На границах латинской Европы.

Язык и право

«Их следует судить по обычаю их народа и судом арбитра, избранного среди них самих»¹.

Завоевание и колонизация привели к формированию на грани­цах католического мира обществ, в которых жили бок о бок пред­ставители разных этнических групп, и повсюду в приграничных районах латинской Европы одной из центральных проблем были межнациональные отношения. Прежде всего надо подчеркнуть, что вопрос принадлежности к той или иной национальности в Средние века лежал в плоскости не биологической (как следовало бы из со­ответствующей лексики: gens, natio, кровь, племя и т.п.), а прежде всего культурной. Если взять классическую средневековую форму­лировку этнической принадлежности, данную канонистом Регино Прюмским примерно в 900 году, то мы увидим, что он предлагает для классификации этнических различий четыре критерия. «Разные нации, — пишет он, — отличаются друг от друга происхождением, нравами, языком и законом» (diversae nationes populorum inter se discrepant genere, moribus, lingua, legibus/²-. Первый из его критери­ев — «происхождение» — лежит в основе современных расистских теорий. Наиболее оголтелые расистские учения XX века либо осно­вываются на внешних (как в первом случае) признаках различий — как цветной расизм в США, либо, в отсутствии явных внешних признаков, на невидимых биологических несовпадениях — как на­цистский антисемитизм. В Средние века расизм такого рода встре­чался относительно редко. В этом смысле более важное значение приобретают другие обозначенные Регино критерии — «нравы, язык и закон». Именно они становятся главными признаками этни­ческой принадлежности. В отличие от происхождения, эти призна­ки имеют одну общую особенность — они изменчивы. В самом деле, в разной степени они могут меняться не только от поколения к поколению, но и на протяжении жизни одного человека. Человек может овладеть новыми языками, оказаться в условиях иной систе -мы права, приобщиться к новой культуре. Таким образом, в каком-то смысле этническая принадлежность в условиях Средневековья была скорее порождением социальным, нежели биологической дан­ностью. Если, скажем, дать определение «немцу» или «славянину» исходя не из происхождения, а из нравов, языка и юстиции, то внуками славян могли быть немцы, а внуками немцев — славяне.

Роберт Бартлетт. Становление Европы

8. Межэтнические отношения... I) Язык и право

Когда мы рассматриваем межэтнические отношения в средневеко­вой Европе, то ведем речь о контактах различных в языковом и культурном отношении групп, а не разных по крови народов.

Термин «нравы, или обычаи» (mores) касался одежды, домашних устоев, привычек в еде, причесок и массы других повседневных особенностей, которые отличали одних людей от других. Порой это своеобразие имело решающее значение для различения этнических групп. В Ирландии, например, английские правители законодатель­но выступили против ирландских причесок: «вырождающиеся анг­личане нашего времени, которые носят ирландскую одежду, выбри -вают до половины головы, а сзади оставляют длинный хвост... беря пример с ирландских одежд и внешности»³. В ответ ирландцы лишь укрепились в своем отношении к национальной прическе как одно­му из способов самоидентификации, и в одной ирландской поэме XVI века критиковались «вы, кто следует примеру англичан и ко­ротко стрижет свои курчавые волосы». Примечательно: чтобы пока­зать свою принадлежность к другой нации, достаточно было пере­нять соответствующую прическу. В начале XII века язычники-сла­вяне скальпировали поверженных немцев, после чего «маскирова­лись с помощью их скальпов и вторгались в христианские земли, выдавая себя за христиан». Аналогичным образом мусульмане в 1190 году, пытаясь просочиться через блокаду Акры, сбрили бороды (а также обрядились в франкские одежды и выставили на палубу свиней).

ЯЗЫК

В определении национальной принадлежности особенно важное значение принадлежит языку. Средневековое духовенство и уче­ные, с их библейской верой в общее происхождение всего челове­чества и теорией первоначального единства языка, считали естест­венным вести отсчет национальным различиям от «вавилонского столпотворения». «Разные народы появились из-за различий в языке, а не языки появились у разных народов», — так сформули­ровал это средневековый педагог Исидор Севильский⁴. Еще более ясно эта точка зрения высказана другим латинским автором: «язык формирует расу» (gentem lingua facit)⁵. Было признано значение языковой общности. Как писал хронист XIV века, «тех, кто говорит на одном языке, объединяют тесные узы любви»⁶, Эти «узы любви», как мы увидим, зачастую обратной своей стороной имели горячую ненависть к тем, кто говорил на чужом языке, ибо, как и сегодня, «войны и всевозможные несчастья проистекают из разли­чий в языке»?.

Из проникших в литературные и официальные тексты Высокого Средневековья диалектизмов можно составить представление о тех крупных пространствах на территории Европы, которые характери -зевались относительно высокой степенью языковой и культурной

однородности с преобладанием в каком-то смысле стандартных языков: примером служит английский в Англии, лангедойль и лан-гедок соответственно на север и на юг от Луары, нижненемецкий на севере Германии, верхненемецкий — на юге. Естественно, суще­ствовали вариации в диалектах и примеры частичного наложения языков, но все же можно отчетливо проследить различия между этими ключевыми областями и завоеванной и заселенной перифе­рией, где повсеместным явлением было смешение и взаимопроник­новение языков и культуры. Конечно, в центральных областях на­блюдалось взаимное приспособление и интеграция языков разных народов, но на окраинах имел место более выраженный языковой плюрализм, определявшийся и национальными, и классовыми раз­личиями. То языковое разнообразие, которое подчас могло наблю­даться в пределах зоны распространения одного языка, скажем, верхненемецкого или лангедока, чаще всего принимало форму диа­лектных различий. Средневековый путешественник, проезжая из Трира в Вену или из Беарна в Прованс, легко мог заметить переход от одного диалекта к другому. Полной противоположностью была языковая ситуация в завоеванных и освоенных поселенцами пери­ферийных землях, где внутри одного и того же населенного пункта и даже на одной и той же улице уживались носители совершенно разных языков. Таким образом, взаимодействие языков было ти­пичным и характерным признаком пограничных областей латин­ской Европы. Здесь никого не удивляли наблюдения такого свойст­ва, что «многие наши люди говорят теперь на улицах на разных языках», как подметил чешский хронист Петр Циттауский° Когда папа Иоанн XXII в 1329 году отлучил от церкви главу францискан­ского братства Михаила Мезенского, его послания в Кракове были сначала зачитаны на латыни, а затем «растолкованы народу на про -сторечии, как на польском, так и на немецком, с тем чтобы они были лучше поняты и стали ясны всем»⁹. Двойную принадлежность словно получали реки, горы и населенные пункты. Они начинали именоваться на двух языках: как разъясняет один померанский до­кумент, «это место славяне называют woyces, а немцы — епде water»¹⁰. Аналогичную лингвистическую трансформацию претерпе­вали и названия поселений. Например, ирландское поселение Эллах в Мите стало называться Скурлокстаун по имени его новых владельцев из рода Скурлаг (английский суффикс «таун» — town к тому времени стал непременным элементом географических назва­ний в областях восточной и южной Ирландии, подвергшихся коло­низации и частичной англиканизации)¹¹. В Новой Кастилии назы­вавшееся арабским именем поселение Альгарива получило новое, латинское название — Виллафранка¹².

Для многих слоев общества двуязычие было обычным делом. Уже в X веке Отгон I Германский говорил как на немецком, так и на славянском языке¹³. Во франкской Морее преуспевающие пра­вители владели французским, греческим, а возможно и турецким¹⁴.

Роберт Бартлетт. Становление Европы

Характерно, что до сих пор ученые спорят о том, на каком языке первоначально была составлена главная летопись франкской Гре­ции — либо на французском с последующим переводом на гречес -кий, либо наоборот. К XIV веку потомки англо-нормандских завое -вателей в Ирландии сочиняли стихи по-ирландски¹⁵. Порой такое двуязычие имело большое практическое значение. В 1085 году на Сицилии граф Роджер, возглавлявший разведывательный поход в Сиракузы, послал сына благородного греческого рода Филиппа еле -дить за мусульманским флотом: «он передвигался на своем корабле среди сарацинских так, словно был одним из них, ибо и он, и все его матросы владели языком неверных, как родным греческим»^1б. Примкнувшие к нормандцам итальянские разбойники тоже пыта­лись выучить французский¹⁷.

Естественно, что в таком лингвистически пестром обществе ис­ключительно важную роль играли переводчики. Иногда они зани­мали и официальные посты. Например, в Валенсии существовали официальные переводчики, они носили титул торсимана (torci-тапа) — от арабского tarjwnan. На границе Уэльса существовала практика земельных пожалований «в уплату за услуги переводчика между англичанами и валлийцами»¹⁸. Как будет видно дальше, осо­бенно важна была роль переводчика в суде. В некотором смысле области, где сосуществовали разные языки и где получило распро­странение двуязычие и практика перевода, оказали свое влияние на всю культуру Европы. Например, именно из Испании и Сицилии в латинские университеты пришли многочисленные переводы гречес -ких и арабских научных и философских трудов. Многие положе­ния латинского аристотелизма Фомы Аквинского были выношены в недрах разноликих в этническом отношении обществ Кастилии времен Реконкисты и южной Италии.

Эти двуязычные и многоязычные регионы также представляли собой каналы для взаимных языковых заимствований. Так, именно в поморских областях Балтии поляки переняли от купцов и ремес­ленников Ганзы элементы нижненемецкого торгового и городского языка. Таким путем в польский язык из немецкого пришли, к при­меру, единицы измерения (польское laszt и punt — от немецкого Last — «груз» — и Pfrnid — «фунт»), морские термины (balast и koga — от Ballast — «балласт» и Кодде — «крупное торговое судно»), названия орудий наказания преступников (ргада — от Ргапдег — «позорный столб»). Аналогичным образом в Уэльсе эпохи Позднего Средневековья английские и французские терми­ны, относящиеся к феодальной и городской жизни — такие, как «барон», «парламент», «бюргер», проникли и в валлийский язык (borwn, parlmant, bwrdais). Эмигранты не только привносили в мест­ное наречие свои слова, но и сами с готовностью заимствовали слова исконного языка, особенно касающиеся местных реалий. Так, на Пиренеях носители романских языков усвоили арабские слова со значением «рис», «ячмень, «сборщик налогов», равно как и обо-

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

значения косметических средств, водопроводных труб, диванных подушек, караванов и ядов¹⁹.

Лингвистическая пестрота пограничных областей нашла отра­жение и в практике наречения. Процесс взаимовлияния означал, что к XIV веку крестьянин-славянин мог носить имя Бернара или Ричарда, английские переселенцы в Ирландии — ирландские имена, а потомок правителей валлийских горных племен мог скры­ваться под именем какого-нибудь сэра Томаса де Авена. Еще более наглядным свидетельством языкового и культурного плюрализма приграничных областей являлась практика биноминализма, то есть параллельного существования двух имен²⁰. Так, в X веке в дружине Отгона II в походе на Кап-Колон был «рыцарь по имени Генрих, на­зываемый также на языке славян Золутна»²¹. Немецкие и славян­ские имена одновременно носили несколько славянских князей XII и XIII веков, в частности, правитель Богемии Пржемысл Оттокар I, Пржемысл Оггокар II и Генрих Владислав Моравский. У Пржемыс-ла Огтокара II даже были две печати — одна для использования в областях, говоривших по-чешски, и на ней стояло имя Пржемысл, а другая — для немецких земель, с именем Огтокар²^. Среди мосара-бов Толедо получили распространение двойные романо-арабские имена. «Именем Господа, — начинался один документ 1115 года, — я, Доминико Петрис, называемый так на латинском языке (in latini-tate), а по-арабски — Абельфакам Абенбако; а также я, Доминикис, как называюсь я по-романски, и Абельфакам Абенцелема по-араб­ски...»²³.

Было бы наивно рисовать культурную ситуацию в пригранич­ных районах только с позиций плюрализма, несхожести или сме­шения. Разные языки имели неодинаковый статус. Одни были более престижны, в силу политического или экономического пре­восходства тех, кто на них говорил. Понятно, в частности, что все более широкое распространение получали романо-германские языки, носители которых осуществляли активную экспансию и от­воевывали все новые территории, тогда как кельтские, славянские, балтийские и арабские языки и наречия постепенно отступали. Этот характерный для Средневековья процесс непрестанно отра­жался на лингвистической карте Европы. Языковая экспансия имела отчетливый колониальный оттенок: немецкий язык в Ливо­нии или французский в Сирии были языками завоевателей, что само по себе могло ставить в привилегированное положение тех, кто ими владел. Однако процесс этот протекал непросто. Местные наречия оказывали сопротивление и могли возрождаться. Языковые изменения не были односторонним процессом, и противостояние языков имело подчас самые разные последствия.

Новый всплеск национализма на почве языка или роста поли­тизированного языкового самосознания имел место в Позднем Сре­дневековье. Показателем появившегося в тот период отождествле­ния понятий «язык» и «народ» может служить частое употребле-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

ние первого из этих двух слов в таком контекте, где оно явно обо­значает второе²⁴. Западнославянское слово «язык» (jazyk) одновре­менно означало и язык, и народ, и когда чешский автор-националист XIV века Далимил использует термин jazyk cesky, не всегда можно установить, какое из двух значений в данном конкретном случае превалирует²⁵. В немецком переводе труда Далимила использовано слово zung, то есть «язык», и характерно, что оно тоже имеет эти два значения. Похожим образом валлийское слово iaith со значени­ем «язык» применялось в то время в гораздо более широком смыс­ле, нежели только лингвистическом²⁶. Показательно, что валлий­ское обозначение «тех, кто не говорит по-валлийски»^2?, фактически было синонимом слову «чужак». Такую же полисемию имеет слово lingua в латинских документах. Поэтому, когда граждане Корка пишут о Hybemica lingua как о врагах короля, то речь просто-на­просто идет об «ирландском народе»²⁸. Госпитальеры в Леванте де­лились на группы, называемые tongues («языки») в соответствии со своим происхождением, то есть тем западноевропейским языком, который был для них родным²⁹. Во всех приведенных примерах полисемия говорит об одном явлении принципиального значения: грань между этнической и языковой принадлежностью все больше размывалась.

Осознание своей принадлежности к определенному языковому сообществу могло стать основанием не только для дружеского рас­положения, но и для политических претензий. Когда в 1278 году Пржемысл Оттокар II Богемский обратился к полякам за поддерж­кой в момент кризиса власти, он (а точнее, его нотарий-итальянец) апеллировал к родству чехов и поляков, мотивируя территориаль­ной близостью, узами крови и тем, что «польская нация родственна нам по языку»³⁰. Аналогичное языковое родство еще раз послужи­ло политическим целям в 1300 году, когда преемник Оттокара Вен-цеслав II получил предложение занять польский престол. Польские посланники заявили: «У нас и у чехов будет один король, и мы будем жить в мире по общему закону. Ибо справедливо, когда те, кто говорят на похожем языке, живут под властью одного госуда­ря»³¹. Польские притязания на Померелию, вспыхнувшие в знак сопротивления Тевтонским рыцарям, подкреплялись тем аргумен­том, что «в Польше и в Померелии один и тот же язык, и все, кто там постоянно живут, говорят по-польски»³². Приблизительно в то же время, в 1315—1318 годах, только в тысяче миль на запад, втор­жение Роберта Брюса в Ирландию также мотивировалось, в част­ности, языковым родством. Планируя свой поход, король Роберт написал ирландцам письмо, начинавшееся словами: «Поелику и мы и вы, и наш, и ваш народ с древних времен живем свободно, имеем общие национальные корни, то наш общий язык и общие нравы побуждают нас к объединению в радости и дружбе...»³³. В оправда­ние своего признания Эдуарда Брюса королем в грамоте 1317— 1318 года Донал О'Нил сообщал папе Иоанну XXII, что «короли

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

малой Скотгии [Шотландии! ^все ведут происхождение от нашей большой Скотгии [Ирландии] и сохраняют до некоторой степени наш язык и нравы»³⁴.

Противовесом этих агрессивных притязаний, в пропагандист­ских целях использовавших аргумент языкового родства, стали рас -пространенные в Позднем Средневековье утверждения, что враг вознамерился уничтожить национальный язык. Такого рода обвине­ния звучали не только на границах католической Европы. В 1295 году, когда Эдуард I Английский пытался заручиться поддерж­кой в своей борьбе с Филиппом IV Французским, он обвинил фран­цузского монарха в том, что тот намеревается вторгнуться в Анг­лию и «стереть с лица земли английский язык»³⁵. Эти обвинения, однако, в большой степени походили на слухи, которые были со­вершенно естественны для приграничного, этнически неоднородно­го государства. Если верить одному польскому хронисту, Тевтон­ские рыцари намеревались «истребить польский язык» (ydyoma Polonicum)^. И такого рода обвинения не были плодом больного во­ображения, ибо попытки насильственного насаждения языка имели место. Помимо правил, регламентирующих употребление того или иного языка в судопроизводстве (о чем речь пойдет ниже), пред­принимались и другие попытки общего характера, направленные на упорядочение лингвистической практики. Например, в 1495 году епископ Вроцлавский Иоанн IV распорядился, чтобы жители его де­ревни Войчице (Woitz) за пять лет овладели немецким языком под угрозой выселения³⁷. Более систематический и настойчивый харак­тер носили правила, которые насаждали в отношении ирландского языка колониальные английские власти и переселенцы. С одной стороны, они неоднократно в законодательном порядке запрещали эмигрантам использовать местный язык. «Мы повелеваем, — сказа­но в одном эдикте Эдуарда III от 1359—1360 года, — чтобы ни один человек английского происхождения не должен был говорить с дру­гим англичанином на ирландском языке» •**. Зато делались попытки обратного свойства — насаждения среди местного населения анг­лийского языка. В 80-е годы XIV века английские эмиссары пыта­лись побудить папу римского издать распоряжение в адрес прела -тов Ирландии, предписывающее им «заставить своих подданых изу­чать английский язык»³⁹. Попытки насаждения этих порядков дей­ствительно предпринимались. В Уотерфорде некий Вильям Пауэр в 1371 году был заключен в тюрьму «за то, что он не говорит по-анг­лийски», и выпущен только после того, как нашел поручителей, что он этот язык выучит⁴⁰. В XV веке в том же городе подмастерья по­лучали городские свободы только в том случае, если они были «анг­личане по происхождению, нравам и языку»⁴¹. Однако такие огра­ничения были редки и, как нетрудно предположить, малоэффектив­ны. Законодательное регулирование в сфере культуры, даже в со­временном государстве, неизбежно встречает сильный отпор. В ус­ловиях Средневековья, скорее всего, насильно сделать это было бы

Роберт Бартлетт. Становление Европы

невозможно. Безусловно, определенные изменения в сфере языка происходили, но они становились следствием массовой миграции населения и культурной адаптации, но не административных пред­писаний.

Самым крайним проявлением языковых изменений является полное исчезновение того или иного языка. Те языки, которые бы­товали больше на селе и среди простонародья, нежели в городе и в высших слоях общества, которые не употреблялись в письменном виде в документах и литературе, могли стать малоупотребительны­ми и со временем отмереть. Таких примеров, имевших место на ок­раинах латинского христианского мира, можно привести несколь­ко. Например, прусский — язык балтийской группы, родственный литовскому и латышскому, на котором говорило коренное населе­ние Пруссии, к XVII веку совершенно вымер, оказавшись поглощен немецким, на котором говорили эмигранты и правители. После Ре­формации предпринимались попытки издавать на прусском языке простые церковные тексты, но это было слишком мало и слишком поздно. Надпись на обложке одного сохранившегося текста на прусском языке гласит: «Этот старый прусский язык полностью исчез. В 1677 году умер последний носитель этого языка, старик, который жил на Куршской косе»⁴². Таким образом, едва успев ока­заться в списке языков, имеющих письменность, прусский тут же попал в число мертвых. Вендский, или сербский — славянский язык лужицких сербов, населявших область к западу от Одера, также вымер в Позднем Средневековье. И только в Лаузитце лу­жицкие сербы, или венды, сохранились по сей день (сейчас они имеют особый статус и свои учебные заведения для изучения лу­жицкой словесности). Во всех других областях различные ветви вендского языка медленно отмерли. В 1725 году один полабский владелец постоялого двора и хутора Иоханнес Парум Шульце, жив­ший в так называемой Ганноверской Вендландии в окрестностях Люшова и Данненберга, писал: «Я человек сорока семи лет от роду. Когда умру я и еще три человека из нашей деревни, не останется никого, кто бы знал, как по-сорбски будет "собака"»⁴³.

В Испании под триумфальным натиском романских языков от­ступил арабский⁴⁴. График рис. 3, на котором отмечены сохранив­шиеся письменные источники Толедо, созданные на протяжении 140 лет после христианского завоевания 1085 года, показывает, что в первые сто лет правления христиан арабский в документах ис­пользовался чаще латинского или романских языков, а в конце

XII века арабский по сути дела стал даже еще более употребитель­ным в официальных бумагах. Возможно, это произошло вследствие притока мосарабов из мусульманской Испании, вынужденных бе­жать от теократического режима Альмохадов. Однако в начале

XIII века происходят ощутимые сдвиги, когда латинские и роман­ские документы впервые начинают встречаться чаще арабских (131 против 111 за период 1201—1225 гг.). Эта тенденция нарастала стре-

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

мительно. К 90-м годам XIII века мы имеем в среднем только два арабоязычных документа в год, и это при том, что суммарно коли­чество дошедших до нас источников возрастает. В XTV веке ручеек арабских письменных источников иссякает вовсе. Произошла фун­даментальная трансформация в языке.

ЮСТИЦИЯ

Этническая принадлежность определялась не только нравами и языком, но и системой права. Принцип «персонифицированного права», когда независимо от области проживания и подчинения конкретному господину или правителю люди руководствовались теми или иными законами, готскими, франкскими или римскими, по принципу этнической принадлежности, был характерен не толь­ко для Раннего Средневековья. Он продолжал действовать на про­тяжении всего Высокого Средневековья и в первую очередь, конеч -но, в этнически неоднородных регионах. Четко детерминирован­ный правовой статус был одним из способов осознания или форми­рования этнической самобытности. Когда Собеслав II Чешский в

Роберт Бартлетт. Становление Европы

70-х годах XII века установил в специальной хартии особые права немецких жителей Праги, он мотивировал это обособление рассуж­дениями такого рода: «Точно так же, как немцы отличаются от чехов по национальности, так же они должны отличаться от чехов и законами своими и обычаями»⁴⁵. На границах Пруссии, Польши и Померании было заведено правило, что «если приезжающие сюда надолго либо проездом подлежат суду за любое преступление либо в связи с заключенным здесь договором, то они должны быть суди­мы по польскому обычаю, если поляки, и по немецкому обычаю — если немцы, в соответствии с практикой, существующей на земле Пруссии» ^4б.

В регионах, где соседствовали разные этнические группы, от­правление правосудия было деликатным моментом. В эпоху Высо­кого Средневековья в большинстве областей латинской Европы су­ществовало по меньшей мере одно этническое меньшинство с обо­собленным правовым режимом — иудеи⁴⁷. Имелись специальные положения в отношении права иудеев возбуждать иски или давать в суде показания, точно оговаривавшие характер свидетельских по­казаний, необходимых для доказательства их обвинений либо для осуждения их самих, и форму присяги, которую они должны при­носить в суде. Такие порядки не всегда носили дискриминацион­ный характер, но неизменно исходили из разного подхода к пред­ставителям разных религиозно-этнических групп. На границах ла­тинского мира, где различные этнические общности повсеместно образовывали не замкнутые меньшинства, а многочисленные груп­пы, можно было встретить еще более выраженный этно-правовой плюрализм. В завоеванных и заселенных регионах наподобие Испа­нии или кельтских областей реальными были опасения, что господ­ствующая этническая группа изменит на свой лад и в свою пользу механизмы правосудия. В королевствах Восточной Европы корен­ное население опасалось, что находящиеся в привилегированном положении колонисты могут уклоняться от строгих местных зако­нов. И даже тогда, когда в общественном устройстве наблюдалось фактическое равновесие разных этнических групп, в унаследован­ном ими материальном и процессуальном праве сохранялись ощу­тимые различия.

Решение этих проблем определялось местными особенностями и конкретными историческими условиями, а значит, несмотря на то важное значение, какое национальный фактор всегда имел для пра­вовых режимов в периферийных районах Европы, конкретная его роль могла быть очень различна. Иногда законы были равны для представителей любой национальности, что было прямо зафиксиро­вано в документах. Так, в хартии, сопровождавшей основание ново­го города Зальцведеля в 1247 году, владетели города провозглашали: ((мы желаем, чтобы кто бы ни пришел жить в этот новый город будь то немецкие крестьяне или славяне, наши или чьи-либо еще держатели, по всем выдвинутым против них обвинениям являлись

8, Межэтнические отношения... 1) Язык и право

и держали ответ перед городским судьей»⁴⁸. В арагонском городе Дароке местные порядки предусматривали, что «христиане, иудеи и мусульмане руководствуются единым законом в делах, касающихся телесных повреждений и исков»⁴⁹. Однако чаще случалось так, что правовая система колоний на окраинах Европы исходила из при­знания различий между людьми по их национальной принадлеж­ности, а соответственно, строилась с учетом проблемы межнацио­нальных отношений. Иногда общая система судопроизводства и ма­териального права предусматривала в отношении представителей разных национальностей различные процедуры. Так, например, единая юстициарная система, с общей концепцией свидетельских показаний, могла тем не менее лишать некоторых граждан права выступать свидетелями в суде на основании их национальной при­надлежности. Примером могли бы служить те версии закона Любе­ка, которые запрещали славянам быть в суде свидетелями по делам, связанным с физическим насилием или нарушением общественно­го порядка⁵⁰, или существовавшее во французской Морее правило, что «сервы-греки не могут свидетельствовать против вассала по уголовному делу об убийстве или увечьях»⁵¹. В последнем случае налицо сочетание этнической и социальной дискриминации. С дру­гой стороны, мог иметь место и более широкий дуализм, когда для каждой этнической группы действовала своя система судопроизвод­ства и материального права.

Такой тип юстиции существовал, например, в городе Толедо, от­воеванном у мусульман в 1085 году. После этого Толедо имел само­стоятельные правовые режимы в отношении всех трех основных этнических групп христиан, отныне населявших город. Мосарабы, арабоязычные христиане, которые либо жили в Толедо при мусуль­манах, либо пришли туда из других исламских государств Пиренеи -скоро полуострова, в 1101 году получили хартию прав от Альфонса VI Кастильского. Этот документ был адресован «всем мосарабам Толе -до». Тот же король жаловал права кастильским переселенцам и франкам, то есть иммигрантам из-за Пиренейского хребта. Правда, эти документы известны только по более по.здним ссылкам и рати­фикациям. Адресовались они «всем кастильцам города Толедо» и «вам, всем франкам Толедо». Таким образом, судебно-правовая жизнь великого города Реконкисты была несомненно отмечена на­личием трех этнически четко очерченных групп, каждая из кото­рых имела свой закон⁵².

Поводом для издания Альфонсом VI хартии 1101 года в отноше­нии мосарабов стала прокатившаяся по городу волна имуществен­ных тяжб. Они, повелел монарх, подлежали четкому разрешению в судебной комиссии, в которую входили как мосарабы, так и кас­тильцы. Значение этого документа, однако, состоит в том, что в нем сформулированы также некоторые положения фундаментального и непреложного характера. Мосарабам гарантировалась их земельная собственность, которая отныне могла свободно отчуждаться; их пе-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

дитам (pedites), то есть беднякам, служившим в пешем войске, га­рантировалась социальная мобильность и освобождение от всех по -датей кроме королевских. Режим судопроизводства регламентиро­вался двумя статьями, касавшимися судебных исков и прошений. Первая, особенно важная, не оставляет места для двусмысленных толкований: «если между ними возникают судебные разбирательст­ва, дело подлежит рассмотрению в соответствии с древней Книгой Судей»⁵³. Речь идет о книге Liber iudiciorum, или Fuero luzgo, кодек­се законов, датируемом еще временами независимого вестготского королевства в Испании и содержавшем своего рода комбинацию римского и германского права. Довольно необычным здесь является и то обстоятельство, что различия в судопроизводстве в отношении разных этнических групп регламентировались ссылкой на письмен­ный кодекс. Признавая, что законы мосарабов — это законы Книги Судей, Альфонс VI одновременно устанавливал для мосарабов рав -ные с «проживающими в Толедо кастильцами» размеры денежных штрафов, которые надлежало взимать в соответствии с «положе­ниями хартии кастильцев». Судя по всему, льготный порядок взи­мания штрафов и податей в равной степени распространялся и на романское, и на арабоязычное население, при том, что у последне­го был свой, специфический для данной этнической группы кодекс материального и процессуального права.

Три этнических группы христиан в Толедо XII века имели также своих судей. «Вам надлежит иметь мосарабского и кастильского алькальда (судью)», — гласила хартия Сайта Олальи, изданная по образу и подобию хартии Толедо⁵⁴. В документах самого Толедо, относящихся к 70-м годам XII века, упоминаются «алькальд кас­тильцев» и «алькальд мосарабов»⁵⁵. Первая статья документа Аль­фонса VII 1136 года, подтверждавшего права франков Толедо, гла­сила: «Вам надлежит иметь своих merino и soron»⁵⁶, то есть маги­страт. Таким образом, разные этнические группы имели отдельные законы, которые к тому же исполнялись отдельными органами юс­тиции. Уже в XTV веке были зафиксированы на бумаге правила, оп­ределявшие порядок разграничения юрисдикции между алькальда­ми, осуществляшими исполнение Fuero luzgo, и кастильскими аль­кальдами.

Ни одна из этих этнических групп — ни мосарабы, ни кастиль­цы и ни франки — не являлись покоренными народами. Все они были христианской веры, хотя духовенство из числа эмигрантов и папские должностные лица могли выражать недовольство по пово­ду отклонений от канонической церковной практики со стороны мосарабов. Нет никакого сомнения, что между этими тремя группа­ми существовало социальное и экономическое неравенство, и в XIII веке произошла необратимая «кастилианизация» всей культур­ной жизни⁵⁷. В то же время действовавшая в Толедо в эпоху Рекон­кисты тройственная система юстиции сама по себе являла собой некую идеальную модель в виде самостоятельных, но равнозначных

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

этнических и правовых общностей. В то же время правовой дуа­лизм или плюрализм мог иметь место и в совершенно иной ситуа­ции, когда этнические группы состояли в отношениях завоевателя и покоренного. Признание правовой самостоятельности завоеван­ной этнической группы было единственным способом примирить ее с постигшей ее участью. Такими гарантиями первоначально ха­рактеризовался правовой статус мудехар, мусульман, оставшихся на Пиренейском полуострове после его завоевания христианами и на­ходившихся в подданстве у христианских королей. Многие мусуль­манские сообщества в Испании переходили в подданство к христи -анским королям по соглашению, условия которого, как правило, предусматривали особые законодательные и судебные порядки в отношении этой категории населения. Одним из первых примеров такого документа является хартия, выданная Альфонсом I Арагон­ским мусульманам Туделы в 1115 году. Соответствующий ее пара­граф гласил: «В судебных исках и защите они должны руководство­ваться решениями своего судьи и заседателей (qadi и alquaciles), как это было заведено во времена мавров»⁵⁸. Неоднократно подчер­кивалось, что урегулирование их споров должно осуществляться по исламскому, и ни по какому другому закону (то есть по Сунне) ⁵Ч В целом предполагалось, что мусульмане живут среди христиан, со­храняя, по словам Альфонса X Кастильского, «свой собственный закон и не порицая наш»⁶⁰. Аналогичным образом в Уэльсе специ­альные суды и судьи ведали исполнением валлийского закона в не­скольких приграничных графствах. В 1356 году герцог Ланкастер­ский подтвердил, что валлийцы Кидвелли подлежат суду и наказа­ниям в виде штрафов в соответствии с законом Гоуэлла Доброго, то есть по исконному закону валлийцев. В рассматриваемом докумен­те признавались даже наследные права незаконнорожденных детей, которые на протяжении уже двух столетий английские короли и отцы церкви осуждали и отвергали⁶¹. В Кидвелли, как и в других графствах, параллельно существовали английская и валлийская су­дебные системы; в Денбиге и Дифрине Клуиде валлийские судьи получали от феодала годовое жалование⁶². Такой параллелизм был характерен и для положения эмигрантского меньшинства в Восточ­ной Европе. Немцы в Праге XII века и в Венгрии XIII века гаранти­рованно имели собственного судью. Например, в 1244 году венгер­ский король Бела PV повелел, что немцы, проживающие в Карпфе-не (нынешняя Крупина в Словакии), «не обязаны представать перед любым другим судьей кроме своего»⁶³.

Из наличия двух или нескольких отдельных судебных систем немедленно возникала проблема отправления правосудия в случаях, когда дело касалось представителей разных этнических групп. В ранний период Реконкисты, если судить по хартиям привилегий, жалованным мусульманам, эта проблема чаще всего решалась таким образом, что христианская сторона, участвующая в процессе, подлежала суду христианского судьи, а мусульманская — мусуль-

Роберт Баршлетт. Становление Европы

майского. «Если мавр подает в суд на христианина или христианин на мавра, — провозглашал Альфонс I в своей хартии в отношении Туделы, — то судья мавров должен будет судить их по закону исла­ма (Сунне), а судья христиан будет судить христиан по их зако­ну»"⁴. Такие права христианские короли и другие правители Ибе­рии предоставляли мусульманским общинам очень часто. «Если возбуждается дело между христианином и сарацином, то сарацина должен судить амин (amin), а христианина — судья христиан», — гласила хартия, изданная магистром Ордена госпитальеров в Араго­не в 1258 году⁶⁵. В ней слово в слово повторяются положения хар­тии Альфонса I полуторавековой давности. Как на практике работа­ло это правило, сказать трудно, и можно представить, выражаясь словами историка Фернандес-и-Гонсалеса, какие большие сложнос­ти практического плана оно порождало⁶⁶. В Пруссии, где правители территорий, например, Тевтонские рыцари или епископы, часто со­храняли свою юрисдикцию над местным населением, смешанные судебные дела иногда слушались в той же инстанции, что и дела коренного населения, хотя известны случаи, когда они рассматри­вались и местным городским судом⁶⁷.

Другим вариантом было предоставить судебные привилегии от­ветчику. Например, для мусульман Хатибы даже более благоприят­ным, нежели просто автономия в делах правосудия, стало предо­ставленное им Хаиме I Арагонским право, сформулированное сле­дующим образом: «Ежели христианин возбудит тяжбу против сара -цина, то он получит от вашего сальмедина ("сагиб аль-мадина", то есть магистрата) полное исполнение правосудия в соответствии с законом сарацинов»⁶⁸. В Праге среди особых привилегий немецко­го населения было правило, по которому дела, где ответчиком вы­ступает немец, должны были рассматриваться немецким судом⁶⁹. Соблюдать этот канонический принцип римского права предписы­вала и хартия нового города Кракова, основанного в 1257 году не­мецкими бюргерами:

«Поскольку справедливо, что истец должен обращаться в суд ответ -чика (actor forum rei sequi debeat), мы повелеваем, что в случае, если гражданин означенного города обращается в епархию Кракова с иском против поляка, то дело должно рассматриваться польским судьей; и на -против, если поляк вносит иск против горожанина, то слушать дело и выносить по нему решение надлежит [городским] поверенным» ^?0.

На самом деле, не так существенно, означала ли та или иная система юстиции действие параллельных законов и судебных про­цедур или же определенные положения просто фиксировались в интересах конкретной этнической группы, как то, чьи показания в суде принимались в качестве свидетельств. Разные этнические группы подчас жили в атмосфере хронического взаимного недове­рия. Красноречивым в этом плане является положение документа герцога Собеслава, касающегося привилегий немецких поселенцев

8. Межэтнические отношения,., 1) Язык и право

в Праге: немцы должны были нести ответственность за фальшивые монеты, найденные в их сундуках, но не в случае обнаружения таких денег в любом другом месте дома или двора, «поскольку злые и коварные люди могут подбрасывать такие веши во дворы и дома»?Г Подобные опасения оказаться подставленным достигали высшей точки при слушании дела в суде, и именно в этом контекс -те следует рассматривать предоставляемые феодалами гарантии, а в ряде случаев традиционную практику, отказа от судебного пресле­дования или осуждения лиц, обвинение против которых строится исключительно на свидетельских показаниях представителей дру­гой этнической группы. Ниже в качестве примера приводится фрагмент из «Саксонского Зерцала», краткого кодекса саксонских законов, составленного в 1220 году:

«Когда какой-либо суд вершится всей властью королевского банна (Bonn), то слуги закона и судьи,., должны выносить справедливое реше -ние независимо от того, будь то немец или венд, серф или свободный человек... Если же суд вершится не властью банна, то любому человеку позволено выносить решение, а также давать показания против друго -го, если только он сам не совершил ничего противозаконного, кроме как венду судить саксонца или саксонцу — венда. Однако, если венд или саксонец пойман с поличным на месте преступления и на глазах у всех приведен в суд, то саксонец может свидетельствовать против венда или венд против саксонца, и любой из них должен подчиняться суду другого, если его поймали таким образом» ⁷².

Здесь мы имеем дело с разграничением двух типов судов — вершимого и не вершимого властью королевского банна (то есть высшей юрисдикцией), и разграничение это, по-видимому, прохо­дило как раз по границе между графствами давно заселенной части Германии и восточными марками. Подразумевается, что в послед­них практиковалось судопроизводство с четко разделенной по на­циональному признаку схемой: саксонцы не имели права судить или выступать свидетелями по делам против славян, и наоборот, за исключением случаев поимки с поличным (подобная сцена изобра­жена на ил. 9). Мусульмане Кастилии и Арагона также были един­ственными, кто допускались свидетельствовать в суде по делам своих соплеменников: «если мавр подозревается в воровстве или блуде, либо еще в чем-либо противоправном, то свидетельствовать против него могут только заслуживающие доверия мавры; христиан в такой суд не допускают»⁷³. Вполне логично усмотреть в этих по­ложениях своего рода гарантии от ложных обвинений на нацио­нальной почве, которые вписываются в единую систему судопрои­зводства.

Все эти правила необходимо рассматривать в историческом кон -тексте. Они существовали параллельно с огромным количеством ог­раничений в правах, которые применялись в отношении местного населения во вновь колонизованных областях. Ибо если коренное

Роберт Бартлетт. Становление Европы

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

население образовывало достаточно влиятельную группу и было в состоянии отстоять свою независимость в делах юстиции, то более слабые общины становились жертвами дискриминации, возведен­ной в ранг политики. Процедурные вопросы, такие, как судопрои­зводство в смешанных делах, надлежащая форма судебной присяги или доказательства, вопрос приемлемого свидетельства или языка судебного иска, решались не по принципу справедливости, а исходя из реального соотношения сил между этническими группами.

Классическим образчиком такого этнического неравенства слу­жит шкала вергельдов. Вергельдом назывался штраф, который убийца или его родственники выплачивали семье убитого. Он мог быть различен в зависимости от социального статуса, а на границах Европы — и от национальной принадлежности. Например, в соот­ветствии с кодексом законов «Юра Прутенорум» (lura Prutenorum), в отношении местного прусского населения Помезании действова­ла следующая градация наказаний: если «прусс убьет свободного немца»'⁴, компенсация назначалась по скользящей шкале и состав­ляла от 8 марок в случае неимущего немца, 12 марок в случае мел­кого держателя земли и 30 марок — в случае полноправного вла­дельца земельного надела. Вергельды, налагавшиеся в отношении местных представителей прусской национальности, составляли 60 марок в случае убийства королевских особ (reges), 30 марок — знати (nobiles) и 16 марок — простых людей (communis populus}. Таким образом, немецкие колонисты, имевшие землю и иную соб­ственность в городе, приравнивались к местной знати. В эстонском Ревеле (нынешний Таллинн) штраф за причинение ранения эстонцу составлял около трети от компенсации, выплачиваемой в случае аналогичного телесного повреждения, нанесенного немецкому по­селенцу⁷⁵. Еще более явное неравенство, вовсе выходящее за рамки какой-либо системы компенсаций, имело место в уложении города Сепульведы, в котором предусматривался штраф в 100 мара-веди и ссылка в наказание христианину, убившему мусульманина, и конфискацию имущества и смертную казнь мусульманину — убийце христианина⁷⁶. Иногда неравенство прав по национальному признаку нивелировалось соображениями имущественного и соци­ального статуса, как было, например, в прибалтийском городе Виз-маре, где местный совет настоял на том, чтобы люди «любого языка», признаваемые гражданами города, могли давать показания «в соответствии с качеством их товара»⁷⁷ — наглядный пример критерия, сформированного на основе положения в местном обще­стве и материального благосостояния в противоположность дискри -минационным правилам выступления свидетелем в судебном засе­дании, применявшимся зачастую в отношении сорбов. Социальная и национальная дискриминация тесно переплетались. Тем не менее практика судопроизводства, основанная на этническом принципе, как в зеркале отражает соотношение сил между разными нацио­нальными группами общества.

ЯЗЫКИ СУДОПЮИЗВОДСГВА

Разные этнические группы различались своим языком, и потому судопроизводство в пограничных областях Европы, естественно, осуществлялось на двух или нескольких языках. Здесь отводилась особенно важная роль переводчикам. Из источников известен пер­сонаж с весьма красноречивым именем — Ришар ле Латимер (то есть «переводчик»), который владел землей недалеко от Дублина «в уплату за услуги переводчика в суде графства Дублина». А свод законов Пруссии XTV века содержит упоминание об участии в су­дебных слушаниях толкена (Tolcken), то есть переводчика⁷⁸. Когда рассматривались смешанные дела, то одним из первых решался во­прос о выборе языка заседания. Если славянин выступал против немца или валлиец против англичанина, то решить, на каком языке вести дело, можно было только исходя из установленных норм. Право давать показания на родном языке, конечно, было ключевым вопросом. Наличие этого права у той или иной этнической группы отражало ее влияние в обществе, а в равной степени и укрепляло его. Когда Фердинанд III Кастильский даровал баскам своего коро­левства право выступать перед местным судьей королевского суда на родном языке, он тем самым отдавал им дань уважения и при­знавал их в качестве влиятельной этнической общности⁷⁹. И наобо­рот, наступлением на позиции ирландского языка следует считать принятое магистратами города Уотерфорда в XV веке распоряже­ние, чтобы ни один житель города «не выступал истцом или ответ­чиком в суде на ирландском языке, а во всех случаях в суд должен быть приведен человек, который мог бы по-английски изложить требования такого истца или ответчика»⁸⁰.

Взаимоотношение разных языков в судебной практике нашли также отражение в «Саксонском Зерцале». В этом документе со­держится небольшой раздел, посвященный судебным делам между саксонцами и славянами. В нем как раз шла речь о тем, может ли человек одной национальности свидетельствовать против предста­вителя другой, а в том же XIII веке, но несколько позднее, было внесено дополнение, касающееся детей от смешанных браков. Можно сделать вывод, что в обществе взаимоотношения между саксами и славянами считались данностью, но такой, которая тре­бует законодательного регулирования. О проблеме языка судебного заседания в документе говорится следующим образом: «Всякий, против кого выдвинуто обвинение, имеет право отказаться отве­чать, если обвинение сформулировано не на его родном языке». Мы видим тут ясную позицию: человек не обязан отвечать по иску, если он выдвинут на чужом языке. Во втором, переработанном ва­рианте «Саксонского Зерцала» этот пункт, однако, звучал иначе:

«Всякий, против кого выдвинуто обвинение, может отказаться отве -чать, если обвинение сформулировано не на его родном языке, если он не владеет немецким и утверждает это под присягой. Если после этого

Роберт Бартлетт. Становление Европы

обвинение предъявляется ему на родном языке, он обязан по нему нести ответ либо за него должен отвечать его представитель, причем таким образом, чтобы и судья и обвинитель его понимали. Если он вы -двинул обвинение, либо сам ответил на обвинение против него, либо давал показания в суде на немецком языке и это может быть доказано, то он обязан отвечать по-немецки; за исключением ответа перед коро -лем, ибо в таком случае все имеют те права, какие даны им по рожде -нию»⁸¹.

В первой редакции текста мы видим провозглашение простого равенства носителей разных языков перед законом. Во второй — налицо последовательное оформление привилегированного положе­ния немецкого языка путем целого набора условий и требований. Ответчику вменяется в обязанность доказать в суде, что он не вла­деет немецким, а всякий факт применения им когда-либо в про­шлом немецкого языка может стать основанием для того, чтобы принудить его отвечать по-немецки. И даже если он не владеет ни­каким другим языком кроме славянского, он обязан привести в суд своего представителя, знающего немецкий. (Едва ли можно сомне­ваться, что формулировка «чтобы и судья и обвинитель его понима­ли» означает «по-немецки».) Речь идет о судах, где могли столк­нуться интересы славян и саксонцев. Однако саксонцы несомненно представляют в этих разбирательствах привилегированную группу, а в отношении славян наблюдается откровенная языковая дискри­минация.

Конкретным и наглядным примером замены славянского языка немецким в судопроизводстве является эпизод, имевший место на территории восточно-сасконского аббатства Нойнбург в 1293 году. Из него к тому же ясно, насколько нелегко могло даваться овладе­ние чужим языком. Документ, изданный графами Анхальтскими, заслуживает пространного цитирования:

((Хотя известно, что вначале весь мир говорил на одном языке, а разные языки возникли в ходе самонадеянного строительства гигант -ской башни, когда те, кто предпринял эту самонадеянную попытку, были разбросаны волею Господа по разным землям и областям света, так что в одной области оказались люди, которые с трудом могут пони -мать друг друга либо нуждаются для этого в переводчике, мы тем не менее повелеваем тем говорящим по-славянски жителям, кои являются подданными монастыря Ноинбурга и находятся в нашей юрисдикции и среди которых есть немало пострадавших от ошибок (varas) в силу не­опытности и незнания их языка в наших судах, в результате чего мно -гие поля лишились землепашца, что отныне славянский язык совер -шенно изгоняется из наших судов и из практики наших адвокатов и им надлежит довольствоваться немецким языком»⁸².

Фрагмент довольно загадочен, но из него ясно, что арендаторы-славяне рисуются как жертвы недостаточного владения славянским языком. Vara — это оговорка или ошибка, допущенная в устных показаниях. Судя по всему, речь в документе идет о том, что некие

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

неназванные стороны используют в свою пользу недостаточное владение языком со стороны (онемечившихся?) славян, чтобы в су­дебном порядке лишить их земли. Конечно, попытки сторон в суде, равно как и судей, извлечь для себя максимум выгоды из формаль­ных требований закона, были достаточно распространены во мно­гих юстициарных системах. В то же самое время, как графы Ан-хальтские решали эту проблему, королевская юстиция в Южном Уэльсе настаивала на том, чтобы судопроизводство осуществлялось в соответствии с валлийскими законами: «Причиной был финансо­вый расчет: ответчиков с легкостью признавали виновными даже по формально-процессуальным основаниям, в случае малейшей ого­ворки, вступающей в противоречие с валлийским законом» (gwall-gairj№. Из Анхальтского случая совершенно ясно, что в этом регио­не славянский язык перестал использоваться в суде.

Статус отдельных восточноевропейских языков в судопроизвод­стве на том или ином отрезке времени сыграл в их судьбе важней­шую роль. Вот два противоположных примера: в 1327 году герцог Силезии Генрих VI освободил бюргеров города Вроцлава от обяза­тельного применения в суде польского языка⁸⁴. Примерно 20 года­ми позже Карл IV повелел, чтобы все судьи в Богемии владели бег­лым чешским⁸⁵. Первый пример вписывается в процесс постепен­ной германизации Силезии, который со временем привел к превра­щению этой области из польского герцогства в неотъемлемую со­ставную часть монархии Фридриха Великого и Бисмарка, Второй служит проявлением характерного для Позднего Средневековья усиления чешского культурного национализма, послужившего зало­гом того, что Богемия и в будущем сохранила за собой двоякое зна­чение — славянской и германской области одновременно. Отчасти роль, какую играл тот или иной язык в сфере судопроизводства, могла отражаться и на формировании национального самосозна­ния,

ОСОБЫЙ СЛУЧАЙ ИРЛАНДИИ

Наиболее выраженные формы дискриминация периферийных колоний Европы в сфере отправления правосудия приняла в Ирлан­дии. Здесь имела место весьма своеобразная форма судебно-право­вого дуализма. После перехода Ирландии в 1171 году под юрисдик­цию английской короны короли Англии постановили, что она долж­на управляться по единым законам со всем королевством. Судя по дошедшим до нас свидетельствам, в 90-е годы XII века в Ирландии уже действовали институты и органы обычного права, а в 1210 году король Иоанн ((повелел установить здесь английские законы и обы­чаи»⁸⁶. Впоследствии предпринимались настойчивые попытки до­биться единообразия в юстиции. Об этом свидетельствует, в част­ности, письмо 1246 года, в котором говорилось, что король «повеле­вает, дабы все указы, основанные на обычном праве, какие деист-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

вуют в настоящее время в Англии, имели равную силу и в Ирлан­дии»⁸⁷. Этот процесс контролировался самым тщательным образом. Так, в 1223 году королевские министры направили юсгициарию Ир­ландии письмо с выражением недовольства: «До нас доходят сведе -ния, что возбужденные в Ирландии тяжбы на основе указа de di-visis faciendis, рассматриваются иначе, нежели в нашем королевстве Английском» Щ Указав на процессуальные различия в этих двух подходах, письмо далее содержит указание: «Дела о de divisis вам в Ирландии надлежит решать в полном соответствии с тем, как они обычно рассматриваются и решаются в нашем королевстве Англии -ском, ибо вам отлично известно, что законы нашей земли Ирлан­дии и самой Англии являются идентичными и всегда должны оста­ваться таковыми». В XIII веке в Ирландии была создана судебная модель по образу и подобию английской, включая суды графств, окружную систему судопроизводства, суд общих тяжб, казначейст­во и канцлерский суд, не говоря уже о парламенте. Судя по всему, можно с полным основанием расценить этот процесс как «осознан­ное, продуктивное и настойчивое насаждение в Ирландии англий­ской системы права»⁸⁹.

Однако английское право распространялось не на всех. В основ -ном это было право эмигрантов, а коренное ирландское население имело весьма ограниченный доступ к его процедурам и защитным функциям. Основные дискриминационные моменты в отношении ирландского населения перечислены в документе под названием «Ремонстрация» — пространном послании, направленном несколь­кими ирландскими правителями папе римскому в 1317 или 1318 го­ду с объяснением мотивов их вступления в союз с Брюсами в борь­бе против короля Англии. Одним из таких мотивов называлась дис -криминационная система права. «Любому неирландцу, — писали они, — позволено возбуждать иск против любого ирландца, но ир­ландец, будь то клирик или мирянин, лишен права, на одном только этом основании, возбуждать ответную тяжбу, если только он не прелат»⁹⁰. Тот факт, что простой ирландец не имел возможности обращаться в суд обычного права подтверждается и судебными книгами конца XIII—XIV века. С некоторой долей вероятности можно сказать, что в начале XIII века ситуация несколько отлича­лась⁹¹. В любом случае с середины века иски от ирландцев в судах не рассматривались, что подтверждается всеми источниками. От­ветчик в таких случаях заявлял, «что он не обязан нести ответст­венность по этому делу, поскольку истец — ирландец, а не человек свободной крови»⁹². Из этой фразы видно, что ирландское проис­хождение считалось равносильным несвободному.

Насколько важное значение имело это разграничение по этни­ческому признаку, видно из дела, попавшего в руки юстициария Ирландии в 1297 году⁹-*. Некто Гилберт ле Пломе, королевский сер­жант, был обвинен в присвоении земли, принадлежавшей до этого покойному Филиппу Бене, ирландцу, подданному короля, жившему

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

возле замка Дермот в графстве Килдар. Утверждалось, что по за­кону эта земля должна была после смерти Филиппа вернуться в собственность короля: поскольку Филипп был ирландец, то есть че­ловек подневольный, то сын его права наследования не имел. В свое оправдание Гилберт в суде заявил, что еще при жизни Фи­липпа жюри присяжных установило, что он на самом деле не был ирландцем. Произошло это в связи с тем, что означенное поместье было у него отобрано неким Ричардом де Гейтоном, когда же он обратился за справедливостью в суд, то Ричард отмел иск на том основании, что истец — ирландец. Жюри, однако, установило, что Филипп англичанин, земля ему была возвращена. Следовательно, на основании этого прецедента, сын и наследник Филиппа Адам имел право наследования собственности, которое он и взыскал по суду. Случилось так, что, отстояв в суде свое право наследника, Адам по­жаловал свою землю Гилберту, королевскому сержанту. Следова­тельно, заявил Гилберт, хотя изначально он действительно захватил эту землю именем короля, а не являлся ее держателем по праву, он не присвоил себе никаких прав монарха. В деле интересы короля представлял некий Джон из Дрогеды. Он заявил, что «несмотря на утверждение, будто Филипп доказал свое английское происхожде­ние, на самом деле он ирландец и носит фамилию Макенаббит, а родом из горного округа, принадлежащего О'Тулам». Было достиг­нуто временное соглашение, по которому земля возвращалась коро­лю и оставалась в его собственности, пока не будет проведено до­полнительное расследование. Король повелел юстициарию провес­ти необходимое дознание:

«Выходит, что Ричард де Гейтон... утверждает, будто Филипп был ирландец и руководствовался ирландскими законами и обычаями... и коварно лишил его собственности... Филипп же возбудил против Ри­чарда иск в королевском суде... и на основании проведенного тогда расследования было установлено, что Филипп был англичанин и деист -вовал в соответствии с английскими законами и обычаями... Вы... те­перь утверждаете, что Филип был ирландец, а Адам не мог ему насле -довать как сын и наследник... Все записи... надо отыскать и изучить до -кументы дела».

В ходе проведенного расследования была обнаружена запись, из которой следовало, что Филипп действительно заявил в суде, что он «свободный от рождения человек, англичанин и сын англичанина», и жюри это подтвердило. В результате Гилберт в конце концов по­лучил эту землю. То, что доказательства на этих слушаниях стро­ились на факте национальной принадлежности, совершенно оче­видно и лишних подтверждений не требует.

Таким образом, ограничение в правах ирландцев означало, что в случаях, когда истец был ирландец, с ответчика на одном этом ос­новании снималась обязанность отвечать по иску, поскольку ирлан­дец не имел права «подавать иски... и получать на них решение

Роберт Бартлетт. Становление Европы

суда»⁹⁴. Все это лишало потеряших земельную собственность ир­ландцев возможности когда-либо вернуть ее по суду. Кроме того, имелись и другие поражения в правах. Вдовы-ирландки не имели права на вдовью часть наследства, какую обычно получали англи­чанки в объеме третьей части имущества, которым они обладали при жизни мужа. Ирландцам запрещалось составлять завещания. В 50-х годах XIV века архиепскоп Армагский в своих проповедях порицал «тех, кто попирает права ирландцев на свободное изъявле­ние своей последней воли»⁹⁵.

Еще более разительными, даже по сравнению с этим неравенст­вом в гражданских правах, были нормы уголовного права, касав­шиеся убийства. Они различались в зависимости от того, к какой национальности, английской или ирландской, принадлежали убийца и его жертва. Этот принцип в 1297 году четко сформулировал Ир­ландский парламент: «убийство англичанина или ирландца требует разной меры наказания»⁹⁶. В уже упоминавшейся Ремонстрации 1317—1318 года критике был подвергнут и этот момент: «когда анг­личанин предательским или обманным путем убивает ирландца, будь то аристократ или бедный, клирик или мирянин, монах или нет, даже будь он ирландский прелат, никакого наказания или воз -мещения ущерба упомянутый (т.е королевский) суд в отношении такого нечестивого убийцы не применяет»^9?. Это утверждение про­изводит впечатление более или менее близкого к действительности. В сохранившихся судебных записях упоминаются обвиняемые в убийстве, которые «явились и не сумели отмести обвинение, но за­явили, что умерший был ирландец и не свободен по крови»⁹⁸. Од­нако нельзя сказать, чтобы неприкосновенность такого убийцы была абсолютной. Хотя убийство ирландца по законам обычного права не считалось тяжким преступлением, лорд, чьим подданным являлся убитый, мог востребовать компенсации. Размер такой ком­пенсации обычно составлял 70 шиллингов. В качестве примера можно привести дело между Петром ле Пети и Ричардом, сыном Мориса де Крё, имевшее место в 1297 году. Петр обвинил Ричарда в убийстве двух его ирландцев, а попытка Ричарда оправдаться тем, что эти двое были известные разбойники, была отметена присяж­ными. Они заявили, что «упомянутые ирландцы, в момент, когда их убил Ричард, общественный порядок не нарушали»⁹⁹. Петру был возмещен ущерб в объеме 10,5 марок (то есть дважды по 70 шил­лингов).

Представляется вполне логичным трактовать такие процедуры взыскания лордом компенсации за убийство своих подданных-ир­ландцев как своего рода систему вергельда. Кодексы, в которых убийство или причинение телесных повреждений не считались пре­ступлением по отношению к обществу, а скорее рассматривались как вред, причиненный одним индивидуумом другому, были очень широко распространены. Все ранне-кельтские и германские своды законов основывались на этом принципе. Исконно ирландские за-

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

коны, которые продолжали действовать в областях Ирландии, не попавших под власть англичан, признавали возможность выплаты за убийство компенсации, нахываемой егш'с. Следовательно, вполне можно считать закон, применявшийся королевскими судами в Ир­ландии за убийство ирландца, своего рода отражением местных норм или созвучным им. Время от времени англичан-эмигрантов начинала беспокоить перспектива распространения этого принципа и на убийство англичан. Баронские суды англо-нормандских магна­тов в первой половине XIII века, несомненно, допускали возмож­ность «выкупа за смерть англичанина»¹⁰⁰. Сохранилась жалоба 1316 го­да, поданная на то, что «штрафы и выкупы берутся за все тяжкие преступления, даже за убийство англичанина»¹⁰¹. Таким образом, поселенцы опасались искажения своей судебно-процессуальной системы в части, касающейся убийств, в силу проникновения в нее чуждой компенсационной системы наказаний.