– Дешевка.
– Дешевка? Мне за нее уже пятьсот гринов предлагали, – вспыхнул Граф.
– Вот я и говорю: дешевка. Она хороша для гостиной… в борделе.
– Ты ханжа. Будто первый раз увидела обнаженную натуру! – раздраженно вдогонку Карине крикнул Граф.
– Обнаженная натура может быть исполнена красоты и духовности, а может – цинизма и пошлости. Между одним и другим такая же пропасть, как между любовью и сексом.
– Ну да, у нас в СССР секса нет. Слышали такое? – Граф ухмыльнулся, оглядываясь, ища поддержки у скучковавшейся вокруг него мальчишни. – Любовь придумали русские, чтобы не платить.
Карина не снизошла до ответа.
Граф напрягся, потому что к картине в этот самый момент приблизился Монмартик. Соперничество двух ребят в студии уже давно переросло в стадию молчаливого созерцания. Редко кто позволял себе опуститься до высказывания вслух собственного мнения по поводу работ другого.
Перепалка с Кариной задела и ожесточила Графа. Поскольку Карина сочла выше своего достоинства продолжать дискуссию, в которой, очевидно, каждый остался бы при собственном мнении, Граф резко обернулся к Жене и набросился на него:
– А ты что скажешь? Твои красавицы перед зеркалом – чем не бордельная экспозиция?
Женя неспешно перевел взгляд с Графа на мольберт. На полотне была изображена совсем молоденькая девушка, стягивающая с себя платье. Все было вырисовано с фотографической точностью. Граф умел пользоваться кистью. Женя вернулся взглядом с мольберта опять на Графа.
– Это не обнаженная девушка, – поставил свой диагноз Монмартик.
– А что же это, по-твоему?
– Это раздетая девушка.
– А есть разница?
– Есть. И более чем существенная. И ты ее тоже знаешь. То, что ты рисуешь, – обычная порнография. К искусству это не имеет никакого отношения. Карина права.
Женя тоже повернулся и направился к своему рабочему месту. Но Граф не был готов терпеть два оскорбления подряд. Он нагнал Женю и схватил его за рукав:
– Ты слишком много стал на себя брать. Я знаю, почему ты так осмелел. Я в курсе. Кац теперь от тебя финансово зависит. Ты покупаешь его, чтобы он возил твои скульптуры по выставкам. Только твои. Но мне ты деньги не сунешь. Поэтому попридержи язык. Я знаю, как делаются твои победы. Так что лучше тебе помалкивать.
– Это твоя работа?
Оба парня обернулись на негромкий, хрипловатый от постоянного курения голос Каца, раздавшийся позади них. Невысокий сухонький еврей с усталым нездоровым лицом стоял перед картиной Графа. Граф быстро подошел к мольберту и бросил поверх большую белую тряпку.
– Это все, чему я тебя научил? – Кац машинально достал сигарету из пачки и сунул, не зажигая, в рот. – Нет, – ответил он себе сам. – Этому я тебя не учил.
Он в задумчивости отошел от группы притихших ребят. Остановился. Вынул сигарету изо рта и переломил ее, сжимая в кулаке.
– Лев, я не вижу больше смысла в твоих посещениях моих занятий, – проговорил он, прямо глядя в глаза Графу.
Произнеся это, Кац, не оставляя места для обсуждения своих слов, прошел к своему рабочему столу и нарочито увлеченно принялся рассматривать альбом, присланный друзьями из Израиля.
Февраля, среда
– Евгений Мартов и Максим Коган. Вас – к директору.
Нечесаная голова дежурного из 10-го «А» выжидающе торчала в дверной щели.
– Они подойдут на перемене, – физичка Оксана Игоревна словно крылом махнула рукой под шалью, чтобы отогнать вестового.
Но кудлатая голова удивленно, непонимающе не исчезала.
– Что не ясно? – с заметным раздражением Оксана Игоревна резко развернулась к двери и повторила: – Не видишь, у нас лабораторная работа. Я сказала: ребята подойдут на перемене.
Голова еще на несколько секунд застряла в проеме, пока до нее, видимо, не дошло, что училка всерьез не собирается моментально исполнять указания.
Монмартик заталкивал тетради в сумку, когда к нему подошел Максимка:
– Ну что, идем? Что ей надо, как думаешь?
Женька молча пожал плечами.
– Должно быть, результаты с городской олимпиады пришли. Сейчас опять будут формировать команду на всероссийскую, – сам решил для себя задачку Макс.
Тамара Карапетовна, полная и внушительная дама, занимавшая всю верхнюю перекладину буквой «Т» выстроенных столов, лишь оторвала глаза от каких-то бумаг, сложенных перед ней тощей стопкой, в ответ на «Здрасьте» вошедших ребят. Она сняла трубку и распорядилась:
– Преподавателя информатики… ну, да, Александра Павловича, сюда.
Затем перевела безрадостный взгляд опять на стоящих у двери мальчишек:
– Сколько времени я должна вас ждать? У меня что, других дел нет?
– А нас Оксана Игоревна… – Женя наступил Максу на ногу, и тот осекся. – У нас лабораторная по физике была. Мы не смогли…
– Мне это не интересно. А с Оксаной Игоревной я пообщаюсь, – пообещала Тамара Карапетовна.
По правую руку от директрисы сидела сморщенная, придавленная к земле завуч. Лариса Вячеславовна (партийное прозвище Шапокляк замечательно ей подходило), горячо нелюбимая в классе за властное, доходящее до хамства отношение к ученикам, была фигурой одиозной. Граф, Дыня и Дик все последние годы жили ожиданием выпускного вечера, когда они смогут высказать ей в лицо все, что они думают по ее поводу.
В кабинет постучался и бочком вошел Программист-Палыч. Когда он сел рядышком с Шапокляк, Монмартик с трудом подавил усмешку – до того эти двое были похожи. Даже сидели одинаково, откинувшись на клеенчатую спинку стула и сложив руки со сцепленными пальцами на животиках. Только Палыч еще по-детски покачивался на своем стуле. Эта похожесть была, конечно, не случайна. Он и на самом деле был сыном Шапокляк. И к тому же бывшим выпускником школы.
– Садитесь, – наконец разрешила директриса ребятам и тут же без перехода придвинула им стопку лежавших перед ней компьютерных распечаток: – Объясните мне, что это?
Никто, кроме Палыча, не дотронулся до листов. Поскольку ребята молчали, начал он:
– Все это распечатано из форума в Интернете, где некоторые низкие личности, трусливо скрывающиеся под вымышленными именами, поливают грязью преподавательский состав нашей школы. И у нас есть все основания полагать, что вы приложили свои нечистые руки к этому пасквилю.
О форуме «Антишколы», о котором говорил Палыч, в школе не знали разве что учителя. Максим задумал его сто лет назад с двумя продвинутыми программистами-старшеклассниками, в прошлом году уже окончившими одиннадцатый. В компании с ними Макс запускал тогда школьный веб-сайт, но параллельно они создали и его нелегальную противоположность. В отличие от официального закрытого для несанкционированных комментов сайта, доступ к «Антишколе» мог получить каждый, зарегистрировавшись под изобретенным именем, кому хотелось в неконтролируемом мире Интернет-пространства высказать все, о чем приходилось молчать на бесконечно длинных уроках. Здесь любой мог отыграться за то унижение, которое он испытал сегодня у доски, вымучивая у преподавателя хотя бы незаслуженный трояк. Здесь сводились счеты за то почти животное чувство страха, которое овладевает классом в момент, когда преподавательская ручка безжалостно и неумолимо сканирует список жертв, помещенный в классный журнал, выискивая очередную. Но чаще других на форуме печатались бывшие выпускники. В этом виртуальном мире все перевернулось: в специально изобретенном журнале здесь ученики выставляли оценки своим наставникам, и оценки эти чаще всего были куда более суровыми, чем те, что раздавали в реальной школе реальные учителя. Компьютерная программа сама подводила итоги, высчитывая четвертные и годовые отметки, как в жизни. Но справедливости ради надо сказать, что даже в этом мрачном спецклассе оказывались свои отличники. К последним, между прочим, кроме Мамы-Оли относилась и физичка – Оксана Игоревна, несмотря на жесткие и бескомпромиссные, но не вызывающие сомнений в их заслуженности отметки, которыми она одаривала ребят на бесконечных проверочных работах. Мальчишки, конечно, могли завысить ей оценки еще и за внешние данные, а девчонки – за вкус в одежде.
Еще прежде, чем распечатки перешли к Палычу, Женя издалека опознал явно выпотрошенные из заплесневевших Интернет-архивных залежей материалы тех, уже почти забытых времен, когда взрывом дискуссии на форуме стала опубликованная «Маратом» информация о том, что в смутные восьмидесятые их «любимая» русичка Шапокляк была ярой «памятницей». А «Память» – махровую националистическую антисемитскую организацию с черносотенной идеологией в школе, где до четверти ребят имели еврейские корни, если сказать, что не жаловали, значит не сказать ничего. Эта публикация стала результатом мини-журналистского расследования, поводом для которого послужила попавшая «Марату» в руки черно-белая фотография с антисионистского митинга, где тогда еще не такая старая карга что-то скандировала, держась за подходящего содержания плакат. Других свидетельств, кроме блеклой фотографии и многочисленных косвенных подтверждений бывших учеников Шапокляк, обнаружить не удалось, и скандал не выплеснулся за границы Интернета.
Весь класс, и не только их класс, знал, что «Марат» – ник Монмартика. Породив шквал откликов, на которые очень быстро он устал реагировать, Женька вскоре забросил форум, на участие в котором у него теперь просто не хватало времени. Каково же было его удивление, когда спустя почти месяц он узнал, что «Марат» все еще публикуется на форуме, только высказывания лже-«Марата» стали куда более циничными и жесткими, такими, которые Женя бы себе позволить не мог. Первой мыслью было, что кто-то взломал базу данных с именами и паролями форума и «украл» его ник, но Макс как автор компьютерной программы отмел эту идею. Он же и предложил разгадку – шутник зарегистрировался под именем «Марат», где буквы «а» были заменены их латинским аналогом, и оба имени в написании оказались неразличимы. Женя сменил ник. На «Дядя Ж».
После легкой артподготовки Палыча в бой вступила директриса. Карапетовна никогда не ходила вокруг да около. Она выдавала претензии на-гора скопом. Разговаривать поэтому с ней было с одной стороны тяжело, но в то же время сразу становилось ясно, что она от тебя ждет.
– Значит, так: если это ваше творчество, я хочу, чтобы вы в этом сознались, если это сделал кто-то другой, я хочу знать – кто!
Женя заметил, как под рентгеновским взглядом Карапетовны в Максимке начинаются процессы распада. Подкупающая прямота директрисы очень часто достигала цели. Еще нажим, и Макс, пожалуй, возьмет все на себя, хотя в проекте «Антишкола», кроме, разумеется, написания программной оболочки, сам разработчик прямого участия не принимал. Его мало волновали дискуссии на околошкольные темы, бушевавшие на порожденном им форуме – для Максика значим был лишь собственно факт его создания.
– Тамара Карапетовна, а почему вы считаете, что мы должны вам отвечать?
Женя опередил Макса, не давая ему выступить и задавая оборонительную тактику.
– Мартов! Не хами. Ты сопляк, чтобы так себя вести, – схамила Шапокляк. – И если тебя вызвали в кабинет директора, значит, у нас есть все основания здесь и сейчас решить вопрос целесообразности вашего пребывания в нашей школе.
– Я только спросил, почему вы считаете, что я кому-то должен? Должен или сознаться или кого-то заложить. Я свободный человек.
– Кто это тебе сказал? – скривилась Шапокляк. – Ты, прежде всего, ученик школы, а до человека, тем более свободного, тебе еще расти и расти.
– В таком случае, – Монмартик изобразил на лице индифферентно – официальное выражение, – я требую, чтобы мне зачитали мои права: я имею право на один телефонный звонок и на личного адвоката? Я отказываюсь отвечать, пока сюда не прибудет мой адвокат.
– Мартов! – Шапокляк побагровела, и на ее виске проступила извивающаяся пульсирующая жилка. – Ты не в американском суде присяжных. Не забывайся!
– Это я уже понял: сегодняшнее мероприятие больше всего напоминает заседание «тройки» на Лубянке образца тридцать седьмого года.
На этот раз вспыхнула директриса. Она не дала отреагировать Шапокляк и, задетая за живое, выпалила сама:
– Не надо меня шантажировать тридцать седьмым годом. Никто из вас здесь сапогами признания не выбивает. Но если ты так ненавидишь нашу школу, то зачем здесь учишься?
– Ненавижу школу? Я никогда этого не говорил. Если мне не все в ней нравится, это не относится к школе в целом. У меня здесь уйма друзей. И учителя, многие из которых достойны уважения.
– Судя по дискуссиям на вашем… форуме, – директриса покосилась на Палыча, не уверенная в правильности термина, но тот одобрительно кивнул, – этого не скажешь.
– Я не говорил, что это наш форум и что мнение авторов всегда совпадает с моим.
– Так ты знаешь, кто авторы?
– Даже если знаю, это не имеет никакого значения.
Шапокляк не выдержала:
– Тамара Карапетовна, кого мы слушаем? Вы хотите пробудить в них совесть? Они не понимают, что это такое, они с ней не знакомы. Нам Ольга все ясно сказала. Достаточно, чтобы сделать выводы. Мы ждем, чтобы они обязательно раскаялись? На это можно рассчитывать от людей, способных оценить, сколько для них делается. А у этого, посмотрите – одно наглое самолюбование.
Максимка вскочил с места:
– Лариса Вячеславовна, что вы сказали про Ольгу Николаевну?
– Сядь, Коган! – приказала директриса.
Но Максим остался стоять. Женя поднялся рядом:
– Мы, кажется, разобрались и все всё поняли. Тамара Карапетовна, мы можем идти?
– Нет. Мы не разобрались, но обязательно разберемся. Идите, если вам больше нечего нам сказать.
– Нам больше нечего сказать. До свидания, Тамара Карапетовна.
За время следующего урока в кабинете директрисы по очереди успели побывать Инга, Дик, Граф и Лошак. Следственная группа работала. Каждый возвращался хмурый и озлобленный. Даже подвергающий все и вся насмешке Лошак.
После звонка на перемену из класса никто не вышел. Следующий урок – литература – должен был проходить в том же кабинете.
Макс, вокруг которого сгрудились ребята, сидел подавленный. Женька тоже был не радостный, но его мысли бродили по одному ему известным дебрям.
– Главное – не идти у них на поводу. Никто ничего не сказал и не скажет. Они ничего не смогут доказать и сделать. Поразбухают и успокоятся, – убеждала всех и себя саму Инга.
– Ты не понимаешь, – парировал Дик, который не был так оптимистичен. – Они не собираются ничего доказывать. Им нужен показательный процесс, чтобы у других отбить охоту. Как минимум свести счеты – подпортить человеку биографию.
– Они что-то на тебя ополчились, Монмартик, – произнес без насмешки (редкий случай) Лошак. – Ты что их там, Лубянками и тридцать седьмым годом запугал? Они меня спрашивают в лоб: «Кто на форуме пишет под именем «Марат»? Мартов, да?», а я в ответ Палычу: «Ой, а что за форум? Подскажите адресок, страшно интересно».
– А ты тоже… умник, – остановился возле Жени Граф. – У тебя все имена читаются как нечего делать. Мне за то, чтобы я вас сдал, Шапокляк обещала на выпускном сочинении не заваливать. А не сдам – замочит. Она еще с Лошакового посещения девчоночьей раздевалки обещает меня одарить в знак большой любви.
Монмартик молча поднял взгляд на Графа, который до этого момента упорно его бойкотировал после известных событий на изостудии. Женька прекрасно понимал, что сейчас для Графа самое время свести с ним счеты.
– Так что если получу пару на выпускном, тебе отдельное дополнительное спасибо.
– И мне, – тяжело приземлился рядом на стул Дыня. – Это я двойникового «Марата» запустил. В шутку. Ей-бо, не со зла.
– Я знал, – кивнул Женя. – Ты этим самым «ей-бо» на форуме лучше всякой подписи себя выдаешь. Ты бы хоть стиль, что ли, выдерживал, если взялся подражать.
Маша подошла к Жене сзади и незаметно для остальных положила ладонь поверх его руки, тихонько сжав.
– При чем здесь Монмартик, – возбужденно начал Макс. – Если кому-то и отвечать, так это мне. Чья идея?..
– Еще чего, – перебил его Гарик. – Только не вздумай играть по их правилам. Они только этого и ждут. Найти козла отпущения. Ни тебе, ни Женьке ничего на себя брать нельзя. Общие дела – значит, всем и расплачиваться.
– Черт, надо бы закрыть весь сайт с форумом, и все бы успокоились, – подала идею Гаврош.
– Да что я, не пытался, что ли. Еще месяца два назад. Но там уже поменяли все коды и пароли. Старые ни черта не работают, – поморщился Макс.
– Но ты им говорил, что пытался его закрыть?
– А они мне поверят?.. Только скажи, тогда однозначно спишут все на меня.
– Пожалуй, ты прав, – согласилась Гаврош.
Маша выслушивала все происходящее молча. Она никогда не видела ни сайт, ни форум, но представляла, о чем там может идти речь.
– Я не понимаю, почему из-за какого-то форума разыгрывается такой скандал? О моей питерской школе я знаю, по крайней мере, пять самопальных сайтов. И никому в голову не приходило с ними бороться. Это только в Китае еще пытаются отконтролировать Интернет. Во всем цивилизованном мире на это уже давно плюнули.
– А у меня другое не укладывается в голове: как Мама-Оля могла нас заложить с этим дурацким форумом? Такого я от нее не ожидал, – озадаченно пробормотал Макс.
– Ты знаешь, я все время думаю о том же самом, – очнулся Монмартик. – Вот, наверное, почему она сегодня с утра не появлялась.
Известие о вероломстве и предательстве Мамы-Оли шокировало всех, пожалуй, даже больше, чем сами события, ставшие их следствием. Но развить тему не дал звонок на урок.
Едва войдя в класс, Шапокляк первым делом отыскала взглядом Женю, шепчущегося с Диком, и обратилась к нему леденящим тоном:
– Мартов! Ты еще не готов переоценить свое поведение и найти в себе смелость назвать виновников? Встать! Тебя не научили в первом классе, что надо приподнять зад, когда к тебе обращается учитель? Разлегся на парте! Я тут перед тобой стою, а ты передо мной лежишь! Значит, так: тебе нечего делать в школе до тех пор, пока устроивший эту пакость не будет найден. Ты меня хорошо понимаешь или тебе надо по три раза повторять?
Женя молча встал, сгреб учебники в сумку и неспешной походкой в жуткой наступившей тишине вышел из класса.
В тот момент, как за ним закрылась дверь, со своего места поднялся Макс:
– Я так понимаю, что это относится и ко мне.
Даже не убирая книги в рюкзак, а зажав их подмышкой, он выбежал вслед за Монмартиком. Практически одновременно встали Дик и Маша.
– Я тоже никого не заложил. По вашей логике, мне тоже придется уйти, – произнес Дик без пафоса.
Маша складывала учебники мрачно, ничего не говоря. Инга незаметно потянула ее за рукав, проговорила сквозь зубы:
– Маш, тебе нельзя. Ты забыла про медаль?
– Я все помню, – так же тихо, практически не шевеля губами, ответила Маша.
С задней парты вскочил Лошак:
– А можно мне тоже в заложники?
– Сядьте все немедленно на свои места, или те, кто выйдут сейчас из этого класса, больше уже не вернутся.
Шапокляк еще пыталась старыми методами обуздать цепную реакцию. Но она упустила момент. Она уже потеряла контроль над ситуацией. Когда после ее слов тяжело, но твердо из-за парты поднялась Инга, это стало сигналом для всего класса. Все молча, без суеты складывали портфели и один за другим покидали класс. Здесь больше не было разделений на фракции, на своих и чужих. Класс, может быть, впервые оказался един в своем порыве. Гаврош подошла к доске и, не обращая внимания на Шапокляк, крупными каллиграфическими буквами вывела на доске: ЗАБАСТОВКА. Последней за дверь вышла понурая хохотушка Олька. Почему-то в этот раз она не смеялась.
В вестибюле школы Женю и Максима перехватила Мама-Оля. Они столкнулись буквально в дверях. У Мамы-Оли был сиплый, простуженный, еле слышный голос. Шею обматывал белый, выбившийся из-под дубленки пуховой платок. Выглядела она совсем больной. Она была в курсе всего, кроме, может быть, последних событий. Когда Маша и остальные подошли, классная устало-озабоченно обратилась к ним:
– Кто-нибудь может мне объяснить, почему вы не на уроке и почему ребята не желают со мной говорить?
Все топтались, поглядывая на Ингу. Инга взяла на себя роль предводителя восстания явно без большого желания.
– Мы бастуем. Мы не хотим, чтобы с нами разбирались по одному. Не хотим, чтобы каждого из нас вынуждали закладывать друг друга, чтобы выгородить себя. Мы хотим иметь право на высказывание собственного мнения, даже если оно далеко от того, что приятно слышать нашим учителям. И если Интернет – единственное свободное пространство, мы будем использовать Интернет. И если наш сайт и наш форум закроют, завтра появится десять новых. Не думаю, чтобы вам удалось что-то с этим сделать. Но самое главное: если вы решите наказать одного, вам придется то же самое проделать и со всеми остальными.
Мама-Оля посмурнела, хотя и перед этим лицо ее имело вымученное выражение. Говорила она явно через силу.
– Я бы вам должна была сейчас начать объяснять, чем свобода слова отличается от хамства, а юмор и сатира – от жестокой издевки и унижения человека, даже того, который вам неприятен. Но мне казалось, что вам пора бы это уже знать. И если вы не освоили в шестнадцать-семнадцать лет азы порядочности, значит, я напрасно потратила на вас почти четыре последних года.
Вперед вышел Дик. Он был настроен решительно.
– Я не знаю, о какой порядочности говорите сейчас Вы, после того, как только что заложили Карапетовне и Макса, и Женьку. Ну, давайте теперь порассуждаем, что есть порядочность в понимании учителей.
Мама-Оля была бледна.
– Можно я сяду? У меня температура. Тамара Карапетовна вытащила меня из постели, – Ольга Николаевна опустилась на низенькую скамейку. Она сразу проиграла: теперь ей приходилось разговаривать снизу вверх: – Я не очень поняла тебя, Сергей.
– Шапокляк… извините, Лариса Вячеславовна вас сдала, как стеклотару. Так же, как вы перед этим сдали Максимку и Женьку. Мы всегда считали вас своей. Мы от вас почти ничего не скрывали…
– А я даже хотел на вас жениться. Как только стукнет восемнадцать, – как всегда не к месту встрял Лошак со своими вечными подколками, но тут же охнул, потому что Громила больно наступил ему на ногу. – Отвали, не плющь боты.
– …А вы, Ольга Николаевна, при первом удобном случае обратили наше доверие против нас, – прибавил Дик.
– Мы полагали, что мы с вами по одну общую сторону баррикад. Ан нет – по разные. Вы же знаете: кто не с нами – тот против нас, – подвел черту Гарик.
– Как вы легко объявляете войну, – Ольга Николаевна не без усилия встала. Она говорила медленно, чуть слышно: – Вы меня убедили. Заявление об уходе, которое я давно собиралась подать, но все пыталась дотянуть ситуацию до выпуска, теперь незачем откладывать. Спасибо за откровенность.
Не раздеваясь, она направилась прямо в кабинет директрисы.
Никто не почувствовал себя победителем. Ребята топтались во дворике за вычислительным центром. Надо было принимать решение, что делать дальше. Приходить ли в школу завтра? Поскольку единого мнения не было, Женя предлагал, чтобы каждый сделал для себя выбор сам. Инга и Гарик настаивали на консолидированных действиях. Если только появятся штрейкбрехеры, забастовка и сопротивление будут сломлены. Целый класс за полгода до выпуска не расформируют. По-настоящему рисковала только Маша – своей золотой медалью, но она и слышать не хотела о своем неучастии в протестных действиях. Тут же на волне революционной активности был сформирован забастовочный комитет, которому и поручили вести переговоры с администрацией и формировать предложения, принимаемые прямым голосованием всех. Женю и Макса в комитет решено было не включать из морально-этических соображений: их интересы должна была защищать общественность. Машу, как она ни настаивала, тоже не взяли. Брезжащая за порогом школы медаль становилась преградой всему. Отказано было также Лошаку как носителю экстравагантных и оторванных от жизни идей, вроде сообщения в ФСБ о минировании школы или объявления всеобщей бессрочной голодовки. Последняя мысль еще какое-то время грела душу, особенно девчонок, но ее оставили на самый крайняк, если ребят начнут выгонять из школы. В комитет включили четверых: естественно, Ингу, и к ней Гарика, Дика и Гавроша.
Оставался еще непонятный вопрос с Мамой-Олей. Радикалы настаивали, что с ней переговоры вести нельзя, как с нарушившей принципы порядочности и доверительности отношений. Другим казалось невозможным вот так враз перечеркнуть все прошлое, которое было связано с Мамой-Олей. Но последние, как показало тут же организованное голосование, оказались в абсолютном меньшинстве. Даже заявление Ольги Николаевны об уходе не смягчило позиции ребят.
– Олька, а ты почему не голосуешь? – заметила Гаврош молчаливо стоящую в стороне, не участвующую в общих разборках Олечку Бертеньеву. – Ты за бойкот Ольги Николаевны?
Та посмотрела на ребят блестящими, полными слез под бахромой густых длинных ресниц глазами:
– Оставьте Маму-Олю в покое. Она тут ни при чем.
– Что значит ни при чем? А кто при чем? – удивленно возмутилась Гаврош.
– Я… Во всем виновата я одна. Это я… по моей вине вызывали Максимку и Монмартика.
– Чушь! Я ей не верю, – Макс мотанул головой. – Шапокляк сказала, что Ольга Николаевна все ясно рассказала. Олька просто ее пожалела и теперь выгораживает. Как в «Чучеле». Насмотрелась.
– Я не видела никакого чучела. К несчастью, это правда.
– Шапокляк сказала: «Ольга», – поправил, вспоминая, Монмартик. – Это мы уже с тобой решили, что Ольга – Мама-Оля. Но если ты говоришь правду, тогда зачем ты это сделала? Я не понимаю.
– Я не знаю. Так получилось. Я вовсе не хотела.
Олькина круглолицесть вытянулась. Она еле удерживала себя, чтобы не разреветься.
– Меня Палыч застукал на перемене, когда я залезла на форум «Антишколы». У меня ж дома нет компьютера. Он донес Шапокляк, а дальше – Тамаре Карапетовне. Ну вот, та стала звонить маме – они ж подруги. Поймите, я не могу, как вы, послать их подальше. Карапетовна меня с пеленок знает. Я не могу наврать маме, если она напрямую спрашивает. Я вообще не умею врать.
– Женька, ты был прав: это точно тридцать седьмой год. С доносами и доносчицами, – вырвалось у Лошака.
– Нет. Я не хотела говорить, кто сделал сайт «Антишколы» и кто участвовал в форуме. Я сказала, что не знаю. А она спрашивает: а кто знает? Я сказала: может быть, Коган или Мартов. Ведь это правда. Клянусь, я больше ничего не говорила.
– И того достаточно, – сквозь зубы процедила Инга.
– Да не верю я ей все равно, – не мог прийти в себя Макс.
– Она, она, – вмешался Граф. – Она и нас с Дыней заложила, когда мы Лошака в бабскую раздевалку подбросили.
– А ты был готов, чтобы за вас Лошака из школы выперли? – уже переходя в истерику, срывающимся голосом прокричала Оля.
– Ну и сука же ты, Олька, – резанула Зинка без сантиментов.
Маше было гадко, и в то же время она испытывала жалость к Ольке. В памяти всплыли бутерброды с севрюгой, которые ей припомнила Карапетовна, и информированность директрисы о мельчайших классных подробностях уже не показалась Маше сверхъестественной.
– Что же ты пошла с нами. Иди, возвращайся в класс. Шапокляк тебя простит. Может, пятерочный аттестат тебе за это выпишут, – Гарик с откровенным презрением смотрел на одноклассницу. – Я не знаю, как остальные, но будь ты парнем, я б теперь тебе руки не подал. Так и знай. Можешь доложить об этом Карапетовне.
Оля ошарашенно подняла глаза на Гарика. На губах ее застыл немой крик. Но единственное, что она выдавила из себя, было, как мольба:
– Гарик… Ты, ты?.. Ты тоже? Ну, прости, Гарик…
Гарик повернулся спиной, не отвечая.
– Я бы после такого ушла из школы, – высказалась Гаврош.
– Значит, если б я ничего вам не рассказала, вы бы меня не отвергли? А отвернулись сейчас, потому что я созналась?
Инга покачала головой:
– Тебе пришлось выбирать: либо пожизненно носить позор внутри себя, либо позор прилюдный. Значит, в тебе еще что-то человеческое осталось, если набралась смелости выбрать второе. Но ты не оправдалась ни перед ребятами, ни перед Мамой-Олей. Если ребята объявят тебе бойкот, мне тебя жалко не будет.
– Я против бойкота. Мы на самом деле превратимся в таких же, как те из «Чучела». Просто теперь будем знать, что в нашем классе – стукачка. Лучше держать язык за зубами. А так, пусть каждый решает сам для себя, – остановил Женя.
– А я считаю, что сознаться в чем-то гадком гораздо труднее, чем эту гадость не сделать. Я не знаю, кто из нас на это был бы способен, – вдруг вступилась за Ольку Маша. – Теперь я тебе руку подам.
И она протянула ей ладонь. Но Оля, державшаяся из последних сил, не вынесла именно первого человеческого слова, отвернулась и разревелась.
– Ну что, народ. Пошли просить прощения у Мамы-Оли. Может, Карапетовна не успела еще подписать заявление.
И вслед за Ингой ребята поплелись назад к школе.
Марта, четверг
– Гарик, я присяду к тебе на колени? – и Леночка, натянув потуже свою мини, выбрала среди плотно упакованных в «зрительном зале» ребят самый подходящий «аэродром» для посадки.
Монмартик, расположившийся на полу, упершись спиной Маше в ноги, вскинул лохматую, давно не стриженную голову и поймал ее точно такой же ничего не понимающий взгляд. Обомлевший от такого неожиданного Леночкиного решения Гарик выглядел, что могли подтвердить те, кто его в этот момент видел, и вовсе растерянно-глупо. Но как остолбенело на Леночку уставился Вадик, нельзя было сравнить ни с чем. Он уже вскочил, подставляя подруге свой стул:
