VIII. Проблема типов в современной философии

 

Типы по Джемсу

 

 

Новейшая прагматическая философия в лице Уильяма Джемса /81; 82/ также

открыла существование двух типов. Джемс говорит: "История философии является

в значительной мере столкновением известных человеческих темпераментов

(характерологических расположений)". /81- P.6/ "Какого бы темперамента ни

был профессиональный философ, когда он философствует, он, во всяком случае,

пытается мыслить факт своего темперамента. Однако его темперамент составляет

более сильный предрассудок, чем любая из его более объективных предпосылок.

Он придает вес своим доказательствам в том или ином направлении, приводя

его, в зависимости от обстоятельств, к более сентиментальному или более

холодному мировоззрению, совершенно так же, как это делает факт или принцип.

Философ доверяет своему темпераменту. Он желает себе такого мира, который

соответствовал бы его темпераменту, и он доверяет каждому изображению мира,

которое к нему подходит. Людей другого темперамента он воспринимает как

неверно настроенных по отношению к действительному характеру мира, в

сущности говоря, он рассматривает их как некомпетентных и ненастоящих

философов, даже если они значительно превосходят его в диалектическом

искусстве.

Однако в публичном обсуждении он не может на основании одного своего

преимущества претендовать на особые отличия или авторитет. Вот откуда

возникает известный недостаток серьезности в философской дискуссии: о самой

значительной из наших предпосылок не упоминается никогда". /81- P.7 f/

После этого Джемс переходит к характеристике двух темпераментов:

подобно тому как в области нравов и жизненных обычаев можно разделить людей

на сторонников условностей и на общающихся непринужденно, в политике - на

верующих в авторитет и на анархистов, в изящной литературе - на академиков и

реалистов, в искусстве - на классиков и романтиков, подобно этому, по мнению

Джемса, можно было бы найти и в философии два типа, а именно: "рационалиста"

и "эмпирика". Рационалист - "поклонник абстрактных и вечных принципов".

Эмпирик - "любитель фактов во всем их необработанном многообразии". /81-

P.9/ Хотя никто не может обойтись ни без фактов, ни без принципов, однако

слагаются совершенно различные точки зрения, в зависимости от того, что

центр тяжести перелагается на одну или на другую сторону.

По Джемсу, "рационализм" является синонимом "интеллектуализма", а

"эмпиризм" синонимом "сенсуализма". Хотя я считаю такое сближение

несостоятельным, однако сначала отложим критику и проследим до конца ход

мыслей Джемса. По его мнению, с интеллектуализмом связана идеалистическая и

оптимистическая тенденция, тогда как эмпиризм склоняется к материализму и к

лишь условному и шаткому оптимизму. Рационализм (интеллектуализм) всегда

монистичен. Он начинает с целого и универсального и приводит вещи к

единству. Эмпиризм, напротив, начинается с части и превращает целое в нечто

собирательное. Его можно было бы охарактеризовать как плюрализм. Рационалист

- чувствительный человек, эмпирик - существо твердоголовое. Первый

естественно склоняется к призванию свободы воли, второй - к фатализму. В

своих утверждениях рационалист легко впадает в догматизм, эмпирик, напротив,

более скептичен. /81- Р.10 ff/ Джемс характеризует рационалиста как человека

с нежным или деликатным складом души (tender-minded), а эмпирика - как

человека с жестким характером (tough-minded). Этим он, очевидно, пытается

определить своеобразные свойства обеих ментальностей. В дальнейшем изложении

мы еще вернемся к более подробному исследованию этой характеристики.

Интересно то, что Джемс говорит о предубеждениях, которые люди обоих типов

взаимно питают друг против друга: "Они невысокого мнения друг о друге. /81-

P.12 ff/ Во все времена их типическая противоположность играла известную

роль в философии, так же как и в наше время. Жесткие осуждают нежных за

сентиментальность, а нежные называют тех - нетонкими, тупыми или

брутальными. Каждый считает другого низшим". Качества обоих типов Джемс

противопоставляет в следующих двух столбцах.

 

Нежный тип Жесткий тип

(tender-minded): (tough-minded):

 

Рационалист Эмпирик

(следует принципам) (следует за фактами)

Интеллектуалист Сенсуалист

Идеалист Материалист

Оптимист Пессимист

Религиозен Безрелигиозен

Индетерминист Детерминист, фаталист

Монист Плюралист

Догматик Скептик

 

Это сопоставление затрагивает различные проблемы, уже знакомые нам по

главе о номинализме и реализме. Человек нежного типа имеет известные общие

черты с реалистом, а человек жесткого типа - с номиналистом. Как я уже

разъяснил выше, реализм соответствует принципу интроверсии, а номинализм -

принципу экстраверсии. Несомненно, что и спор об универсалиях относится

прежде всего к тем историческим противоположностям темпераментов в

философии, на которые указывает Джемс. Эти отношения побуждают нас

сопоставлять нежный тип (tender-minded) с интровертным, а жесткий тип

(tough-minded) с экстравертным типом. Однако остается еще рассмотреть

поближе, имеет ли такое сопоставление право на существование или нет.

Из-за моего недостаточного знакомства с трудами Джемса, мне не удалось

найти у него более обстоятельные определения или описания обоих типов, хотя

он не раз говорит об этих двух видах мышления, обозначая их также терминами

"thin" и "thick". Флурнуа /83- P.32/ поясняет "thin" как нечто "тонкое,

мелкое, худое, слабое" ["Mince, tenu, maigre, chetif".], a "thick" как нечто

"толстое, плотное, массивное, крепкое". ["Epais, solide, massif, cossu".]

Один раз Джемс заменяет термин "tended-minded" выражением "soft-headed" - то

есть дословно "мягкоголовый". "Soft", как и "tender", значит мягкий, нежный,

кроткий, мирный, тихий, то есть несколько слабый, приглушенный,

слабосильный, в противоположность к "thick" и "tough", терминам, указывающим

на свойства сопротивляемости, солидности, трудноизменяемости, свойства,

напоминающие о природе материи. Согласно этому, Флурнуа поясняет эти два

вида мышления так: "Это есть противоположность между абстрактным способом

мышления, то есть чисто логическим и диалектическим, которое столь дорого

философам, но которое не внушает никакого доверия Джемсу и кажется ему

хрупким, пустым, "скудным", ибо слишком отрешенным от соприкосновения с

единичными вещами и конкретным способом мышления, питающимся фактами опыта и

никогда не теряющим почвы под ногами, этой земной сферы, прочной, с ее

черепашьими бронями и другими позитивными данными". ["C'est 1'opposition

entre la facon de penser abstractionniste - c'est a dire purement logique et

dialectique, si chere aux philosophes, mais qui n'inspire a James aucune

confiance, et qui lui parait fragile, creuse, "chetive", parceque trop

sevree du contact des choses particu-lieres - et la facon de penser

concrete, laquelle se nourrit de faits d'experience et ne quitte jamais la

region terre a terre, mais solide, des ecailles de tortues ou autres donnees

positives".]

Однако из этого комментария отнюдь не следует делать вывод, что Джемс

односторонне склоняется к конкретному мышлению. Он отдает должное обеим

точкам зрения: "Если факты действительно хороши - давайте нам множество

фактов. Если принципы в самом деле хороши - давайте нам побольше принципов".

[Facts are good, of course - give us lots of facts. Principles are good -

give us plenty of principles".] Известно, что факт никогда не есть только

то, что он есть сам по себе, но и то, что мы в нем видим. И вот, если Джемс

обозначает конкретное мышление как "thick" или "tough", то он обнаруживает

этим, что этот способ мыслить представляется ему чем-то субстанциальным,

тогда как абстрактное мышление кажется ему чем-то слабым, тонким и бледным,

быть может, даже - если принять толкование Флурнуа - чем-то болезненным и

шатким. Такая концепция возможна, конечно, лишь для того, кто априорно

связал субстанциальность с конкретным фактом, а это, как уже сказано выше,

есть дело темперамента. Если "эмпирический" мыслитель приписывает своему

конкретному мышлению устойчивую субстанциальность, то с абстрактной точки

зрения это есть самообман, ибо субстанциальность, "твердость", присуща

внешнему факту, а не "эмпирическому" мышлению. Это последнее оказывается

даже особенно слабым и шатким, ибо оно так плохо умеет отстаивать себя перед

лицом внешних фактов, что постоянно зависит от чувственно данных фактов,

гонится за ними и вследствие этого еле-еле поднимается над классификацией и

изображением. Итак, с точки зрения мысли конкретное мышление является чем-то

очень слабым и несамостоятельным, ибо устойчивость свою оно имеет не в самом

себе, а во внешних фактах, которые с точки зрения обусловливающей ценности

стоят выше мышления. Следовательно, такое мышление характеризуется как поток

чувственно связанных представлений, приводимых в движение не столько

внутренней деятельностью мысли, сколько сменой чувственных восприятий. Смена

конкретных представлений, обусловленная чувственным восприятием, не есть,

следовательно, то самое, что человек абстрактного типа назвал бы мышлением,

а в лучшем случае это есть пассивная апперцепция.

Поэтому темперамент, предпочитающий конкретное мышление и придающий ему

субстанциальность, отличается перевесом чувственно обусловленных

представлений над активно-апперцептивной деятельностью, которая имеет своим

источником субъективный волевой акт и стремится приурочить чувственно

опосредованные представления к предначертаниям идеи, то есть короче говоря:

для такого темперамента объект важнее; объект проникается чувством, он

действует как бы самостоятельно в мире представлений субъекта и ведет

концепцию за собой. Этот темперамент является, следовательно, экстравертным.

Мышление экстравертного конкретистично. Его крепость лежит не в нем, а, до

известной степени, вне его, в эмпатируемом им объекте, откуда возникает и

определение Джемса - "tough". Кто всегда становится на сторону конкретного

мышления, то есть на сторону представления о фактах, тому абстракция

представляется как нечто слабое и шаткое, ибо он измеряет ее прочностью

конкретного, чувственно данного факта. Для того же, кто стоит на стороне

абстракции, решающим моментом является не чувственно связанное

представление, а абстрактная идея.

Согласно обиходному пониманию, идея есть не что иное, как абстракция

отвлечения из суммы опытов. При этом люди охотно представляют себе

человеческий дух как изначальную tabula rasa, которая лишь впоследствии

заполняется через восприятие и испытание мира и жизни.

С этой точки зрения, а это есть точка зрения нашей эмпирической

научности в самом широком смысле слова, идея и не может быть не чем иным,

как эпифеноменальной, апостериорной абстракцией, выведенной из ряда опытов и

поэтому более слабой и бледной по сравнению с ними. Мы знаем, однако, что

дух не может быть tabula rasa, ибо критика наших принципов мышления

показывает нам, что известные категории нашего мышления даны нам априори, то

есть до всякого опыта, и выступают одновременно с первым актом мышления, и

даже являются его преформированными условиями. Но то, что Кант доказал для

логического мышления, имеет гораздо более широкое значение для психики.

Психика, столь же мало, как и дух (область мышления), является с самого

начала tabula rasa. Конечно, конкретных содержаний еще нет, но возможности

содержания даны априори через унаследование, преформированное функциональное

предрасположение. Это предрасположение есть не что иное, как результат

способов функционирования мозга у всего ряда наших предков, осадок от

попыток приспособления и от опытов филогенетического ряда. Вновь сложившийся

мозг или система функций является, следовательно, старым, для определенных

целей построенным инструментом, не только пассивно апперципирующим, но и

активно, из себя упорядочивающим опыты и принуждающим к известным выводам и

суждениям. И это упорядочивание совершается не случайно и не произвольно, но

следует строго преформированным условиям, которые, однако, не поставляются

нам через опыт в качестве созерцаемых содержаний, но являются априорными

условиями созерцания. Это - идеи ante rem, формальные условия, априори

начертанные, основные линии, предписывающие опытному материалу определенное

формирование, так что их можно мыслить, как и Платон их понимал, в качестве

образов или, до известной степени, в качестве схем или унаследованных

возможностей, которые, однако, исключают или по крайней мере сильно

ограничивают другие возможности. Вот почему даже наиболее свободная

деятельность духа - фантазия - никогда не может унестись в беспредельность

(хотя поэт, может быть, и ощущает это так), но остается прикрепленной к

преформированным возможностям, к первообразам и исконным образам. Сказки

самых далеких друг от друга народов обнаруживают в сходстве своих мотивов

эту прикрепленность к известным первообразам. Даже образы, лежащие в основе

научных теорий, обнаруживают эту ограниченность, например эфир, энергия, ее

превращения и постоянство, теория атомов, химическое сродство и т. д.

И вот, подобно тому как в духе конкретно мыслящего человека преобладает

и направляет чувственно данное представление, так в духе абстрактно

мыслящего преобладает бессодержательный и потому непредставимый первообраз.

Он остается сравнительно бездеятельным, пока объект подвергается эмпатии и

тем поднимается на высоту обусловливающего фактора мышления. Но если объект

не подвергается эмпатии и тем лишается своего преобладания в духовном

процессе, то отнятая у него энергия обращается назад к субъекту. Тогда

субъект бессознательно подвергается эмпатии и от этого пробуждаются

дремлющие в нем преформированные образы, вследствие чего они выступают в

качестве действующих факторов в духовном процессе, впрочем, конечно, в

непредставимой форме, как бы невидимые, действующие за кулисами режиссеры.

Так как они суть лишь активированные возможности функционирования, то они

лишены содержания, поэтому непредставимы и стремятся к наполнению. Они

вбирают опытный материал в свою форму и изображают не факты, а себя самих в

фактах. Они как бы облекают себя в факты. Поэтому они не являются уже

известной исходной точкой, подобно эмпирическому факту в конкретном

мышлении, но становятся только еще доступными опытному познаванию, именно

благодаря бессознательному формированию ими опытного материала. Эмпирик

также может расчленять и оформлять свой опытный материал, однако он

оформляет его по возможности согласно какому-нибудь конкретному понятию,

которое он образовал на основании предшествующих опытов.

Абстрактный мыслитель, с другой стороны, использует бессознательную

модель и лишь апостериори, из конечного продукта, переживает ту идею,

которую он формировал. Эмпирик, по своей психологии, всегда склонен

допускать, что абстрагирующий формирует опытный материал произвольно, на

основе известных бледных, слабых и несостоятельных предпосылок, ибо он

измеряет духовный процесс абстрагирующего по своему собственному modus

procedendi. Однако подлинная предпосылка, идея, или первообраз, буквально

настолько же не известна абстрагирующему, насколько эмпирику не известна

теория, которую он добудет в дальнейшем из опыта после стольких и стольких

экспериментов. Как я уже разъяснил в одной из предыдущих глав, один из них

видит индивидуальный объект и интересуется его индивидуальной судьбой,

другой же видит прежде всего отношения сходства между объектами и проходит

мимо индивидуального факта, потому что ему приятнее и успокоительнее то, что

объединяет в раздробленном многообразии. Напротив, для первого отношение

сходства есть в прямом смысле обременительное и мешающее, что иногда даже не

дает ему овладеть познанием своеобразности объекта. Чем глубже он эмпатирует

в единичный объект, тем более он познает его своеобразность и тем более

исчезает для него действительность отношения сходства между этим объектом и

другим. Но если ему удается эмпатия и в другой объект, то он может ощущать и

постигать сходство между обоими объектами в гораздо большей степени, чем

тот, который впервые и лишь извне увидел это сходство.

Конкретно мыслящий благодаря тому, что он эмпатирует сначала один

объект, а потом другой, лишь очень медленно может доходить до познания

объединяющего их сходства, почему его мышление кажется тягучим. Но эмпатия

его является быстротекущей. Абстрагирующий, напротив, быстро схватывает

сходство, заменяет ивдивидуальные объекты родовыми признаками и оформляет

этот опытный материал своей собственной внутренней мыслительной

деятельностью, которая, однако, подвержена буквально столь же сильному

влиянию "призрачного" первообраза, как конкретное мышление влиянию объекта.

Чем сильнее влияние объекта на мышление, тем глубже его черты

запечатлеваются на мысленном образе. Но чем слабее действие объекта в духе,

тем глубже априорная идея налагает свою печать на опыт.

Благодаря чрезмерному значению эмпирического объекта в науке появляются

далее своего рода "теории специалистов", как, например, в психиатрии

пресловутая "мифология мозга", когда более обширную опытную область пытаются

объяснить на основании принципов, прекрасно объясняющих некоторые

узкоограниченные комплексы фактов, но совершенно непригодных для

какого-нибудь другого применения. Напротив, абстрактное мышление,

принимающее единичный факт лишь благодаря сходству его с другим, создает

универсальную гипотезу, которая хотя и изображает идею в более или менее

чистом виде, но с сущностью конкретных фактов имеет столь же мало или столь

же много дела, как миф. Итак, обе формы мышления в их крайнем выражении

создают мифологию, причем одна из них конкретно оперирует клетками, атомами,

колебаниями и прочим, другая же - "вечными" идеями. Крайний эмпиризм имеет

по крайней мере то преимущество, что по возможности ясно изображает факты.

Крайний же идеологизм имеет то преимущество, что отображает в возможной

чистоте априорные формы, идеи или первообразы. Теоретические результаты

первого исчерпываются их опытным материалом, практические результаты второго

ограничиваются изображением психологической идеи. Так как наш современный

научный дух имеет одностороннюю, конкретно-эмпирическую установку, то он не

умеет ценить то дело, которое состоит в изображении идеи, ибо факты стоят

для него выше, чем познание тех первичных форм, в которых человеческий

рассудок их постигает. Известно, что сдвиг в сторону конкретизма есть

сравнительно недавнее приобретение, зародившееся в эпоху Просвещения. Успехи

этого развития удивительны, но они привели к накоплению эмпирического

материала, необозримость которого создает постепенно больше путаницы, нежели

ясности. Оно по необходимости ведет к научному сепаратизму и тем самым к

мифологии специалистов, которая обозначает собою смерть универсальности. Но

преобладание эмпиризма не только душит активное мышление, но является еще и

опасностью для образования теории внутри отдельной дисциплины. Отсутствие же

общих точек зрения точно так же, как и отсутствие эмпирических точек зрения,

поощряет образование мифических теорий.

Поэтому я держусь того воззрения, что терминология Джемса -

"tender-minded" и "tough-minded" - является лишь односторонне наглядной, а в

сущности, заключает в себе известное предубеждение. Впрочем, из этих

разъяснений должно было бы уже выясниться, что типизация, выдвинутая

Джемсом, имеет дело с теми же самыми типами, которые я обозначил как

интровертный и экстравертный.