Агония бешеного национализма 359 5 страница

Само собою разумеется, что никакого толку от бюрократических
трудов этих не произошло. И произойти не могло. Это было все рав-
но, как если б кто-нибудь попытался по чертежам ракетоносителя со-
орудить античную катапульту. Но не в этом ведь дело. Оно в том, что
даже враги не могли отказать декабристской программе преобразова-
ния России ни в реалистичности, ни в компетентности и своевремен-
ности.

Еще более, однако, ценна для нас их патриотическая программа
тем, чего в ней не было. А именно, не было в ней "национального са-
модовольства", не было противопоставления России и Европы как
Двух полярных по духу миродержавных начал, двух чуждых и враж-
дебных друг другу цивилизаций. Не было мистической идеи избран-
ности русского народа, веры в то, говоря словами Достоевского, что
в нем одном истина, что он один способен и призван всех воскре-
сить своею истиной". Не было претенциозной мысли о "великом и
мистическом одиночестве России в мире". (1) Не было и того, что

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

у истоков русской идеи

 

 

называют сегодня популярные философы "государственной и даже
мессианской идеей с провозглашением мирового величия и призва-
ния России". (2) Одним словом, Sonderweg не было, того, что Со-
ловьев назвал "особнячеством", не было. Вообще никаких призна-
ков мифа, который назовут впоследствии Русской идеей.

Тут и рассыпается утверждение современных "национально-ори-
ентированных" интеллигентов, что нет у России другой традиции,
кроме "особняческой". Опыт декабристов, одного из самых интелле-
ктуально одаренных поколений в русской истории, вопиет против та-
кой вульгарной мистификации. Была у нас, оказывается иная тради-
ция. Основывалась она не на противопоставлении России Европе, а,
напротив, на убеждении, что Россия — неотъемлемая часть Европы.
И отличается от нее лишь тем, что до сих пор терпит крепостничество
и самодержавие, т.е. и в XIX веке оказалась неспособна избавиться от
средневекового наследства. Как и всякий патриотизм, была эта тради-
ция озабочена, по слову Соловьева, "не национальной гордостью, не
сознанием своего превосходства, а напротив, сознанием своих обще-
ственных грехов и немощей, самоосуждением и покаянием". (3) Её-
то и расстреливали на Сенатской площади вместе с декабристами.

МОМЕНТ ИСТИНЫ

Нам необыкновенно важно это здесь констатировать. Именно пото-
му, что если мы хотим точно установить исторический момент, когда
патриотизм в России оказался уязвим для деградации в национали-
стический миф, то искать его должны мы именно в пост-декабрист-
скую эпоху. То есть в той самой интеллектуальной катастрофе, кото-
рая постигла страну в 1825 году, когда поколение несостоявшихся от-
цов-основателей европейской России, тех, кто вырабатывал для сво-
ей эпохи "язык ее общественного самоописания, самовыражения и
риторики", как сказали бы сегодня, внезапно исчезло с историче-
ской сцены. Словно пенку с молока сняли.

Что должно было наступить в стране, опустошенной таким смер-
чем? Естественно, глубочайший идейный вакуум, оцепенение, пус-
тота. "Первое десятилетие после 1825 г. было страшно не только от
открытого гонения на всякую мысль, — писал Герцен, — но от пол-
нейшей пустоты, обличившейся в обществе: оно пало, оно было сби-
то с толку и запугано. Лучшие люди разглядывали, что прежние пути
развития вряд возможны ли, новых не знали". (4) Не в том только бы-
ло дело, следовательно, что "говорить было опасно", но в том, что
"сказать было нечего". (5)

Именно эту глухую безнадежность точно зарегистрировал Чаада-
ев в своем знаменитом философическом письме. Вот как суммировал
г;_ерцен смысл его печального послания: "Все спрашивали 'Что же из
этого будет? Так жить невозможно — тягость и нелепость настоящего
невыносимы. Где же выход?' 'Его нет' отвечал человек петровского
времени, европейской цивилизации, веривший при Александре в ев-
ропейскую будущность России". (6)

Выхода нет. Могло ли удовлетвориться таким страшным пригово-
ром подраставшее на смену декабристам поколение русской молодежи?

РОЖДЕНИЕ ИМПЕРСКОГО НАЦИОНАЛИЗМА

Как свидетельствует всемирный опыт, всюду, где образуется идейный
вакуум такой глубины и безнадежности, заполняется он в конечном
счете всегда одним и тем же - национализмом. И Россия, конечно,
не оказалась исключением. "Явилась новая школа, — комментировал
это в 'Апологии сумасшедшего' Чаадаев, — не хотят больше Запада,
хотят обратно в пустыню... У нас совершается настоящая революция
в национальной мысли, страстная реакция против просвещения,
проив идей Запада... Кто серьёзно любит свою родину, того не может
не огорчать глубоко это отступничество наших наиболее передовых
умов от всего, чему мы обязаны нашей славой, нашим величием". (7)

Но напрасно пытался "человек европейской цивилизации" объ-
яснить националистическим отступникам, что "есть разные способы
любить отечество; например самоед, любящий свои родные снега,
которые сделали его подслеповатым, дымную юрту, где он проводит,
скорчившись, половину своей жизни, и прогорклый олений жир, за-
ражающий его воздух зловонием, любит свою страну, конечно, ина-
че, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой
Цивилизацией своего славного острова; и без сомнения было бы при-
скорбно для нас, если б нам все еще приходилось любить места, где
мы родились, на манер самоедов. Прекрасная вещь — любовь к оте-
честву, но еще прекраснее — любовь к истине". (8)

Напрасно старался Чаадаев. Было поздно. "Революция в нацио-
нальной мысли" уже произошла, отступничество от Европы совер-
шилось. Парадокс состоял лишь в том, что в пост-декабристском по-
колении нашлись не один, а два националистических кандидата на
заполнение вакуума. Две Русских идеи конкурировали за власть над
оцепеневшими умами современников — в интеллектуальной пусты-
не, в которую превратилась страна после расстрела патриотической
мечты декабристов.

у истоков русской идеи

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

 

Первая была казенного чекана. Ее проповедывали министры, как
Сергей Уваров, и профессора, как Степан Шевырев; журналы на со-
держании III Отделения, как "Северная пчела" Фаддея Булгарина, и
авторы популярных исторических романов, как Михаил Загоскин.
Грандиозные "патриотические" драмы третьестепенного поэта Нес-
тора Кукольника, такие как "Рука всевышнего отечество спасла", со-
бирали аншлаги. С подачи известного литературоведа Александра
Пыпина этот "государственный патриотизм" вошел в историю как
Официальная Народность.

Его соперница, известная под именем славянофильства, никакой
поддержкой правительства не пользовалась. Она вызревала в недрах
самого общества, была тем ответом на безнадежное чаадаевское
memento rnori, в котором так отчаянно нуждалось пост-декабрист-
ское поколение русской интеллигенции. Официальную Народность
она, естественно, презирала.

ЛЕД И ПЛАМЕНЬ

Разница между "государственным патриотизмом" и славянофильст-
вом была огромной. В первом случае мы имели дело с национализ-
мом "бешеным", во втором — с умеренным, мягким, интеллигент-
ным, в котором явственно еще звучали критические и либеральные
мотивы декабризма. Если первая начинала прямо с "национального
самообожания", то вторая удовлетворялась "национальным самодо-
вольством". Еще важнее было то, что первая, как и подобает идеоло-
гии государственной, делала ударение на внешней политике, а у вто-
рой никакой еще внешней политики в ту пору не было.

Короче, две Русские идеи, возникшие в российском вакууме, от-
личались друг от друга резко, как только может живая мысль отли-
чаться от казенного канцелярского монолога. Можно сказать, что
славянофильство помогло русской культуре выжить в условиях, ко-
гда, как записывал в дневнике либеральный цензор А.В. Никитенко
(27 апреля 1843 г.), "гнусно, холодно в природе, но чуть ли не еще
гнуснее среди этой нравственной пустыни, которая называется сов-
ременным обществом". (9) Помогло уже тем, что оказалось единст-
венной публичной альтернативой удушающему "государственному
патриотизму". Мы еще увидим как.

Пока что заметим лишь: перед нами еще одна загадка. В самом де-
ле, как случилось, что оппозиционная идеология, словно пламень
ото льда отличавшаяся от государственной, вдруг двинулась ей на-
встречу - да так безоглядно, что в конечном счете с нею слилась? Как

получилось, что в момент, когда славянофильство обрело свою внеш-
нюю политику, оказалась она именно политикой Официальной На-
родности? "Лестница Соловьева" объясняет эту драматическую ме-
таморфозу внутренней, как выражаются философы, имманентной
логикой имперского национализма. Но она ничего еще не говорит
нам о том, как это произошло. Каким в самом деле образом славяно-
фильство, начавшее с открытой войны против Официальной Народ-
ности, деградировало в "государственный патриотизм", мы из со-
ловьевской формулы не узнаем. В этом предстоит нам разобраться
самостоятельно.

Не будем, однако, торопиться. Мы лишь в самом начале нашего
путешествия в прошлое. Главные его загадки еще впереди.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ВИЗАНТИИ

Со времен Герцена принято в литературе отзываться об Официаль-
ной Народности пренебрежительно, иронически. Подчеркивалась ее
примитивность, чиновная тупость, полицейское чванство. Вот авто-
ритетный образец: "Для того, чтоб отрезаться от Европы, от просве-
щения, от революции, пугавшей его с 14 декабря, Николай поднял
хоругвь Православия, Самодержавия и Народности, отделанную на
манер прусского штандарта и поддерживаемую чем ни попало - ди-
кими романами Загоскина, дикой иконописью, дикой архитектурой,
Уваровым и 'Рукой всевышнего'... Патриотизм выродился, с одной
стороны, в подлую циническую лесть 'Северной пчелы', а с другой —
в пошлый загоскинский 'патриотизм', называющий Шую Манчесте-
ром, Шебуева — Рафаэлем, хвастающий штыками и пространством
от льдов Торнео до гор Тавриды". (10)

У читателя этого иронического и элегантного пассажа невольно со-
здается впечатление, будто одни лишь "подлые льстецы" и "пошля-
ки", одни Булгарины да Загоскины поддерживали казенную Русскую
идею. На поверку, однако, все оказывается куда сложнее. И опаснее.
Исследователь Официальной Народности и один из самых жестоких
ее критиков Александр Николаевич Пыпин был прямо противополож-
ного мнения о ее могуществе и опасности. "Даже сильные умы и та-
ланты, - говорил он, — сживались с нею и усваивали ее теорию. Нас-
тоящее казалось разрешением исторической задачи, народность счи-
талась отысканною, а с нею указывался и предел стремлений". (11)

И ничего в этом не было удивительного, — добавляет Пыпин, —
"ибо такого рода действие оказывала даже на первостепенные умы и
таланты общественная среда... на понятиях которой утверждалась

у истоков русской идеи

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

 

система официальной народности". (12) Да ведь одна уже дружная
общественная травля Чаадаева за его философическое письмо свиде-
тельствует, кто прав в этом заочном споре. Даже и сам Чаадаев при-
знавал, что "почин [травли] всецело принадлежал стране" (13), тогда
как "правительство в сущности только исполнило свой долг... Сов-
сем другое дело вопли общества". (14)

А "вопли" и впрямь были оглушительные: "люди всех слоев и ка-
тегорий общества, — рассказывает тот же Пыпин, — соединились в
одном общем вопле проклятия человеку, дерзнувшему оскорбить
Россию... студенты Московского университета изъявили, как гово-
рят, желание с оружием в руках мстить за оскорбление нации". (15)
Это была, если хотите, первая в русской истории "патриотическая"
мини-истерия, если можно так выразиться. Во всяком случае Пыпин
это подтверждает, говоря о "таком взрыве в массе общества, который
не имеет ничего подобного в истории нашей литературы". (16)

На его стороне в этом споре выступает и другой литературовед
Е.В. Аничков, замечая, что "Николай I сумел вызвать реакцию одно-
временно и сверху и снизу". И связывая это с настроением общества,
которому "хотелось чего-то чисто русского, такого, что может быть
вычитано только в летописи былых времен или подслушано в народ-
ной поэзии". (17)

И действительно именно Официальная Народность, словно по-
чувствовав эту потребность пробужденного войной 1812 года и дека-
бризмом национального сознания, первая поставила вопрос о само-
бытности России, о ее цивилизационной идентичности, о цели и
смысле ее исторического путешествия в мире. И объявила, что ответ
найден: Россия — не Европа. Ибо в отличие от мятежного континен-
та "народность наша состоит, — как указано было в созданном по вы-
сочайшей воле предписании Министра народного просвещения, — в
беспредельной преданности и повиновении самодержавию". (18)
Любовь к самодержавию, другими словами, есть любовь к отечеству.
Как видим, власть усвоила урок декабристов и оценила мобилизаци-
онный потенциал патриотизма. Она вознамерилась не только при-
своить себе монополию на него, но и употребить патриотизм как ин-
струмент своих амбициозных геополитических планов.

Для того и провозгласила она себя мыслью народа, его духовным
пастырем, его совестью. Власть уверила общество, что всё ведает, всё
видит, всех любит, всё может. Государство и есть отечество — декрети-
ровала она. В этом, собственно, и был смысл "государственного пат-
риотизма".

И вот уже начальник Третьего отделения собственной Его Величе-
ства канцелярии объясняет Антону Дельвигу как нечто само собою
разумеющееся, что "законы пишутся для подчиненных, а не для на-
чальства". (19) А один из руководителей правительства Яков Ростов-
цев провозглашает, ничуть не смущаясь, что "совесть нужна челове-
ку в частном домашнем быту, а на службе и в гражданских отношени-
ях ее заменяет высшее начальство". (20) И негодующе восклицают
славянофилы: "название государя Земной бог, хотя и не вошло в
титул, однако, допускается как толкование власти царской". (21)

Перед нами не только обожествление власти, цезарепапизм, как
думал Соловьев, и не только дикая полицейская попытка "отрезать-
ся от Европы", как думал Герцен. Перед нами по сути секулярная ре-
лигия, заимствованная из средневековой Византии, грандиозная в
своем роде идея создать принципиально антизападную, ново-визан-
тийскую, если хотите, цивилизацию, в центре которой стоит всеведу-
щий и всемогущий Земной бог, Автократор, совершенно открыто
объявляющий себя деспотом. Никакими ведь на самом деле вольно-
думцами не были славянофилы, когда называли новую секулярную
религию деспотизмом, если самому Николаю Павловичу и в голову
не приходило это скрывать. Да, с трогательной прямотой признавал-
ся он, "деспотизм еще существует в России, ибо он составляет сущ-
ность моего правления, но он согласен с гением нации". (22)

Вот эта мысль о согласии "гения нации" с деспотизмом, о врож-
денном, следовательно, рабстве русского народа, и составляла ядро
"государственного патриотизма". Не случайно же говорил Уваров,
что "вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросами о самодер-
жавии и даже единодержавии — это две параллельные силы, которые
развивались вместе. У того и другого одно историческое начало, за-
конность их одинакова... Это дерево пустило далеко корень: оно
осеняет и церковь и престол". (23)

В этой манипуляции патриотизмом правительство неожиданно
для самого себя обнаружило принципиально новый — и практически
неисчерпаемый — ресурс властвования. Оказалось, как видим, что
патриотизмом можно оправдать не только самодержавие, но и крепо-
стное право. Что можно в России не только объявить "высшее на-
чальство" совестью нации, но и её империю - особой, отдельной от
Европы цивилизацией. Я не знаю, подозревают ли авторы многочис-
ленных современных книг о "русской цивилизации", откуда именно
заимствовали они свое вдохновение. А также о том, что в первона-
чальной ее версии суть этой цивилизации состояла, между прочим, в

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

у истоков русской идеи

 

увековечении крепостного права, поскольку "осеняло оно", как мы
только что слышали, "и церковь и престол". Причем, в отличие от
современной им Америки, где привезенные из Африки рабы принад-
лежали, по крайней мере, к другой расе, "русская цивилизация" ос-
вящала порабощение миллионов соотечественников, не отличав-
шихся от господ ни цветом кожи, ни языком, ни верованиями.

И по другой еще причине надлежало объявить Россию отдельной
от Европы цивилизацией. А именно потому, что "Европа гнила". И
общаясь с нею, "мы и не примечаем, что имеем дело будто с челове-
ком, несущим в себе злой заразительный недуг... не чуем в потехе ми-
ра будущего трупа, которым он даже пахнет". (24) Это уже другой
столп "государственного патриотизма" профессор Степан Шевырёв.
И сказано это было в 1830-х (кстати,! 1 ноября 2001 года в том же ду-
хе высказался, изумив телезрителей, в программе "Итоги" и Алексей
Митрофанов, "производитель смыслов" Жириновского, даже не по-
дозревая, бедняга, что озвучивает архаику 170-летней давности).

Но если логика Митрофанова публику ошеломила, то ход рассуж-
дений его "национально-ориентированного" пращура никакого уди-
вления в николаевском Петербурге не вызвал. Ну тоже ли, право,
России, чья история была осуществлением провиденциального пла-
на, сделавшего ее подданных "счастливейшим из народов", числить-
ся в одной цивилизации с "пахнущей трупом" Европой? По всем
этим причинам патриотизм в новоявленной русской цивилизации и
превращался из интимного чувства в идеологию, а идеология впер-
вые становилась функцией власти.

Язвительный современник описывал практику этой цивилизации
со щедринским сарказмом: "Обыватель ходил по улице и спал после
обеда в силу начальнического позволения. Приказный пил водку, же-
нился, плодил детей, брал взятки по милости начальнического снис-
хождения. Воздухом дышали потому, что начальство, снисходя к сла-
бости нашей, отпускало в атмосферу достаточное количество кисло-
рода". И тот же Никитенко меланхолически записывал 26 июля 1838
года: "В Могилеве тоже хорошо. Генерал-губернатор сумасшедший,
председатель гражданской палаты вор, обокравший богатую поме-
щицу, председатель уголовной палаты убил человека, за что и нахо-
дится под следствием".(25) А десятилетием позже еще одна запись,
более общего характера, но не менее зловещая: "Ужас овладел всеми
мыслящими и пишущими. Стали опасаться за каждый день свой, ду-
мая, что он может оказаться последним в кругу друзей и родных".
(26) Знакомо? А ведь даже и дед Сталина в ту пору еще не родился...

Вот почему, вопреки Герцену, языческое обожествление власти,
отождествленное с патриотизмом (культ личности, тоталитаризм, го-
воря современным языком) было ничуть не менее опасно для рус-
ской культуры в 1830-е, нежели сто лет спустя. Оно и впрямь грозило
ей деградацией.

"В ЦАРЕ НАША СВОБОДА"

Есть достаточно фактов, подтверждающих эту беспрецедентную
опасность. Лучшие из лучших русских умов того времени — Пушкин,
Тютчев, Белинский, Гоголь, Вяземский, Жуковский, Надеждин —
оказались в большей или меньшей степени пленниками николаев-
ской идеологии. Одни на время, другие, как Тютчев или Гоголь, и до
конца дней своих. Это под ее влиянием Пушкин написал "Клеветни-
кам России" и "Бородинскую годовщину". Это тогда сказал о нем его
друг и поклонник Адам Мицкевич: "Он бьет у царских ног поклоны,
как холоп". (27) Это тогда писал Белинский, что "в царе наша свобо-
да, потому что от него наша цивилизация, наше просвещение, так же,
как от него наша жизнь... Безусловное повиновение царской власти
есть не одна польза и необходимость наша, но и высшая поэзия на-
шей жизни, наша народность". (28) Многим ли, кроме стиля, отлича-
ется эта тирада от канцелярской прозы Уварова?

А вот вам Николай Надеждин, один из самых просвещенных ре-
дакторов своего времени, в "Телескопе" которого напечатаны были и
"Литературные мечтания" Белинского и письмо Чаадаева: "У нас од-
на вечная неизменная стихия — царь! Одно начало всей народной
жизни — святая любовь к царю! Наша история была доселе великою
поэмою, в которой один герой, одно действующее лицо. Вот отличи-
тельный самобытный характер нашего прошедшего. Он показывает
нам и наше будущее великое назначение". (29) Сам даже Загоскин,
не говоря уже о Булгарине, не сформулировал бы суть "государствен-
ного патриотизма" ярче этого интеллигентного литератора.

И наконец еще один всемирно известный автор, воспевший кре-
постное право, которое одно, по его мнению, "сообразуется с волей
Божиею, а не с какими-нибудь европейскими затеями". Больше то-
го, именно в этом "истинно-русском отношении помещиков к кре-
стьянам" видел он и решение всех социальных проблем, в которых
безнадежно запуталась, загнила европейская цивилизация. Ибо лишь
помещики могли "воспитать вверенных им крестьян таким образом,
чтобы они стали образцом этого сословия для всей Европы". И пото-
му был он совершенно уверен, что не пройдет и десятилетия, как

у истоков русской идеи

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

 

"Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой
мудрости, которой не продают больше на европейских рынках". (30)
Увы, это не Уваров. Это великий Гоголь.

Теперь, я думаю, читателю легче судить, кто прав в этом давнем
споре по поводу эпохальности николаевской идеологической рево-
люции — Чаадаев с Пыпиным или Герцен. Как видим, революция эта
и впрямь была столь радикальной и всепроникающей, что оказалась
способна затуманить самые светлые головы, если хотя бы на время
сумела убедить Белинского, что "в царе наша свобода", а Гоголя уве-
ровать, что крепостное право спасет Европу.

РОКОВОЕ НАСЛЕДСТВО

Еще более важно, однако, что эта ошибка Герцена не позволила ему
— и поверившим его оценке современным исследователям Офици-
альной Народности — заметить в ней самое главное: ее внешнюю по-
литику, ее геополитическое, как сказали бы сейчас, измерение. То
очевидное, казалось бы, обстоятельство, что попытка создать ново-
византийскую цивилизацию в России не могла не сопровождаться
попыткой навязать ее миру.

Ибо вместе с императором обожествлена ведь была и империя.
Подобно самодержавию, оказалась она сакральным телом. И с этого
момента любое покушение на нее восприниматься будет в России не
только как преступление, но и как кощунство. Ибо столь изобрета-
тельно и коварно задуман был идеологический механизм Официаль-
ной Народности, что не только крепостное право было, как мы виде-
ли, намертво переплетено в нем с гордостью за единодержавие, а
"русская цивилизация" с деспотизмом, но и нерушимость империи
оказалась неотделимой от патриотизма. И поэтому каждый, кто вос-
ставал против самодержавия, бросал вызов национальному самосоз-
нанию. Отвергая крепостное право, он посягал на патриотизм, а под-
нимая руку на империю, оказывался врагом народа или, как сказал
бы в наши дни Игорь Шафаревич, русофобом.

То, что казалось уже неосуществимым на Западе главному вдохно-
вителю европейской клерикальной реакции графу Жозефу де Местру
(который, умирая в 1821 году, воскликнул, что умирает вместе с Ев-
ропой), оказалось возможно в николаевской России. Вот как описы-
вал свой идеал де Местр: "Монархия есть не что иное, как видимая и
осязаемая форма патриотического чувства... Такое чувство сильно
потому, что чуждо всякого расчета, глубоко потому, что свободно от
всякого анализа, и неколебимо потому, что иррационально... Монар-

хия — это воплощение отечества в одном человеке, излюбленном и
священном в качестве носителя и представителя его идеи". (31)

Де Местр, как известно, прожил в России полтора десятилетия,
был одной из самых популярных фигур в петербургском дипломати-
ческом корпусе, и главные его работы написаны тоже здесь. Едва ли
можно сомневаться, что именно он и был истинной музой николаев-
ских "патриотов-государственников". По крайней мере, они оказа-
лись единственными в Европе политиками, попытавшимися вопло-
тить в жизнь его идеи. Многое им не удалось. Они не сумели надолго
обуздать ни Пушкина, ни Белинского. Они не смогли растлить рус-
скую культуру, оказались бессильны подавить ее либеральное евро-
пейское ядро. Но одного у них не отнимешь. Отождествить Россию с
империей и заразить её культурную элиту тем, что я называю сверх-
державным соблазном, они сумели. И подменить интимное патрио-
тическое чувство националистическим мифом им удалось тоже. (32)

В этом, собственно, и заключается то роковое наследство, которое
оставила по себе Официальная Народность. И через многие десяти-
летия после смерти Земного бога все еще суждено этому наследству
отзываться в русской культуре тяжелейшими рецидивами "государст-
венного патриотизма". Отчасти потому, что никогда не было оно ос-
мыслено экспертами как гигантский водораздел в русской истории,
как разрушение дела Петра и вторая Великая самодержавная револю-
ция, если хотите, (первой такой революцией назвал я в "Истоках"
опричнину Ивана Грозного), где роль тотального террора XVI века
впервые сыграла тотальная идеология.

Вот пример. Один из сегодняшних "производителей смыслов"
(А. Архангельский, кстати, автор школьного учебника по истории
русской литературы) так рассуждает о Николае и его царствовании:
"Если выбирать исторические параллели, то путинский образ ближе
всего к образу Николая I, столь нелюбимого интеллигентами и репу-
тационно замаранного, но при этом — абсолютно вменяемого... В от-
личие от своего братца Александра, Николай — вменяемый, искрен-
не национальный, честный, но политически неглубокий, немас-
штабный". (33)

Герцену в известном смысле простительно было пройти мимо
идеологической революции Николая, его чудовищной Официальной
Народности, прародительницы имперского национализма в России.
В его время было это еще слишком ново, феномен тоталитарной
идеологии только-только зарождался. Но как, спрашивается, мог не
заметить его человек, полжизни проживший именно в такой на-

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

у истоков русской идеи

 

 

сквозь идеологизированной стране? Как мог автор учебника не осоз-
нать, что если и Екатерина и её царствовавший до 1825 года внук,
точно так же, как декабристы, чувствовали себя в Европе дома, то не-
ожиданный поворот к антиевропейской, евразийской, если хотите,
"цивилизации" ничем иным, кроме революции, быть не мог?