– Готовы?
У него оказался неожиданно приятный, мягкий, может, немного глухой, но совсем не страшный голос. И вообще, несмотря на длинную бороду, едва не прикрывающую крест на груди, создающую образ солидности и мудрости, он был явно молод.
Женя молча кивнул.
Священник почему-то прошел мимо них им за спину, и Маша услышала клацанье запирающегося засова. Обернуться, пошевелиться она не посмела. Она вдруг осознала, для чего она здесь. Запертая за ними дверь раскалывала время на «до» и «после». Еще не поздно было уйти, убежать, распахнуть кованую дверь, чтобы вернуться в то самое «до», чтобы не сбрасывать покрывала с лица этого неизвестного, пугающего «после». Но она только сильнее стиснула Женину руку и прошептала:
– Держи меня крепче.
Они стояли вдвоем в притворе церкви, ухватившись друг за друга, чтобы бушующее, разрывающее действительность время не расторгло, не разнесло их в пространстве.
Две стройно-высокие, отпугнувшие от них темноту свечи, вложенные в их руки, осветили лица. Священник переставил, поменял их местами: теперь Маша оказалась слева от Жени. Высокий, несгибаемый священник заговорил протяжно речитативом о спасении, о ниспослании любви… Маша ничего не могла поделать с лихорадочной дрожью. Она следила, как вздрагивает жалобный огонек на острие ее свечи, и пропустила момент, когда священник вдруг замолчал в замешательстве. В этом месте по канону должны были возникать кольца, но колец ни у кого не было. Маша вдруг решительно протянула, оголяя, руку, на которой серебряным шепотом звякнули Женины браслеты. Женя понял без слов: осторожно разгибая, он высвободил одну за другой две извивающиеся змейки. Первую он обвил несколько раз вокруг мизинца, а второй обкрутил свой безымянный палец. Священник принял эти импровизированные кольца и трижды, то одевая, то вновь снимая, поменял их местами, пока они не остались на безымянных пальцах двух правых рук.
– И ангел Твой да предъидет пред ними вся дни живота их.
Маша почувствовала вкус Жениных губ на своих губах и только так поняла, что прикрыла ресницы и не видит свечей, священника, алтаря в темнеющей глубине церкви. Впервые за все время она позволила себе вздохнуть полной грудью. Теперь все, Женя поможет ей добраться до дверей… Но она ошибалась.
Священник повел их за собой. Они остановились на белом, разостланном перед алтарем полотенце. Несгибаемый священник произнес негромко, но так, что каждое слово отразилось от толстых церковных стен и вернулось к ним:
– Венчается раба Божия Мария рабу Божиему Евгению…
Он знал их имена. Преисполненный чувства собственного достоинства, он смотрел свысока на этих двух полудетей. Интересно, что он думал в этот момент?
– Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть мужем того, кого видишь перед собою?
«Да» Жени прозвучало твердо и громко. Громче, чем был произнесен вопрос.
– Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть женою того, кого видишь перед собою?
Вопрос повис под сводами. Тишина не наступила. Вопрос снова и снова взрывал мысли в ее мозгу. Она не могла на него ответить. Она не могла не ответить на него. Она не была готова. Ей требовалось время. И она почти услышала, как это время со свистом проносится мимо нее. С безумной, все увеличивающейся высоты она увидела детство, игрушки, «дочки-матери»… Она стояла над пропастью и должна была поверить, что облако, на которое наступит, выдержит не только ее, но и их двоих.
Женя молча обернулся к ней, и в одном его взгляде она различила целую бездну, переполненную любовью и надеждой. Это не было игрой. Женя был серьезен. Он был на грани. Он вновь поставил на карту все. Она не могла его предать… Поймите, если сможете.
– Да… – Маша выдохнула это короткое слово и ступила на облако.
– Благословенно Царство…
Она с трудом воспринимала все, что было потом. Двое молодых ребят, парень в смешных очках и его девчонка, которых Маша даже не замечала раньше, устремленная взглядом внутрь себя, держали над их головами венцы, а священник все повторял: «Господи Боже наш, славою и честию венчаю я[5]». Кажется, была еще чаша с вином – общая чаша – общая судьба и троекратный обход вокруг аналоя с их с Женей соединенными руками под епитрахилью…
Лишь одно еще она запомнила с точной отчетливостью – как под самый конец венчания Женя остановил уже собирающегося распрощаться священника, напоминая, чтобы он внес запись в церковную книгу. Тот попробовал отмахнуться, заверяя, что он и так не забудет, но здесь Женя уперся, почему-то показывая пальцем на запястье левой руки: «Время, время» – и потребовал, чтобы все записали при них. Маша видела, чего ему стоило добиться своего. Священник впервые за время всей церемонии склонился. Над старой, пропахшей пылью церковной книгой. Маша не способна была уже ни воспринимать происходящее, ни тем более спорить, но Женя вдруг возмущенно спросил:
– Почему третье января? С утра было второе.
– По вторникам и четвергам не венчают. Я же тебе объяснял. Только по указанию архиерея. – Священник взглянул на часы: – Немного потерпите – будет третье. Ну, будьте счастливы, – и, шурша подолами черного облачения, он удалился, унося книгу и чувство собственного достоинства.
Маша и Женя остались одни. Но вдвоем.
Маша и Женя остались вдвоем. В укутанной мраком питерской квартире с излучающими темноту погасшими люстрами, бра, настольными лампами. Всего собранного по бедности света с окон чужих домов едва хватало, чтобы лишь вычертить пару четких силуэтов в вырванном из целого мира замкнутом пространстве, спрятавшем двоих.
– Мы чего-то ждем?
– Двенадцати.
Они сидели, как и две ночи назад, посреди теплой и белой даже в темноте медвежьей шкуры. Женя обнимал своими коленями Машины обнаженно выглядывающие из-под позавчерашней юбочки сомкнутые колени. Она держала ладони на его плечах. Их лбы соприкасались. Оба улыбались.
– Ты меня любишь?
Она кивала, слегка ударяясь головой о его голову:
– Ты еще спрашиваешь.
– Я спрашиваю, чтобы снова услышать твое «да».
– Да… Я люблю тебя, хотя еще не могу понять, что эти слова для меня означают. Я еще не осознала себя, тебя – нас. Зато, мне кажется, я уже осознала, что такое я без тебя. Сегодня, когда ты оставил меня одну в кафе, я впервые поняла, что уже не могу существовать вне тебя. Это так удивительно. Это пугает. Я не хочу, не могу без тебя.
– Глупышка. Я буду принадлежать тебе каждый день, пока живу. Где бы ни находился, я не перестану быть твоим. Мое сердце… я отдаю его тебе. Навсегда.
Он распахнул тонкую сорочку и нежно, бережно протянул ей в ладони свое рвущееся, бешено колотящееся, горячее, обжигающее сердце.
– Постой, так ты умрешь! Возьми мое, оно принадлежит тебе. Навсегда, – и она проделала то же, что и он.
Он прижал ее теплые ладони, сжимающие вырывающееся, беспокойное сердце, к своей груди, и она повторила это же следом за ним с его ладонью, с его сердцем. Она абсолютно реально ощутила его биение внутри себя, в живой человеческой клетке. Оно стучалось совсем не так, как скромно и деликатно сжималось ее сердце. Его сердце в ее груди билось с размахом, наотмашь, стесненное слишком малыми масштабами и слишком тесными рамками дозволенного.
– Теперь я буду жить, пока живешь ты, а ты не умрешь, если я жива.
– Ты бесстрашная. Я люблю тебя еще и за это.
– Ты ошибаешься. Я безумная трусиха. Мне на самом деле страшно, но я уже не боюсь своих страхов. Ты, наверное, меня не понимаешь? Я во всем, во всем полагаюсь на тебя.
– Я понимаю… Сколько сейчас времени?
Маша подняла левую руку так, что редкие огни ночного заоконного города осветили циферблат ее наручных часиков:
– Три минуты первого.
Женя поймал на весу ее ладонь и расстегнул, снял с запястья золотистый браслет часов. Затем две правые руки встретились в темноте, переплетаясь пальцами. Едва слышно звякнули, соприкоснувшись, два самодельных кольца.
Он и она потянулись друг к другу и утонули в мягкой теплой шкуре на жестком холодном полу…
Января, среда
Рука затекла. От ноющей, все нарастающей боли в суставе Женя проснулся. Если, конечно, он вообще спал. Наверное, он все же заснул, потому что в лицо неожиданно ударило низкое зимнее солнце, задевая остывшими лучами крыши встреченных домов. Маша лежала на его плече. Глаза, задернутые черными ресницами. Ладонь на его груди. Темные волосы наполовину прикрывали ее и его тело. Она была теплой и безумно уютной, его Машенька. Тревожить ее сейчас, когда она наконец уснула, было ужасно жалко. Женя еще посражался за ее тихий сон, пока рука не стала терять чувствительность. Тогда он медленно и нежно попробовал высвободиться из ее объятий. Маша что-то промурлыкала, не просыпаясь. Женя подложил ей под голову свитер и осторожно встал.
Женя впервые видел ее такой – эту ее первозданную юную женскую красоту. Ни разу до этого мгновения он, обнимая и целуя, не мог разглядеть ее. Еще в новогоднюю ночь Маша боязливо спрашивала у Жени, стоящего на фоне окна:
– Ты правда не видишь меня?
– Честное слово.
Машу, лежащую на медвежьей шкуре, скрывала тогда такая густая тень, что трудно было даже угадать очертания ее фигуры.
Сейчас утренний свет заполнил собой все пространство. Белые завитки на разостланной на полу шкуре серебрились, как снежный наст на морозном солнце. Маша вся вытянулась вдоль импровизированного ложа, и считавшийся все детство таким огромным меховой ковер сейчас казался слишком мал для ее худенького тела.
Женя поежился. Без Маши ему стало зябко. Он нашел в шкафу длиннорукую байковую ковбойку, которая оказалась ему явно велика. Когда он обернулся, Машенька полупривстала, опираясь на локоть и завернув стынущие ноги в края меха. Она щурилась, улыбаясь, на солнце, восходящее над крышами домов, утыканных парящими трубами. Она просто радовалась этому солнцу, этому утру, этим каникулам, позволяющим вот так беззаботно нежиться вдалеке от отступивших школьных забот, а больше всего – ее босоногому переминающемуся Женечке, восторженно глядящему на ее юное очарование.
– Жёна-а… – протянул он, впервые называя ее так.
Это было смешно, ново и необычно, как необычно и ново было теперь все, что происходило с ней и вокруг нее. Она родилась этой неправдоподобной ночью и теперь взирала с детским любопытством и непосредственностью на весь этот перевернувшийся вверх тормашками мир. Сон не растаял поутру. Новогодняя сказка все продолжалась.
– Женечка, ты со мной? Это все еще правда? – Маша боялась поверить, что все это происходит с ней и на самом деле. Она попыталась приподняться. – Ой-ей-ей-ей… Как все болит. Не могу пошевелиться.
– Пожалуйста, замри. Не двигайся. Дай насладиться тобой. Хочу запомнить тебя такую, какой увидел тебя впервые. Сегодня. Сколько бы я ни прожил – всю жизнь буду вспоминать это утро и эти мгновения, как ты смотрела на меня из объятий белого медведя. Наверное, вот так на узенькой полоске кипрского пляжа из морской пены впервые на Земле родилась Богиня любви.
Женя нисколько не преувеличивал, хотя сердце, исполненное любви (ее сердце), могло рисовать романтические картины, далекие от реальности. Но Маша была действительно необыкновенно хороша в это утро. И образ Афродиты и морских волн возник не случайно. Кудряшки белого меха, пенящиеся в ее ногах, крутой волной накатившая, полуприкрывшая ее шкура, Машины бесконечно длинные волосы, струями, переливающимися на солнце, спадающие вниз по обнаженным плечам, в ложбинку на груди, чтобы смешаться, не растворяясь в мягкой пене, окаймляющей изгибы ее тела. Смуглая, черноволосая, на ярком пушистом фоне, она и правда смотрелась как древняя богиня из времен молодости и неиспорченности человечества.
– Сейчас… – Женя метнулся к столу, где лежал его блокнот, с которым он вчера бродил по Эрмитажу.
Быстрыми уверенными штрихами, спеша зафиксировать ускользающее мгновение, он делал наброски, запоминая на бумаге линии, формы, выражение глаз. Карандаш послушно повторял плавные очертания фигуры, отмечал игру светотени, притормаживал на деталях и мчался дальше на следующий, нервно перевернутый лист, чтобы повторить все то же в ином ракурсе. Женя специально вырисовал яркий блик в уголках ее черных глаз, чтобы не забыть, не утерять это сияние нежного любимого лица, обращенного к нему.
– Сколько уже времени?
Женя поднял с пола ее часики:
– Через двадцать минут – полдень.
– Боже мой! – перепугалась Маша. – Мы с тобой утреннее посещение проспали. – Но тут же успокоила себя: – Пойдем после обеда.
Она вдруг подозрительно посмотрела на Женю:
– А где, извините, ваши часы, сэр?
– Да-а… – Женя сделал неопределенное движение рукой.
– Что это значит? Ты их сломал, потерял?
Она вспомнила, что уже вчера они отслеживали полночь по ее ручным курантам. Жениного дорогущего призового «Rado» она не наблюдала. Догадка, которая пришла ей в голову, вначале показалась совершенно нелепой. Маша попробовала отмахнуться от нее, но мелкие детали подталкивали ее к этому объяснению. Она знала, что никаких серьезных денег у Жени не было. Еще вчера у нее промелькнул вопрос, как Женя смог расплатиться за венчание. Она не верила в альтруизм священников, нарушающих церковный канон, венчая в запретный вторник влюбленных лишь ради чистых идеалов любви. Теперь она знала цену их венчанию. Маша просверлила взглядом Женю, все еще вырисовывающего в своем блокноте, и повторила жест, который она запомнила вчера в церкви, когда священник не спешил заносить их имена в церковную книгу: постучала пальцем по запястью левой руки: «Время, время». Лишь сейчас она поняла настоящий смысл этого напоминания.
Женя улыбнулся:
– Иначе он ни за что бы нас не обвенчал. Не печалься, часы – дело наживное.
– Женечка. Почему в церкви? Ты же знаешь, я ведь некрещеная. Это запрещено. Я никогда не верила в бога.
– Я тоже. Но разве это важно? Я верю в любовь. Я верю в тебя и верю в себя. Я верю, что любовь должна быть чистой с самого ее рождения. Ты должна была стать моей женой. Я решил это еще позавчера. Ты должна была стать моей женой, чтобы стать моей. Навсегда. Другого я не допускаю. Я придумал такой способ. Все должно быть в жизни по-настоящему.
– Жень. Таких, как ты, не бывает, – Маша вглядывалась в него снизу вверх, словно увидела его впервые. – А таких, как я – сколько угодно. Почему…
Женя отбросил карандаш и не дал ей договорить… Когда она отстранилась, чтобы перевести дыхание, он прошептал в самое ухо, касаясь губами ее волос:
– Ты – единственная.
Женя смотрел, не сводя с нее глаз. Как он был красив сейчас, ее Женя!
Января, понедельник
Предпоследний этап школьной гонки на выживание открыл череду скандалов, которые прокатились по классу, вовлекая в свой оборот все новых и новых участников. Многие события оказались разновелики и внешне не связаны друг с другом, но по своей внутренней труднообъяснимой, но явно закономерной логике они пришлись именно на этот период жизни класса – окончание одиннадцатого. Зажатым жесткой дисциплиной и авторитарным правлением ребятам все теснее становилось в клетке из еще вчера незыблемых требований. Возможно, посеянные Мамой-Олей семена самоосознания и самоутверждения как личностей в момент физического взросления упали на благодатную почву и дали слишком уж бурные, рвущиеся в самых неожиданных направлениях всходы. Молодые побеги тянулись к свободе сквозь строгую арифметику решетки, и вопрос заключался лишь в одном: выдержат ли стальные прутья этот натиск до того момента, как откроются двери этой выстроенной в совсем иные времена и для иных воспитанников темницы знаний? Ребята начинали ощущать в себе силы и стремления к переменам, но никто не представлял, в какие формы могут вылиться эти слабоуправляемые процессы.
Это время пришлось на тот этап взаимоотношений Монмартика и Маши, когда их чувства перехлестывали через край, а эйфория от поглощенности друг другом застилала глаза и отодвигала на второй план всю иную жизнь, не касавшуюся их любви.
Однако школьный сериал вращался не только вокруг них. Первое происшествие в полосе резких эпизодов вряд ли обещало громкий резонанс, когда оно начиналось как грубоватая и не слишком смешная пакость.
Слякотная погода, установившаяся после приличного по нынешним понятиям Рождества, исключила лыжи из физкультурной программы. Два первых урока 11 «В» бесновался в гимнастическом зале.
В девчоночьей раздевалке еще не остывшие и возбужденные юные олимпийки, галдя и подкалывая друг друга, стягивали с себя неприятно мокрые футболки, чтобы вернуться в женственное обличье. По помещению, как всегда, бродила абсолютно нагая Олька, которая имела обыкновение вначале снять с себя все пропотевшее белье и лишь затем пускаться на поиски куда-то запропастившегося пакета с чистым. Маша отвернулась к стене, стаскивая через голову хэбэшную майку. На тоненькой цепочке поблескивала подаренная Женей обручальная закольцованная змейка, и Маша не стремилась, чтобы девчонки заметили ее и начали задавать никчемные вопросы.
В прошлый четверг, первый день нового полугодия, Маша, сбежав без предупреждения от обязательной утренней эскортировки Инги, спряталась в подъезде пятиэтажки на подходе к школе. Она увидела Женю издалека из своей засады и все-таки едва не упустила его. Он летел, ничего не замечая вокруг, опьяненный собственными мыслями. Женя очнулся лишь после третьего оклика. Он нисколько не удивился. Влетев в подъезд, увлекая за собой выскочившую к нему Машу, он, устроив ограждение из двух упершихся с обеих сторон рук, прильнул к ее губам. Они бы наверняка опоздали на первый урок, если б Маша не взяла ситуацию под контроль. Она поймала его правую ладонь и без лишних разговоров стащила завернутое змейкой кольцо с его безымянного пальца.
– Именно этого я и боялась, что у тебя хватит мозгов прийти с обручальным кольцом в класс.
– Жё-ёна, – протянул Женя полюбившееся слово.
– Жёна, жёна. Ты смотри, в классе не ляпни.
Она сунула кольцо в его нагрудный карман и вытолкала Женьку на улицу. Свое Маша еще по приезде в Москву повесила на цепочку, которая не видна была под блузкой.
В раздевалку вошла Зинка, оставляя нараспашку за собой вход, и одноклассницы накинулись на нее, отчего та лишь крикнула в захлопывающуюся от пинка Инги дверь:
– Ой, мальчики, помогите расстегнуть лифчик!
Она устало брякнулась на скамейку возле Маши и потянулась за пачкой сигарет.
– Девки, у кого моя зажигалка? – Она порылась в сумке: – Может быть, у меня?
– Не кури здесь, – Гаврош вынула у нее сигарету изо рта и бросила в мусорное ведро.
– Давай-ка без грубостей, – вяло отреагировала Зинка. – Не на твои деньги куплено.
– А как насчет моих полутора тысяч? На днях отдашь? – вспомнила Маша про деньги, «одолженные» еще при первом знакомстве, которые не могла получить с Зинки вот уже полгода.
– Забудь. Всем, кому должна, я всем прощаю. Ты и так обеспеченная. У тебя папаша не бедствует.
Затем Зинка лениво потянулась и вдруг обратилась вновь к Маше, ощупывая ее новый джинсовый костюм с коротеньким, выше талии, пиджачком:
– Вон у тебя какие шмотки, где ты только такие достаешь? Слушай. Продай, а? За хорошие деньги.
Маша выдернула одежду из ее рук и презрительно проговорила, не глядя в Зинкину сторону:
– Я же и так обеспеченная.
В этот момент дверь в раздевалку со стуком резко распахнулась, и пушечным ядром внутрь влетел полураздетый Лошак, направленный неведомой силой. В следующий момент дверь захлопнулась и уже намертво. Первое поползновение Лошака вырваться на волю показало всю свою бесперспективность. Кто-то успел намертво заблокировать дверь снаружи. Сергей рванул дверь что есть силы, но она даже не дрогнула. Маша явственно расслышала смех и комментарии Графа и Дыни с той стороны отрезанного от них задверья.
Первой визг подняла Олька, которая только-только отыскала свою одежду, но воспользоваться ею еще не успела. Она сделала первое, что пришло ей на ум, и потому, естественно, самое бессмысленное: запустила в Лошака тем самым пакетом, что так долго искала. Направление было задано. Следом полетели сумки, обувь и даже бутылка с «колой». Но надо было совсем не знать Лошака, чтобы предположить, что подобный прием мог его смутить. Приняв свое положение и смирившись с мыслью о бесполезности борьбы, он предпочел расслабиться и получить удовольствие, восприняв народную мудрость. Сергей отвернулся от запертого выхода и сел на скамеечку, подбирая с полу бутылку «колы»:
– Доброе утро, господа. Вы не подскажете, как пройти в библиотеку? Мальчик, я потерял свое пенсне, ты не проводишь меня до остановки трамвая? – он попробовал, хватая «вслепую» все подряд, дотянуться до Оли, занавесившейся чьим-то попавшимся под руку платьем.
– Отвернись, Лошак! Совсем охамел! А то сделаем из тебя евнуха.
За то короткое время, что Лошак еще сражался за свою свободу, Маша с неимоверной прытью, которой она сама от себя не ожидала, успела натянуть тонкий свитер, длины которого хватило как раз, чтобы прикрыть ватерлинию.
Только что летавшая по всей раздевалке «кола», взбесившаяся от подобного неуважительного обращения, рванула во все стороны из-под свернутой Лошаком крышки. Девчонки вновь завопили, прыснув во все стороны от взорвавшейся пенными осколками гранаты.
В этот момент снаружи послышался грохот свалившегося на пол стула, блокировавшего дверь, и она приоткрылась. На пороге стоял Кол Колыч. Вид у него был самый что ни на есть свирепый, и девчонки тут же притихли при его появлении. Он вперился выкатившимися из орбит глазами в Лошака и прорычал:
– Лошадинов! Что ты здесь делаешь?
– А мы пыво пьем, – наивно хлопая глазами, не вставая с места, ответил без признаков смущения Сергей. – У нас фиеста. А у вас – фиеста? Будете? – И он протянул ошалевшему от такой наглости физруку бутылку «колы», с которой на пол по липким пальцам стекали смачные капли.
– Вон отсюда! Немедленно!
Лошак поднялся со скамеечки:
– Николай Николаевич. Я все понимаю, но я же не отказываюсь жениться. Могу на всех сразу. Как честный человек, я теперь просто обязан…
Договорить ему Колыч не дал, вышвырнув одним движением в коридор. Остаток разборки девчонки слышали уже из-за прикрытой двери.
– Кто тебя запер в женской раздевалке? – допрашивал Кол Колыч.
– Тайна сия велика есть. Что с них взять: дети малые, неразумные.
– Или ты мне сейчас же говоришь, кто тебя запер, или я отправляю Тамаре Карапетовне рапорт о твоем поведении со всеми вытекающими для тебя последствиями.
– Только не забудьте написать, что я для создания интимной атмосферы запер себя снаружи стулом.
В коридоре перед уроком Маша подошла к Лошаку:
– Слушай, что теперь будет?
Сергей пожал плечами:
– Жалко, если выгонят из школы. Всего ничего осталось. У меня тридцать первое последнее предупреждение. Карапетовна меня еще два года назад наметила на отстрел. Уже к стенке подвели. Мама-Оля своим телом прикрыла.
– Но ты же сейчас не виноват. Хочешь, я пойду и скажу Тамаре.
– Ну, что ты скажешь? Кто меня к вам затолкал? Ладно, брось, не бери в голову. Отбрешемся.
Инга, которая слышала конец их разговора, поддержала Машу:
– Если тебя вызовут, я девчонок организую: будем тебя отбивать. Не дрейфь.
Лошака на ковер к Карапетовне так и не вызвали, зато на большой перемене пришел гонец по душу Графа и Дыни. Граф пошел на Голгофу, как всегда, невозмутимо, вразвалочку. Дыня заметно нервничал и метал молнии в сторону Лошака:
– Все-таки заложил, сволота. Я тебе, ей-бо, это вспомню.
Их не было полурока. Вернулись оба озлобленные и далеко не такие воинственные, какими покидали стены класса. Завуч старших классов Лариса Вячеславовна, по совместительству учитель русского и литературы, пообещала обоим четыре балла на двоих на выпускном сочинении. Граф, у которого отношения с русичкой давно не складывались, знал, что это не пустая угроза.
Они возвращались после школы. Маша и Женя.
– А знаешь, мне Лошак сегодня понравился.
Женя с усмешкой посмотрел на Машу:
– Где? В женской раздевалке? Да, он весьма эротичен в семейных трусах.
Маша не поддержала тон.
– Я ведь его никогда всерьез за полноценную человеческую единицу не воспринимала. Так, шут гороховый. Всех смешит, никогда слова всерьез не услышишь. А зря. Он – человек. Шелухи поверх – вагон, а внутри он нормальный, полноценный. Только разглядеть трудно.
– Ты уверена, что это не он подставил Дыню и Графа под Карапетовну?
– Знаешь, уверена.
– Это хорошо. А то разное болтают.
Они подошли к их любимой скамейке. Сидеть было холодно, и они только бросили свои сумки. Расставаться не хотелось.
– Зайдем к тебе?
– Не-а. Сегодня папа дома работает. У него проект.
– А я хотел тебе кое-что рассказать.
– Тогда говори, а то холодно – ноги промокли. Ну, не томи? Женя все же выдержал паузу.
– Кац из Штатов вернулся. Вчера. С выставки.
– И?..
Пауза длиннее.
– «Зеркало любви»… Первый приз! – наконец не выдержал, выпалил Монмартик.
– Правда! И ты знал и молчал весь день? Вот паршивец, – Маша ухватила его за торчащие из-под шапки уши и, заставив нагнуться, чмокнула, куда попала, в холодную, вечно не добритую щеку.
Потом она выпустила Женю и погрустнела. Она вспомнила все хитрые обстоятельства, и Женина победа сразу поблекла и потеряла свою ценность. Он удивленно посмотрел на нее, не понимая причин ее хмурости. Маша вздохнула:
– Да что толку-то. Это ж все равно не ты – это Кац победил в Нью-Йорке. Он ведь выставлялся. Ты-то так, мелочевка, ученик великого мастера.
Женя выждал молча, но Маша уже поняла, что, пожалуй, не стоило омрачать Жене его искреннюю радость. Это же не его идея насчет авторства. Он не виноват. Хотя мог бы и протестовать…
Женя, все так же молча, полез в сумку и вытащил аккуратно уложенный в прозрачную файловую папку сине-сиреневый сертификат. Посередине каллиграфическими, вычурными буквами было написано:
Evgueni Martov
(Russia)
Grand Prix
Января, вторник
По вторникам в изостудии Каца на Таганке был «вольный» день. Женя мучился с глыбой мрамора. Мрамора теперь было много. Его привезли еще в субботу вечером, и ребята долго разгружали грузовик, вчетвером перетаскивая тяжеленные рустованные блоки. Женя отдал Кацу всю денежную премию, полученную в Нью-Йорке. Он понимал, что поездка с его «Зеркалом любви» была неподъемной для кармана Каца. Его наставник при всем своем таланте умудрялся жить в состоянии хронического безденежья. Редкие гонорары надолго не залеживались в кошельке. Первые же свободные средства он спускал на свое детище – студию. Женя просто не взял у него привезенные из Штатов доллары, как Александр Самуилович ни настаивал.
Если честно, Женя полагал, что премии должно было хватить на аренду нового помещения. Понятно, что всю жизнь отстаивать эти руины, над которыми уже давно нависала угроза сноса, будет невозможно. Кажется, это было ясно всем, кроме самого Каца. Все знали, что их до сих пор прикрывали сверху. Известно было, и кто их благодетель – отец Графа, при необходимости позванивающий со своих верхов в местную префектуру. Это он семь лет назад организовал передачу брошенного здания детской изостудии. Но и это прикрытие не могло длиться вечно. Просроченный на два года договор аренды не предполагал выделения нового помещения в случае сноса давно аварийного здания. И только их руководитель все еще продолжал жить вчерашним днем. И сегодня у них был праздник нового камня.
Мрамор, который облюбовал Женя, был просто классный: ровный, молочно-белый, без обычных перечеркивающих работу прожилок. Игнорируя обязательные занятия по искусствоведению и живописи, Женя третий вечер подряд не отходил от притягивающего к себе мраморного магнита. Модель уже была готова, но, чтобы воплотить замысел в камне, надо было проделать примерно тот же путь, как от мечты Циолковского до реального полета на Луну.
Кац поднялся к себе на второй этаж. Он много курил, но не позволял себе этого в помещении, где трудились его ученики. Женя оставил ненадолго свое отгороженное рабочее место, прохаживаясь по залу, потирая уставшую руку. Ребят было немного. Зато сегодня, впервые после Нового года, появился Граф. В одиннадцатом классе Граф почти забросил студию. Прежде всего потому, что скульптура, которая все же была ведущей у Каца, ему не давалась, и Граф самоопределялся в живописи. Но главное, свою дальнейшую постшкольную карьеру с искусством он (а может, его всемогущий предок) не идентифицировал. Он готовился к поступлению в Финансовую академию и в студию забегал лишь, чтобы продемонстрировать свои новые работы, которые писал большей частью дома в выходные или каникулы. В живописи, особенно маслом, Граф считался лучшим из всех студийцев, и поэтому каждое его свежее полотно собирало всегда все население Таганского филиала салона мирового изобразительного искусства.
Распаковав довольно внушительных размеров полотно, Граф установил его на мольберт, после чего развернул к подтягивающимся из разных углов зрителям. Мальчишки обступили Графа. Кто-то несмело хихикнул в кулак. Оторвалась от своего пластилинового «Конкистадора» Карина – единственная девчонка в изостудии. Она подошла к сгрудившимся ребятам, но задержалась лишь на несколько секунд. Развернулась, презрительно бросив через плечо:
