново упакованной державностыо" и не идут на союз с
властью, когда она поворачивается лицом к Европе. Не пытаются
превратить её тактические шаги в долговременную стратегию, под-
крепить её поворот к Европе своим идейным влиянием, новыми
"смыслами", в производстве которых и состоит, собственно, их пред-
назначение. Мы будем еще, конечно, говорить об этом, а пока что
констатируем, что впечатление от знакомства с политической анеми-

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

ей сегодняшних "производителей смыслов" (по крайней мере, той их
группы, которую считает представительной М.А. Колеров) откровен-
но удручающее. И это пугает больше всех бесовских пророчеств.

Возвращаясь к Соловьеву, однако, скажу, что с осени 1967-го, с мо-
мента, когда я безоговорочно ему поверил, написал я о грозном фе-
номене русского патриотизма/национализма много книг, переведен-
ных на многие языки и опубликованных во многих странах. И нико-
гда за это время не сомневался в безупречности аргументов учителя.

Но вот пришел час — и я усомнился.

Не знаю, почему произошло это именно сейчас. Может, потому,
что — вопреки всякой логике — и надо мной, оказывается, имеет
власть фантомный наполеоновский комплекс, и я тоже переживаю
крушение российской сверхдержавное™ как унижение. Умом-то я
понимаю, я ведь ученик Соловьева, что крушение это — величайшее
благо, какое только могла подарить нам история после четырех сто-
летий блуждания по имперской пустыне. (Достаточно ведь просто
взглянуть на политические режимы, что воцарились в республиках,
отколовшихся от империи, начиная от Узбекистана и кончая Бело-
руссией и Туркменией, чтоб стало очевидно, в какую сторону тащили
они Россию).В каком-то интервью Александр Лебедь сказал после
своей отставки: "А чем в конце концов кончила Россия? У нас четы-
реста лет Смутное время". (42) И он, значит, это понимал. И у него ум
с сердцем был не в ладу (вспомните хоть название его книги "За дер-
жаву обидно").

Но именно в момент такой мучительной раздвоенности как раз и
важно чувство патриотизма, лояльности, верности отечеству в тяж-
кую его минуту. И именно в такую минуту, когда патриотизм оказы-
вается единственным, быть может, якорем гражданина России, подо-
зрительность по отношению к нему начинает вдруг выглядеть ко-
щунственно.

Между тем Соловьев, как мы уже знаем, так и не сформулировал
точно ту грань, за которой этот благородный патриотизм превраща-
ется в "патриотическую" истерию. Нелепо же отрицать: в том виде, в
каком она есть, формула его учит подозрительности ко всякому пат-
риотизму. Неверна, стало быть, здесь аргументация учителя, требует
уточнения, дополнения, выяснения того, что он опустил. Требует,
короче, защиты патриотического чувства от националистического
мифа.

И сделать это, наверное, не так уж трудно, если б всерьез об этом
задумались сегодняшние русские историки, в особенности моло-
дежь, "поколение непоротых". Нет спора, миф и сейчас, как мы ви-
дели, рвётся к "гегемонии" в идейной жизни страны (пусть и в новой
своей евразийской редакции). Но так ли уж трудно показать, что есть
у России и другая, европейская политическая традиция, ничуть не
менее древняя и легитимная, нежели холопская - имперская и наци-
оналистическая? И даже, честно говоря, куда более отечественная,
если можно так выразиться. По крайней мере не заимствованная у
немецких тевтонофилов. Ведь еще в начале XIX века именно эта ев-
ропейская традиция господствовала в русской культурной элите пра-
ктически безраздельно.