Теперь я попытаюсь показать, каким образом процентный заем, основа ростовщичества, в течение XIII в. и особенно в XIV-XV вв. был понемногу при некоторых условиях реабилитирован. Эту реабилитацию объясняют желание ростовщиков остаться добрыми христианами и желание некоторой части служителей церкви спасти даже худших грешников, внеся в представления о жизни человека и общества поправки, которых, как им казалось, требуют новые явления в исторической эволюции, в первую очередь распространение денег. В обществе, отныне подчиненном применению монет, мы увидим в деле эволюцию фундаментальных ценностей, определявших жизнь человека и общества в христианском мире XIII в., где я, как мне казалось, выявил то, что назвал «низведением высших небесных ценностей на бренную землю»[35]. Первой из этих ценностей, которые были общепринятыми в течение всего XIII в., была справедливость. Но превыше нее стояла caritas, то есть любовь. Мы еще увидим, как распространение денег могло сочетаться с этим требованием caritas, отсылающим скорей к некой экономике дара в соответствии с концепцией, непохожей на концепцию Марселя Мосса, автора знаменитого «Очерка о даре: Форма и основание обмена в архаических обществах» (1932-1934). К этому добавляется эффект от повышения престижа труда, которое внесло в использование и распространение денег особый аспект, прежде всего вследствие важности наемного труда. Я здесь удовлетворюсь указанием на первое, как мне кажется, средство, к которому прибегли средневековое общество и, в частности, церковь, чтобы ростовщик не был фатально и во всех случаях обречен аду.
Несколько лет назад я попытался объяснить, что во второй половине XII в. в представлениях общества о том свете, больше всего заботившем всех христиан, появился «промежуточный тот свет» — чистилище[36]. В течение срока, пропорционального количеству и тяжести грехов христианина к моменту смерти, он претерпевает в этом потустороннем мире некоторое количество адских мучений, но избегает вечных мук. Таким образом, некоторые ростовщики, не представляющие собой безнадежный случай, когда они уже в достаточной мере искупили грехи в чистилище, либо позже, когда Страшный Суд навеки оставит лицом к лицу только рай и ад, могут избежать ада и, как другие ремесленники, о которых говорит Жак де Витри, попасть в рай. Первое известное спасение ростовщика посредством чистилища встречается в трактате немецкого цистерцианца Цезария Гейстербахского «Большой диалог о видениях и чудесах» (Dialogus magnus visionum ас miraculorum), написанном ок. 1220 г., где он рассказывает историю одного льежского ростовщика:
Умер в наше время один льежский ростовщик. Епископ запретил допускать его на кладбище. Его жена отправилась к апостолическому престолу молить о его захоронении в освященной земле. Папа отказал. Тогда она выступила в защиту супруга: «Говорили мне, государь, что муж и жена — одно целое и что, по словам апостола, неверующий муж может быть спасен верующей женой. То, что забыл сделать мой муж, охотно сделаю за него я как часть его тела. Я готова затвориться ради него и искупить перед Богом его грехи». Уступив мольбам кардиналов, папа велел пропустить покойника на кладбище. Его жена выбрала жилище рядом с его могилой, заперлась как затворница и старалась умилостивить Бога ради спасения его души подаяниями, постами, молитвами и бдениями. Через семь лет муж явился ей одетый в черное и поблагодарил: «Воздай тебе Бог, ибо благодаря твоим испытаниям я был извергнут из глубин ада и из ужаснейших мук. Если ты будешь служить мне такую службу еще семь лет, я буду полностью избавлен». Она это сделала. Он явился ей снова через семь лет, но на сей раз одетый в белое и со счастливым видом сказал: «Благодарение Богу и тебе, ибо сегодня я спасен».
Далее Цезарий объясняет, что местом промежуточного пребывания льежского ростовщика между смертью и спасением его души женой было чистилище. Вот самое раннее из известных свидетельств о ростовщике, спасенном новым чистилищем. Если вполне очевидно, что оно было создано не затем, чтобы спасать ростовщика от ада, а в рамках намного более широкого и обновленного представления о потустороннем мире, тем не менее история льежского ростовщика создает связь между чистилищем и деньгами. Отныне можно будет сказать вместе с Николь Бериу, что в христианском мире дух наживы находится «между пороком и добродетелью»[37].
С XIII в. чистилище, бесспорно, было не главным средством спасения ростовщика от ада. В течение XIII в. и до самого конца XV в. понемногу стремились выявить условия, делающие допустимым то, что церковь называла ростовщичеством. Напомним, что ростовщичество соответствовало тогда процентному займу, или, точнее, получению процентов от денежной ссуды. А ведь следствием быстрого роста использования денег, о котором уже говорилось, стало значительное развитие задолженности практически во всех общественных классах западного общества в XIII в.
Эта задолженность, как было сказано, особо поразила крестьян, которые до тех пор владели и пользовались деньгами только в очень ограниченной степени, но во время того, что Марк Блок назвал второй стадией феодализма, из-за превращения многих натуральных повинностей в денежные были вынуждены располагать монетой. В некоторых регионах жизнь в деревне особо способствовала обогащению еврейских ростовщиков, которых все больше сменяли христианские. Но если брать шире, кредиторами в деревне были либо городские христиане, либо богатые крестьяне-христиане, которые в ссудах бедным и задолжавшим собратьям находили возможность повысить доходы, обеспечивая тем самым укрепление класса богатого крестьянства.
В целом эволюция церковных и княжеских нормативов и эволюция менталитета, осуждающего использование денег, были связаны с эволюцией отношения к купцам. Действительно, с XI в., а именно с появлением Божьего мира или государева мира, купцы оказались под защитой церкви и сеньоров, которым надлежало оправдать подобную позицию. Было выдвинуто две главных мотивировки. Первой была польза. Средневековое христианство никогда четко не отличало хорошего и даже прекрасного от полезного. Расширение средств к существованию и жизненных потребностей средневековых людей, особенно в городах, с XII в. мало-помалу оправдали деятельность купцов ее полезностью: купцы поставляли всем или некоторым категориям христиан продукты, в которых те нуждались или которых жаждали. Среди потребностей, если первой, несомненно, было зерно как основа хлеба, основного продукта питания западноевропейцев, не забудем также морскую или рудничную соль, а среди вожделенных продуктов можно упомянуть те, которые имели наибольшую популярность, — пряности, меха, шелк.
Вторым важным оправданием купеческой прибыли было представление о вознаграждении за труд. С раннего средневековья христианство долгое время презирало труд как следствие первородного греха. Под третьей категорией людей в третичной схеме — laboratores, то есть трудящимися, — имелись в виду по преимуществу крестьяне, которые находились в самом низу феодальной социальной лестницы. Позиция монахов, основных распространителей ценностей в раннем средневековье, была двойственной. Если, в частности, устав святого Бенедикта предусматривал обязательный физический труд, последний был прежде всего формой покаяния, и многие монахи оставляли его братьям-мирянам. Но с XII в. труд стал объектом примечательной переоценки в средневековой системе ценностей и социального престижа, почти одновременно с появлением новой оценки личности и роли женщины, чему способствовал резкий рост популярности культа Девы Марии. Человек, до того изображавшийся в основном как тварь наказанная и страдающая по образу Иова, вновь стал, как напоминала церковь, комментируя книгу Бытия, созданием Бога, сотворенным по Его образу и подобию в ходе Творения, первой работой, сделанной в истории Богом, который, утомившись, почил на седьмой день. Тем самым трудящийся человек становился сотрудником Бога в строительстве мира и старался соответствовать замыслам, которые вынашивал Творец при его создании.
Помимо этих двух ценностей, существенных для реабилитации купцов, а вскоре и ростовщиков, схоласты XIII в. разработали принципы, легитимирующие для заимодавца требование и получение финансовой компенсации, пропорциональной сумме денежной ссуды, — процентов.
Первым оправданием, которое с купца распространилось на кредитора, было понятие риска, на который шел последний. Здесь я расхожусь с Аленом Герро, чьи взгляды на средневековое общество, в целом чрезвычайно убедительные, я ценю. Сильвен Пирон хорошо показал, как термин resicum впервые появился в лексиконе средиземноморских нотариев и купцов в конце XII и начале XIII в. В словарь и в представления богословов-схоластов это слово вошло только через посредство каталонского доминиканца Раймунда де Пеньяфорта, использовавшего его в связи с «мореходным займом» (foenus nаutiсиm) [38]. Люди средневековья долго испытывали перед морем особый страх, и если на сухопутных дорогах путникам грозили сеньоры, жаждущие пошлин за проезд, а еще больше разбойники, особенно при пересечении леса, то самым опасным местом, судя по изображениям и вотивным приношениям, было море. Когда оно не угрожало жизни купца, оно угрожало не допустить благополучного прибытия его товаров, и обилие кораблекрушений еще более, чем пираты, оправдывало в качестве компенсации риска взимание процента, ростовщической прибыли, того, что называлось damnum emergens (положительный ущерб), periculum sortis (риск утраты капитала), ratio incertitudinis (учет неопределенности).
Другим оправданием взимания процентов была либо невозможность извлекать непосредственную прибыль из денег, отданных в качестве ссуды, все время до их возвращения (lucrum cessans, упущенная выгода), либо необходимость компенсировать труд, следствием которого были эти деньги (Stipendium laboris, вознаграждение за труд).
Если, следовательно, такое взимание становилось законным медленно и с трудом, потому что тяжкие обвинения в ростовщичестве и угроза ада для ростовщика в XIII в. по-прежнему были широко распространены, то даже там, где терпели процентный заем, иначе говоря ростовщичество, заимодавец натыкался на другой важный принцип — идею справедливости. В этой сфере ее выражением был в основном умеренный процент. Тем не менее этот процент оставался на уровне, который сегодня сочли бы значительным, — около 20%. Но главное, что во второй половине века отношение к процентному займу, в частности у церкви, колебалось между традиционным желанием осудить и запретить и новой тенденцией оправдать при некоторых условиях. Это видно по трактату «О процентах на капитал» (De usuris), написанному в конце XIII в. одним доминиканцем, вероятно, учеником Фомы Аквинского, — Эгидием из Лесина:
Сомнение и риск не могут изгладить дух наживы, то есть стать извинением процентам с капитала, но когда есть неопределенность, а не расчет, сомнение и риск могут быть приравнены к справедливому суду.
В связи с процентом на капитал некоторые проблемы, касающиеся денег, стали в конце XIII в. в Парижском университете предметом дискуссий в рамках кводлибетов — вида дебатов, позволяющих затрагивать любые темы и, в частности, злободневные. Между 1265 и 1290 гг. самый знаменитый магистр Парижского университета того времени, Генрих Гентский, дискутировал с магистрами Матвеем из Акваспарты, Гервасием из Мон-Сент-Элуа, Ричардом из Миддлтона и Годфруа из Фонтене о временных или постоянных рентах. Спор шел о том, ростовщичество это или нет. Мнения разделились, но эта дискуссия показывает, что именно через проблему ростовщичества и того, на что распространяется это слово, новые экономические реалии, основанные на использовании денег и на денежных оценках, через этический подход проникали в сферу богословия[39].
Если эти проблемы волновали богословов, теперь они мучили также купцов и заимодавцев, которые как христиане хотели непременно избежать ада, но и богатеть тоже. Не так давно я рассказал о их колебаниях в очерке под названием «La Bourse et la Vie» («Кошелек и жизнь»).
Пример этого нового отношения к деньгам возьмем из великолепной работы Кьяры Фругони «Лучшее дело Энрико: Джотто и капелла Скровеньи» (Frugoni, Chiara. L’affare migliore di Enrico: Giotto e la cappella Scrovegni. Torino: G. Einaudi, 2008). Историк показывает здесь, какую необыкновенную перемену претерпел образ семьи Скровеньи благодаря строительству в Падуе капеллы, украшенной фресками Джотто, которое Энрико Скровеньи оплатил в начале XIV в. Семья Скровеньи была падуанскими нуворишами долгого XIII века. Отца Данте поместил в аду среди ростовщиков, сын Энрико продолжил дело отца и даже расширил его, но проявил и caritas, заказав строительство этой капеллы, посвященной Богоматери и беднякам, где Джотто расположил пороки и добродетели в нетрадиционном порядке. Кстати, Энрико, умерший в Венеции в изгнании, в котором оказался по чисто политическим причинам, запомнился как великий благодетель — ростовщик оказался обреченным раю.
В церкви самыми чуткими к этой проблеме вторжения денег были новые нищенствующие ордены — доминиканцы и особенно францисканцы. Спор несколько изменился и в новых формах стал одним из главных в средние века. Как в сфере питания шла великая битва карнавала и поста, в сфере денег шла великая битва между богатством и бедностью.
