Деятельность гистрионов заключала в себе самые примитивные элементы актерского искусства - импровизацию, живое ведение диалога, пластические движения и жесты. Всего этого было недостаточно для создания театра, так как тут отсутствовало главное - умение создать психологический образ, умение личные переживания, поступки и движения выдать за деятельность вымышленной личности, не существующей в реальности, но передающей типические черты действительности. Жизненных характеров, составляющих сущность театрального искусства, гистрионы не создавали. Они действовали только от своего лица. Их искусству еще было не под силу отражать существенные стороны жизни. Оно лишь обладало свойством выражать в играх, в шутках, в смехе и ловкости гистрионов кипучую силу человеческих страстей, радость земного бытия, не заглушенную усилиями церкви.
Литургическая драма
Положение К. Маркса о подчинении сознания людей идеологии господствующего класса ярче всего раскрывается на истории христианства, мировоззрения, ставшего в средние века официальной идеологией феодалов и подчинившего своему влиянию всю массу трудового народа. Мистический характер этой политической идеологии делал ее гипнотическое воздействие особенно проникновенным. Метафизический характер христианской идеологии выражал собою внутреннюю неподвижность феодального общества, резко разделенного на два сословия: «благородных» и «подлых» людей. Человеческая личность, как таковая, не имела еще самостоятельного значения. Ее сила и ее ничтожество определялись не разумом и волей человека, а его принадлежностью к определенному сословию. Таков был непреодолимый политический порядок; поэтому и дворянин, и крепостной оказывались в своем мышлении метафизиками, так как каждый знал, что не только он, но и все последующие поколения будут в жизни играть ту самую роль, какую довелось играть им самим. Одно сословие навеки закрепляло свое господство, другое проникалось мыслью о пребывании в вечном рабстве, а церковь возводила это положение в абсолютную догму.
Сила христианства была не только в том, что оно стало политической идеологией. Церковь обладала и огромным экономическим могуществом. В феодальной Европе, раздираемой междоусобными войнами, незыблемой скалой высилась богатейшая духовная держава, которая владела чуть ли не третью всех земель, получала десятую долю урожая со всех крестьянских полей; в ее монастырях собирались самые искусные мастера, в амбарах лежали запасы лучших товаров, на нивах были самые обильные урожаи.
В руках церкви находилась и вся культурная жизнь. Христианство, воплотившее в себе многие мистические идеи восточных религий и унаследовавшее идеалистические стороны античной философии, было высоко развитым религиозным учением, бесспорно способствовавшим развитию духовной жизни варварских стран. Монахи были единственно грамотными людьми, и только в монастырях робко тлела человеческая мысль, заключенная в строгую религиозную форму.
Универсальный характер христианской идеологии определил собою и всеобщую форму средневековых искусств. В архитектуре создавались стройные храмы, каменные своды которых говорили о тяготах житейского мира, а взлетающие к небу стрельчатые арки звали к небесному блаженству. В живописи изображались лики святых и угодников, на изможденных лицах которых сияли огромные глаза, горящие фанатическим огнем. Музыка с самых ранних веков вошла составной частью в мессу. Вся письменная литература тоже была посвящена религиозным сюжетам и проникнута христианской идеологией. Естественно, что и театр, как самое массовое искусство, вбирающее в себя целый ряд иных видов искусств, должен был иметь такую же религиозную форму и такой же патетический тип. Истоки религиозного христианского театра ведут к церковной литургии.
В истории церковного театра довольно долго держалась теория, согласно которой театрализация мессы возникла и противовес развитию мирских зрелищ. Полагали, что церковь, видя, как гистрионы привлекают своими играми толпы народа, сама решает ввести элементы театра в литургию. Эта теория бесспорно ложна: наивно полагать, что духовенство стало бы учиться у ненавистных ему гистрионов и использовали бы те средства воздействия на массу, в которых оно видело проявление бесовской скверны.
Ничего искусственного и специально придуманного в театрализации литургии но было - этот процесс протекал сам собою и определялся лишь стремлением церкви как можно полнее завладеть душами христиан.
Христианская церковь, вырабатывая целую систему мистических понятий, воплощала эти понятия, как и всякая религия, в вещественных символах и н символических обрядах. Мистические идеи обретали внешнюю, предметную или действенную иллюстративность. Таким способом они становились более очевидными, церковь как бы преподавала свою туманную философию методами наглядного обучения.
В церковном обиходе все имело свой символический смысл. Храм строился по определенному плану: алтарь, удлиненный корабль и поперечный транссепт церковного здания всегда образовывали собой форму креста, символизирующего, как известно, образ распятого Иисуса. В основание церкви обычно клались двенадцать камней, в знак того, что христово учение покоится на деяниях двенадцати апостолов. Четыре угла каждого камня означали мудрость, силу, умеренность и справедливость. Дым кадильниц символизировал собой божий дух, парящий над водами. Во время чтения двенадцати евангелии в страстной четверг горело двенадцать свечей, и после прочтения каждой главы тушили одну свечу; гроб господень покрывался черной тафтой, и это означало смерть Иисуса Христа. Но мистические символы были совершенно отвлеченными, и разгадать затаенный смысл того или другого церковного обряда или аллегорического знака без предварительного объяснения было делом почти невозможным. В этих обрядах не заключалось ничего житейского, занесенного из обыденной жизни людей. Христианский культ оперировал преимущественно абстрактными понятиями. Действенные ритуалы древних христианских общин были строго запрещены. Ранние христианские обряды, ощущавшие на себе сильнейшее влияние восточных религий, имели бурный экстатический характер, сопровождались пиршествами и оргиастическими плясками. Естественно, что после того, как христианская церковь стала монопольной государственной религией, она начала отгораживать себя от чуждых языческих влияний. Для этого католическая церковь утвердила твердый, официальный текст литургии, уничтожила экстатический характер ранних обрядов и ввела в церковный обиход латинскую речь. Все это помогло очистить литургию от рецидивов античного и влиянии туземного язычества. Церковная служба стала производиться по точным текстам и велась на едином латинском языке, но эти оградительные средства принесли церкви и определенный пред: долгие молебствия, состоявшие главным образом из чтения, были трудно доступны для паствы. Поэтому естественно, что духовенство, стремясь сильнее воздействовать на сознание верующих, стало символической обрядности мессы придавать большую житейскую конкретность.
В церквах западноевропейских стран уже в IX веке пасхальное чтение текстов о погребении Иисуса Христа сопровождалось своеобразной предметной демонстрацией этого события. Посредине храма ставили крест, потом его благоговейно завертывали в черную материю и относили на плащаницу - это обозначало погребение тела господня. В день рождества христова посреди храма выставлялась икона девы Марии с младенцем, к ней подходили священники, изображавшие евангельских пастухов, идущих в Назарет к святому младенцу. Священник, служивший литургию, спрашивал у них: «Кого вы ищете, пастыри, около стойла?» И на это следовал ответ: «Спасителя нашего, Христа господа».
Так зарождался диалог. Диалогизация литургической мессы происходила по аналогии с антифонным пением, состоящим из певческого дуэта двух полухорий. По временам чтение Евангелия диалогизировалось, текст произносился как бы самими евангельскими персонажами, создавалось некое подобие инсценировки, которая тут же завершалась пением хора, и месса продолжала идти своим обычным чередом.
Самой ранней литургической драмой считается сцена Марий, пришедших ко гробу Христа. Разыгрывалась эта драма в пасхальные дни, начиная с IX века. Два или три священника, надев амикты - особые платки, обозначающие в данном случае женские одежды Марий, - подходили к склепу, у которого сидел одетый во все белое молодой священник, изображавший ангела. Ангел спрашивал: «Кого вы ищете в гробу, христианки?» Марии на это хором отвечали: «Иисуса Назарянина, распятого, о небожитель», и ангел говорил им: «Его здесь нет, он воскрес, как предсказал раньше. Идите, возвестите, что он восстал из гроба». После этого хор пел молитву, восхвалявшую воскресение Христа.
В этой литургической драме имеются уже диалогизированные групповые ответы, сочетающиеся с ответами индивидуальными, и антифонное пение, сплетающееся с речевым диалогом. Текст распределяется между отдельными исполнителями, применяется ужо и соответствующая обстоятельству костюмировка. Сохранилось от X века интересное описание литургической драмы, принадлежащее епископу Уинчестерскому. «Во время третьего чтения, - поучает епископ, - пусть четверо из братьев облачатся, причем один, надев альбу, как бы для другой службы, пусть подойдет незаметно к плащанице и тихо сядет с пальмовой веткой в руке. Во время пения третьего антифона пусть трое оставшихся наденут свои ризы и с кадилами в руках направятся к месту гроба, делая вид, что они что-то ищут». Из этих указаний можно было узнать, во что нужно одеться, что говорить и как действовать для того, чтобы разыграть литургическую драму. Епископ брал на себя фактически функции режиссера.
Литургическая драма в первый период своего существования тесно примыкала к мессе. Это сказывалось не только в полном совпадении текстов инсценировки с текстом литургии, но и в общестилевом единстве церковной службы и литургической драмы. Символико-аллегорический принцип литургии, естественно, определил собою общий характер религиозной инсценировки. Речевая мелодика ничем не отличалась от церковного песнопения, а величественная жестикуляция во многом совпадала с ритуальными движениями мессы. Литургическая драма была так же торжественна и далека от житейской обыденности, как и церковная служба: своим строгим обрядовым действом она должна была выражать величие бога. Но мертвенная стилизованность делала литургическую драму мало доступной широким слоям верующих. Нужны были более жизненные средства изображения евангельских эпизодов, и церковь, заботясь лишь о собственной цели и отыскивая методы более глубокого внедрения в души христиан религиозных идей, естественно, вступила на этот заманчивый, но опасный путь.
Евангельские сюжеты давали полную возможность заменить религиозную символику живыми персонажами, и священнослужители принялись изображать человеческие характеры. Первые шаги были очень робкими.
Начиная с XI века, во французских церквах в пасхальную неделю устраивалась литургическая драма «Девы мудрые и девы неразумные». Каноники, одетые условно женщинами, но с кадилами в руках, выходили на середину храма; ангел, узнав о том, что женщины ищут Иисуса Христа, торжественно объявлял, что бог воскрес. Затем появлялся сам Христос и возвещал о своем будущем пришествии. После этого женщины делились на две группы - мудрых и неразумных. Мудрые с воодушевлением говорили о воскресении Христа и радостно готовились к его встрече, а неразумные переживали смятение, так как не могли встретить бога, ибо они слишком долго спали и не успели налить в светильники масло. Неразумные обращались за помощью к мудрым, но мудрые девы оставались непреклонными. На мольбы сестер они отвечали суровым отказом и советовали «идти скорей и нежно просить продающих: «Пусть дадут вам, ленивым, масла в лампады ваши». Но продавцы тоже отказывались помочь неразумным и говорили: «Милые дамы, не следует вам здесь быть и оставаться долго; вы просите света, - мы его вам дать не можем; ищите того, кто вам может дать свет. О, скорбные! Идите за вашими мудрыми сестрами и просите их ради бога славы, чтоб помогли вам маслом; делайте это скорее, ибо скоро придет жених, о скорбные!» Неразумные девы, получив со всех сторон отказ, впадали в полное отчаяние и взывали к Христу: «Услышь, о жених, голоса плачущих; прикажи открыть нам дверь, подай нам с подругами помощь». В этом месте рукописи следует ремарка: «Теперь пусть войдет жених». Появляется Иисус Христос и отрекается от неразумных дев, ибо нет у них света; обречены они на вечные страдания в аду.
Догмат о внутренней благодати, дающей право христианину на вхождение в рай, персонифицируется здесь в образах мудрых дев, торжествующих над неразумными. Полные и пустые светильники символизируют духовное благочестие и духовное небрежение. Аллегорическое масло превращается в реальный товар, который можно купить в лавке. Абстрактная религиозная догматика, таким образом, обретает внешний, бытовой облик и порождает из антитезы благочестия и легкомыслия видимость обыденного житейского сюжета. Но бытовая расшифровка церковного эпизода полностью сохраняет содержание и общую тональность канонической литургической драмы. Мудрые девы блаженствуют, неразумные наказаны. Продавцы масла преисполнены трепетом перед вторым пришествием и говорят языком столь же торжественным и строгим, как и язык самого господа бога, а неразумные девы заключают свои жалобы и традиционную форму религиозных заплачек.
Бытовые характеры и человеческие чувства оказались, таким образом, подчиненными общему стилю церковной мессы. Постепенно инсценировки, посвященные воскресению Христа, стали группироваться в единый пасхальный цикл. Добавился эпизод встречи Христа-странника с двумя апостолами, опознающими в нем своего учителя, и сцена Иисуса с Марией Магдалиной, богатая драматическим содержанием.
Среди женщин, рыдавших у тела Христа, была и Мария Магдалина, Склонившись к гробу господнему, она плакала и говорила: «Когда и пришла помазать мертвого, я нашла могилу пустой; увы, я не могу узнать места, где могла бы найти учителя. Скорбь растет, сердце трепещет из-за отсутствия благочестивого учителя, который исцелил меня, исполненную пороком, изгнав из меня семь демонов...» В это мгновение из гроба выходит священник, изображающий Христа; держа в руках крест, он торжественно направляется к левому углу алтаря и оттуда говорит: «Жена, почему ты плачешь, что ты ищешь?» Женщина на это отвечает: «Господин, если ты его унес, скажи мне, и я пойду и возьму его». Мария Магдалина простирает руки вверх, склоняет голову ниц и падает на колени перед спасителем. Иисус, отстраняя ее руки от себя, говорит: «Не тронь меня, ибо я еще не предстал перед отцом. Но пойди к своим братьям и скажи им, что я вознесусь к своему отцу и к вашему отцу, к своему богу и к вашему богу». После этих слов священник переходил и правый угол алтаря и говорил оттуда слова Христа, как бы уже после вознесения.
Более разнообразными были инсценировки рождественского цикла, состоявшие обычно из четырех литургических драм. Центральным эпизодом было шествие пастухов. У алтаря стояли ясли и икона Богоматери с младенцем в руках. Появлялся каноник, одетый ангелом, и извещал о рождении Христа. Степенно выходили священнослужители, одетые пастухами, и после расспросов направлялись к яслям, у которых сидели уже два каноника, изображавшие повивальных бабок, и показывали пришедшим новорожденного. После этого все пели «аллилуйя», и пастухи, отыграв свои роли, уже с аналоя читали евангелие. Таким образом, для священнослужителей участие в литургической драме было лишь составной, как бы демонстрационной частью обрядового процесса.
Второй эпизод - избиение младенцев. Царь Ирод, испуганный пророчеством о рождении сына божьего, приказывает убить всех младенцев, родившихся в ночь на 25 декабря, надеясь таким способом избавиться и от ненавистного ему Христа. После гневной речи Ирода раздается плач Рахили, матери, оплакивающей неминуемую гибель детей. Появляются дети, одетые в белые рубашки, со связанной овцой в руках. Печально и торжественно-медленно идут они на смерть. Затем появляется ангел и сообщает, что малолетние жертвы Ирода воскрешены богом, и дети, забравшись на хоры, звонко поют молитвы уже в виде ангелов.
Третий эпизод - шествие пророков. Существовал он для того, чтобы в живых образах установить связь между ветхим и новым заветом. В основе этой литургической драмы лежала рождественская проповедь блаженного Августина, изобилующая ссылками на пророчества библейских пророков и даже античных писателей о грядущем рождении Иисуса Христа. Действие начиналось с торжественной речи. Священник говорил: «Да возликуют все народы, напевая песни радости! Человек-Бог, вышедший из давидова дома, родился сегодня. Народы, не верующие, что от девы родился сын, оставьте ваши заблуждения, выслушав свидетельства, у вас же позаимствованные». После этого священник обращался с вопросом к иудейским пророкам; один за другим выступали Израиль, Моисей, Аарон, Давид, Симеон, Аввакум и другие и говорили о том, что они ждут рождения святого младенца. Вслед за библейскими старцами появлялся Навуходоносор, повелевавший бросить в печь трех отроков, вещавших о рождении Христа, языческая предсказательница Сивилла и даже римский поэт Вергилий, в стихах которого отыскали намек на рождение чудодейственного младенца.
Четвертым эпизодом рождественского цикла было шествие волхвов на поклонение Христу. Три священника надевали шелковые одежды и золотые короны и выступали, держа в руках золотые сосуды. Этот эпизод приобрел впоследствии грандиозные размеры. Но улицам двигались кавалькады, изображавшие свиту волхвов, причем упоминается случай, когда такая кавалькада въехала в самую церковь.
Литургическая драма, первоначально статичная и символическая, постепенно оживляется, становится более содержательной, действенной, наполняется психологическими переживаниями и создает внутри себя некое подобие типовых персонажей и незамысловатых сюжетов.
Но в тот период, когда литургическая драма достигает известного совершенства, начинается и ее разложение. Постепенно в нее проникают бытовые мотивы и бытовая трактовка религиозных персонажей. Когда первоначально изображались пастухи, то представление ограничивалось тем, что священники, условно одевшись пастухами, читали евангельский текст. Теперь же, изображая пастухов, они пытались говорить и вести себя так, как говорили бы и вели себя обычные пастухи. Пророки, которые участвовали в рождественском цикле, пробовали интонировать, подражая средневековым ученым схоластам. А когда Ироду нужно было гневаться, то он уже не просто повышал тон песнопения, а подражал интонациям человека, который на самом деле сердится.
Вместо символического толкования образа появляется тенденция к его реалистической трактовке. Это первый путь профанизирования литургической драмы, заключающийся в бытовой интерпретации религиозных персонажей. Но был и второй: в литургическую драму начали просачиваться мотивы из апокрифической духовной литературы, в которой было очень много бытовых эпизодов. Так, например, в сцене рождения Христа появлялись упомянутые уже повивальные бабки, что придавало литургической драме несколько фривольный характер. В сцене Марий, пришедших покупать масло, изображались чуть ли не уличные торговцы.
Литургическая драма, созданная для того, чтобы привлекать внимание к религиозным идеям, теперь уже начинала отвлекать от этих идей. Люди смотрели с большим интересом на любопытные бытовые эпизоды и эффектную костюмировку, а самая литургия как бы отходили на задний план.
Крестовые походы, принесшие церкви огромные богатства, отразились и на общем облике католической мессы. В руках духовенства оказывается огромная масса драгоценных камней, золота, серебра, восточных материй. Иконы теперь украшаются алмазами и рубинами, храмы пополняются прекрасно сработанной полотой и серебряной утварью, духовенство вместо своих простых темных одежд наденет яркие шелка и блестящую парчу. Все это усиливает зрелищные моменты литургической драмы.
Появляется вольная костюмировка. Иисус Христос, встречающийся с Магдалиной, дважды переодевается: вначале он выходит н костюме садовника, а затем - в виде воскресшего бога, в белом далматике, с белой повязкой на голове, скрепленной драгоценными каменьями, с евангелием в руках.
Особенно интересна костюмировка сцены встречи Христа с апостолами. Клирики, изображающие апостолов, одеты в обычный костюм странников - тунику и шляпу. В руках они держат посохи. Так же реалистически одет и Христос: он выходит сначала босиком, в тунике, с сумой, а затем появляется перед апостолами облаченный в красный плащ.
Постепенно в литургической драме отказываются и от символического оформления, приближаясь к более бытовому: появляются сделанные из дерева ясли, около которых сидят счастливая мать Мария и ее муж Иосиф, смиренный плотник из Назарета, Супружескую чету, конечно, изображают священнослужители.
Изменяется и бутафория: вводится масса вещей, которые должны определить характер действующих лиц. В игре пророков Моисей выступает со скрижалями и мечом, Аарон с жезлом и цветком, Даниил с копьем и т. д. Христос, садовник, появляется с граблями и лопатой. После воскресения он выступает с венком на голове и с победным знаменем в руках. Ангелы выходят то с пальмовой ветвью, то с жезлом, цветком или колосом; иногда они прикрепляют себе крылья.
Совершенно другим становится и внешнее поведение действующих лиц: вместо трех стилизованных жестов - коленопреклонение, молящие руки, сомкнутые ладонями, и руки, скрещенные на груди, - теперь появляется сложная система жестикуляции. В «Плаче Марии», который относится к последней стадии развития литургической драмы, указываются такие жесты Марии Магдалины: "здесь она ударяет себя в грудь», «здесь она поднимает обе руки», «здесь, опустив голову, она бросается к ногам Иисуса» и т. д. Символические жесты заменяются обыденными.
Усложняется и все сценическое устройство литургической драмы позднего периода. Вначале действие происходило только в одном месте - в центре храма. Теперь же оно совершается на более широкой площадке, где одновременно устанавливаются различные места действия, например, Иерусалим, Дамаск, Рим, Голгофа; появляется принцип симультанности - множественности места действия.
Техника представлений литургической драмы тоже совершенно меняется. Теперь оказывается возможным показать вифлеемскую звезду, которую спускают на веревке в виде фонарика, и звезда приводит пастухов к яслям, где лежит Христос. Для сцены исчезновения Христа используются церковные люки. В храмах южной Германии даже существовали специальные летательные машины для изображения спуска святого духа и вознесения ангелов.
Зрелищные и реалистические элементы начинали в литургической драме преобладать над религиозными. Аллегорический стиль дал трещину, и сквозь нее робко пробивались поросли реалистического театра.
Но все эти новшества приносили церкви больше вреда, чем пользы, так как зрелищные и бытовые элементы сильно подрывали авторитет самой литургии и это привело к тому, что папе Иннокентию III пришлось в 1210 г. запретить представление литургических драм внутри церкви. Правда, этот запрет не означал действительного прекращения литургической драмы, она продолжала существовать в церкви и позднее, но свое дальнейшее развитие религиозные инсценировки получили не в храме, а на паперти, перед главным церковным входом.
Начиная с конца XII века, а особенно в XIII веке литургическая драма вступает в свой второй период, обозначающийся обычно термином «литургическая драма на паперти» или «полулитургическая драма».
Литургическая драма на паперти
Как только символические обряды начали приобретать форму театрализованного действа, а в церковной мессе стали зарождаться элементы театрального искусства, сейчас же под величественные своды храма проникла, помимо желания и воли священнослужителей, обыденная жизнь со всем богатством и разнообразием своих красок. Там, где зарождались даже самые робкие зачатки театрального искусства, уже нельзя было обойтись без реальных характеристик, без интонации и жестов, заимствованных из жизни. Театральное искусство, органически вырастающее из реального бытия, уже по самой природе своей должно было ввести в литургическую драму житейские черты, которые вступили в кричащее противоречие с общим мистическим тоном церковного богослужении. Естественно, что развитие бытового и психологического начала в литургической драме было затруднено и боязнью священнослужителей вольничать в храме, и резким осуждением всяких новшеств со стороны властей, как духовных, так и светских. Но раз порожденное театральное действо не могло уже остановиться в своем развитии. Оно было не изобретением отдельной группы предприимчивых клириков, а выражало собой скрытое, но вполне органическое стремление массы городского люда видеть в церковном лицедействе черты собственного быта и душевной жизни. И поэтому, когда литургическим драма, изгнанная, словно грешница, из храма, оказывалась па церковной паперти, и монастырском дворе или на кладбищенской площади, то ее житейские черты резко выступали наружу, и реалистические устремления, не сдерживаемые уже строгостью окружающей обстановки и ригоризмом церковных служителей, начинали явно преобладать над общим мистическим тоном религиозного представления.
Литургическая драма по-прежнему организовывалась духовенством и служила средством церковной пропаганды. Но в то же время она все в большей и большей степени секуляризировалась, отделяясь от церкви, выявляла свои реалистические тенденции. Этот процесс вызревания мирского, житейского начала в религиозных представлениях одновременно сказывался на организации представлений, на составе их участников, тематике, стилевой манере и на внешнем оформлении литургической драмы, формально находившейся еще целиком в руках духовенства.
После перехода из церкви на паперть литургическая драма потеряла свой существеннейший признак - неразрывную связь с церковным календарем. Если раньше литургическая драма являлась прямым продолжением литургии и инсценировки, посвященные воскресению или рождению Христа, могли быть показаны только в дни пасхи или рождества, то теперь такая прямая зависимость уже не была обязательной. Представления литургических драм на паперти могли и не связываться с теми службами, которые происходили внутри церкви. Литургическую драму стали устраивать в шумные ярмарочные дни, когда город наводняли приезжие купцы, ремесленники и крестьяне из ближайших деревень, когда можно было собрать перед храмом огромную толпу и заставить ее, восхваляя религиозное действо, превозносить благочестие горожан, их добротные товары и дешевые цены. Литургическая драма была немалой приманкой для приезжих и неожиданно для самой себя способствовала оживлению ярмарочной торговли.
Не стесненная более рамками мессы, литургическая драма, естественно, расширила свои темы и сюжеты. Находясь внутри церкви, религиозные инсценировки драматизировались только за счет диалогизации канонического евангельского текста, теперь материалом для литургических драм могли служить, помимо евангелия, еще ветхий завет и апокрифические сказания.
Библия и апокрифы, несмотря на свой мистический характер, содержали очень яркое изображение житейских эпизодов, в которых человеческие страсти и повседневный быт существовали рядом с возвышенными сказаниями и чудодейственными превращениями. Особенно благоприятными для драматизации были так называемые «жития святых», популярные народные легенды о деве Марии и святых апостолах, которые вмешивались в людские дела и, наказывая злодеяния, давали возможность восторжествовать угнетенной добродетели. Черпая сюжеты из многочисленных библейских эпизодов и разнообразных апокрифических легенд, литургическая драма необычайно обогатила свою тематику, расширила круг персонажей и, самое главное, получила легальную возможность более свободно воплощать в религиозных сюжетах живые черты современной жизни. В литургической драме появились легендарные персонажи, к которым можно было относиться без особого пиетета, и этих персонажей стали наделять вполне обыденными характеристиками. Среди религиозных героев все чаще и чаще выступали и простые смертные, принимавшие участие в деяниях пророков и святых.
Литургическая драма, устраивавшаяся в ярмарочные дни и обслуживавшая тысячную толпу весело, по-праздничному настроенных горожан, могла претендовать на успех только в том случае, если она была понятна всей массе народа. Латинская речь, употребляемая обычно в мессе и инсценировках внутри церкви, была для этой цели малопригодна. Поэтому латынь начали постепенно заменять национальным языком и даже местными наречиями. Самые ранние литургические драмы, вышедшие на паперть, уже содержали наряду с латинским языком и национальную речь: так, например, было с «Девами мудрыми и девами неразумными». Но в дальнейшем латынь сохранилась лишь в прологах пьес и в тех ремарках, которые в большом количестве сопровождали текст литургических драм. Последнее обстоятельство указывало на то, что устроителями представлений оставалась по-прежнему духовенство: пролог, являющийся разновидностью церковной проповеди, обычно читал священник; латинские ремарки были рассчитаны на духовное лицо, указывавшее исполнителям способы и условия игры. Наиболее почтенные роли литургической драмы, например, роль бога, Христа или девы Марии, исполняли священники по-латыни, в то время как остальные роли играли благочестивые любители театрального искусства, которых отбирали священники из своей паствы. В результате такой двойственности состава исполнителей наряду с торжественным традиционным песнопением появлялась в литургической драме и обыденная разговорная речь, которая, конечно, пользовалась у зрителей большим признанием, чем латинские речитативы священников. Но еще больше контрастировали с общим тоном религиозного представления сцены дьяволят, так называемые diableries, которые с, огромным темпераментом и истинной веселостью разыгрывали городские гистрионы, специально приглашаемые на эти опасные для праведных христиан бесовские роли.
