Прирост населения в разные исторические периоды 3 страница

«Каждый житель или поселенец этого места может поступать со своей собственностью как ему захочется, продавать, покупать, отдавать

5. Вольное поселение

в залог или обменивать с любым другим таким же крестьянином (отте llano Labrador ted comma el), который станет обрабатывать ее как поло­жено, а не может продавать или отчуждать любую часть своей собст­венности в пользу рыцаря, благородной дамы или помещика, равно как и клирика или монаха, а также еврея или мавра, а только в пользу та­кого же крестьянина, как он сам, который будет жить на этой земле и делать все что необходимо»⁹³.

Аналогичную обеспокоенность по поводу надлежащего освое­ния новых земель проявляли каноники пригорода Праги Вышегра-да, когде в 1252 году организовали там поселение пребендариев и зафиксировали в соответствующщих бумагах, что «здешним земле­дельцам не разрешается передавать свои права никакому другому человеку, если он не будет жить на этой земле»⁹⁴. В одной немец­кой колонии в Силезии, получившей землю от монастыря св. Вин­сента во Вроцлаве, действовало правило, что «никто не может по­кидать этих мест, пока не найдет себе замену для уплаты в казну аббатства того, что они сами должны платить»⁹^. Беспокойство по поводу того, что земельная собственность может утекать в руки ры­царей, звучит в восточносаксонском документе: «Никто из поселен­цев не вправе отдавать или продавать свой манс или поле рыцарю или любому человеку, кто станет рыцарем»⁹⁶. Аналогичные поряд­ки существовали в долине Эбро, где свободное отчуждение распро­странялось на все случаи exceptis cavalariis, то есть «кроме рыца­рей»⁹⁷, и даже в Палестине, где такое же ограничение было нало­жено госпитальерами на право поселенцев в БетТибелине свобод­но отчуждать землю⁹⁸. И все же, за исключением этого ограниче­ния, новые поселенцы наделялись относительной свободой распоря­жаться своей землей.

Мы видим, что привилегии, которыми пользовались колонисты, не исчерпывались чисто экономическими. Их освобождение от об­ложения в пользу государей, конечно же, носило и юридический, и фискальный характер. Вдобавок германское право (ius Teutonicum) в Восточной Европе давало поселенцам льготы не только в плане уплаты низких по сравнению с другими налогов и ренты, но и осо­бый социальный статус, который наглядно виден из тех законода­тельных норм, которые в отношении них действовали. Так, доку­мент, которым герцоги Болеслав и Генрих III Силезский в 1247 году жаловали поселенцам три деревни, принадлежавшие вроцлавским августинцам, не только фиксировал ренту в пользу герцогов в раз­мере двух мер зерна с манса, но оговаривал и другие условия: посе­ленцы освобождались от повинностей в пользу герцогов, в частнос­ти, от обязанности предоставлять свои возы, а кроме того, от воин­ской повинности. «Мы также добавляем, — продолжает доку­мент, — что гофмейстер не будет их вызывать к себе или беспоко­ить иначе как письмом за нашей печатью; мы повелеваем, что они будут призываться и выслушиваться только в нашем присутствии». Далее герцоги подтверждают освобождение от традиционных поль-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

ских повинностей — таких, как prevod, zlad и другие, а в заверше­ние пишут:

«Мы постановляем, что никто из наших поверенных не имеет пол­номочий вершить суд, осуществлять надзор или управление в этих по­селениях, но в нашу казну будут поступать две трети судебных сборов от всех самых важных и сложных дел, а именно — от дел, предусмат­ривающих смертную казнь, касающихся серьезных телесных повреж­дений, находящихся в ведении верховного суда, а одна треть будет идти каноникам»⁹⁹.

Таким образом, правовой режим этих поселений характеризо­вался «доступом к верхушке». Гофмейстер и адвокаты герцога, чье посредничество было нежелательно, исключались из судебных раз­бирательств, и поселенцы были подвластны лишь прямому суду гер­цога. Такие правила были типичной составной частью немецкого права (ius Teutonuicum) в Силезии. Когда Генрих III пожаловал де­ревню Пси-Поле (Гундсфельд) вроцлавскому монастырю св.Винсен­та, то «в соответствии с германским законом», он

«освободил деревню от всех повинностей и податей, а также от других обязанностей, предусмотренных польским законом, и от судо­производства нашего кастеляна и других польских судей и официаль­ных лиц. Мы оставляем за собой право вершить суд лишь в самых тяж­ких случаях, и две трети от судебных доходов мы будем брать себе, а одну треть будет брать аббат. Они не подчиняются ничьей юрисдик­ции, пока мы не вызовем их к себе письменной повесткой, дабы они отвечали в соответствии с немецким законом».

Производство низшего суда часто оставалось в местном веде­нии, как было в случае Казимира Опольского, под чьей юрисдик­цией находились новые поселенцы в аббатстве Любяж: «наш пове­ренный или судья не будет иметь власти вершить вопросы вражды, заключения браков или причинения телесных повреждений, если они не имеют смертельного исхода; эти случаи они будут сами раз­бирать между собой (indicium inter se habeant). Мы отменяем пол­номочия наших судей вершить суд в этой деревне, за исключением особо тяжких случаев, которые остаются в нашей юрисдикции». Порой даже особо тяжкие дела могли передаваться на рассмотре­ние местным судьям, как, например, в случае с Доманевом (Томас-кирх) в 1234 году, когда было определено, что «тот, кто достоин смерти, подлежит суду в той деревне вместе со старостой соседней Олавы [Ohlau] и под председательством старосты самой деревни». Из дальнейшего текста становятся видны некоторые трудности, с которыми могли на практике столкнуться местные представители:

«Если человек какого-то кастеляна замка или другой человек благо­родного происхождения вступит в тяжбу с кем-либо из немцев из де­ревни и не хочет подчиняться суду старосты, то в интересах справед­ливости для обеих сторон мы постановляем, чтобы такой случай рас­сматривался перед герцогом, если он находится поблизости, или же в

5. Вольное поселение

присутствии того из кастелян, кто будет приемлем для обеих сто­рон»¹⁰⁰.

Здесь видно, что доступ к верхушке власти был выходом из по­ложения в условиях, когда запутанная система аристократического патронажа делала неэффективной местную власть.

Этот набор судебно-правовых привилегий, возможно, уходил корнями в те права, которыми обладали голландские и фламанд­ские поселенцы на нижнем Везере и на средней Эльбе в XII веке, когда для разбирательств по мелким делам им были предоставлены местные законы, наложены ограничения на размер штрафов и от­менены неблагоприятные для них процессуальные нормы. Ко вто­рой половине XIII века эти правила действовали в отношении посе­ленцев в Великой Польше, таких, как жители деревень Йержин (Jerzen), которые, «даже в случае правонарушения, совершенного в (соседнем) городе Победжиска (Pudewitz), подлежат суду и наказа­нию здесь». В 1294 году жители Калиша получили привилегию «свободно пользоваться немецким законом и в своем судопроизвод­стве быть свободными от обязанности вершить дела в присутствии любого, за исключением нашего должностного лица, будучи вызва­ны надлежащим образом к суду в соответствии с германским обы­чаем». Некоторые суды в Силезии являлись главными судебными органами для всех, кто подчинялся закону колонистов. В 1286 году подобным образом для всех, «кто живет в новых поселениях на наших землях по фламандскому закону», герцогами Ополе-Ратибор-скими был введен закон Ратибора, а в 1290 году епископ Вроцлав-ский сделал суд Нисы высшей инстанцией для рассмотрения всех запутанных мирских тяжб «в наших германских городах и дерев­нях»¹⁰¹. Таким образом, поселенцы, согласно германскому закону, не только имели особые права, но и могли обходить действующую систему судопроизводства.

Хартии особых прав — фуэрос (fueros), которыми наделялись испанские поселения в период Реконкисты, тоже предусматривали исключение каких-либо промежуточных судебных инстанций. Право судиться местным судом ценилось очень высоко, как явству­ет из хартий Альфонса I в отношении мосарабов, которые получили заверения: «вы сможете судиться своим судом за своими воротами, как и все, кто живет в этих землях»¹⁰², либо поселенцев Артазоны, которым давалось право «не держать ответа ни перед каким чело­веком или судом за исключением вашего собственного суда Артазо­ны и в соответствии с вашими законами». Поселенцы в Туделе в 20-е годы XII века тоже были наделены правом «судиться своим судом, прямым и соседским (vicmalimente et diractamente), прежде чем предстать перед моим судом, который будет представлять меня самого»¹⁰-^.

Слово, которым можно обобщенно назвать все эти права и при­вилегии, было очень простым, но значимым — «свобода». Поселен-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

цы, коих госпитальерам было позволено селить на своих моравских землях в начале XIII века, должны были «во всем иметь полную свободу, твердый и неизменный закон» (securam libertatem, ius sta­bile et finnum)^. Иммигранты-христиане, переселившиеся в отвое­ванную у арабов долину Эбро, должны были быть «свободными и свободнорожденными» (francos et ingenuos)^⁵ и владеть своей зем­лей «свободно, вольно, от рождения и спокойно» (francum et liberum et ingenuum et securwn). Это была свобода, выходившая за рамки расовых и местных различий. «Пусть люди, собравшиеся здесь, — объявлял своим указом Бела IV в отношении новых поселенцев в Берегово, — какого бы происхождения они ни были, на каком бы языке ни говорили, живут здесь в равной для всех свободе»¹⁰⁶. За­коны Сайта Мария де Кортеса в 1182 году однозначно утверждали, что «знатные люди, и рыцари, и иудеи, и мусульмане, которые при­шли сюда, чтобы здесь осесть, должны подвергаться одинаковым штрафам и общему для всех судебно-правовому порядку (talem calumpniam et tale forim) наравне с другими поселенцами»*⁰⁷. Про­стые условия свободы были сконцентрированы в красноречивой фразе графа Роджера Сицилийского: «Деревню надлежит называть Франка (Franca), то есть свободная деревня». Вновь осваиваемые земли, как и все земли в средневековой Европе, принадлежали фе­одалам, но одновременно они были свободной землей, и в этом не­обязательно усматривать парадокс.

 

6. Новый ландшафт

«Вам надлежит обосноваться там навсегда, построить новые дома и отремонтировать старые... Вам необходимо будет трудиться и возделывать все эти поля и виноградники, как уже обрабатывае­мые, так и новые, во имя своего и нашего благосостояния, вам надлежит тщательным образом расчистить дубовые леса на пло­дородных участках, пригодных для земледелия, и ввести их в по­стоянный оборот... И вам надлежит усовершенствовать все»¹.

В 1237 году епископ Фома Вроцлавский пожаловал Петру, бур­гомистру (Schulze) второго города в его епархии Нисы, 200 мансов фламандского типа «в дубовом бору» для расчистки и освоения. Жалованные земли образовывали единый участок, тянувшийся на запад от левого берега реки Нисы, крупного притока Одера. Двести фламандских мансов составляют 8 тысяч акров, из чего можно за­ключить, что весь проект был довольно амбициозен, Спустя столе­тие после передачи этой земли был проведен обмер всех земель епархии, на основании которого можно судить об успехе предпри­ятия. На месте «дубового бора» стояло четыре деревни разного раз -мера (61, 20, 80 и 43 фламандских манса) с общей площадью почти 200 мансов. Названия у этих деревень были германские. Одна на­зывалась Петерсхайде (((вересковая пустошь Петра»), по-видимому в честь первоначального локатора Петра Нисского; две других — Шёнхайде («красивая вересковая пустошь») и Фридевальде («мир­ный лес») напоминают интонацию агитационного текста. Петерс­хайде, Фридевальде и Гросс Бризен имели собственные церкви с земельным участком величиной в два мансс¹. а жители небольшой деревушки Шёнхайде (занимавшей всего 20 мансов), по всей види­мости, ходили на службу в одну из этих церквей. Во всех деревнях староста имел в собственности значительный надел (14, 4, 18 и 7 мансов). В деревне Гросс Бризен была таверна, в Петерсхайде и Шёнхайде — таверна и водяная мельница, а деревня Фридевальде, к которой относились 80 мансов, то есть 3 200 акров пашни, вероят­нее всего, была центром районного масштаба². За сто лет полоса первозданного леса превратилась в обжитой ландшафт со всей ком -плексной системой производства пищевой продукции, средств об­щения и отправления культа, которой располагало средневековое общество. Каков же был механизм этих революционных преобра­зований?

Роберт Бартлетт. Становление Европы

ОТЪЕЗД ИЗ ДОМА

Новые крестьянские поселения могли развиваться в различных формах. Это мог быть процесс постепенный, путем расширения уже существующих поселений, либо в виде массированного освое­ния новых участков, как в случае с новыми поселениями, плано­мерно заполнявшими карту Восточной Европы. Иногда процесс ос -воения стимулировался строительством новых крепостей или объ­ектов церковного назначения, которые служили своего рода пес­чинкой в раковине, притягивая к себе новые поселения. Так, на­пример, в 1101 году восточнее Зале (примерно на границе между немецкими и славянскими поселениями) был реорганизован и по­лучил нового настоятеля Виндольфа монастырь Пегау, и тот немед­ленно принялся за реконструкцию зданий аббатства, действуя про­думанно и тщательно, подобно «искусному мастеру по изготовле­нию печатей»:

«Он изучил территорию, разровнял неровные или болотистые участки, расчистил заросли кустарника. Он расширил и увеличил надел и искусно превратил доверенную ему церковь в образец совершенной красоты, как если бы это была узорная печать... он начал обрабатывать землю, которая теперь в его честь носит название Аббатисдррф (то есть ((Аббатская деревня»), убрал лишние деревья и подлесок, раскор­чевал пни и расширил поля; когда здесь была построена церковь и дом для надобностей жителей, он передал их монахам в вечное пользова -ние»³.

В последнее время в научных кругах появилась тенденция при­нижать сельскохозяйственное значение монастырей, в первую оче -редь основанных в XII веке, но в таком случае более подходящей представляется прежняя героическая трактовка их истории. Новые аббатства, в свою очередь, означали новые деревни.

Точно так же и новый замок мог способствовать образованию в непосредственной близости, то есть под его защитой, нового посе -ления. Крепости подчас ставились в необжитых местах — либо для того, чтобы использовать фактор труднодоступности, либо в силу того, что они строились на опасных границах, как было в случае с военными сооружениями монахов Сент-Кугата в Каталонии в 1017 го­ду — «в бесплодных топях и уединенных местах, чтобы противо­стоять засадам язычников»⁴. Однако отстроенные и заполненные воинами фортификационные сооружения требовали рабочей силы и провианта — и то и другое удобнее всего было добыть у окрест­ного земледельческого населения, которому замок в свою очередь служил защитой. На каталонской границе рост числа поселений действительно был следствием военного строительства: «в этом районе едва ли найдется одна современная деревня, которая своим происхождением не обязана какой-нибудь крепости X века» ⁵.

6. Новый ландшафт

Архиепископ Тирский Вильгельм так описывает последствия другой программы строительства замков, предпринятой крестонос­цами в районе между Иерусалимом и Аскалоном в 30—40-е годы XII века:

«Имевшие землю в прилегающем районе чувствовали защиту со стороны соседних замков и построили в их окрестностях (suburbana /оса) множество селений. В них жили многие семьи и земледельцы, и в силу их расселения здесь весь район стал более спокойным и начал по -ставлять округе большое количество продовольствия» ⁶.

Среди этих новых поселений был Бет-Гибелин, где госпиталье­ры предоставили колонистам льготные права, «с тем чтобы лучше шло заселение этой земли»⁷. Каждый житель имел солидный надел в два каруката (порядка 150 акров), вносил за него ренту и мог передавать по наследству. Датированный 1168 годом список посе­ленцев свидетельствует, что многие из них прибыли в эти места из Западной Европы: Санчо Гасконец, Стефан Ломбардец, Петер Ката-ланец, Бруно Бургундец, Герард Фламандец, Гилберт Каркасонец и т.п. Крепости 30-х годов XII века вызвали к жизни колониальные поселения европейских земледельцев и ремесленников.

Если документальные свидетельства, относящиеся к правовым условиям существования новых деревень (о чем шла речь в предыдущей главе), достаточно многочисленны и пространны, что вполне объяснимо, то механизм миграции можно восстановить силой воображения, но не на основе документов, которых на этот счет почти не сохранилось. Переселенцы наверняка делали какие-то распоряжеши по поводу оставляемого в родных местах имуще­ства, транспорта для переезда на новое место и получения там новой собственности; им наверняка требовалась информация и на первое время поддержка; однако из существующих свидетельств можно составить лишь самое общее представление об этих процес -сах жизненной важности. Так, нам известно, что в 1210 году братья Петр и Фортуний Гарсиа продали свою землю монастырю Санто Доминго де ла Кальсада за 166 морабетинов (morabetinos), посколь­ку «желали уехать и присоединиться к новым поселенцам в Мойе (voientes ire ad populationem Mohie)»^Q. Нам не известно доподлинно, сколько земли они продали, на каких условиях получили надел в Мойе и была ли им вообще какая-то выгода от такого обмена, в долгосрочном или сиюминутном плане. Даже в наши дни нелегко проследить судьбу иммигрантов в каждом конкретном случае от от -правной точки до конечной цели. Когда же речь идет о Средних веках, это практически невозможно. Упоминания о переселенцах, покидающих родной дом, как в случае с братьями Гарсиа, встреча­ются крайне редко. Выходит, что картину реального процесса пере­селения той эпохи мы можем воссоздать лишь в самом общем и весьма умозрительном плане. Тем не менее постараемся сделать все, что в наших силах.

Роберт Бартлетт. Становление Европы

Для начала представим себе крестьянина, надумавшего пересе­литься в другие края, и колониального землевладельца, решившего привлечь держателей. Предположим, первый — младший сын своих родителей, либо преступник, или же просто человек, движи­мый голодом, как «многие, оставившие свои поля в годину великого голода в Германии и искавшие прибежища в Польше» в 1264 году⁹. Естественно, между землевладельцем и этим потенциальным кон­тингентом переселенцев должен был существовать какой-то обмен информацией. Такой обмен мог происходить неофициально в виде циркулировавших среди путешественников слухов, однако более надежным каналом была целенаправленная пропаганда. Восточно­германские феодалы, желая заселить и освоить свои владения в малолюдных приграничных районах либо недавно завоеванных тер -риториях, нередко проводили в обжитых областях западной Герма­нии целые кампании по привлечению поселенцев. Одним из ран­них примеров такого рода может служить Випрехт Гройцшский, «правитель областей, населенных сербами», который приблизитель­но в 1104 году «организовал расчистку новых земель в епархии Мерзебург». После этого он двинулся во Франконию, где жила его мать со вторым мужем, и «многих франконских крестьян увел с собой и повелел им возделывать эти земли после того, как расчис -тяг их от леса, и владеть ими с правом наследования» ^.

Особенно живо картину ряда энергичных мероприятий по набо -ру поселенцев рисует «Славянская Хроника» Гельмольда Босаус-ского, написанная в 70-х годах XII века. Он описывает освоение не­давно завоеванной Вагрии (Восточный Голыптейн), предпринятое по инициативе графа Адольфа II в 40-х годах XII века:

«Поскольку земля была необитаема, он разослал повсюду гонцов — во Фландрию, Голландию, Утрехт, Вестфалию и Фризию, призывая всех, кто испытьшает нехватку земли для пашни, прийти со своими се -мьями и занять эту хорошую и обширную землю, которая плодородна, полна зверя и рыбы и удобна для пастбищ... Вняв этому призыву, бес -численное множество людей разных племен поднялись с места и с се -мьями и пожитками двинулись в Вагрию к графу Адольфу, дабы полу -чить обещанную им землю»¹'.

В последующие десятилетия такую политику восприняли и дру­гие немецкие землевладельцы. Альбрехт Медведь Бранденбургский

«послал гонцов в Утрехт и на берега Рейна, а особенно — в те края, где люди страдают от близости океана, то есть в Голландию, Зе -ландию и Фландрию, и те привели большое количество людей, которые поселились в крепостях и городах славян» ¹².

Какое-то представление об этих вербовочных предприятиях дает документ 1108 года, содержащий призыв к влиятельным мужам Вестфалии, Лотарингии и Фландрии помочь в завоевании земли вендов. Текст адресован не столько крестьянам, сколько гос -

6. Новый ландшафт

подам, однако вероятнее всего, что эти две категории имели в отно -шении земли схожие интересы:

«Эти язычники — худшие из людей, но земля их — самая лучшая, с дичью, медом и хлебом. Если ее начать обрабатывать, она будет при -носить столько, сколько не приносит ни одна другая земля. Так говорят люди знающие, Итак, о саксонцы, франконцы, лотаринщы и фламанд -цы, здесь сможете вы и спасти свои души, и при желании получить прекрасную землю для освоения»¹³.

Упоминание о землях Восточной Европы в связи с их плодоро­дием и необжитостью часто встречается в западноевропейских ис­точниках. Венгрия, писал дядюшка германского императора Фрид­риха Барбароссы Отто Фрейзингенский, «славится как красивой природой, так и плодородием пашни». Однако, сетует он, «поля ее едва ли видели мотыгу или плуг», и недоумевает, какой волею «эта дивная земля оказалась в руках не людей, а чудищ в человеческом обличье»¹⁴. Французский монах Одо из Дойля, проезжая пригра­ничные области Венгрии и Болгарии, замечал, что они «изобилуют тем, что дает сама природа и могло бы поддерживать поселенцев, ежели бы здесь были таковые»¹⁵.

Замечателен другой эпизод «Хроники» Гельмольда, проливаю­щий некоторый, пусть неяркий, свет на рудиментарный механизм переселения. Описывая нападение славян-язычников на колонию фризов в Сюзеле (Вагрия), недалеко от балтийского побережья, он пишет, что хотя численность переселенцев и составляла 400 с лиш­ним человек, но «когда явились славяне, в крепости не насчиталось и сотни, ибо все остальные к этому моменту отправились на старое местожительства распорядиться насчет остававшейся там земли» (ceteris in patriam reversis propter ordinandum peculium illic relic-tum)^. Расстояние было не столь велико: из Фризии можно было за неделю добраться до Балтики, — однако на этом примере, быть может, единственном в своем роде, мы видим, что переселенцы ез -лили туда-сюда, устраивались на новом месте, возвращались назад, чтобы уладить какие-то дела, а потом снова отправлялись на восток. В некоторых случаях, особенно если оставленный надел был солид­ным, такая связь между старым и новым домом могла быть регуляр -ной. Так, фуэро (закон) Толедо XII века предусматривает для граж­данина возможность поездок во Францию, Кастилию или Галисию, либо посещения им «своих земель по ту сторону гор» в зимнее время¹⁷.

Современные исследования миграционных процессов особый упор делают на два фактора, которым едва ли можно найти доку­ментальное подтверждение касательно XII—XIII веков. Один — это вопрос пересылки денег домой. В XII веке существовала широкая практика отсылки поселенцами значительных сумм своим семьям на родину. Однако, учитывая, что в те времена существовали толь­ко серебряные монеты, подобные транссрерты были возможны, ско -

Роберт Бартлетт. Становление Европы

рее всего, только для тех, кто непосредственно был связан с торго­вой сетью. Если итальянские купцы могли воспользоваться аккре­дитивами, а к сундукам с пенсами английских королей была при­ставлена вооруженная стража, то процветающим или предусмотри­тельным сынам Андалусии или Пруссии отсылать деньги родителям в Старую Кастилию или Саксонию было непросто. Однако, по всей видимости, для процесса миграции это не имело решающего значе -ния. Другой важный момент, заметный в эмиграции сегодняшнего дня, — это реэмиграция, то есть возвращение части переселенцев домой. В Средние века, по-видимому, этот фактор играл существен­ную роль, особенно в тех случаях, когда переселенцу удавалось сколотить какое-то состояние на чужбине и хотелось вложить зара -ботанное в том месте, какое имело для него настоящую ценность, то есть на родине. В другом случае возвращение домой могло озна­чать полное крушение всех надежд и планов, и тогда это было воз -вращение для «зализывания ран». В Средние века, решившись на переселение в дальние края, люди возлагали свои главные надежды на обзаведение там своим хозяйством, и следовательно, возвраще­ние назад было синонимом фиаско. В одном документе XIII века содержится некоторая информация, способная пролить свет на эту проблему.

В 1236 году епископ Гильдесгаймский заключил соглашение с графом Лауэнроле. Графство было разделено на две части. Так на­зываемое «малое графство» отошло к епископу, а «большое» оста­лось у семьи графа. Жителям было предписано оставаться в своей части графства, а те, кто переселялся в другую, подлежали возвра­щению на место. «Однако тем, кто живет по ту сторону Эльбы либо в любом другом месте за пределами графства, разрешается при желании вернуться как в малое, так и в большое графство», го­ворилось далее в соглашении¹⁸. Этот документ несет большую ин­формацию. Он показывает, что к 30-м годам XIII века миграция за Эльбу была уже абсолютно обычным явлением. Кроме того, он по­казывает, что возможность возврата переселенцев с той стороны Эльбы домой также не считалась чем-то из ряда вон выходящим. Возможно, не всякий переселенец получал на новом месте то, что ожидал. Не исключено, что реэмиграция вообще была распростра­нена намного шире, чем мы можем себе представить.

Некоторые из уже приводившихся цитат рисуют переселенцев, покидающих родные поля или избавляющихся от своего надела, от­куда ясно, что многие колонисты отнюдь не были безземельными. У себя на родине это были вполне состоявшиеся крестьяне-ферме -ры, Даже у тех, кто решался на переселение под влиянием безна­дежных обстоятельств, порой имелась своя земля, которую они те­перь продавали, как в случае с зависимыми крестьянами Гайнинге-на в Саксонии, которые, «разоренные грабежами и поджогами, под бременем крайней нищеты», отдали свои пять мансов господину и покинули родные края; либо «бедных скитальцев»¹⁹ Рейнской об-

6. Новый ландшафт

ласти, вынужденных в 70-е годы XII века «продать родовые владе­ния и переселиться в чужие края»20. В этих случаях доход, получен­ный от продажи старого участка земли, мог стать хорошим подспо -рьем переселенцам на переходном этапе, пока они еще не получили новой земли, а также на первые, самые трудные годы. Переселение в чужие края требует не только воли, но и ресурсов. Уже в наше время было замечено, что ядро эмиграции составляют люди, зани­мающие средние ступеньки общественно-экономической лестницы, то есть не самые богатые и не самые бедные. У них, следовательно, есть и мотив, и способность к тому, чтобы перебраться на новое место и начать с нуля. К тому же для феодалов более привлекатель­ными кандидатами в новые поселенцы были опытные земледельцы, нежели безземельные и нуждающиеся крестьяне.

ЗАКЛАДКА ОСНОВ

Одной из первых задач при основании нового земледельческого поселения было установление границ между домами, дворами и по -лями. В лесистой местности эта задача порой оказывалась достаточ -но сложной. Так, размежевание земель цистерцианского монастыря в Генрихове (Heinrichau) в Силезии осуществлялась путем наблюде­ния с вершины сначала одного холма, затем другого, а также с по -мощью дымовых сигналов для ориентирования на поросшей лесом местности. После этого пограничные знаки высекались на стволах деревьев²¹. В более открытой местности могло хватить и межи, пропаханной плугом²², в землях, лежавших восточнее Эльбы, эта задача была сложна, поскольку требовался не только раздел, но и обмер. Единицей измерения в Остзидлунге служил манс, то есть земельный надел площадью 40 или около 60 акров (соответственно для участка фламандского или франкского типа)²³. Когда заклады­валась новая деревня, требовалось сперва определить количество будущих участков и лишь затем проводить их разбивку на местное -ти. Иногда деревни даже назывались по количеству мансов — на­пример, в Силезии была «деревня семи наделов» — Зибенхуфен (Siebenhufen)^, ныне — Семславице (Siemslawice). Делались и по­пытки к единообразию. Так, в некоторых областях, например, в Ноймарке в Бранденбурге, стандартным размером поселения стали 64 манса. Здесь половина всех новых деревень была именно такой величины-".

Порой в больших владениях число мансов служило только для ориентира, ибо трудно себе представить, чтобы во всех случаях проводились точные обмеры земли. Например, Владислав Одониж Великопольский в 1224 году жаловал Тевтонским рыцарям 500 ман­сов, а в 1233 году — цистерцианцам два участка по 2000 и 3000 мансов, при этом не надо забывать, что 3000 мансов — это порядка 200 квадратных миль²^. Даже при менее значительных пожаловани­ях чаще всего размер устанавливался приблизительно. Одна герцог-