– Молодчина, гляди, ты уже не плющишь партнерше боты, как выражается Лошак. А теперь со мной…
Она забыла на полу кроссовки и выскочила на подиум. Женя отбросил неодушевленную партнершу и попробовал перехватить на лету партнершу одушевленную.
– Ч-ч-ч. Не прижимай меня так – это ж вальс. Осторожней, я тоже босиком. Слушай ритм: раз, два, три… Молодец, молодец…
– Знаешь, я уже могу прокрутиться пять вальсов подряд в одну сторону, а затем пройти по прямой, не сбив ни одной скульптуры. Натренировался. Только у меня сразу начинает дуреть голова, едва я слышу эту мелодию. А других вальсов не записано. Но все-таки, извини, со стулом танцевать легче, чем с тобой…
Он не договорил. Они в кружении выскочили на самый край подиума, его нога соскользнула, и, увлекая за собой Машу, он рухнул вниз, не расставаясь с партнершей, под издевательское «…и девочку, которой нес портфель».
Они лежали, отсмеявшись и тяжело переводя дыхание, на полу, друг возле друга. Маша, неудачно упав, потянула связку кисти, но боялась пожаловаться, чтобы не порождать в нем чувства вины. На Женю вновь навалились мрачные мысли. Маша угадывала это по его лицу не умеющему драпировать чувства.
– А я столько времени готовил работу для Парижского салона. Теперь это все ни к чему, – проговорил он, и плохо скрываемая тоска прорвалась наружу. – Выставка должна состояться летом. Если б я туда попал, одно это было бы самой большой победой, о какой только можно мечтать. Теперь все рухнуло.
– А что ты думал туда везти?
– Идем. – Женя взял ее за больную руку и потянул, увлекая за собой.
Закусив губу от резкой боли в запястье, чтобы не выдать себя, Маша сама встала и, вставив ноги в гигантские незавязанные кроссовки, послушно пошлепала следом за провожатым. Они прошли сквозь конвой молчаливых узнаваемых скульптур. Старый знакомый конкистадор теперь был слишком мелок для своего чересчур мощного буцефала, сменившего прежнюю клячу. Женя подвел Машу к своему рабочему месту. Приподнял, подсадив на стол.
– Вот, смотри. Теперь все можно.
Белое покрывало таило под собой нечто неопознаваемое. Он неспешно стащил тканюшку.
Перед Машей открылось то, что несколько месяцев подряд занимало пусть не единственные, но, возможно, самые сокровенные Женины помыслы. Маленький айсберг белоснежно-матового мрамора стаял по весне сверху, обнажив скрывавшуюся в его бесформенном объеме просыпающуюся от зимнего сна, приподнявшуюся, опираясь на тонкую напряженную руку, девушку. Она сама еще не была очерчена четко. Сон или туман или водяные брызги омывающих ее ложе волн делали ее фигуру романтично-затушеванной, если такое описание уместно при характеристике скульптуры, высеченной из твердой каменной глыбы, не терпящей нечеткости. Девушка прогнулась в гибкой линии молодого обнаженного тела. Вытянутая стройная нога, вторая поджата. Полусонная-полудетская улыбка, таящаяся в уголках приоткрытых губ. Непостижимо глубокие черные провальные зрачки и белый, сверкающий отблеском кубик мрамора – блик падающего света. Плавный изгиб длинной тонкой шеи, головка склонилась набок, и замершим водопадом волосы струились вниз, смешиваясь, растворяясь, переходя в волны и пену бурлящих в ногах барашков, чем-то до боли напоминающих кудряшки беломедвежьей шкуры. Нежное матовое тело девушки, только что выкристаллизовавшейся из удивительной смеси застывшей воды и расплавленного, отступившего камня, было чудовищно однозначно, и Маша вспыхнула от этой узнаваемости. Ее нагота, проступающая сквозь камень и веер замерзших на лету брызг, хоть и не вполне откровенная, была все же чересчур натуралистична для того, чтобы Маша была готова с ней смириться. Возможно… даже скорее всего, это было лучшее, что когда-либо создал ее Женя, – но это было доступно лишь двум парам глаз во всей Вселенной.
– Я бы назвал ее «Рождением Афродиты». Она еще не закончена. Мрамор надо полировать. Каменный постамент тоже еще придется обрабатывать…
Маша взяла в руки сложенные лицом вниз наброски. Петербургские зарисовки. Как недавно и как безумно давно это было. Ей казалось, что она жила одной с Женей жизнью всегда. «Рождение богини любви». Женя отсчитывает свою жизнь с этого самого момента. Да, пожалуй, он прав. Во всем, что происходило до того, не было содержания. Она смотрела на прошлое как сторонний наблюдатель, и только от настоящего не могла отстраниться.
– Хорошо, что Парижа не будет. Ты никогда и никому не покажешь эту работу. – Маша встала и накрыла скульптуру покрывалом.
– Ты недовольна? Тебе не нравится?
– Я не хочу, чтобы кто-либо кроме тебя мог видеть меня. Ты не спросил моего разрешения, когда начинал. Я не дам его тебе никогда в жизни.
– Маша-а…
Она сразу вспомнила все, ради чего прибежала сегодня сюда, но это было бы уже слишком.
Апреля, суббота
По субботам занятий не было. Но день от этого не стал легче.
Тяжелая дверь открылась, пропуская ее внутрь. Ко всем напастям, которые уже обрушились на нее за последнюю неделю, прибавилась еще одна, которую тоже надо было выдержать. Маша тихо, неслышно сняла плащ, посмотрелась в зеркало, поправила, взрыхлила прическу, потом все же зажмурившись от ужаса перед предстоящим испытанием и, наконец, выдохнув полной грудью, вышла в свет.
Был тот редкий случай, когда семья собирается в полном своем составе. Даже папа в эту субботу был дома. Он обернулся на Машин «Привет!» и снял очки, делавшие его старше, серьезнее и официальнее, сунув машинально дужку в рот.
– Лихо, – определил он после застрявшей на некоторое время паузы. – Так, значит. И кто это тебя надоумил? Монмартик твой?
– При чем тут Женя? Я сама так решила. Он понятия не имеет. Устала я от них. А с распущенными и вовсе невмоготу. Всюду цепляются. Меняю имидж, – и она прокрутилась на месте так, что коротко постриженные волосы взлетели черным блестящим веером.
– Могла бы и посоветоваться, – пробурчала бабушка.
Маша с облегчением вздохнула. Самый опасный первый момент шока, кажется, прошел почти гладко.
Мама подошла поправить ей челку, попробовала разделить волосы на пробор, но отказалась от этой мысли.
– Я ждала, что рано или поздно это случится. Но рассчитывала, что все-таки ты еще походишь с длинными волосами хотя бы до выпускного. В честь какого праздника такое перевоплощение?
– Завтра у Жени день рождения.
– И это ему подарок?
Маша уже давно решила, какой подарок она сделает. Она видела эти часы. Тонкие, как компьютерная дискета, швейцарские часы «Edox» стоили сумасшедших денег. Но они запали ей в душу, и она не желала уже больше никаких. Она помнила «Rado», которые достались негнущемуся священнику в занесенной снегом петербургской церквушке. Она хотела восполнить Женину потерю, и замена должна была быть достойной. Идея с косой пришла одновременно с идеей о часах. Тут же вспомнился О’Генри с его историей, и это стало определяющим фактором. Решение было принято молниеносно. Маша лишь ждала последнего дня. Еще утром, пока дом по-субботнему допоздна спал, она в длинной ночнушке уселась перед зеркалом и тупыми ножницами, заготовленными с вечера, откромсала тугую, сопротивляющуюся такому варварству косу. Оглянулась, не проснулась ли бабушка, и, успокоившись, сложив в пакет предмет былой зависти всех девчонок, быстро оделась и, боясь быть захваченной домочадцами, выскочила на улицу.
Еще два мучительных часа она прошастала под нудным дождиком в ожидании открытия ближайшего приличного салона красоты. И здесь ее ждало первое разочарование. Парикмахерша с любопытством осмотрела косу, подивилась ее длине, но вернула Маше:
– Мы шиньонами не занимаемся. Если хочешь, могу тебя постричь. А то вон как неровно обкорналась.
Маша отказалась и убрала свое сокровище обратно в сумку. В следующем салоне история повторилась. Только здесь пожилая заведующая вдобавок обругала Машу, что та состригла такие роскошные волосы. Лишь в четвертом месте немолодой армянин пошел взвешивать принесенную Машей черную неожиданно оказавшуюся такой никому не нужной косу.
– Что, дэнэг нэт? Панятно, сам в таком палажэнии был. Всо, всо было – дом, уважэние, рработа. Сад был под Сумгаитом – палтора гэкта-ра. Мандарины, чэрэшня, лямон. И за рраз ничэго нэ стало, – он почесал поросший такими же черными, как Машины, волосами затылок. – Магу прэдлажит пятсот ррублэй. Это харошая цена, павэр. Нигде тэбэ болше нэ дадут.
– Так мало?.. – у Маши на глаза навернулись слезы.
– Извини. Болше нэ магу. Была бы бландинка, еще бы сотню прибавил.
– Нет. Не надо.
– Эх, и то вэрно: лучшэ косу, чэм сэбя прадават. Падажди. Не ухади. Идом со мной.
Он усадил ее в кресло в пустующем зале и набросил ей на плечи голубую клеенчатую накидку.
– Куда ж ты с такой нэприличной галавой пойдешь? Нэ надо было самой ррэзат. Пришла бы, я б тэбэ пасавэтавал. Сам бы, если надо, састриг. Нэ бойся. Я с тэбя дэнэг нэ вазму. Если косу прадаешь, какие у тэбя дэнги.
Она вернулась домой. Натянув на голову капюшон мокрого плаща, прошла в свою комнату. Бабушка подозрительно смотрела, как Маша снимала с вешалки и аккуратно складывала джинсовый костюм.
– Ты куда собралась?
– Надо, ба, – Маша чмокнула ее в щеку и выбежала на улицу, чтобы не нарваться на новые расспросы.
Она повернулась, чтобы пройти к себе, но папа остановил ее уже в дверях.
– Маша, подожди. Разговор к тебе.
Она обернулась:
– Да, и у меня к тебе тоже.
– Ну-ка, садись. Ты знала, что твой Женя ушел из дома?
– Конечно.
Мама возмутилась именно этому «конечно».
– А почему мы ничего не знали? Если б я не позвонила его родителям… Собственно, я хотела поговорить с самим Женей, а узнала такие новости.
– Вы еще много чего не знаете. Разве я вас интересую? У вас своя жизнь, у меня своя.
– Не рано ли в самостоятельность играть?
– Мам, а я с шести лет самостоятельная. Кроме бабушки, мной никто никогда не занимался. А вы только сейчас заметили.
– Вот я и вижу, к чему приводит твоя самостоятельность. Ты знаешь, что Ольга Николаевна считает, что твоя медаль висит на волоске. Что ты совершенно перестала готовиться к занятиям, к поступлению. Ты не была ни на одном предварительном экзамене, ни в университете, да вообще нигде. Ты даже на тестирование не ходила.
– Вы только сейчас это обнаружили? А зачем ходить? Если будет медаль, буду поступать как медалистка. А не будет, я и так сдам.
– Что значит не будет? – папа швырнул очки на стол, и они жалобно стеклянно звякнули. – Ты давай вспоминай, как это учиться на пятерки, а не «будет – не будет». Ишь, любовь закрутила – учеба побоку. А если, говоришь, мы тобой недостаточно занимались, что ж, значит, сейчас и займемся.
– Поздно. Поздно мной заниматься.
– Никогда не поздно. Гулянки твои и шатания до ночи закончились. Будешь сидеть и к вступительным готовиться. Вон, половина класса уже поступили – они могут себе разгильдяйство позволить. А ты еще пока не заработала. Вот и отрабатывай.
– Ох, что-то подобное я от кого-то уже слышала. Я свободна? Позвольте откланяться? Один мой знакомый от этих разговоров из дома сбежал…
Молчавшая до последнего момента бабушка взяла ее за руку:
– Помнишь, еще в Ленинграде я просила тебя не делать глупостей? По-моему, сейчас ты их делаешь.
Маша вспыхнула, но не нашлась, что возразить.
– Ты потеряла голову. Забыла себя. Ты вся отдалась своей любви, но почему, с какой стати ты должна жертвовать своей жизнью ради его? Почему не наоборот? А он тоже жертвует ради тебя всем? Ведь и жизнь у тебя еще толком не началась, а ты уже махнула на себя рукой. Почему вообще кто-то должен жертвовать собой ради другого? Неужели нельзя помогать друг другу подниматься вверх вместе? Разве обязательно строить свое будущее на фундаменте из чьей-то загубленной жизни?
– Ба, слишком много вопросов сразу. Вы с Ингой, часом, не сговаривались? И потом, почему ты решила, что я – жертва? Я себя жертвой не ощущаю.
– Вот это и страшно. Ты не видишь, что он тебя использует. Где твои волосы? Куда ты унесла джинсовый костюм?
– Что с костюмом? – насторожилась мама.
– Ничего. Это мой костюм, и я могу делать с ним, что захочу.
– Он куплен не на твои деньги и даже не тобой. Ты что, уже начала таскать вещи из дома? Докатилась дочка! Может, мне теперь сумку с кошельком от тебя прятать?
– Прячь. Только подальше, чтобы я не нашла.
Маша выдернула руку из бабушкиных слабых ладоней.
– Папа. Мне нужна твоя помощь, – она понимала, что сейчас, пожалуй, самый неподходящий момент просить его о чем бы то ни было, но она все же делала это вопреки, назло всему. Чем хуже, тем лучше! – Очень нужно, чтобы ты восстановил Каца в Союзе художников.
– Что такое кац? Ничего не понимаю. И какое я имею отношение к Союзу художников? Я экономист, а не министр культуры.
– Кац – это руководитель Жениной студии, его выгнали нечестно из Союза художников, и студию теперь закрывают. А ты должен восстановить справедливость. Ну, есть же у тебя связи, знакомые… ну, я не знаю, как это у вас делается. Позвони кому-нибудь.
– Я тоже не знаю, как это у них делается. И у меня нет связей и знакомых в Союзе художников. А если б и были, я не стал бы лезть в то, о чем понятия не имею.
– А я думала, ты все можешь. А ты даже хорошего человека и хорошее дело спасти не хочешь.
– Я, прежде всего, хочу спасти собственную дочь. И для начала прекратить ее встречи с парнем, ушедшим из дома. Пока не поздно.
– Не, пап. Я же сказала: уже поздно.
Маша развернулась и вышла в свою комнату.
Никто не слышал, когда за ней тихо закрылась тяжелая входная дверь.
Маша еле доволокла сумку, набитую вещами, которые она в спешке побросала, особо не выбирая. Дверь была заперта, и ей пришлось рыться среди кроссовок и белья, разыскивая сумочку с ключами. Свет во всем доме был погашен. Жени не было. Ей было уже не под силу затащить сумку наверх. Она так и оставила ее у самой лестницы. Затем, щелкнув выключателем, подошла к большому, во весь рост зеркалу. На нее смотрело незнакомое, вымученное лицо, с некрасиво заострившимися, проступившими скулами, с тяжелыми кругами под глазами. От утренней прически к вечеру остались лишь мокрые слипшиеся черные сосульки, прилизанные и плоские. Она попробовала улыбнуться. Улыбка получилась, и это ее немного ободрило. Маша снова погасила свет.
Поднявшись на второй этаж, она вспомнила, что ничего не ела целый день, но сил готовить себе не было. Она свернулась на Женином диване. Короткие мокрые волосы разметались по подушке. И Маша мгновенно уснула.
Она не слышала, как он пришел. Как можно тише ступая по предательским скрипучим ступеням, Женя подошел к дивану и опустился на колени.
– Угу, привет, – пробормотала она, не раскрывая глаз. – Ты откуда в такую поздноту?
– От Дика. Он предлагает завтра отметить день рождения у него. Жалко, что сюда пригласить никого нельзя.
– Может, все-таки у твоих родителей? Как-то это странно – твой день рождения у Дика дома. Как назло, и у меня теперь тоже – табу. Я поссорилась со своими.
– Что случилось? Я видел твою сумку внизу.
– Не расспрашивай сейчас. Завтра расскажу.
Маша заставила себя сесть на диване и раскрыть глаза. Это не дало ожидаемого эффекта. Женя не зажигал свет.
– Я у тебя остаюсь.
– Правда?.. – Женя прижал ее к себе. – Наверное, я эгоист, но это прекрасно.
Он взял в ладони ее голову, желая найти ее губы, и вдруг отпрянул. Вскочив с колен, он рванулся к выключателю и врубил весь доступный свет. От резкого яркого удара по глазам Маша загородилась ладонью. Но свет пробивал даже сжатые веки.
– Жень, у меня две новости, которые я должна тебе сообщить. Ты готов?
– Одну я уже вижу! Что ты наделала?! Кто тебе разрешал резать волосы?! Почему? Но почему? Боже мой! Ты же знала, как я их любил…
– Это все, что ты любил во мне? Не велика же твоя любовь!
– Ты должна была спросить меня. Это не твое достояние, а наше общее. Ты не имела права так поступать!
– Ты не много на себя берешь?! Сегодня родители решали, что я должна, а что не должна. Теперь ты! Я буду решать, что мне делать, а чего не делать, сама, как сочту нужным. Я и так превратилась в твою рабу. Я принесла себя в жертву твоему великому гению. А ты продолжаешь распоряжаться мной, как хочешь.
– Я?! Кем и чем я распоряжаюсь? Ты указываешь мне, что мне можно показывать на выставке, а что нельзя. Работу, равную которой мне, может, никогда в жизни больше не создать, ты заставляешь спрятать навсегда. Тебе плевать, что я вложил в нее всю свою душу и всю свою любовь.
– Вот поэтому любви в тебе больше и не осталось. Ты не умеешь любить живую женщину. Ты любишь лишь каменную. Она тебе дороже. Ты готов ради славы выставить напоказ даже голую жену, лишь бы получить признание. Ты не спросишь, что на душе той, которую ты назвал своей женой. От чего она ревет ночью в подушку.
– Ты рассказываешь мне лишь то, что сочтешь нужным, а потом обвиняешь меня, когда я чего-то не знаю. Я не ясновидящий! А когда я рассказываю тебе все, ты устраиваешь сцены ревности.
– Ты используешь меня как служанку, как любовницу, как натурщицу. Ты строишь свою жизнь, коверкая мою. За мой счет. Ты можешь позволить себе все, что захочешь, а я должна спрашивать тебя, какую прическу носить. Если б ты знал, чего мне стоило… А ты – мелкий, самовлюбленный эгоист. Можешь отправляться, куда хочешь, ночевать, где хочешь и с кем хочешь…
– Нормальный день рожденья ты мне приготовила…
– Какой заслужил.
Женя рванулся вниз, едва не свалившись на четвертой ступеньке, споткнулся о брошенную сумку, пробежал, опрокидывая злосчастный деревянный стул, и хлопнул входной дверью так, что старенький дом содрогнулся.
Женя не вернулся этой ночью. Маша просидела до самого утра внизу, закутавшись в одеяло. Она раскрыла Афродиту и смотрела в ее бездонные глаза, словно пыталась заглянуть себе в душу. Она боялась, что в Женином гипертрофированном, рафинированном мире не оставлено места для ссор. Что в его представлении это может означать разрыв. Этот несовершенный мир никак не соответствовал его абсолютным истинам. Их острые углы прорывали оболочку действительности, но каждая рана сочилась настоящей живой кровью. Сколько же мудрости, доброты и терпенья потребовалось бы, чтобы выходить эту ломкую и неудобную, не приспособленную к реальной жизни любовь.
Женя не пришел. Маша прождала напрасно. Ей не с кем было поделиться терзавшей ее всю последнюю неделю пугающей неизвестностью, которая сегодня обрела конечную определенность. Она не успела сказать ему, что ждет ребенка…
Мая, четверг
Маша с трепетом ждала Жениного появления в классе.
За все майские праздники он ни разу не позвонил, не объявился. Маша молча затащила так и не распакованную сумку в свою комнату в доме, из которого накануне бежала. Бабушка без комментариев и нравоучений наблюдала, как она расшвыривает куда попало извлекаемые вещи. Потом Маша завалилась спать и проспала до самого вечера.
– Мне никто не звонил?
Это было первое, что она спросила, когда проснулась.
Она с дикой злобой засела за уроки, которых не касалась почти месяц. Она вымещала на учебе свои личные неудачи, вгрызаясь даже в те предметы, которые давно перестали представлять для нее какую-либо ценность. Родители, наконец, были довольны. Девочка образумилась. Остались в прошлом полуночные шатания по городу, и только черные круги под глазами никак не исчезали. Лишь одна бабушка с тоской во взгляде наблюдала за ней. Иногда Маше хотелось хотя бы с ней поделиться своим сокровенным. Носить это все в себе было немыслимо тяжело. Но она вспоминала ее предвиденье: «Только не наделай глупостей», – и язык присыхал к нёбу.
За все эти дни Маша ни разу не говорила с Жениными родителями. Ей нечего было им рассказать. Но и они тоже ее не беспокоили. Видимо, на все майские праздники уехали на дачу, и Маша восприняла это с облегчением.
Женя в классе не появился. Его отсутствие не обеспокоило почти никого. Во всяком случае, отсутствие у Маши косы произвело на порядок большее впечатление на одноклассников. Маша напрасно ждала новостей хоть от кого-нибудь. Дик смог сообщить лишь то, что в канун Жениного дня рождения они расстались на том, что завтра соберут без лишних церемоний на квартире у Дика тех, кто захочет прийти. Но ни на следующий день, ни после Женя так и не объявился. Маша пересилила себя и подошла к Гаврошу. Та не удивилась вопросу, но Монмартик у нее больше не ночевал. По классу ходила гордая Зинка, в джинсовом костюме «как у Машки Барышевой». Маша от отчаянья сунулась даже к ней, но та сделала круглые глаза.
– Значит, опять пошел ведро выносить, – предположил Гарик, но Маша шутку не приняла.
Она с трудом дождалась окончания уроков. Сегодня их было всего четыре. Занятия заканчивались не поздно. Маша получила сразу две пятерки, но это никак ее не поддержало.
Перекошенный деревянный дом на Таганке был мертв. Ключей у нее с собой не было – она никак не собиралась сюда, а заезжать домой побоялась: потом не вырвешься. У родичей были выходные. Внутренняя пустота их покинутого семейного гнезда не оставляла сомнений. Для соблюдения формальности она постучала сквозь прутья оконной решетки в мутное стекло и еще кулаком в железную гулкую дверь. Но это оказалось безнадежно. Ветер баловался с нервно дрожащим уголком пришпиленного на входе расписания работы изостудии в праздничные дни. Сегодня занятия начинались только в семь. Маша пару секунд изучала часы, потом решительно повернула назад.
Дик открыл дверь сам, удивленно счастливо улыбаясь и пропуская Машу вовнутрь. Она переступила через порог и почти машинально пробежалась взглядом по одежде и обуви в прихожей. Жениных следов не было.
– Ты знаешь, где живет Рита?
– Рита?.. – Дик обалдело хлопал веками. Он не мог никак врубиться в вопрос.
Про Риту Маша знала практически все. Однажды договорившись, что ни у кого не будет тайн от другого, они с Женей все счастливые последние петербургские дни честно рассказывали друг другу о своей жизни, без рисовок, изворотов, утаек.
Наконец Дик осознал вопрос и, может быть, его внутренний смысл.
– Нет, Маш, не думаю.
Он все-таки назвал адрес, тем более что всего-то и нужно было перейти в соседний подъезд.
Маша собрала по крохам все остатки былого нахальства и самообладания и нажала кнопку. Риту она узнала сразу. «Девушка с запрокинутым лицом». Она стояла в дверях, рассматривая Машу и выжидая.
– Женя не у тебя?
Голос дрогнул, и Маша закашлялась.
Рита ответила не сразу. И прежде, чем ответить, она прислонилась к дверному косяку, еще раз неторопливо осмотрев Машу с головы до каблуков. Кажется, она так и не поняла, что он нашел в этой девчонке с нездорового цвета усталым лицом и дурацкой короткой стрижкой. Рита оценила на «пять» только фигуру и глубокие черные в веере длинных ресниц глазищи. Остальное – так себе. Из-за спины выскочил с басовитым лаем щенок кавказской национальности. Долговязый, уже теряющий свое детско-щенячье очарование, и Рита лишь в последний момент успела ухватить его за меховой загривок. Кавказец обиженно всхлипнул, обернувшись, лизнул ее в губы, но тут же продолжил свой едва прерванный лай.
– Цыц! – прикрикнула Рита, заглушая подрастающую охрану. – А почему он должен быть у меня? – наконец отреагировала она на Машин вопрос.
На это Маше нечего было ответить.
– Его правда у тебя нет? – все-таки еще настаивала Маша, поскольку реального ответа она так и не получила.
– Я не видела его семь с половиной месяцев.
Маша отметила про себя точность, с которой Рита, не задумываясь, назвала срок.
– Он даже не звонил. Что, от тебя он тоже ушел?
В вопросе не было злорадства. Так, констатация факта.
Дверь в мастерскую на Таганке была распахнута настежь. Везде горел свет. Десяток голов отворотился от своих занятий и развернулся ко входу. Свет с непривычки резал Маше глаза. Девочка южной внешности положила на край стола заостренную стеку и, оторвавшись от многострадального, упрямо неподдающегося «Конкистадора», подошла к ней.
– Привет. Ты ищешь Мартова?
– Откуда ты знаешь? – настороженно удивилась Маша.
– У тебя теперь короткая стрижка, но это все-таки ты, – улыбнулась по-доброму девчонка. – Меня зовут Карина.
Маша вспомнила про Афродиту и почувствовала, как краска заливает лицо.
– Идем, я провожу тебя к Александру Самуиловичу.
Она взяла ее, как маленькую, за руку и подвела к лестнице.
– Осторожно, ступеньки крутые и четвертая шатается.
Маша мысленно усмехнулась.
Она видела Каца второй раз в жизни. И теперь он вовсе не показался ей старым и подавленным евреем. Напротив, он производил впечатление человека живого и полного неиссякаемой энергии. Чем-то отдаленно он напомнил ей Окуджаву, только голос был у него глухой и прокуренный. Кац улыбнулся ей, как хорошей старой знакомой, с которой просто давно не виделся, и попытался усадить ее на диван. Она отказалась и закашлялась от сигаретного дыма, который недвижно висел в помещении. Кац тут же бросился тушить сигарету.
– Вы ищете Женю? А Женя дома…
– Дома?.. – не поверила Маша. – Дома… Извините.
Она повернулась и побежала к выходу.
– Подождите! Куда же вы?..
Но Маша не остановилась. Она пролетела мимо Карины. На улице она замерла, подпирая спиной захлопнувшуюся за ней дверь. Сердце бешено колотилось. Его сердце. Она не могла унять его безумный ритм.
Женя вернулся к родителям…
Маша представляла себе все, что угодно. Самые страшные и невероятные картины. Если б ничего не узнала в студии, она принялась бы обзванивать все больницы и… все морги. Да, даже так. Но пугать его родителей Маша не предполагала. А Женя просто вернулся домой. Он дома. В тепле и довольстве. Он вернулся домой, зная, что она ради него бросила все, бросила свой дом. И она клала свою жизнь к его ногам… Боже, как можно так ошибаться в человеке?! Это его ребенка она уже носит в себе? Какое безумство с ее стороны! Бабушка снова права: она потеряла голову, раз позволила ему так себя подчинить… и так растоптать. Она выкинула его из головы… и из сердца.
Мая, понедельник
Когда Женя появился, наконец, в классе, ребята приветствовали его шумно и радостно. Он прошел за свою парту, не выказав особых эмоций, и так же бесстрастно, не давая реакцию на происходящее вокруг, стал выкладывать на стол литературу, раскрашенную разноцветными закладками. Он не мог не видеть Машу. Она сидела впереди слева от него в среднем ряду. Дик и Инга разделяли их, но что-то более значительное пролегло между ними. Маша проводила его лишь глазами. Затем достала зеркальце поправить прическу. В маленьком припудренном кружочке дрожащее Женино изображение так ни разу и не встретилось с ней взглядом. Инга подозрительно покосилась на подругу. Маша спрятала зеркало в косметичку.
Женя выглядел нездорово. Она уже давно знала, что Женька заболел. Прошатавшись всю ту злосчастную ночь под дождем, он заработал воспаление легких. Кац нашел его валяющимся на диване в жару и в полубредовом состоянии. Первое, что он сделал, – это позвонил Жениным родителям. Все то время, что Женя прожил на Таганке, Александр Самуилович чуть ли не ежедневно общался с ними. Отец приехал через тридцать минут. Они с трудом спустили Женьку со второго этажа и запаковали в машину. Женя был раскаленный, он с трудом переставлял ноги. За две недели он оправился не вполне, но все же пришел на занятия.
Разумеется, этих подробностей Маша не знала. Ей стало известно, что Женя болен, тогда же, когда и всем. Первой это узнала Мама-Оля, позвонившая Мартовым домой. Конечно, его болезнь была и определенным объяснением, и, возможно, оправданием, но… Но не умирал же он до такой степени, что не мог снять трубку и набрать ее номер, когда она металась по всему городу, разыскивая его. Он мог попросить мать позвонить, успокоить ее. Но ему это было безразлично. Он вычеркнул ее. И она тоже вычеркивала его, убеждала она себя в очередной раз. Она носила под сердцем его ребенка, а это делало ее выше всех их мелочных ссор. Она не пойдет к нему на поклон, чтобы он не подумал, что ребенок и стал причиной ее возвращения. Он нужен ей, лишь если она нужна ему, а не для того, чтобы не оказаться матерью-одиночкой. Расстаться с ребенком – эта мысль, однажды в отчаянье мелькнувшая, настолько испугала ее, что больше она не допускала ее к себе.
Когда ребята после школы собрались навестить больного Монмартика, Маша наотрез отказалась. Инга, страшно неодобрительно воспринявшая Машино решение, так и не смогла повлиять на него. Она позвонила ей вечером, чтобы рассказать о посещении, но Маша, выслушав молча все, заявила, что ее это мало волнует, и повесила трубку.
На весь сегодняшний день было запланировано пробное квази-выпускное сочинение. На него выползли все, даже неизлечимо больные. От него зависела и полугодовая оценка в аттестате. Маша писала по Булгакову. Мама-Оля старалась, суетилась с едой. Шапокляк тенью бродила по классу, заглядывая в тетради. Один раз она указала Маше на лишнюю запятую, которую та поставила в черновике. Скорее всего, Маша бы обнаружила ошибку при переписывании. За сочинение Маша спустила две черные капиллярные ручки, из тех, что мама специально закупила в особо крупных количествах к экзаменам.
Маша пыталась заставить себя сосредоточиться на писанине, но это получалось не слишком удачно. Она чувствовала, что отписывается формально, без вдохновения. Сама не давая себе отчета, она ждала окончания отпущенного на сочинение времени и возможности остаться с Женей наедине. Как назло, перемен сегодня не было.
