Каждая битва для кого-то последняя 4 страница

Умирая, маркиз приказал основать на месте своего старого, баронского родового гнезда, кладбище. И сам оставил макет гробницы и памятника. А в библиотеке нового особняка сохранил свой дневник, текст которого был понятен лишь для посвященного и рассказывал о том, как вернуть к жизни силу чернокнижника, не уточняя, что вернется не только сила.

Слепой финал

 

Иоганн ван Роттенхерц не умел унывать. Каждый раз, получая удар от жизни, он вставал и бил в ответ. Страдать, переживать, ныть о прошедшей несправедливости. Для человека, которого с детства мешали с грязью, это не было способом жить. Проблемы он предпочитал решать, а не переживать.

Карл Луи де Люмино лишил мэтра охоты на чудовищ почти всего. На магические зелья, декокты, колдовские принадлежности и постоянные разъезды ушли почти все накопления алмарца. Удар когтей погрузил его в вечную тьму, недолеченная нога ныла вместе со свежей раной на месте лица. В обычных обстоятельствах он применил бы зелье-регенератор, способное решить такую проблему за сутки. Но денег не было.

Удары судьбы сыпались один за другим. Сразу после бегства вампира, семейство де Люмино изгнало «шарлатана» из своего дома. Охотнику и его верному помощнику пришлось поселиться в скромной таверне на перепутье дорог.

Через три дня хальст, меняя повязки на лице напарника, рассказал, что Миа, дочь лесника, самая несчастная жертва двенадцатилетнего чудовища, покончила с собой. Возможно, девушка просто не выдержала морального гнета издевательств. А может – ее убил страх. Вампир обещал вернуться за ней и сделать своей наложницей. Теперь ее тело на старой осине качал зимний ветер фиратонакреша, самоубийц запрещалось трогать пять дней.

Затем начали приходить новости из Люзона – столичного города области. Появились мрачные истории о маленьком чудовище, посещающем трущобы. Сначала монстр питался мусором и уличными животными. Что ни день, жители бедняцких районов находили в переулках обескровленных крыс и разорванных, полусъеденных собак. Затем начали пропадать люди – нищие, сироты, случайные прохожие. Некоторых находили полностью лишенных крови, других лишь частями. Даже священная братия города не могла поймать мелкого ублюдка.

– Конечно, – говорил Иоганн, – эта колдовская тварь совсем необычный вампир, он впитал силу предка и получил становление Кровавой луны. Он сумеет скрыться даже от охотника на нежить.

Последней каплей стала новость об уничтожении детского приюта в трущобах. Тела оттуда вывозили несколько дней. Место пришлось сжечь – его не могли отмыть от крови.

Получая удар судьбы, Иоганн поднимался и бил в ответ. Он никогда не сдавался. Тем же вечером Гиттемшпиц отправился в особняк де Люмино с письмом.

«Злодеями не рождаются. Зло в человеческой душе начинает преобладать, когда ему потворствуют. Воспитание, окружение, пренебрежение моральными нормами. Всю свою жизнь ваш покорный слуга Иоганн ван Роттенхерц боролся со злом. В себе и в окружающих. Очевидно, в традициях вашего благородного дома борьба со злом не значится. Не стоит отрицать или отказываться. Грехи отцов неизменно влияют на детей. Грехи дедов и матерей – сообразно. Сокрыв от меня истинное положение дел, вы –род де Люмино – обрекли своего самого любимого отпрыска на вечные муки и существование в виде проклятой нежити. Отпираться будет глупо и бессмысленно. Ибо поверить в целое семейство умалишенных, тщательно не замечавших эпизоды с котятами и чтением запрещенной литературы, я не смогу. Равно не сможет Тайная Канцелярия и инквизиция Шваркараса. Не закроет глаза король. Род де Люмино слишком важен и значим. Я, ван Роттенхерц, потратил слишком много времени, сил и средств, пытаясь исцелить пациента, истинную болезнь которого от меня скрывали. Теперь я требую возмещения, дабы закончить дело».

Через два дня в комнату Иоганна внесли три сундука, доверху наполненных золотыми орами, валютой Шваркараса. Днем ранее Гиттемшпиц без труда управился с группой хорошо вооруженных людей, демонстрировавших намерение сделать из слепого немого.

– И знаешь, в чем состоит наибольшая мерзость, мой друг? – поинтересовался Иоганн у хальста, уже получив возмещение за свои труды. – Они только что продемонстрировали нам, что все знали. Знали о его наклонностях, о привычках и стремлениях. Покрывали его. Защищали и пестовали. Теперь я понимаю, почему мой папаша когда-то выбрал именно этот род. К сожалению, в мире они далеко не единственные. И, Гиттемшпиц...

– Да? – хальст подозрительно прищурился.

– Я стал больше ценить твою интуицию. Мои глаза застили ложь и лесть. Ты оставался объективен. Если будет следующий раз, разрешаю оглушить меня, связать и заставить выслушать свое мнение хоть силой.

– Всенепременно! – важно кивнул напарник и запечатал Иоганну такую оплеуху, что у того чуть голову не оторвало. – Это задаток.

И все же, несмотря на средства и готовность действовать, в тот раз вампир ускользнул. Ван Роттенхерц был вынужден потратить несколько драгоценных недель, восстанавливая зрение колдовством. На что ушла большая часть денег компенсации. Процесс был долгим и болезненным. Опытный колдун татуировки длинной и невероятно острой иглой наносил рисунок новых глаз прямо поверх незаживших шрамов и вскоре новые глазные яблоки заменили кровавую мешанину в глазницах ван Роттенхерца. Но боль от осознания, что он медлит и теряет цель, не шла ни в какое сравнение с болью телесной.

Он потерял ублюдочного вампира на улицах Люзона, средь гари костров, скрежета докторских колокольчиков и скрипа труповозок. В город пришла чума, пробираясь сквозь опустевшие улицы, заваленные трупами бедняков, не имевших средств найти лекарство от страшного недуга. Алмарец понял – тварь ускользнула, завершив свои дела в городе владыки, возвысившего его предка.

 

Романтическое послесловие

 

Минуло время, года, десятилетия, из сильного мужчины, совершающего ошибки, Иоганн ван Роттенхерц превратился в согбенного старца с сухими руками и мудрым взглядом, по-прежнему совершающего ошибки.

Алмарская опера всегда блистала великолепием – многосвечные люстры, блеск изысканного общества, шелест просвещенных голосов знати, потрясающие строгостью и совершенством наряды, ордена, веера, тяжелый занавес. Золото, атлас и голубая кровь.

Иоганн сидел в отдельной ложе, которую вручил ему граф-генерал столичного гарнизона за избавление от призрака умершей жены, не называвшей своего высокородного супруга никак иначе, чем «блядуном», один раз даже во время визита Императора. Сам граф-генерал тоже находился в опере – в партере, среди сливок общества.

Ван Роттенхерцу уже много лет не требовалось собственное кресло в театре ли, опере, или таверне. С ним всегда было его инвалидное кресло, снабженное множеством средств охоты на монстров и верный Гиттемшпиц, ослепший на три глаза, державшийся за ручки средства передвижения охотника. Отказавшие ноги Иоганна скрывал клетчатый плед, а к постаревшим глазам он прикладывал театральный бинокль.

– Там, – жилистая рука указала напарнику на угловую ложу.

Мимо ложи хозяина театра графа ван Вандрайка, мимо ложи Императора, где скучал эрцгерцог с любовницей, мимо множества других элитных балкончиков для особо благородных снобов, тешащих свой статус. Самое крайнее место, драпированное алым бархатом, темным шелком и белым ситцем. В окружении толпы друзей и пары любовниц там сидел Карл Луи де Люмино. Ныне – барон Теодор Карл ван Лихт. Облаченный в кремовый мундир без знаков различия, он являл образец аристократизма и благородного великолепия. На пухлых губах играла надменная улыбка, глаза горели льдистым высокомерием, левая половина лица была закрыта маской из лакированной кожи – единственным черным пятном в белом многоцветии туалета барона. Когда он откидывал эффектным жестом свои золотистые, чуть завитые по моде, волосы, рукав мундира чуть задрался, стало видно стильное украшение – браслеты из невероятно дорогого холодного серебра, будто враставшие в руку. Ах! Какой эффект и признак благочестия!

Барон теперь выглядел слегка за тридцать, ровные зубы, приятная улыбка, гладкая кожа, отменное телосложение – восторг дам, зависть мужчин. Что? Вампиры застывают в возрасте обращения? Это моветон. Неужели для существа, способного обратиться летучей мышью или туманом, существует проблема изменить свое тело, заставив его похорошеть и немного вырасти? Нисколько не беда.

Барон был окружен толпой восторженных обожателей, прихлебателей и поклонниц, ловивших каждое его насмешливое слово о знатных посетителях оперы. К его досаде, в зале не было ни одного священника – аристократия и клир в Алмарской Империи враждовали, иначе он поглумился бы всласть. Однако только это позволило вампиру сделать такую блестящую карьеру в Империи. Он занимал важный пост при дворе, имел чин в нескольких министерствах, заведовал рядом колониальных предприятий, обретал немалый вес. Ранее, на протяжении долгой жизни ван Роттенхерца, он еще несколько раз успел встретиться с ошибкой рода де Люмино. И его собственной. Вампир всегда ускользал. Порой, даже почти побеждал. Не в этот раз. Иоганн собирался закончить это дело. Он собирался закрыть долг и уничтожить злодея, которого породил. Их ждал достойный оперной постановки финал. Но это уже другая история.

 

Мертвый кирасир

Пролог

Среди многообразия немертвых тварей, населяющих Гольвадию и прочие земли, встречаются существа сколь отвратительные, столь и смертоносные. Дейхоки, напоминающие пауков из костей и сухожилий, служащие вечным кошмаром жителям больших городов. Гуттаперчевые танцоры, происходящие из бывших шутов и акробатов. Кукольные дети – умилительный ужас с печальной историей. Гули, трупоеды, вампиры, тещины кости. Имя им легион. Легион, извечно жаждущий человеческой плоти. Однако есть среди прочих тварей, поджидающих свою жертву в темных закоулках и на заброшенных погостах, такие, которые внушают страх даже в самые отважные сердца.

Речь идет о мертвых кирасирах. Эти создания являются на полях сражений. Там, где торжествующая ярость победителей и жгучая отвага обреченных проигравших сплетаются в замысловатый узор истинной войны. Войны, которая жаждет пожрать все сущее, не оставив после себя ничего, кроме руин и дымящихся свежей кровью трупов. Из разорванных знамен и поверженных орудий, пробитых доспехов и сломанных клинков, из конских костей и ржавой стали, порою восстает к жизни тварь, чей мрачный удел – продолжить дело войны.

Как правило, это мертвец, при жизни бывший великим воином или отменным командиром. Человек, ничего другого в бытии своем, помимо войны, не знавший, и не сумевший смирить разрушительных порывов своей пропитанной кровью души даже тогда, когда земной срок его подошел к закономерному финалу. Он восстает вновь из праха поражения, дабы нести смерть и ужас живущим, служа вечным напоминанием о том, что никакая война не проходит бесследно.

Сотканный из ветхих мундиров и покрытых коростой доспехов, вооруженный сталью, оброненной на поле боя, наделенный аурой смерти, сей мрачный всадник восседает на самой злобной из погибших в отгремевшем бою лошадей. А за спиной у него развевается изломанный стяг, который воин поклялся защищать, будучи живым. В неумолимой, одинокой дикой охоте он разъезжает по местам, где прервался путь его подвигов и славы. И горе тем, кто встретит сего неустанного призрака на черном его пути. Невероятно опасный для живых, будь они простыми крестьянами, или закованными в латы рыцарями, этот мертвый дух, в оболочке плоть от плоти войны, становится все сильнее с каждой новой смертью, принесенной его ржавым клинком. Украшая свой штандарт из сломанных пик и простреленного знамени, он отбирает головы самых «достойных» противников, павших от его гниющей руки. И нет покоя тем, кто увенчал этот «иконостас тьмы»: головы мертвецов за спиною мертвого кирасира, не зная устали, бормочут нечестивые молитвы и выкрикивают гимны Смерти, следующей по стопам верного своего всадника. Каждый, кто готов столкнуться в честной битве с сей удивительной мерзостью, должен быть готов бороться не только с мертвецом, но и с головами его жертв, неизменно усиливающих и без того немалое могущество кирасира.

Сей грозный дух войны может, как и любой другой монстр, быть побежден при помощи молитвы, бранной стали, огня и пороха. Однако для победы над оным надо приложить неимоверные усилия и всю возможную волю, дабы не пасть жертвой его карающей руки или не обратиться в бегство от бормотания мертвых голов за спиной твари. По могуществу своему мертвый кирасир, пожалуй, превосходит рыцарей смерти из прошлых веков. К счастью жителей Гольвадии, ныне, благодаря усилиям неумолимой инквизиции, нет некромантов, способных создавать таких кошмарных уродов во множестве. Но горе тем, кому довелось жить или оказаться поблизости от свежего поля брани и услышать мерный топот копыт в ночной темноте.

«Монструм» - сборное описание тварей Гольвадии и смежных земель.

 

По пути отверженных

Тиоры подобны боевым псам, из той породы, что создана охотиться на волков. И подобно псам, им требуется могучая рука на загривке, дабы не превратиться в злокозненную стаю, жаждущую крови. Железная рука человека Империи.

Граф-генерал ван Лимбхарт.

Война катилась подобно приливной волне, без труда сметающей на своем пути утлые рыбацкие суда и горделивые военные корабли. В стали и крови, оставляя после себя лишь непогребенные тела и скорбные пепелища. От суровых скал Дабенбри, где над телами павших воинов кружились крикливые стаи чаек, до вересковых пустошей провинции Бардлоу, в чьих серых небесах парили соколы, брезгующие падалью. Неумолимая стихия, порожденная жаждой свободы одних и стремлением сохранить древний порядок других, кровопролитная бездна пожирала города и села острова Осв, безразлично и жадно забирая жизни воинов и мирных жителей, хлипкие лачуги и возвышенные храмы, саму землю. Мрачным художником она облекала все вокруг в цвета траура костями, тленом и пеплом.

Мятеж был ожидаем и закономерен. Каждое поколение, реже – через два, тиоры Осва восставали против власти Императора. И каждое поколение Алмарский кайзер посылал против них свои стальные легионы, несущие огонь и меч. Тиоры жаждали свободы, владыка – повиновения. Мятеж был неизбежен. Слишком много обид, боли, крови и впустую растраченного пота отдавали жители Осва Империи. Держава жаждала больше.

С самого начала генерал ван Штерн не оставил мятежникам надежды. В битве под стенами Дабенбри, когда победа казалась тиорам лежавшей на острие клеймора, заговорили пушки экспедиционной эскадры. Ровняя с землей жилые кварталы, батареи мятежников и их нестройные порядки, ремесленник войны превратил надежду в прах, утопил город в крови. От столицы острова освийцы начали отступать, пятиться, будто дикий зверь, огрызаясь и выпуская когти. Армия, созванная под знамена восставшего графа МакБарда, медленно и неизбежно стремилась вспять, по пятам за ними шагали железные полки кайзера, собранные со всей Империи.

Повстанцы жгли родные леса, вытаптывали пастбища, травили колодцы, уничтожали амбары с недавно собранным урожаем. Но генерал шел вперед. На тактику выжженной земли он отвечал террором, прекрасно владея секретом подавления воли. Без ярости, без ненависти, просто подчиняясь законам войны, генерал приказывал жечь города и села, топить в крови соседние провинции, расстреливать любого, кто проявлял хоть каплю сочувствия мятежникам.

Напрасно МакБард звал ленников под знамена, напрасно слал письма к кланам, призывая вспомнить о былых обидах и страданиях родины. Напрасно даже пытался, рассыпая последнее золото, стянуть в армию наемников и ветеранов морской пехоты, во множестве населявших остров. Наемники не служат проигравшим, ветераны еще помнят боль от имперских кнутов. Никто не откликнулся на зов, никто не пришел спасать родную землю. Страшен, страшен и неумолим был старик, что вел вперед когорты по воле кайзера.

Умный и опытный, генерал противопоставил природной ярости воинственных тиоров расчет и тактику. Изматывая противника авангардными боями, засылая по тылам гусарские рейды, ведя непрестанную разведку и анализ противника, в каждом сражении старик обеспечивал перевес своих сил на самых важных участках, заставляя свободолюбцев умываться кровью. Тактику он подкреплял страхом, раненых мятежников на полях сражений ожидал только штык. И хитростью – всех, кто сдавался добровольно, прощали. И ставили в первой линии на следующий бой.

Мятежники отвечали стойкостью обреченных, партизанскими вылазками, диверсиями, засадами, яростными набегами и арьергардными стычками, вселявшими ужас в сердца уланских и гусарских разъездов. Но все равно они отступали. Силы были не равны.

Все завершилось на поле Кловенбри, в провинции Бардлоу, под стенами родового гнезда главаря мятежников. Среди вересковых пустошей и безучастных камней старых горных отрогов. В решительной и кровавой сече алмарцы вновь показали тиорам, почему на троне в далекой столице Империи сидит природный алмар, а жители Осва годятся лишь для тяжелой работы и службы в морской пехоте. Поражение было разгромным и трагическим. Все вожаки восстания, включая графа МакБарда, пали, а днем позже уже были вывешены в соседнем городке на площади в железных клетках. Исполнив долг, генерал ван Штерн тут же повернул назад, оставил доделывать дело тем, кто был сведущ в таких вещах как пытки, доносы, карательные отряды и месть за непослушание. Над замком МакБардов взвился тяжелый, едкий дым, а в близлежащем городке Шанкенни, где ветер раскачивал на площади клетки с почившей надеждой, заработал военный трибунал, глава которого, Гольдрих ван Штросс, не отличился на поле боя, но имел под началом лучшую расстрельную команду.

Тиоры были сильным, воинственным, яростным и свободолюбивым народом. Все это имперский террор ван Штросса должен был выбить из жителей провинции Бардлоу как минимум на еще одно поколение вперед.

По пятам войны шла смерть, гниль, отчаяние побежденных и жестокая радость победителей. На полях отгремевших битв лежали непогребенные мертвецы, к их телам уже подбирались упыри. А туманными ночами жители разоренных городов с ужасом замирали, прислушиваясь к шаркающим шагам убитых солдат, подволакивающих бесполезные винтовки, прямо за своими дверьми. На счастье, следом за войной шли не только охотники на мятежников, но и охотники на немертвые плоды бойни.

Узкие улочки Шанкенни полнились вечерним туманом, двери приземистых домов по большей части были заперты, над многими из них тускло сияли фонари со стенками зеленого стекла – признак траура, поселившегося в сердцах обитателей. Позади остались неприветливые ворота города, чей старый камень нес свежие следы пуль и ядер – отголосок охоты. Впереди неуместно горделиво вздымался одинокий шпиль городской ратуши, где ныне заседал военный трибунал.

Одинокий путник мерно вышагивал по щербатой каменной мостовой застывшего в недобром ожидании города: он был высок, широк в кости и до крайности сухощав, скорее от недоедания и бродячего образа жизни, чем от природы. Благородные черты лица путника, дышавшего юношеской красотой, выдавали в нем природного алмара, одежда – принадлежность к воинскому ремеслу. Облачение все было сплошь из крепкой кожи: потертый дорожный кафтан с несколькими прорехами, приталенный жилет, пестревший металлическими пуговицами, штаны с толстыми ремнями и стальными дисками, высокие ботфорты со шпорами, широкополая шляпа с поникшими полями и медным обручем на тулье. На левом плече путник нес, подобно гротескному наплечнику, широкое седло – последнюю память о лошади, павшей при нападении волков в дне пути от города. Через правое плечо протянулась широкая перевязь, на которую крепились ножны с массивным двуручным мечом, закрепленным за спиной. За пояс была заткнута пара пистолетов, там же крепилась книга в металлическом переплете, а сбоку болталась сабля на кожаном ремне.

Но напрасно путник старался сохранять горделивый вид и благородную осанку, хотя меч невообразимо, до боли натер спину, а седло тянуло к земле. Напрасно он старался дарить улыбки каждому встречному, хотя на душе было гадостно и промозгло, будто там поселился липкий уличный туман. Все было тщетно, или хуже – безразлично окружающим. Редкие прохожие, встречаясь со взглядом пронзительных голубых глаз вечернего гостя их проклятого города, опускали взор к земле, другие, даже не взглянув на путника, переходили на другую сторону улицы.

Люди Шанкенни – угрюмые, мрачные, торопливые, старались слиться с улицами и тенями своего прокаженного обиталища, они спешили домой, чтобы скорее захлопнуть ставни, задвинуть засовы на двери, зажечь тусклый огонь и постараться прожить до утра, утешаясь в объятьях близких, если последние еще остались в темном доме. Люди боялись за себя, за родных. Боялись потерять последнее. Нездешний прохожий, старавшийся улыбаться вопреки усталости, шагавший посреди улицы, гордый и даже немного надменный, выглядел на узких улочках неуместным.

Однако он видел больше, чем можно было предположить. Да – трибунал, да – военное положение, скрип ржавых клетей на площади, шелест ветра в подворотнях и гул солдатских сапог на пустых улицах. Но было что-то еще, к чему с замиранием сердца прислушивались вечерние беглецы, от чего захлопывали двери и ставни, до утра жгли свет, сдавленно и облегченно вздыхали, дожив до первых солнечных лучей. Нечто, что несло ужас в город и так пораженный террором. Путник знал – его труд тут будет востребован.

На площади ратуши располагалась гостиница, со стороны временного прибежища трибунала на вечернего прохожего угрюмо поглядывали алмарские солдаты из полка, оккупировавшего город, они курили, расположившись вокруг рогаток, и тихо, будто не желая потревожить мрачное оцепенение вокруг, посмеивались над увешанным оружием мальчишкой.

Низкие тучи будто обнимали шпиль ратуши, солнце втянуло багровые лучи и съеживалось за горизонтом, ночь вступала в права подобно жестокому прокурору, ожидая оторопи и уважения. Рука в перчатке черной кожи, усеянной серебряными заклепками, три раза бухнула с резную дверь вычурного двухэтажного здания, служившего гостиницей. Эхо удара глухо разнеслось по площади, медленно затихая в переулках, тревожа кошек и ночную нечисть. Несмотря на относительно ранний час и обилие в городе чужаков, пришедших с войной, гостиница выглядела пустой и темной, через витражные стекла наружу почти не пробивался свет, голоса, если они и были, не покидали каменных границ стен. Похоже, солдаты предпочитали места подальше от обиталища графа-полковника и скрипа железных клетей, где медленно разлагались побежденные, напоминавшие о недавней кровопролитной битве. А местные старались быть тише травы, в столь опасной близости от гневного ока алмарской власти.

Долгое время на стук никто не отвечал. Путник переступил с ноги на ногу, раздраженно поправил перевязь с надоевшим мечом, подбросил на плече тяжелое седло, стараясь уместить его поудобнее, поднял руку для нового стука. Но дверь распахнулась.

На пороге стоял человек в богатых одеждах, дублет с буфами и кафтан без рукавов, совсем не по местной моде, а также непомерно длинный нос выдавали в нем ригельвандца. Видимо, это был управляющий или сам хозяин гостиницы. Открывший опасливо покосился на солдат, мельком осмотрел площадь, затем обратил взор на посетителя. Проведя оценку, он приосанился, распрямил плечи, даже стал выглядеть немного выше, все равно не дотягивая гостю даже для плеча. В путника уткнулся вопросительный и даже несколько осуждающий взгляд глаз цвета содержимого компостной ямы.

– Доброго вечера, – обратился путник к собеседнику, стараясь, чтобы его молодой, но грубый, сильный голос звучал достаточно дружелюбно. – Меня зовут…

– Чем могу быть полезен, молодой человек? – голос ригельвандца был тонким и надтреснутым, надменные интонации выглядели в нем жалко.

– Я бы хотел снять комнату, – в кармане пришельца звенели последние десять монет, а за душой не было более ничего, кроме амуниции, которая вряд ли дорого стоила в городе, где недавно шли бои, и осталось немало бесхозного оружия. Но желание провести ночь в теплой кровати на мягкой перине, после нескольких дней тяжелого пути, перевешивало бережливость, выработанную годами полуголодной жизни.

– Сожалею, – ригельвандец резко захлопнул дверь.

Путник несколько секунд стоял, перебарывая вспышку ярости, когда у тебя за спиной клинок, а за поясом пистолет, все вокруг может внезапно превратиться в мишень. Он поднял руку для нового, не столь вежливого стука, но вспомнил о солдатах за спиной, уже начавших проявлять интерес к позднему прохожему, увешанному оружием. Острый слух уловил приглушенные голоса из-за двери.

«– … там?

– … оборванец, хотел снять комнату, выглядел как…

– Нам не нужны неприятности, вдруг он … или мятежник?

– Не похож на тиора, скорее… алмар.

– Наемник? … или даже провокатор!

– Тише… тише, я уже ему отказал… нам ни к чему неприятности… тем более, когда тварь рыщет по улицам… пусть идет в ночлежку… или, хе-хе, в храм…»

Путник услышал достаточно, он посмотрел на север, где в дальней части площади укрылся приземистый собор, без шпиля, но с богатой резьбой по фасаду. Сквозь зарешеченные окна не было видно света, здание из потемневшего от времени камня выглядело мертвым и холодным, будто воплощая израненную душу города. Вариант с гостиницей отпал. Но в храме никогда не поздно было попросить убежища. По спине путника прошел холодок, к горлу подкатил ком, он давно обещал себе держаться подальше от мест веры и тем более ее служителей. Но спина ныла, ноги устали, мозоли саднили, а седло готово было рухнуть вместе с плечом. Перспектива ночевать на холодной улице казалась еще более грустной.

Подойдя ближе, молодой человек разглядел детали, ранее сокрытые туманом и расстоянием: камень на площадке перед храмом был покрыт плохо затертыми ржавыми пятнами, в грязи выбоин темнели небольшие темные шарики. Сама каменная плоть божьего дома была покрыта свежими сколами и выбоинами, решетки погнуты, массивная дверь покрыта трещинами и вмятинами, на ней не хватало одной ручки.

Пройдя за ограду, припозднившийся путник обошел собор кругом и вышел к внутреннему саду. С этой стороны к строению сиротливо притулился простой деревянный дом – обиталище священника и его помощников, а так же ночлежка. Во дворе дома стояли грубо сколоченные столы, поставленные на бревенчатые рогатки, на столах лежали продолговатые крупные свертки из серой мешковины. Над одной из дерюг склонился пухлый послушник в простой коричневой робе культа Бога-Творца. Он беззвучно шептал молитвы бледными пухлыми губами и перебирал вересковые четки.

– Добрый вечер, святой брат, – путник постарался говорить почти шепотом, но будущий священник все равно вздрогнул. – Благослови меня, и да будет вечно благодатный взор Единого распростерт над этой обителью.

От произнесенных слов и испуганного взора молодого, не больше семнадцати весен, послушника стало кисло во рту. Так, видимо, действует имя бога, оглашенное без веры.

– Бла… Благословляю тебя, странник, – переложив четки в левую руку, полными перстами правой, указательный и средний вверх, прочие сложены, юноша совершил священный знак круга.

– Благодарю, – пришелец, потревоживший покой сада, смиренно склонил голову. – Ты прав, я лишь простой путешественник, ищущий в стенах храма отдохновения и убежища на ночь.

– Прости, страждущий, – послушник сокрушенно покачал головой. – Боюсь, тот благодатный взор, что ты щедро призвал, давно покинул это место. Мы больше не даем убежища.

Прежде чем путник успел сказать что-то еще, из дома раздался сухой, хриплый, будто испуганный и очень усталый голос.

– Квентин, иди в дом, с наступлением вечера на улице становится небезопасно.

Не сказав более ни слова, послушник бросился к двери, в тусклом окне на миг мелькнуло бледное лицо еще не старого, но изможденного человека с желтоватой кожей и запавшими, пустыми глазами цвета речной волны. Дрожащая рука быстро задернула занавеску. Поспешая на зов, юный «подмастерье» священника случайно задел стол, доска качнулась и из-под мешковины выпала рука, покрытая трупными пятнами, чуть ниже свесилась клетчатая ткань килта. Поздний визитер без труда опознал цвета мятежников. Во внутреннем дворе стояло три десятка таких же столов с мешковиной, скрывавшей правду войны. Тяжело вздохнув, гость мрачного храма направился прочь, перекинув седло на другое плечо.

Дальше была таверна, над входом которой вздымался дракон, нарисованный на куске жести, зверь облупился и потрескался, но выглядел грозно. Ставни были распахнуты, из широких окон лился яркий свет, изнутри доносился гул веселых голосов и взрывы смеха. Здание располагалось в нескольких кварталах от ратуши, на границе деловой части города, где вольготно селились все те, кому не было дела до страданий освийских жителей. Судя по дыму, валившему из шести труб, размеру окон и красному кирпичу, из которого была сложена таверна, она принадлежала алмарам, не облагавшимся налоговым бременем за все эти излишества.

Путник в нерешительности замер, положив ладонь на ручку двери, странно и непривычно внезапно стало идти туда, где звучал смех и гомон, темнота, одиночество, испуганное оцепенение города вокруг будто тянули назад, цепкой лапой возникая из заваленных мусором подворотен. Нарушить границу тьмы и молчания казалось кощунственным, почти преступным. Но выбор был сделан вопреки воле вечернего гостя.

Дверь заведения неожиданно распахнулась, на пороге появился унтер-офицер в красной форме алмарской пехоты, о его статусе говорила нашивка серебром на правой руке и неширокий защитный наплечник на левой, поверх мундира. Возникший на пороге напоминал бочку, на которую кто-то шутки ради напялил некрупную, круглобокую тыкву, вырезав в ней маленькие глазки и непомерно огромный рот с толстыми, постоянно шлепающими губами. Комизм образа дополняли короткие, кривые ноги, и руки, напоминающие две толстых палки колбасы, прикрученных к той самой бочке. На голове военного гордо красовалась серая повязка в пятнах застывшей крови. Надо отдать ему должное, реакцией офицер обладал отменной, столкнувшись с неожиданным препятствием, он сразу громогласно завопил: