Декабря – 1 января, Новый 2001 год 5 страница

– Ну, проходи. Че вштала? Жавтракать будешь? У тебя курево ешть?

Маша на пару секунд застыла в оцепенении. Все три аборигена рассматривали ее без особого любопытства. Затем она резко хлопнула дверью и бросилась со всех ног на улицу. Маша бежала, боясь остановиться, ей мерещилось, что кто-то непременно гонится за ней, и ей было страшно потерять мгновение на оглядку назад.

 

В среду вечером, на другой день после его ухода из дома, Женя позвонил ей с чужого мобильника. Разговор был краток. Необходимость в ночевках на вокзале отпала. Маша вначале не поверила, решила, что Женя пытается отвязаться от нее, поскольку еще в школе она заявила ему, что будет ночевать с ним там же, куда отправится он. Предыдущая ночевка на вокзале была мучительно-ужасна, но, как ни парадоксально, Маша ни за что бы не согласилась отказаться ни от нее, ни от возможных последующих. В этой полубессонной вокзальной ночи, проведенной на жестком Женином плече, было, наверное, больше единения, чем за те первые петербургские сладкие, безмятежные дни. Любовь приобретала чуть слышный привкус полыни – именно то, что сглаживает приторные ее оттенки и позволяет ей больше уважать самою себя. Но Маша напрасно подозревала Женю в кознях. Кац (один черт знает, как он догадался о Жениных проблемах) разрешил ему, если надо, оставаться ночевать в студии.

 

Маша выскочила прямо к нужному дому. Теперь она узнала его без всяких оговорок. И тем не менее, на этот раз она подходила к дому с определенной опаской. И даже когда вчера сделанный для нее дубликат ключа легко провернулся в замочной щели, она тихо-тихо открывала дверь и осторожно заглядывала внутрь.

Студия была безжизненна. Лишь немые изваяния взирали в пустоту перед собой белыми впалыми глазницами. Маша прошлась между мольбертами, глиняными и гипсовыми формами, принимавшими облик то плачущей женщины, то спящей собаки, то целующейся пары. Было странно ходить так одиноко в каменной тиши, и на какой-то миг ею овладело чувство, что она бродит по кладбищу среди надгробий. Она попыталась отбросить ощущение и бегом поднялась на второй этаж по крутой лестнице, едва не свалившись на шатающейся четвертой ступеньке.

Он спал. Антикварный диван был застлан свежей простыней. Женя по-детски обнимал самодельную подушку. Белая наволочка, набитая свитером и другими теплыми вещами. Грубое, из той жизни, солдатское одеяло. С одной стороны написано: «НОГИ».

Маша присела на край у изголовья и, прильнув к нему, поцеловала в теплую колючую щеку. Еще не разлепляя ресниц, Женя обвил ее обеими руками и затянул к себе…

– Ни-ни-ни… – она соскользнула с дивана, отходя на безопасное расстояние.

Женя сел, огорченно поджимая губы. Воплощение немого укора.

– Пожалуйста, не надо, – она снова подошла к нему и пригладила свалявшиеся ночные вихры. – Сегодня нельзя… опасно. Ты же понимаешь. Не обижайся.

– Мужчины не обижаются – мужчины огорчаются.

Но когда он опять потянулся к ней, Маша, на всякий случай, снова отошла:

– Вставайте, сир. Вас ждут великие дела. Полдесятого, сколько можно спать?

– Я лег около четырех.

– Чем же, интересно, ты занимался. И с кем?

– С одной молоденькой и симпатичной девушкой. Но пока это секрет.

– Но не от меня же.

– Именно от тебя.

– Женя, я ревную.

Он отловил ее и обнял, перехватив тонкую талию одной рукой.

– Замечательно.

Маша выкрутилась из его рук и, едва касаясь ступенек, слетела по лестнице вниз. Женька, полуголый, нагнал ее уже возле своего рабочего места и поймал за руку:

– Обещай, что не будешь пытаться смотреть, пока сам не покажу. Клянись.

Маша пожалела, что не воспользовалась моментом, когда Женя еще спал. Теперь он выудил у нее клятву.

Женя собирал и тщательно упаковывал свои миниатюры. Потом, после колебаний, добавил к ним «Обнаженную, поджавшую ноги девушку». Дольше всего он стоял в нерешительности над изначальным вариантом «Женщины с плачущим ребенком». Это была пусть несовершенная, пусть наивно композиционно построенная, но все равно первая полноценная работа. Вначале он хотел взять лишь то, с чем не слишком жалко было расставаться, но на поверку вышло, что таких работ, по сути, не существует. С каждой были связаны определенные ассоциации, свои удачи, победы или даже провалы, но свои, переживаемые, как с близкими родными людьми. Но выхода не было. Он решил, что должен заработать себе на жизнь. Накануне он прошелся по антикварным магазинам, по художественному салону, чтобы понять уровень, хотя бы порядок цен. Поход его страшно вдохновил. Он видел, какие безделушки могли бы решить все его денежные проблемы на месяц-два, а то и на полгода вперед.

Денежная проблема вызрела практически сразу. Карманных денег хватило на два захода в «Макдональдс», на пару батонов хлеба и сосиски, которые негде было просто подогреть. Кац боялся пожара. Во всем деревянном доме не было ни электроплитки, ни даже кипятильника. Неожиданно для самого примитивного существования потребовалось безумное количество вещей, о которых в мирной жизни он никогда не задумывался. Таких, например, как будильник. Мучительней всего было заставлять себя просыпаться каждые десять – пятнадцать минут, чтобы не проспать школу, когда на весь сон оставалось не больше шести часов. А еще оставшаяся дома электробритва, которой Женька еще год назад начинал пользоваться из пижонства, а теперь необходимость в ней стала реальной. Нужны оказались тарелки, вилка, ложка и нож. Открывалка для консервных банок, которые Маша притащила из дома, но которые бесполезно скучали на подоконнике. Нужны были соль, и сахар, и чай. Но для чая все равно потребовался бы электрочайник и хотя бы одна на двоих чашка. К тому же он забыл прихватить электробритву. Маша тоже не сумела это все предусмотреть, но Женя заявил, что таскать сюда из ее дома вещи неприлично. Спасали такие раньше ненавистные школьные завтраки и проездной на апрель. Маша старалась набрать побольше съестного с собой утром в школу, и все равно получалась какая-то ерунда. Она пустила все свои сбережения на подкорм молодого мужа, но денег, выдаваемых ей на неделю, хватило на один приличный субботний обед. И хотя она сама старалась ничего, кроме салата, не есть, после расчета у нее оставалось сорок пять рублей. У Жени было еще девяносто три рубля, но когда он понял, что его финансовые резервы не покрывают самый скромный заказанный на двоих ужин, и когда Маша настояла, что в семье не может быть двух бюджетов, и объединила с ним все содержимое своего кошелька, он, всерьез расстроенный, решился окончательно.

– Я пойду с тобой, – уверенно заявила Маша, когда Женя подошел к ней прощаться.

– Я тебя очень прошу: не надо. Я и так не представляю, как это получится, а с тобой я буду комплексовать, что все делаю не так. Пожалуйста. Может быть, потом я тебя возьму, а сейчас не надо.

– Ты куда поедешь?

– В Измайлово. На ярмарку.

– Ну, а я буду покупательницей, которая станет ходить вокруг тебя и восхищаться твоими работами. Причем искренне.

– Позволь мне сделать это без тебя. Ты извини за сравнение, но я сейчас ощущаю себя как проститутка, впервые выходящая на панель. Как будто я не скульптуры, а себя продаю. Ведь в каждой – частичка меня.

– Женечка, так нельзя. Не продается вдохновенье, но можно статую продать. Все художники продают свои работы и радуются, когда их покупают. В этом не только нет ничего зазорного. Это здорово, когда твой труд и твой талант оценены.

– К этому надо привыкнуть. Проститутки, надо думать, тоже не сразу привыкают.

– Я тебя обязательно дождусь. Постарайся не слишком долго.

– Быстро не получится. Все равно нужно быть до самого конца. Возвращайся домой.

– Поезжай. Я дождусь. Ни пуха…

И она поцеловала его, как целовали жены мужей, провожая их на фронт.

Наверное, ей должно было быть скучно ожидать мужа целый день, но Маша не скучала. Она переходила не спеша от одной работы к другой, останавливалась и подолгу изучала каждую. Даже в музеях у нее никогда не бывало достаточно времени для такого внимательно-подробного всматривания в экспонаты. Ей уже начинало казаться, что она улавливает особенности того или иного почерка, даже когда ученики формально отрабатывают примитивный урок. Она возвращалась к только что осмотренной работе, чтобы проверить свои ощущения, сравнивая манеры авторов. Ей было любопытно, как из набросанных на каркас шматков глины или пластилина шаг за шагом вылупляются искомые формы. Интересно, так же учился бог, вылепляя первого человека? Вот восседающий на прямо-ногой лошади конкистадор, слишком крупный, не в масштабе проволочного пока животного. Скульптор, очевидно, вложил все силы в образ всадника, а лошадь придется еще подращивать. Объективно ли, нет ли, но Женины произведения ей нравились несравнимо больше всего остального. Одно рабочее место в мастерской пустовало. Маша догадалась, что это было некогда место Графа. Она знала историю его ухода из студии, и подсознательно это вызывало у нее тревогу.

Дверь отворилась. Маша услышала это совершенно отчетливо. Для возвращения Жени было еще рано. Маша сделала два бесшумных шага и спряталась за мольберт. Человек не спешил пройти внутрь. Маша боялась высунуться. Боялась обнаружить себя. Она превратилась в скульптуру, замершую в полете. Шаги прошлепали уже в мастерской. Послышался звук брошенной пустой сумки. Но вместо того, чтобы собирать в нее работы – единственные ценности, которые здесь были, человек медленно сполз вдоль стены и сел на пол. Маша увидела его вытянутые ноги, незашнурованные кроссовки, с прилипшей землей на подошвах. Она вышла из-за своего укрытия.

Женя сидел опустошенный, оперевшись спиной на дверной косяк. Он увидел приближающуюся к нему Машу, но никаких эмоций не отразилось на опрокинутом сером лице. Маша присела на колени возле него. Она незаметно пощупала сумку. Та действительно была пуста.

– Ты все продал? Молодец. Не переживай так. Ты молодчина.

Женя перевел на нее ускользающий в никуда взгляд, словно лишь сейчас обнаружил ее возле себя:

– Они все отобрали. Все. Они не довезли меня до отделения. Они пожалели на первый раз. Выкинули из машины. Конфисковали очевидно ворованные произведения искусства, которые я пытался сбыть. Я ведь торговал без лицензии, без документов, без еще бог знает чего. Без прививки от бешенства. Мне все очень подробно объяснили. Я должен быть счастлив, что отделался только конфискацией.

– Женечка… – Маша прильнула к нему, прижалась, словно пыталась запоздало защитить от свежих воспоминаний.

– Бизнес по-русски… Десятку я отдал за входной билет. Разрешение на торговлю стоило бы мне сотню, если бы она у меня была. Художник, который пожалел меня и разрешил встать рядом с собой, поручал следить за его картинами, пока он бегал греться. За три часа ко мне почти никто всерьез даже не подошел. А ведь скульптуры ни у кого, кроме меня, не было. Нет, конечно, любопытствующие глазели. Некоторые даже хвалили. Никто не верил, что я продаю свое. Но никто даже не пытался прицениться. Я видел, как покупали картину у моего соседа. А скульптура никому оказалась не нужна. Единственное, что я продал, – графику «Обнаженную». Я попросил за нее триста долларов. Я видел, какую пачкотню продают за такие деньги. Вот, что я сумел получить, – Женя вытащил из кармана три смятых сторублевки. – Наверное, повесит у себя в туалете… или в гараже, где будет распивать пиво с сотоварищами. Я решил, что с чего-то надо начать. Правильно сделал, а то бы менты забрали б и это. Теперь мы живем: можем прокутить первый и последний гонорар.

Женя натянул на лицо улыбку мертвеца.

– Сволочи! Они отняли даже «Женщину с плачущим ребенком». Как я не хотел ее брать!

Впервые Маше показалось, что слезы предательски сверкнули в Жениных глазах.

– Женечка! Забудь! Забудь все скорее. Это все дурной сон. Ничего не было. Ты никуда не ходил. Мы провели все воскресенье вместе. Мы процеловались, пролюбились все наше воскресенье. Все хорошо, все замечательно. Я с тобой, я рядом. Я твоя. Я никому тебя не отдам.

Маша обсыпала его лицо градом неразборчивых поцелуев, пока его губы не стали реагировать на ее, пока она не почувствовала, что уже не она, сидя на полу, у него на коленях, обнимает безвольное, омертвевшее его тело, а его руки сжимают ее. Она рванула через голову, не расстегивая, блузку и швырнула ее, прикрывая опустевшую, выпотрошенную сумку.

– Ну… Женечка…

И когда наконец он вскочил, подхватывая ее на руки, прильнувшую к нему, обвившую его шею, и, тяжело ступая по скрипуче продавливаемым деревянным ступеням, понес ее осторожно, как величайшее сокровище, к себе наверх, Маша поняла, до какой степени она любит этого единственного в мире человека, ради которого она никогда ни перед чем не остановится.

Апреля, четверг

Брюхатая туча загородила собой полнебосвода. Ей тяжело было удерживать всю пропитавшую ее воду, и она нет-нет да и проливала через край мелкими брызгами разлетающийся над Москвой неопасный весенний дождик. Маша спряталась под деревом, еще по-зимнему голым и не способным защитить от прошивающих ветвистую паутину капель. Зонт она не взяла. Да и какой зонт от легкого моросяка. Удивительно: в девять еще вовсе не темно. В деревянном доме напротив, конечно, тепло, уже давно заманчиво загорелся под потолком дневной свет, и замелькали за окнами редкие тени. Потом хлопнула железная входная дверь, и новая небольшая партия отвалила с вечерних занятий. Маша проводила взглядом очередную тройку мальчишек, которые, спеша, подняв воротники и согнувшись, будто тем самым они станут менее уязвимы для отвесно падающих с поднебесья капель, пробежали, не обращая никакого внимания, мимо нее.

Маша больше не путала улочки и неказистые строения, сгрудившиеся вокруг единственного важного для нее особняка. Особняком она называла приютивший студию дом, конечно, не за изысканность и роскошь, которой не было и в помине, но за ту особую, особенную атмосферу, которую она, весьма далекая от искусства, всякий раз ощущала, оказываясь в этих стенах. Дом действительно стоял особняком, и Маша сама изумлялась, как она могла когда-то спутать его с чем-то иным. За последний месяц она зачастила в эти края. Почти каждый раз, когда в студии Каца не было занятий, она приезжала сюда, где ждал ее… муж.

Муж… Она потихоньку привыкала и не могла привыкнуть к этому определению, которое она должна была соотносить с Женей. С Женечкой. Муж когда-то рисовался в ее представлениях как нечто большое, серьезное, немолодое, ну, скажем, как папа. Муж. А этот мальчишка, которого она любила, никак не вписывался в прежние представления. И все же и это тоже был «муж». Не возлюбленный и не любовник, но муж. Потому что, как и с тем взрослым «мужем», за ним нужно было ухаживать, тайком по ночам стирать и гладить его рубашки, готовить и таскать из дома что-нибудь вкусненькое, бояться за него, переживать, помогать, принося себя в жертву, и быть не в силах помочь. А еще гордиться его успехами, радуясь его пятерке больше, чем своей, его удаче в студии, забывая о своих проблемах, его благодарной улыбке, не думая, чего ей стоило втихаря от домашних полночи печь в невыдрессированной духовке то подгорающие, то липнущие к бумаге такие любимые им маленькие воздушные «безешки». И еще любить его, отдавая все, не считаясь, что возникает взамен.

А взамен, на самом деле, кроме необузданной мальчишечьей страсти, в параллель с ней, шли проблемы, от которых все труднее становилось отмахиваться. Они прекратили Женины постшкольные проводы до дома, но им на смену пришли Машины поездки на Таганку. Жене, конечно, тоже приходилось отнюдь не легко. Маша это прекрасно осознавала и делала все, чтобы не осложнять его и так напряженную выше всякого предела жизнь. Женя не возобновлял больше своих попыток заработать на искусстве. Вместо этого он устроился рабочим в ночную смену на большой продовольственный склад. Теперь он работал ночь через ночь. Тировские фуры, затоваренные под самую крышу куриными окорочка-ми или французскими, пахнущими плесенью сырами, подходили круглыми сутками. И бригаду таких же безденежных студентов погоняли, перебрасывая с одной срочной машины на другую. Наутро он приходил в школу серо-зеленого цвета, но ни разу Маша не слышала от него стона, кроме, может, единственного, что у него теперь недостает времени на скульптуру, и работа поэтому движется слишком медленно.

Маша видела, каких усилий стоило ему продолжать учебу, но Женя упирался и непонятным даже для Маши способом ухищрялся теперь не получать трояков. Даже по химии. Он больше не позволял себе роскошь явиться в школу с невыполненным домашним заданием. Троек Женя боялся, может быть, больше, чем очередной фуры под утро. Тройка перечеркнула бы все его завоеванные такими трудами достижения.

На фоне Жениных подвигов Маша все чаще стала допускать срывы. Она зашивалась. Ее на все уже не хватало. Женя полностью и беспрекословно вышел для нее на первый план. О себе она вспоминала лишь тогда, когда он был прикрыт, когда она сделала для него все и большего не могла. Она еще катилась по инерции, благодаря огромному гандикапу, который имеет в нашей школе будущий медалист. Она еще выезжала на старых знаниях, пользуясь тем, что новых материалов уже никто практически не давал. Но все чаще случалось, что учителя не оценивали ее ответы или ее контрольные потому, что оценки эти перечеркивали бы все усилия всех предыдущих лет. Мама-Оля уже не раз делала ей внушение по поводу невыполненных домашних заданий, проваленных контрольных, но Маша невнимательно выслушивала классную, соглашалась и тут же летела в магазин покупать Жене новую рубашку вместо продранной вчера на разгрузке машины. Женя и сам пытался остепенить Машину активность, обратить ее, наконец, на себя саму, но эффект не многим отличался от Мамы-Олиного.

Правильная Инга пилила Машу, убеждая, что это недопустимо и преступно – приносить себя в жертву, что Машина личность ничуть не менее ценна, чем Монмартикова, а может, еще и поважнее. Но Маша усматривала в Ингиных словах ревность к Жене: у подружек все меньше оставалось времени друг для друга. Давно в прошлом остались-позабылись совместные приготовления уроков, беззубое сплетничание на переменках, откровенные душеизлияния, и лишь традиционная общая дорога в школу еще напоминала прежние времена, когда их постоянно тянуло друг к другу. И все же это вовсе не означало, что их дружба иссякла, она лишь была оттеснена чувством гораздо более глобальным. Несмотря на глубинную, скрываемую обиду, Инга сохраняла верность. Не без помощи Мамы-Оли она перевелась в Машину группу по информатике, не убоявшись даже Палыча, и, как могла, прикрывала подругу. Когда, махнув рукой на недосягаемую соучастницу, она сказала, что сама напишет совместный отчет по квалификационной задаче, которую девчонки должны были готовить на па́ру, Маша испытала чувство стыда за свое иждивенчество, которое, впрочем, быстро утонуло в море совсем других проблем.

Весь класс вскоре узнал, что Монмартик ушел из дома. Здесь, скорее всего, не обошлось без Дика. Женя, популярность которого невообразимо возросла прямо пропорционально нападкам со стороны Карапетовны и Шапокляк, теперь стал национальным героем. Нельзя сказать, чтобы он это поощрял или работал на свой новый имидж, – но имидж не всегда зависит от нас. Теперь с Монмартиком всегда в первую очередь делились принесенным в школу бутербродом или апельсином, ему подсказывали на контрольке охотнее, чем обычно, даже рискуя быть выгнанными из класса.

Затем произошло событие и вовсе невероятное. Зинка, пожалуй, самая резкая девица во всем классе, если не давать более стремных определений, с которой Маша после известных разборок так и не смогла сформировать хоть сколь-нибудь человеческие отношения, без чьей-либо подачи вдруг остановила ее на перемене и протянула ей три смятых пятисотки:

– На, Фикалка Монмартра, вот. Забери. Я тебе была должна.

И сунув их растерявшейся Маше в руку, быстро заспешила дальше по коридору.

Неожиданно свалившиеся сумасшедшие деньги решено было прокутить как-то по-особенному. Женя заказал сауну. Только для них. Крошечную, но настоящую сауну. Маша долго ужасно трусила. Жене стоило неимоверных усилий уломать ее пойти туда вдвоем. Они нацепили на пальцы свои кольца-змейки для придания смелости своему походу. Но когда оба, вооруженные длинными банными полотенцами, стащенными из дома, подошли к неказистому сооружению с сочной вывеской, Маша увидела в дверях ожидавшего их пузатого грузинистого вида хозяина и тут же свернула в первую попавшуюся подворотню. Женя так и не сумел перебороть стойкий паралич, который охватил все Машино естество от макушки до пяток.

 

Маша отпрянула в тень. Из дверей вышла симпатичная девчонка южного типа с короткой стрижкой, открыла цветастый зонтик и зацокала по асфальту, аккуратно обходя заполненные водой выбоины. И тут же, почти следом за ней, появился немолодой с серьезной залысиной невысокий сутулый человек. Он не ежился под накрапывающим дождем. Он шел, не глядя по сторонам, безразличный и к дождю, и к лужам, и к случайным забредшим прохожим. Он не замечал ничего. Усталый, битый жизнью старый еврей.

Маша проводила его взглядом. Вид жалкого человечка вернул ее к собственным невеселым думам. Яркий свет на первом этаже померк. Короткой перебежкой Маша пересекла улицу и отворила еще не запертую дверь. Она сразу увидела Женю, который с ключом в руках шел ей навстречу.

– Ты? – он удивился и, вместо того, чтобы броситься к ней, отступил на шаг назад.

– Ты мне не рад?

Женька опомнился и подхватил ее на руки, закружил по тесной сцене, опрокидывая неизменный деревянный стул.

– Ч-ч-ч. Отпусти.

Женя опустился на одно колено, и Маша легко спрыгнула на пол. Она взяла в свои ладони его лицо и заглянула в глаза:

– Что-то не так? Что случилось? Говори, я же вижу.

Женя отвернулся. Он поднял валяющийся стул и, тяжело упав на него, усадил Машу себе на колени.

– Каца выгоняют из Союза художников.

– Почему? Как это возможно? – Маша вскочила.

Она уже не вспоминала те времена, когда ревновала Женю к этому странному человеку, имеющему на него такое почти безграничное влияние. Она видела переживания Жени, и они тут же стали ее собственными. Маша в мгновение ока забыла свои тревоги и проблемы, с которыми шла сюда, они молча утонули в его невзгодах.

– За плагиат. Он присвоил себе чужую работу. Выдавал за свою. Победил на конкурсе, получил денежную премию и оставил себе.

– Не верю. Я его знаю только с твоих слов, но все равно не верю.

– И тем ни менее все выглядит именно так. Ты поняла, что речь идет о моей работе «Зеркало любви»?

– О, боже!.. Но ведь это ложь. Тебе надо пойти и сказать всем, что это неправда.

– Я сегодня там был. Вопреки желанию Каца. Он хочет остаться выше всех их интриг. Но я все равно пошел.

Женя замолчал. Маша не торопила его.

– Я чего-то в этой жизни не понимаю. Я не сумел доказать. Они не стали меня слушать, они только задавали свои вопросы, но ответы их не интересовали. Они все знали наперед. «Он вывез скульптурную композицию под своим именем? Скажите только: да или нет?» – «Да, но…» – «Мы вас спросим, когда сочтем нужным, молодой человек». «В каталоге выставки ваша скульптура значится тоже под его именем? Только да или нет?» – «Да, но каталог печатался еще до начала выставки. На самой экспозиции работа выставлялась от моего имени…» – «Вы сами туда ездили? Вы там были и видели? Тогда как вы можете судить? Ах, с его слов. Понятно». – «Куда пошли деньги, призовой фонд?» – «Я их передал на содержание студии». – «Студии Каца?» – «Нашей студии». – «А разве это не студия Каца? Ах, значит, все-таки его студия. Спасибо, молодой человек. Вы нам очень помогли. Вы свободны. Я сказал: вы свободны. А нам надо решить не только вопрос членства Александра Самуиловича Каца в Союзе художников, но и судьбу мастерской, которая финансируется вот таким нечистым, с позволения сказать, способом».

– Жень, что ж это такое? Что же теперь будет?

– Они уже вспомнили, что мы занимаем помещение незаконно. Что здание давно предназначено под снос. «А дети не пострадают. Они, если хотят заниматься настоящим искусством, а не искусством зарабатывать деньги на чужих работах, найдут себе кружки рисования при дворцах молодежи».

Женя сжал кулаки.

– Во всем я виноват. Понимаешь – я.

– Нет. Я знаю, кто донес.

– Я тоже знаю. Граф даже не скрывает. Он говорит, что борется за правду. Только правда его – в силе его папаши.

– Может, мне попробовать поговорить с моим папой. У него тоже могут быть связи.

Женя кисло усмехнулся:

– Неужели связи важнее правды? Знаешь, в детстве, когда мальчишкам не хотелось драться, они затевали бодягу: «А вот я позову папу, он – танкист, и он приведет во двор танковую армию». «Тогда я позову дядю, он – летчик, и он разбомбит твою танковую армию». Вот дети и выросли.

Маша обошла его и обняла сзади, опершись подбородком на его плечо. Густые, промокшие под дождем волосы упали на его колени.

– Боже! Ты вся промокла. Ты дрожишь? Идем, я тебя переодену.

На верху, уже прилично обжитом, появились такие новшества, как старый, вздутый от недоедания в прошлой жизни холодильник – подарок Каца. Маша заглянула внутрь. Холодильник сейчас был отнюдь не голоден. Тоже, по всей видимости, благодаря Александру Самуиловичу. Маша знала, что он подкармливает Женю, и была ему за это благодарна. На столе, которого тоже не водилось здесь раньше, закипал электрический чайник. А микроволновку Жене дал Дик. Учебники, сложенные на полу неровной стопкой, образовывали Пизанскую башню. В целом здесь стало почти уютно. Во всяком случае, в сравнении со стоянием на улице под дождем.

– Общалась с твоей ма. Я теперь каждый день о тебе отчитываюсь. Ты бы родителям хоть иногда сам звонил.

– Не, лучше уж ты. Я не вынесу ее опеки. Они славные, я на них не обижаюсь, но мама по жизни считает, что должна знать про нас с Аленкой все: каждый шаг, каждый чих. Мы вечно обязаны докладывать, где мы, когда, с кем… Ладно Аленка, соплистка еще, а я-то взрослый…

– Ага. То есть ты переложил это на мои хрупкие плечи?

– Ты только, смотри, чего лишнего им не ляпни.

– О тебе – только хорошее или ничего. Зачем их грузить, они и без того переживают. Папа у тебя – кремень, а мама… мне ее по-женски жалко.

Маша подозревала, что на самом деле Женя не так уж уверен в себе, как старается демонстрировать, и что он опасается прямого общения с родичами, боясь, что эти разговоры смогут подорвать давшуюся ему отнюдь не легко решимость довести дело до победного конца.

Из мерзлых глубин прекрасно пашущего пятое десятилетие холодильника Маша достала целлофановый пакет с обычными домашними котлетами. Их оставалось три штуки. Одна благополучно исчезла. Маша отметила это про себя. Она вернула пакет на место.

– Где ты был, когда тебя не было?

– Когда? Вчера? У меня же ночная – нечетное число. Ты что, забыла и приезжала вчера?

– Я приезжала сегодня. Перед школой. Привезла тебе котлет, чтобы ты не умер с голоду. Только ты не вернулся к утру.

– Да. Я завалился к Гаврошу. У меня не было сил в шесть утра ехать еще на Таганку.

Маша вскочила и от волнения заходила по помещению, мимо отвалившегося на диван Женьки.

– И как это прикажешь понимать? Почему к ней? Ко мне ты не заваливаешь.

– К тебе я не могу. Зачем ты возвращаешься к невозможному?

– А к ней можешь?

– Она сама предложила.

– И часто ты у нее ночуешь?

– Первый раз. Ее родители укатили в отпуск в Турцию. Квартира пустая.

– Только не рассказывай мне, что Гаврош – это мальчишка, гоняющий в футбол. Ты лучше всех лопоухих ребят понимаешь, что она девчонка похлеще других. И как она к тебе относится, ты тоже, думаю, догадываешься.

– Машут, ты ревнуешь? Ты что, родная? Ты же знаешь: меня нельзя ревновать. Я не способен на измену.

– Я теперь вижу, на что ты способен.

– Маш, я тебе честно все рассказываю. Мы договорились никогда не врать друг другу. Я у нее переночевал. Ну и что? Ты, как никто другой, можешь быть уверена, что моя ночевка в доме у девчонки не означает ровным счетом ничего. Или означает ровно то, что было: я спал в гостиной на диване, она – у себя. Все. Черт побери, ты же знаешь, что если даже я буду спать в одной постели с кем угодно, кроме своей жены – ничего не будет. И ты после всего еще можешь меня ревновать?..

– Это ты мыслишь только примитивными категориями. Для тебя измена – это когда ты с другой занимаешься любовью. А изменить можно даже тем, что улыбнешься иначе.

– Но объясни почему?

– Это легче понять, чем объяснить. Так ты говоришь? Ты не мальчик, которому надо все объяснять. Учись думать сам. Надо соизмерять границы, которые ты проводишь для себя, с теми, что существуют вокруг. В том числе у людей, которые тебе дороги.

– Маш. Не ревнуй меня, пожалуйста. Я тебя очень люблю. Я тебе не изменю, что бы ты по этому поводу ни думала.

– А ты не давай мне поводов думать.

– Все. Помирились. Снимай мокрушку, пока не заболела. Будем сушить.

Женя направил два прожекторообразных осветителя на ее развешанную на все том же деревянном стуле одежду. Машины узкие ступни утопали в громадных Жениных кроссовках. Длинная мужская рубаха прикрывала верх ног.

– Смотри.

Он нажал пальцем босой ноги клавишу стоящего на полу, притащенного сюда Машиного плеера, и тот заученно с заранее подгаданного места начал: «Когда уйдем со школьного двора…» Женя подхватил за тонкие ножки деревянный стул и, приговаривая сам себе: «Раз, два, три… Раз, два, три…», – закружил по маленькой сцене.